Эмилия ПЕСОЧИНА | Яблоки за облаками

Яблоки за облаками

Рассказы о бабушке и дедушке

ТАКЕ

Бабушка… Я бы тебя сегодня поздравляла с днем рождения… А вместо этого нынче вспоминаю, поминаю… Я могла бы бесконечно рассказывать  о твоем тихом подвиге… Нет, не материнства… Это был   скромный повседневный подвиг бабушкинства… Ты просто отдала нам всё, что у тебя  было… А у тебя, кроме тебя самой, больше ничего не было…  И ты была безраздельно нашей бабушкой… И ничего не требовала, и ничего не ждала взамен… Тебя нарекли в честь преподобномученицы Евдокии Римляныни… В народе этот день называют «теплой Евдокии»… Ты и стала для нас теплой Евдокией,  бабушкой Дусей…

Я вспоминаю сегодня твоё любимое словечко… Таке… Ты произносила его не совсем по-украински — с  твёрдым Э в конце, а завершала мягенько, как в слове «кекс», но протяжно, нараспев… Такеее… Это вроде бы безличное слово, в переводе   на русский означающее указательное местоимение «такое», на самом деле в твоих устах обретало тысячу значений… В зависимости от ситуации ты выражала этим восклицанием удивление, восхищение, презрение, смущение, возмущение,  сомнение, в общем, что угодно… И не потому, что твой словарный запас был скуден… Нет, ты была очень начитанным, проницательным и мудрым человеком… Но если ты произносила сакраментальную фразу: «Та, то таке!..», то это звучало как окончательный и не подлежащий обжалованию приговор либо пустому, а  то и вредному делу, либо никчемному, не заслуживающему доверия человеку. И я не помню случая, чтобы ты ошиблась в оценке… Жизнь всегда, рано или поздно, подтверждала твою правоту… Ты шептала мне тихонько: «Милаша, та на шо оно тебе надо… То такее»… Бывало, да-да, бывало, я не прислушивалась к твоему совету —  и получала от жизни по лбу так, что искры из глаз летели…

Бабушка, я подсознательно впитала твое всеобъемлющее слово как дорогое наследство и, хотя особой мудрости  не нажила, часто и с удовольствием вставляю в свои фразочки это дорогое «такеее» с разными интонациями… Не потому что обезьянничаю… Нет, слово просто перебралось ко мне жить и, надеюсь, не слишком разочаровано новым местом обитания…

Иногда я начинаю плакать от невыносимой тоски по тебе, хотя твоя душа ушла в небо  четверть века  назад… Но слёзы длятся недолго… Мне кажется, что ты стоишь рядом и укоризненно произносишь: «Та ты шо, Милаша… То такеее…» Бабушка, я уже улыбаюсь… Честное слово, бабушка! Что, уже и поплакать нельзя чуть-чуть? Ай, такее…

ТЁПЛАЯ ЕВДОКИЯ

Сто десять лет назад, 17 августа, в день памяти великомученицы Евдокии (тёплой Евдокии, как говорили в народе)  в семье харьковских рабочих Афанасия и Анастасии Невольниченко родилась черноволосая сероглазая  девочка.  В честь святой ей дали при крещении имя  Евдокия. Девочке исполнилось четыре года, когда началась первая мировая война, и отца призвали в армию. Несколько месяцев спустя он был убит на фронте. Анастасия осталась вдовой с тремя малыми детьми: Александром, Евдокией  и Марией. Она продолжала работать на кондитерской фабрике Жоржа Бормана, уходила из дому затемно и возвращалась поздним вечером, оставляя детей одних на весь день. Кусок хлеба, вода, на обед тюря — тот же хлеб с растительным маслом и луком — вот и весь детский рацион.

На лето Дуню отправляли к бабушке в деревню Староверовку. Обуви не было совсем, и дитя гоняло по пыли да грязи всё лето босиком. К осени холодало, и кожа на ступнях трескалась до крови. Но всё равно  у бабушки было привольно. Она очень любила внучку и как могла, баловала. Подзовет девочку к себе,  ткнёт ей в ладошку  то коржичек, то свежее яичко из-под курицы и шепчет: «Ось, Дуню,  заховай  та біжи у сарай, там з,їж, щоб ніхто не бачив…».

Поздней осенью приезжала мать и забирала дочку в Харьков. На улицу зимой босиком не выйдешь, так что ребята сидели дома. Первая обувка появилась, когда пришла пора идти в школу. Девочка была смышлёной, училась хорошо, с удовольствием читала книги. Немного повзрослев, буквально глотала ночами романы при свете каганца — блюдечка с растительным маслом, в котором плавал и тихонько тлел фитилёк. Дуся окончила восемь классов и поступила на рабфак, потом стала работать лаборантом на Опытной станции глубокого охлаждения. Двадцати лет от роду вышла замуж за молодого инженера-химика Семёна Глебова и зимой 1932 года родила дочь Тамару. В 1933 году начался тот самый  Голодомор, который унёс жизни  миллионов украинцев. Семёна забрали на какие-то строительные работы, и молодая женщина осталась одна с годовалым ребёнком на руках. Ей хватило мужества, выдержки  и сил не только выжить самой в это страшное время, но и спасти жизнь дочери. Потом война, мучительное ожидание вестей от мужа, ушедшего на фронт,  жизнь в оккупированном Харькове, снова борьба за выживание  в тяжёлые, голодные послевоенные годы.

Вот так и шла жизнь. Тамара росла умницей-красавицей, окончила школу с золотой медалью, стала студенткой института иностранных языков, на четвертом курсе вышла замуж за преподавателя этого же института. Потом на свет появилась я, а  моей детской жизни появилась бабушка. Она была для меня обязательной и неотъемлемой частью существования: кормила, одевала, купала, выводила гулять, укладывала спать, читала сказки. Мама и папа возвращались домой поздно вечером, когда я уже  лежала в кроватке (но никогда и ни за какие коврижки не соглашалась засыпать до прихода родителей, держала ухо востро и бдительно  таращила глаза).

Бабушка была для нашей семьи воистину «тёплой Евдокией». Она взяла на свои плечи очень многое. Я помню, когда бабушка слышала, что кто-то тяжело болеет, то вздыхала: что поделать, свои руки не подложишь… Но сама она, что называется, подкладывала руки во всех сложных ситуациях, которые то и дело возникали в нашей семье. То мама болела, то  папа, а уж я болела просто без конца. Очень хорошо  помню ознобные ночи, проведенные у бабушки на кровати, на мягкой пуховой перине. Родителям нужно было  выспаться,  иначе как работать? И Евдокия брала удар на себя. Поила горящее дитя чаями, меняла промокшие от пота рубашонки, утром варила «пюрце», мчалась на рынок за куриным потрошком и прочей снедью и готовила  нежнейший супчик для меня, кастрюлю борща  и гору котлет для всей семьи, потом стирала, гладила, успевала заниматься мной, и всё это в старой хатке без удобств.

Ледяная вода из колонки на улице, печь, которую надо растопить углем и дровами, потом воду нагреть,  налить в корыто, воду после стирки вылить на улицу, налить новую для полоскания, бельё выкрутить,  вынести и развесить во дворе, потом снять и погладить, между делом вымыть посуду, прополоскать в чистой воде, вытереть насухо, расставить по местам. И всё это одними руками. И так изо дня  в день. И так всю жизнь. И никогда не сказать: не могу. И ни разу  не съездить  отдохнуть. И если это не ежедневный подвиг, тогда что? Потом, правда, в хатке появилась стиральная машина, но в неё тоже требовалось натаскать воды, потом вылить долой и так  далее. Еще позже нашу развалюшку отправили на снос, а мы всем скопом переехали в квартиры со всеми удобствами.

Всё обустроилось так, что родители и мы  с сестрой  поселились на втором этаже третьего подъезда, а бабушка и дедушка получили жильё на первом этаже второго подъезда. Быт упростился, но способ существования остался прежним. Мама и папа на работе до позднего вечера (оба преподаватели, есть студенты-вечерники, занятия могли заканчиваться и  в половине одиннадцатого вечера, и начинаться в половине восьмого по утрам), бабушка варит, кормит, лелеет… Папа пишет диссертацию, мама вычитывает, советует. Пишущие машинки с русским и латинским шрифтами — самые популярные предметы в доме. Но они стучат довольно громко, причём ночами, и дети не могут спать. Рабочий процесс перемещается в совмещенный санузел, на ванную устанавливается доска, на неё водружается машинка и всяческие источники информации (книги, журналы,  системные и алфавитные каталоги карточек). Всё вроде бы ничего, но возникают трудности при необходимости использовать «кабинет задумчивости» по его прямому назначению. Тут, понимаете ли, как раз творческие мысли нахлынули, а то одно, то другое дитё оккупирует территорию — и ничего с этим не сделаешь! И вот решение найдено! Девчонки переселяются к бабушке в однокомнатную квартиру, их укладывают спать вдвоем на кровати с пуховой периной (той самой,  из старой хатки!). Бабушка ночует на диванчике, дедушка переселяется в кухню на раскладушку. Завершающая фаза работы над папиной диссертацией длится примерно год, в квартире дым коромыслом в полном смысле слова, поскольку папа нервничает и курит без конца! А нам  с сестрёнкой хоть бы хны! Бабушка бдительно следит, « шоб детки были справненькие», нас кормят блинами, варениками и пирогами с разными вкуснющими  начинками, борщиками с мясом, супчиками с курочкой, молочными кашами и прочими замечательными  и очень сытными продуктами. На закуску кружка какао или кофе с молоком и «кусман» батона с маслом.  Как в нас тогда это всё влезало, мне сейчас не понять. Но было дело, заверяю со всей ответственностью.

Бабушка брала меня за руку, и мы отправлялись в гастроном, покупали свежайший хлеб, к нему «маслица, колбаски докторской и сырку голландского». Дома из всей этой роскоши сооружались солидные бутерброды и уплетались за обе щеки. Кстати, никогда и ничего вкуснее этих незатейливых ужинов я потом не едала… Мне кажется, что у бабушки, пережившей и Голодомор,  и войну, и послевоенные лишения, главной заботой было всех накормить. И это у неё получалось так, что все соседки ахали: «Афанасьевна, как Вам такие вкусные пироги удаются!» А соседский Вовка, сидевший вечно на голодном пайке у матери — учёной  геологини, находящейся в вечных разъездах и бегах, приходил и заявлял, не выговаривая букву «л»: «Баба Дуся, дай брин!» И бабушка, переживавшая, «шо дитё худое», заботливо подкармливала пацана.

Бабушка была тёплой даже в самом простом, физическом смысле слова.  Она зимой никогда не надевала варежки, хотя исправно носила их в кармане пальто. Она согревала в ладонях мои вечно ледяные руки и ноги, растирала их до красноты и, довольная, поила меня горячим чаем с вареньем и разными крендельками.

Бабушка моя дорогая,  я надеюсь ещё не раз  рассказывать  о тебе, ангеле-хранителе моей жизни… Во мне накопилось столько благодарности к тебе… Я не сумела её достаточно отдать  при твоей жизни. Есть дурацкое слово: обстоятельства. Но им оправдаться для меня невозможно.  Твой портрет стоит у меня на комоде. Твоё тепло хранится  у меня в сердце… Вечная память тебе, моя тёплая Евдокия… Царствие Небесное…

ПИОНЫ

Сколько себя помню, мой День рождения начинался рано утром с прихода моей дорогой бабушки Дуси… Вместе с ней в комнату вплывал нежно пахнущий букет розовых пионов… «Вот, Милаша, держи…» И это казалось незыблемым и неизменным в моей жизни: бабушка и пионы…Но потом бабушка ушла на небо, и пионов мне более никто не дарил… Лет семь назад я принесла в свой садочек несколько маленьких корешков и посадила в землю, не очень надеясь на успех предприятия. Кустики выросли, но цвести не хотели. Но два года спустя, в аккурат к моему дню рождения, на одном из кустов появились розовые махровые шапочки… С тех пор ежегодно к первому июня(!!!), не раньше и не позже, на кусте появляются мои любимые, очень дорогие сердцу цветы… Мне кажется, что это бабушка с неба заботится о подарке… Вот и в этом году точно ко времени распионились-распушистились красавцы! Хожу-гляжу, нюхаю-вдыхаю, любуюсь-радуюсь! Бабушка, спасибо тебе! Пусть в Царствии Небесном для тебя цветут самые красивые пионы на свете! Шлю тебе свои тепло и любовь. Твоя внучка Милаша.

КАК МЫ С БАБУШКОЙ ВАРЕНЬЕ ВАРИЛИ

Когда моя стриженная под мальчика макушка еще не возвышалась над вкопанным в саду дощатым, посеревшим от  дождей столом, я каждое лето ждала заветного дня. Бабушка Дуся выходила на крылечко нашей столетней хатки, озиралась вокруг, как заправский главнокомандующий и, оценив обстановку, призывала мужа: «Сеня, давай, неси из сарая кирпичины!» «Кирпичины» были здоровенные и тяжеленные, дедушка таскал их по одной и укладывал так, что постепенно получался очаг. Спереди оставляли пространство для дров, сзади дырку «для тяги». Первое дело было сделано.

Бабушка отправлялась на базар напротив ворот и притаскивала оттуда ягоды или фрукты, в зависимости от сезона. Первой на очереди была клубника, потом шли вишни, сливы, абрикосы, малина, яблоки. Мерой служила «цеберка» — десятилитровое эмалированное ведро, наполненное вкусным грузом “під вінця” — до  краёв.  По мере созревания в ход шел  и урожай из собственного сада: яблоки с красно-полосатыми боками, вишни, снятые со сросшихся в виде беседки деревьев, и — самое главное и любимое событие — золотая и душистая слива мирабель. Очень вероятно, что поедание именно солнечных ароматных мирабелек способствовало формированию во мне поэтических наклонностей. По крайней мере, даже сейчас, приобретя в супермаркете обожаемую «фрукту» и от души налопавшись, я немедленно и  надолго впадаю в лирическое настроение.

Но вернемся к моему детству. Сырье мыли в выварке, наполненной водой из колонки на улице (водопровода не было), потом просушивали на том самом дощатом столе, покрытом чистой тканью. Следующим этапом удаляли всяческие хвостики и косточки. Вся процедура, с учетом объема заготовок, нередко длилась до вечера. Наконец, бабушка извлекала из чулана эмалированный таз,  складывала в него то, что завтра должно было превратиться в в варенье, и засыпала  сахаром «кило на кило». Накрывала сверху марлей «от мух» и оставляла стоять на всю ночь.

Я утром подскакивала и мчалась в сад, чтобы действо не началось без моего участия. На свет белый выносили еще один таз — медный, начищенный и невозможно ярко блестевший на солнце. Его наполняли пустившими сок ягодами или фруктами и ставили на очаг в саду. И тут начиналось самое интересное. Дедушка укладывал между кирпичами дрова, на них щепочки и сухие веточки, потом брал старую газету и подносил к ней зажженную спичку. Серая, скучная бумага, усыпанная чёрным сором букв, вдруг оживала и превращалась в удивительный цветок с живыми и подвижными оранжевыми, синими и желтыми лепестками. Завороженная  сотворением огня, я мечтала сама возжечь такое чудо. Но куда там! Никто мне спички в руки не давал! А дедушка, между тем, вносил пламенеющую бумажную красавицу в очаг и бросал на сухие щепочки. Те мгновенно и весело откликались и хором вспыхивали. Через некоторое время неторопливо и важно разгорались красно-желтым светом дрова.

Начиналась варка варенья. Сироп медленно разогревался, тихонько фыркал и пускал небольшие пузыри. Бабушка бдительно следила за процессом и зорко вглядывалась в глубины медного таза, словно выведывала его тайны. А, может, так оно и было…

Себе я отводила наиважнейшую роль. В мои обязанности  входило гонять кругами по периметру очага, подсматривать в топку, где дрова уже не пылали, а аккуратно излучали ровное алое сияние, путаться под ногами,  заглядывать в середку варева и всячески волновать бабушку. Она без конца меня шугала: «А ну, тикай отсюда! Тикай, кому говорю! А то таз на себя перекинешь!». Эффект от этих возгласов был нулевой. Кто ж добровольно откажется от такого волшебного зрелища!

Ближе к полудню на столе появлялись глубокое блюдце и деревянная ложка, а я, умотавшись, чинно усаживалась на лавочку и ждала угощения. Пенка! Она появлялась сперва только кое-где на поверхности варенья. Я дрыгала ногами от нетерпения и указывала бабушке, что уже пора! Первую ложечку лакомства собирали и подносили мне со словами: «Дуй, а то обожжешься!». Ай, какое там! Даже секунда ожидания казалась невероятно долгой! Пенка немедленно оказывалась во рту и блаженно окутывала нёбо. Следующую порцию я получала уже на ломте пшеничного хлеба, щедро намазанного маслом. Большего наслаждения придумать было невозможно! Особенно, если прихлебывать из чашки с нарисованной ягодкой только что заваренный рубиновый чай! Налопавшись, я, естественно, категорически отказывалась обедать, но никто по этому поводу сильно не переживал.

С работы приходили мама и папа и тоже лакомились. Мама обожала пенку от слив, я от вишен, а папа уплетал любую. Дедушка и бабушка тоже аккуратно, по ложечке, зачерпывали нежнейшую сладость и запивали чаем.  Солнце падало за сад, небо наливалось темной синевой, на нем уже маячил тоненький месяц и заглядывал в блюдечки — наверное, тоже хотел вкусненького. Меня укладывали спать. Во сне огненные человечки приносили на сделанном из луны блюдечке вишневую пенку, и я кормила ею маму, папу,  бабушку и дедушку. На утро мои родные утверждали, однако, что никакой пенки ночью не ели. Но я-то видела, как всё это было! Взрослые, наверное, просто забывали, чем во сне занимались.

Пенка в мисочках и блюдечках стояла на столе до утра, прикрытая мелкими тарелками, поскольку осы вились здесь целым роем. Кстати, однажды меня грызанула за палец оса. Она даже жало не оставила. Но ор стоял такой, что куры, мирно пасшиеся на травке, во главе с петухом примчались разбираться, что стряслось, а соседи из-за забора решительно потребовали прекратить издевательство над крошкой. «Крошка» наподдала еще больше, когда на пальце очутился компресс с уксусом. Укус уже почти не болел, но жалко было прекращать такой замечательный спектакль, собравший немало зрителей. Тогда бабушка Дуся приняла радикальные меры: сорвала с грядки самый спелый помидор, разрезала, посыпала солью, рядом на тарелку водрузила бутерброд с маслом и «докторской» колбасой и поставила всю эту роскошь перед моим носом. Рот немедленно оказался занятым, и «концерт по заявкам» прекратился. Но я до самого вечера чувствовала себя примой после успешной премьеры, демонстрировала укушенный палец родителям и их друзьям, заглянувшим в гости, получала  сочувственное кивание головой и сокрушенное цоканье языком: ах, бедный ребенок! Наконец, пострадавшую актрису угомонили и уложили спать, а на следующее утро появились новые, гораздо более важные дела.

Бабушка разливала остывшее варенье в стеклянные банки, закрывала крышками, уносила в дом и расставляла на полках в коридоре. Мне разрешали копаться в остывшей золе очага,  и это было отдельное  приключение. Казалось,что там обязательно отыщутся сказочные человечки-веточки. Я ведь видела, как они мне махали руками из огня. Но никого я не обнаруживала и полагала, что человечки убежали под землю дожидаться следующего пламени. На завтрак мне доставались остатки пенки, и надо было ждать, когда бабушка снова возьмет «цеберку» и отправится на базар.

Нынче я прихожу в супермаркет и разглядываю на полках джемы и конфитюры. Потом ухожу без них. Кто ел настоящее варенье, сваренное в сверкающем тазу, тот всей этой кондитерской дребеденью не соблазнится. Когда летнее солнце на закате наливается красной медью, я знаю, что там, на небе, бабушка затеяла варить варенье. Постепенно появляется пенка мелких облаков… Я  сажусь на террасе в кресло и прихлёбываю чай с бабушкиным вишневым закатом. И ничего лучше и вкуснее придумать невозможно!

***

Фруктово-ягодный закат.
Малина, вишня, абрикосы –
На краски щедр небесный сад.
В лучах рассеянно раскосых
Закатный медный таз блестит,
И с пенкой облачной по краю
Варенье зарева кипит
И в серединке пригорает,
Лиловой тучкою чадя.
Сироп стекает на озёра
Потоком алого дождя,
А следом струйкой льются зори.
Но ветер угли все задул.
Закат густеет, остывая,
И тучи синие в саду
Варенье в банки разливают.

Огненные человечки последних солнечных лучей вспыхивают между листьев и исчезают в наплывающем сумраке. Наверное, они переходят жить в вечернюю зарю. Но я им не завидую.  Ведь небо вместе с мамой, папой, бабушкой и дедушкой находится у меня в сердце.  Однажды мы там соберемся все вместе и станем пить чай. А рядом будет стоять золотая слива мирабель, выросшая прямо из солнечной косточки. И мы назовем это счастьем.

ДЕТСКАЯ ЗАГАДКА

Я пытаюсь вспомнить, когда  и при каких обстоятельствах во мне впервые проявился поэт.  Заложен-то он был в моих генах, по всей вероятности.  Но некий  внешний толчок  всё же требовался. Младенцы ведь стансов и романсов  не слагают, насколько известно науке. Но однажды, при определённом стечении обстоятельств, начинается творение стиха.   Так случилось и со мной, причём весьма странным образом…

Мой дедушка Сеня, Семён Дмитриевич, неплохо говорил по-немецки. Он был инженером-химиком и, как ныне принято говорить, специализировался на запуске  технических линий для маслобойных заводов.  Пахучее, золотисто-янтарное подсолнечное масло  — вот такая была чудесная продукция! Дедушка мотался без конца по командировкам в разные города, налаживая работу предприятий.   В очередной раз возвратившись домой после долгого отсутствия, он обнаружил, что со мной, четырёхлетней,  уже вполне можно общаться, и решил поделиться знаниями немецкого. Для начала следовало научиться считать до десяти.  По-русски  это было уже давно освоено. По-немецки тоже не возникло особых проблем. Потом мы выучили, как меня зовут, сколько мне лет и прочую обычную мелочь. Дедушка, конечно, не предполагал, что закладывает основы моей будущей успешной интеграции в эмиграции, но впоследствии именно так и случилось. Незамысловатые вопросики и ответики отложились в  кудрявой детской головушке. А на них потом нанизался и весь немецкий язык.

Но hokus pokus, как говорят немцы, был совсем не  в простеньких стандартных фразочках. Дедушка однажды загадал мне загадку. Она звучала так:

Erst weiß wie Schnee,
dann grün wie Klee,
dann rot wie Blut.
Schmeckt Kindern gut.

Воспроизведу примерное звучание без учёта гортанного прононса:

Эрст вайс ви шнéэ
данн грюн ви клéэ
данн рот ви блют
шмект  киндэр гут

Тогда, в детстве, дедушка Сеня, конечно, дословно перевёл мне этот стишок:

«Сначала  белое, как снег, потом зелёное, как клевер, потом красное, как кровь. Приходится  по вкусу детям».  Объяснил, что это вишенка. Но я  своего учителя не слишком внимательно слушала.  Во мне звучала загадочная музыка незнакомых слов.  Вот такая:
есть вальс вишнéе

Даннн Грюннн — виклéе
даннн рот верблюд
шмех киндер гут

То есть, речь шла о вальсе, который был вишнéе цветущих вишен в нашем саду… Я  уже видела, как взрослые танцуют вальс, и  представляла, что вишни кружатся,  будто снежные зонтики…

Потом возникал таинственный, непонятный Даннн Грюннн. Он был виклéе (о, какое загадочное слово — виклéе!) всего на свете! Ведь у него было настоящее колокольное имя!  Даннн…. Грюннн…  И верблюд у него тоже был!  Живой, рыжий верблюд, который ухмылялся во весь губастый, шкодливый рот.   Получался шмех из четвертой строки. Смех, короче говоря. А вот перевод двух последних слов я запомнила:  киндер — дети, гут — хорошо.

Всё! Картинка сложилась! Карусельный майский сад (наш, возле дома!), в нём  гуляет огромный Даннн с улыбчивым верблюдом,  хорошие (нет, прекрасные!) дети  смеются вместе со мной (а я росла одна-одинёшенька, все ребята по соседству были намного старше)… Вишнéе и  виклéе, чем такое чудо, я ничего и представить не могла!

Вот с тех пор, наверное, в моем поэтическом «я» живёт «кинематографическое видение», о котором так часто говорят читатели, знакомые с мои творчеством. Я мыслю  картинками и сценариями,  по-видимому, компенсируя несбывшееся желание научиться рисовать, как мама. А, может быть,  слишком поздно осознанную потребность снимать кино…  Хотя кинорежиссёров у нас в роду не было…

Дорогой мой дедушка! Пусть у тебя там, в Царствии Небесном, цветёт вишневый сад!  Пусть Милосердный Господь поселит тебя в нашу  ветхую хатку, из которой ты так не хотел переселяться в новую «хрущёвку» и собирался выкопать землянку на месте уже вырубленного машиноподобными людьми  сада в цвету. Ты после переезда уже не учил меня немецкому, больше не пел (а голос твой, выводивший украинские песни, я помню до сих пор), не играл на гитаре и мандолине… Даннн Грюннн ушёл в далёкие края…

А я пишу стихи…  И вспоминаю  хулиганистого веселого верблюда… И на душе в любые, самые тёмные времена становится вишнéе и  виклéе…

НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ

Голубые горлицы на деревьях…
Напишу я дедушке на деревню.
Там барашки белые —
Облака небесные —
На лужку лазоревом гуляют,
И растёт сирень по краю  рая.

Здравствуй, милый дедушка! Я скучаю…
Видишь, как я выросла… Да, большая…
Может, даже старая…
Да, усталая…
Много прожито. Осталось мало.
Почитай, я всё там написала.

Расскажи мне, дедушка, как живётся?
Есть ли в сини горней дожди да вёсны?
Можно выпить чаю ли?
Нашу встречу чаю ли?
Да, конечно. Перейду вот поле
И к тебе взлечу, коль Бог позволит.

Как там наша мамочка, твоя дочка?
Вместе ли вы ходите по садочку?
Помнишь, в утро ясное
Мы в корзину яблоки
Собирали с красными боками?
Есть ли яблоки за облаками?

А на ветке горлинка  песню точит…
Быстро исписала я весь листочек.
Но ошибки грубые
Не исправлю, глупая…
Закорючка-жизнь, как запятая…
И всего одна строка пустая.
Горлинки в один конец летают.

Эмилия Песочина