Георгий Кулишкин | Наградное оружие

Из цикла «Те — о ком». Часть третья

НАГРАДНОЕ  ОРУЖИЕ

Мама с папой и дядя Володя с тётей Маней ушли в кино, оставив Аню и меня на старших – на нашу сестричку Талочку и привезённых тётей Маней двоюродного Юрика и дядю Валеру. Дядей Валера приходится нам по родственной принадлежности, а так они с Талой и Юркой – ровесники из ровесников. Они родились осенью сорок третьего с разлётом в датах всего на несколько дней. Ещё очень нескоро мы узнаем, что ими наша мама, бабушка и тётя Маня спаслись от угона в Германию, проведав в занятом немцами Киеве, что не тронут больных и беременных.

С первой минуты их встречи мы, и я, и Анечка, чувствуем, что они – не разлей вода. Причиной тому обстоятельства их появления на свет или равенство прожитых годков и дней – не нашего ума дело. Однако столь очевидное их единство заставляет нас, маленьких, и липнуть к ним и их расталкивать.

Валерик привёз бабушкину фотографию, которая расчерчена поверх снимка на одинаковые прямоугольники. (Для него-то, конечно, фотография мамина, но для нас – бабушкина.) И большой картонный лист с гладкой белой поверхностью, на котором  ровно столько же прямоугольников, увеличенных, однако, раз в пять. Карандашом с мягким грифелем он переносит контуры лица с прямоугольника на фотографии в соответствующий прямоугольник большого листа, и мало-помалу на картоне начинает возникать бабуня.

Что-то таинственное, что-то волшебное чудится мне в этом. Я ближе всех к его руке, я мешаю, но он не отталкивает, он обнимает меня и прорисовывает бабушкин портрет уже будто бы вместе со мной. Однако теперь моя голова заслоняет перемены, происходящие на картоне, от Юрика, который остался в стороне и которому обидно,

что внимание всех захвачено Валеркой. Он чувствует настоятельную необходимость немедленно что-то предпринять. И вот, ради пущей болезненности ущемив ногтями самую малую чуточку кожи, он щиплет за руку кудрявую, как кукла, пятилетнюю Анечку. Она вскрикивает от неожиданности и жгучей боли, а он, изобразив на лице безобидное заигрывание, проговаривает, сюсюкая:

— Сцип!

Талочка втискивается между ним и Аней. Он глядит с чистейшим простодушием и, незаметно протянув руку, так же въедливо прихватывает и её.

— Сцип!

Талочка отвечает атакующим яростным щипанием.

— Ты что, фашистка?! – изнеженно и возмущённо кричит он. — Из человека мясо рвать!

— А ты?

— Я по чуть-чуть!

— Ага, «по чуть-чуть»! Потому и по чуть-чуть, что так больней всего!

На этом перепалка исчерпывается, все снова наблюдают за превращениями, которые производит Валерин карандаш.

— Жорка, не сопи! – находит новую зацепку Юрок, которого по-прежнему берут завидки, что всем интересен не он, а Валера.

— У него носик сломан! – вступается за меня Тала, а Юрка тут же подхватывает, с удовольствием пользуясь тем, что не им затронута запрещаемая взрослыми тема:

— А что с тобой сталось, когда ты упал? – коварно спрашивает у меня.

— Я потелял соснение, — произношу я с подменой ещё не освоенных звуков и чувствую кружение в голове, которое возникает всякий раз, если вспомнить, как я упал и зашибся, и что-то похожее на подступающую тошноту.

— Ой, посмотри, как у бабуни глазик начал светиться! – преувеличенно громко восклицает Тала, стремясь поскорее меня отвлечь.

Валера, заштриховывая тёмным, оставил белое пятнышко, и глаз бабуни словно бы ожил. Это так удивительно, почти невероятно, но всё же я чувствую затылком Юркину ухмылку. Мне представляется его лицо с раздвоенным сверху вниз кончиком носа, с этой его бубкой, вдавленной посредине и разделяемой тем заметнее, чем ехиднее он улыбается. И я начинаю думать, что «двуличный», как сказала ему нынче Тала, означает именно эту раздвоенность его носа.

— Валерка, ля, какая муха жирная на окне! – находчиво объявляет донимаемый ревностью Юрок. – Спорим, что не поймаешь!

Круглый, как у совы в книжках, глаз Валеры смыкается в щелку. Он горделиво фыркает:

— На стекле? Да легче лёгкого поймать!

— Только живьём! Мы её – в упряжку!

Муха, зудя и ударяя, тычется в прозрачную преграду и скользит по ней вправо и влево, но не дальше брусков рамы, ограничивающих стекло. Валера загоняет её в угол,

прижимает ладонью, которую просвечивает солнце. Несколько настороженных пасов – и муха у него в щепотке.

— У-у, какая! – восхищён Юрок. – Лапищи, брюхо!..

— Бомбардировщик! – похваляется добычей Валерка.

— Не! У нас она будет тяжеловозом!

Из накладного кармана курточки, раздутого содержимым, он уже выудил, на ощупь просеяв пальцами бесценный для него скарб, выгнутую из одного кусочка тонкой проволоки крошечную колесницу с двумя кружками-колёсами, осью и оглобелькой с загибом в виде крюка. Этой закорлючкой он прокалывает брюшко мухи и так, уже запряжённой, пускает повозку на стол.

В попытке взлететь муха производит низкое гудение и, приподнявшись на вершок, пролетает сантиметров двадцать, волоча за собой проволочную бричку.

— Глиссер! – сипит Юрок придушенным от восторга голосом.

Муха ещё и ещё раз, словно пропеллер, запускает крылья, но уже не поднимается, а только гудит, оставаясь на месте. Отняв у Валеры карандаш, Юрка понукает её, тыкая концом грифеля. Со сложенными крыльями она убегает, быстро увлекая за собой повозку. Юра правит, орудуя карандашом, и мне начинает казаться, что мы едем в этой бричке – как в таратайке, запряжённой пони, когда нас катали в зоопарке.

Но вот муха взбегает на лист с неоконченным портретом. Изображённые загибом проволоки колёса упираются в ступеньку из картонного среза, лапки мухи начинают  проскальзывать по мелованной поверхности.

— Подсади! – говорит Валера, но Юрок колет заточенным грифелем под основание её крыльев.

Муха взбадривается, отчаянно, но вхолостую роет конечностями с остросломленными коленками.

— Подсади! – повторяет Валерка, и тянется, чтобы поддеть мизинцем оську колесницы.

— Сама пускай! – сбивает его руку Юра и тычет острым  в прокол на брюшке.

Вздёрнувшись на дыбы, муха одолевает преграду и ползёт по подбородку бабуни.

Мне хочется, чтобы она ушла с лица, но Юрка сталкивает её правее и правее. Она кружит, ступая по бабуниным глазам.

Становится заметно, как что-то беловатое и мокрое выдавилось из её проколотой задней половины и тащится, оставляя след на рисунке. Анечка брезгливо морщится, отворачивая личико, а Тала говорит:

— Хватит! Отпусти! Ей же больно…

— Мухе?! – поднимает её на смех Юрка. – Мухам больно не бывает!

— Одному только тебе бывает! – порывается Талочка забрать у него карандаш. Но он увёртывается и тупым концом карандаша метко и быстро раздавливает переднюю половину мухи в круглую кляксу. А повозку с остатками брюшка на крючке, словно бы нам  в отместку, забирает и прячет в карман.

С гримаской отвращения Анечка косится на этот карман и так подаётся в сторону, будто оттуда скверно пахнет.

Но ещё большую брезгливость и неудовольствие вызывает у всех мерзкая клякса, оставленная на портрете бабушки. Бросив в нашу сторону презрительный взгляд, Юрка, задрав нос, с независимым видом покидает компанию. В начале коридора он суётся в кладовую.

— Гля! – зовёт оттуда. – Инструменты!

— Не лазь! – запрещает Тала. – Это нельзя трогать!

— Нельзя, нельзя! Всё у вас нельзя!

Он сворачивает в широкий коридор-прихожую.

— А это что? – кричит оттуда.

Вслед за Талочкой, которой отвечать перед взрослыми за всё, что у нас будет не так, мы, держась тесным кружком, смещаемся в прихожую.

— Это антресоли.

— А как туда залезть?

— Никак туда лазить не надо. Там ёлочные игрушки, и ничего там больше нет.

— А давайте там спрячемся! – таинственно шепчет Валера. – Наши придут, а нас нет…

— Они испугаются… — не очень решительно возражает Талочка, которой тоже показались заманчивыми такие прятки.

— А мы тогда объявимся!

Талочке представляется, что это действительно будет забавно. С загоревшимся интересом она спрашивает:

— А как мы – туда?

— Стул подставим! – живо откликается Юрка.

—  Со стула не дотянешься.

— А мы на стул – второй стул!

— И стулья останутся? Спрятался, называется!

— А где у тебя бельевая верёвка? – с интригой в голосе спрашивает Валерик.

— Верёвка?..

— Верёвка! Мы их – за спинки. И утянем потом за собой!

Я ещё не знаю, что боюсь высоты. Мне делается муторно, когда Юрок вскарабкивается на верхний стул, который придерживают Валерик и Талочка, чтобы он, едва умещаясь ножками на нижнем, не соскользнул и не сковырнулся. Моё дыхание, удушливое, неверное, сбегает куда-то вниз, и что-то толкает меня под коленки, поразив ноги противной дрожью. Юрок распахивает выкрашенные белилами дверцы и, толкнувшись от стула, ныряет в отворённую темноту.

— Ух и простору! – слышится оттуда. – Жить можно!

Настороженно сохраняя равновесие, взбирается и пошатыванием проверяет устойчивость пирамиды под собой Валерик. Талочка, подхватив подмышки, подаёт ему меня – он принимает, ставит рядом с собой.

— Стласно! – с дрожью, которая из-под коленок отдаётся в голос, произношу я и цепляюсь за рукава его «бобочки».

— Тебя как зовут? – ни к селу, ни к городу спрашивает Валерик. Не выговаривая же и эр, я отвечаю удивлённо:

— Зоя.

— Вот! – откликается он, будто на неоспоримый довод. – А Жорикам страшно не бывает, Жорики все храбрые! – и, гипнотизируя круглыми, словно циркулем прочерченными глазами, из рук в руки передаёт меня Юрке.

Я пячусь подальше от края, в полумрак, и касаюсь стены, которая пахнет побелкой.

На антресоли передают Анечку. Она не боится, ей весело и уютно, она прохаживается, не пригибаясь, как Юра, и вместе с ней уютно и не так уж страшно становится и мне.

Взбирается Талочка, берёт меня под крылышко. Из-под её руки, сместившись ближе к бортику, я, расхрабрившийся окончательно, смотрю, как влезает Валерик, как втягивает, выбирая верёвку, стул, затаскивает второй.

Приятная теснота уютного обиталища. Мы чувствуем себя как зверушки в родной норке и не можем не улыбаться. Фанерный, былой посылки, ящик с ёлочными игрушками Талочка для сохранности сдвигает в дальний угол, и под ним, у самого бортика и косяка с отворённой дверкой обнаруживается полевой офицерский планшет из потёртой и размятой пахучей кожи. Он не тонок, каким обязан бы быть, а перекошено раздут спрятанным в нём чем-то тяжёлым. Валерик  послабляет ремешок, чтобы расстегнуть пряжку на верхнем клапане. Если бы это делал бесцеремонный Юрка, Талочка непременно одёрнула бы его. Но Валерик так деликатен и так симпатичен.

Вскрытый планшет сам собою раскладывается на три части, и из того места, где хранилось тяжёлое, выскальзывает… пистолет. На его рукояти привинченная золотыми винтиками золотая же пластинка, на которой отчётливо вырезанными красивыми буквами что-то написано. Поворачивая к свету мерцающую плоскость, Валерик, не вдруг разбирая витиеватую вязь, произносит запечатлённые на сверкающем металле слова, из которых явствует, что мой папа герой.

Все замолкают, и мне кажется, что это из-за происходящей во всех одинаковой перемены в отношении к моему папе. Из-за понимания, что он отличается от папы   Юрика – дяди Володи, и от дедушки, и ото всех, живущих рядом, и это отличие так же весомо, таинственно и значимо, как спрятанный здесь пистолет с табличкой из золота.

Кто-то затрагивает распавшийся на части планшет. Там, в глубине, ещё что-то. Юрка тянется запустить руку, но Талочка сбивает её проворным шлепком. За неведомым устремляется рука Валерика. Небольшой пузатенький увесистый коробок из грубоватого ворсистого картона появляется на его ладони из-под кожаной перепонки планшета. За снятой крышечкой коробка – тонкая, пропитанная тёмным маслом бумага, а под ней – завораживающе одинаковые, блестящие, гладенькие, упитанные, как пупсики, патроны.

Валерик находит в нижней части рукояти защёлку магазина, извлекает порожнюю обойму. Действия его рук не могут быть иными – они предписаны наличием оружия и зарядов, предназначенных ему. Руки, как зачарованные, сами берут патрон, сами прилаживают его к полости в обойме.

— Наоборот! Наоборот! – повелительно шипит Юра не Валерке, а подпавшим под

чары оружия  этим рукам. Одушевлённые отдельно от Валерки заколдованные пальцы переворачивают патрон. Скользнув, он проваливается в приёмник, и что-то ловит его там, отсекая путь назад.

Когда полный магазин уходит в рукоять и пружинно срабатывает защёлка, за входной дверью, расположенной точнёхонько под нами, возникают голоса родителей.

Талочка и Валерка шикают в нашу с Аней сторону и старательно притворяют дверцы антресолей, погрузив нашу засаду в полный мрак.

— Дети! – зовёт вошедшая мама.

— Детюхи! – вторит тётя Маня.

О чём-то своём оживлённо переговариваются , разуваясь в прихожей, отец и дядя Володя.

Успев заглянуть в обе комнаты и кухню, мама и тётя Маня догадываются, что это игра, и погромче, для нас, даются диву:

— Ой, да где же они?! Пропали!..

Слышно, как они отправляются на поиски, как заглядывают в ванную, в кладовую.

Потом  раздаётся писк открываемого шкафа, кто-то нарочито покряхтывает, заглядывая под кровать.

— Да где же они? – уже с тревогой спрашивает тётя Маня. – Неужели на улице? Мы же настрого запретили! Ох, и получит Юрка у меня чертей!

— Дети! – зовёт мама встревоженно.

— Ку-ку! – негромко отзывается Талочка.

Взрослые замолкают, вслушиваясь.

— Вот негодники! – ругает нас тётя Маня с нотками восхищения.

— Показывайтесь! – зовёт мама. – Мы сдаёмся!

Под громкое «Ку-ку!» Талочка распахивает дверцы антресолей.

Родители, потрясённые и озадаченные тем, куда и как мы забрались, все вчетвером оторопело разглядывают наши счастливые рожицы, когда Валерик в довершение картинки приставляет дуло пистолета к моему виску.

Я счастлив тем, как ловко мы их разыграли. Мне кажется, что разительная перемена в лицах взрослых – их небывалая похвала нашей изобретательности.

Утром, зажав сердце в кулак, отец отнесёт наградное оружие в военкомат и сдаст его там.

Георгий Кулишкин