Галина ГОЛУБ | Три истории про Таню

Три истории про Таню

История  первая

Таня часто повторяла: «Если я заболею, мне главное не отключиться, пока я все не организую для своего спасения».  И еще она говорила: «Кроме меня это сможет сделать только один человек — Леня Амстиславский»…

Это случилось зимой 1988-го. У Тани вдруг резко поднялась температура. Она горела, +41, скорая за скорой, врачи из платной поликлиники. Никто ничего не понимает, уколы, капельницы, подозрение на менингит…На кухне рыдает Танина мама, сама врач, и Таня, почти уже теряя сознание, шепчет мне: «Найди Амстиславского»…

Леня, который к этому моменту уже перебрался в Штаты, по счастью оказался в Москве. Мобильных телефонов тогда еще не было. В 2 часа ночи я нашла его. Еще через полчаса он вытащил из постели главврача Боткинской больницы. А в половине четвертого утра Таню на носилках вкатили в приемный покой.

Две недели ее обследовали на всех аппаратах, которые были тогда у советской медицины. Приглашали светил из других клиник. Но диагноз так и не поставили.

Последним, видимо до кучи, ее обследовал гинеколог, старенький профессор, тоже очень знаменитый, который перед осмотром спросил 43-летнюю Таню:

«Голубушка, а вы часом не беременны?»

«Нет, доктор!» — возмутилась Сафарова. — » Я точно не беременна!»
«Голубушка, — сказал доктор, — вы можете этого не знать…»

Этот эпизод Танька рассказывала много лет подряд как анекдот под дикий ржач аудитории.

В небольшой, по советским меркам, больничной палате лежали кроме Таньки еще пять женщин. Это были женщины в основном рабочих профессий, с которыми у Таньки выстроились замечательные отношения (она вообще очень любила простой народ, обожала передачу «Поле чудес» и не пропускала по возможности ни одного выпуска).

И все бы ничего, светло, тепло. Но не было житья от тараканов. Их были тучи. Они разгуливали по спинкам кроватей, по стенам, по потолку, падали в тарелки с едой. Мы с Таниной мамой пытались их травить принесенным аэрозолем. Они сдыхали, валились с потолка прямо на кровати и через несколько часов — откуда ни возьмись — появлялись новые полчища.

Извините за длинную преамбулу. Я подхожу к тому моменту, из-за которого и затеяла этот рассказ. Таня велела мне пойти к главврачу с этой тараканьей проблемой, может, он чего придумает. Он и придумал.

Он предложил перевести Таньку в корпус для старых большевиков. Был у них, оказывается, такой для «своих» и тараканы в нем почему-то не водились! А все остальное — в смысле удобств и нормальной еды — было в избытке. Такой, знаете ли, пятизвёздник в третьем корпусе…

Я радостным шепотом пересказала это предложение Таньке. И вот тут меня совершенно потрясла ее реакция. (Никогда не думайте, что вы знаете о людях все, даже если вы их знаете 100 лет!)

— Ну нет, на х@й! — завопила Танька. — К этим сукам! Ни за что! Лучше с тараканами, как все, чем с этими тварями! Девочки, родные, я вас не брошу!

С непонятной болезнью прояснилось только спустя годы. Один умный доктор догадался. Незадолго до вывода наших войск из Афганистана, в том же 1988-м, Таньке предложили с группой журналистов туда прокатиться. И они там катались целую неделю. В Танькином архиве есть сильное фото — Сафарова на танке с Калашниковым наперевес.

Вот там она, похоже, эту инфекцию и подхватила. И до конца её жизни эта гадость время от времени напоминала о себе…

А тараканье гнездо, как выяснилось, находилось на задней стенке старенького, маленького, давно неработающего холодильника «Саратов». Он стоял в углу палаты вместо мебели. И когда я брызнула на него дихлофосом, твари рванули оттуда не стену, и был их легион. Но это уже другая история, я бы назвала ее: не буди лихо, пока оно тихо…

История вторая

Листала сейчас Танину книжку и наткнулась на одно забытое стихотворение. А оно — с историей.

Таня тогда уже жила в Москве, но приезжала в Баку часто. А я училась на первом курсе филфака в университете. Учиться я, если быть совсем честной, не очень любила. Филфак — это мне было безумно скучно. Да и в голове были не науки, а мальчики, свидания, встречи-расставания. И по этой причине я вечно опаздывала на лекции, а то и вовсе не приходила…

Современный русский язык (после языкознания) был самым ненавистным предметом для меня. Может, поэтому я его и пропускала чаще других. Читала курс дама бальзаковского возраста, и звали ее Зейнаб Алиевна.

Вообще-то Зейнаб была классная. Студенты ее любили. Принципиальная на экзаменах, но своя в доску на лекциях и после. В крови ее плескалась редкая смесь француженки и азербайджанца. Не очень красива, скорее некрасива, но обаяния невероятного. Одевалась экстравагантно по тем временам. До сих пор помню её платье в мелких розочках на черном фоне, предмет зависти всех наших девчонок.

В общем, человек она была хороший, но пренебрежения к своему предмету не прощала и никак не хотела ставить мне зачет. А у меня, меж тем, оставалась последняя попытка до начала летней сессии, когда вдруг прилетела Танька из Москвы. И сразу активно (предварительно обложив меня трехэтажным матом) включилась в операцию по моему спасению.

Первый наскок на Зейнаб в виде букета огромных красных гвоздик (для нас он тогда стоил целое состояние) результата не принес. Танька плела ей что-то про очередных моих родственников на смертном одре, из-за которых я вынуждена была пропускать занятия (ага, целый семестр). При этом левой рукой она пыталась всучить Зейнаб букет, а правой умоляющим жестом протягивала мою раскрытую зачетку… Я все это время ждала Таньку в такси.

Когда она вышла из подъезда с букетом, я все поняла… Но это же Танька. Она плюхнулась в машину и объявила голосом, не терпящим возражений, все знают этот ее голос: «Так, вводим тяжелую артиллерию. Едем к тебе домой. Ты готовишь мне (следовало перечисление ее любимых блюд) жратву, а я за это время пишу ей стихи, от которых она не устоит. Получишь свой зачет, или я не Таня Сафарова…»

А дальше все так и вышло, как сказала Танька.

За два часа, пока я творила в кухне, она наваяла стихи, торжественно мне их прочла, написала посвящение Зейнаб, с аппетитом уничтожила все, что было на столе, и мы с гвоздиками и стихами на листе мелованной бумаги снова поехали на вторую попытку.

О том, что происходило дальше, я знаю со слов Таньки, поскольку опять трусливо сидела в такси. Зейнаб открыла дверь, в руках у нее был бокал с вином. Танька рухнула на одно колено и начала читать.

Зейнаб сползла по двери со своим бокалом и уселась на пол рядом с Танькой. Из глаз ее катились слезы. Она была немолода, некрасива и вероятно нелюбима…

А зачет я получила.

Вот эти стихи:
И все-таки я женщину пою…
Пою ее бездонные глаза
Вобравшие в себя всю силу мира
Всю слабость мира и дожди грибные
Которые рождаются, поверьте,
В глазах бездонных-неземных глазах.
И все-таки я женщину пою…
Пою ее возникшую из пены
Волны далекой что на берег пала
И сотней солнц холодных раскатилась.
И все-таки я женщину пою…
Ее глаза-два маленькие солнца
В ее руках все бури грозовые
Которые она как повелитель
Смеясь и плача, держит на приколе.
И все-таки я женщину пою!
И слабость женскую
Я вечно буду славить
И силу женскую
Я вечно буду славить
И рисовать я буду на песке
Пустынного заброшенного пляжа
Глаза большие. Женские глаза.

История третья

Начало 80-х. Июнь. Я возвращаюсь из Баку в Москву.

Накануне отлета звонит мне Танька и просит привезти пару килограмм белой черешни, чтобы варенье сварить.

Может не все знают, что варенье из белой черешни — это восхитительный деликатес! И в Москве в те годы ее ни за какие деньги достать было нельзя.

Рано-рано утром мчусь на рынок, покупаю килограмма три или четыре. Укладываю в приготовленный с вечера большой фанерный посылочный ящик. Белая черешня — товар нежный, капризный, от тряски на ее мраморной поверхности могут появиться темные пятна…

Понятно, что я везу это богатство в руках (чего не сделаешь ради любимой подруги). Танька встречает меня во Внуково на своем первом белом жигуленке. Я сажусь на переднее сиденье, ящик с черешней ставлю на колени. Мы с ним сроднились…

На въезде в Москву нас тормозит гаишник. А надо сказать, что мы в те славные времена не пристегивались ремнями безопасности никогда. Даже и в голову не приходило… А Танька водила машину лихо, нарушала часто, но платить гаишникам не любила. Для этого у нее была заветная красная книжечка.

В общем, тормознул нас гаишник и вразвалочку подходит, медленно так, видимо решает, что бы такое нам предъявить, чтоб бабок срубить…

Танька стекло опустила, но из машины не выходит…  Он, как положено, просит документы, долго разглядывает водительские права, крутит так и сяк Танькину журналистскую ксиву с огромными буквами «ПРЕССА», и лицо его становится печальным…

Понимает уже, что придется отпускать… (Какое время-то хорошее было: прессу уважали и побаивались). И, видимо, чтоб хоть что-нибудь сказать, он Таньку спрашивает: «А почему у вас пассажирка ремнем не пристегнута?»(А Танька и сама внаглую не пристегнута).

На что Танька, ни секунды не думая, ему отвечает: «Шеф, ну ты чего, какой ремень, не видишь, беременная она?»

Гаишник засовывает голову внутрь машины, окидывает взглядом меня с ящиком на коленях, возвращает Таньке документы, берет под козырек и произносит: «Следуйте дальше».

И мы уезжаем… И ржем всю дорогу, как безумные… Как же давно это было…

Галина Голуб