Эмилия ПЕСОЧИНА | Сказочник

СКАЗОЧНИК

Остросюжетный приключенческий детектив

(Все имена, фамилии, географические названия вымышлены, за случайные совпадения автор ответственности не несет).

Глава 1. КРИСТИАН

Кристиан… Крис… Такое красивое имя придумала мама. Удивительное. Ни у кого такого нет. И мамы тоже нет. Совсем. Непонятно, как это. Она же была. Смеялась, обнималась, ерошила мои волосы: «Ох, просто непроходимые джунгли у тебя на головушке, ребёнок!”. И когда её в этот страшный ящик укладывали и землёй засыпáли — тоже была. Просто перестала двигаться и разговаривать. А ещё стала холодной на ощупь. Я трогал  руку и щёку, когда никто не видел. А раньше от неё такое тепло шло… Как будто от весеннего  солнышка… Может, если бы маму в ту чёрную, мокрую яму не запихали, так она бы отогрелась и снова начала смеяться. А теперь  оттуда уже не выберешься. Откопать её моих маленьких сил не хватит. Маму два здоровых дядьки землёй закидывали. Да и  папа не отпустит на кладбище. Не разрешит. Если бы я хоть в школу уже пошел, так можно было бы попробовать. А так ещё целый год ждать до первого класса. Мама за это время совсем замёрзнет. Сейчас хотя бы лето, а потом ведь морозы наступят… Умерла… Слово такое, как будто волки воют… В мультике  волчище на луну так завывал! У-у-у-а-а-а… Мне сказали, что мамы теперь совсем нет. Но как же нет, если я сам видел, что есть? Она же в этом ящике, в яме. Могила называется.
А у мамы имя тоже красивое, на колокольчик похожее. Ма-ри-ан-на. А у Варвары — это мамина младшая сестра —   вроде как у сороки или вороны. Каррр-тырррр-уррра! Да она и вправду трещит без конца, болтает без умолку и тоже смеяться любит. Они с мамой очень похожи, только Варя очки носит. Бабушка их обеих звала Марька и Варька! Бабушка умерла сначала, еще раньше мамы. Я тогда сильно испугался, требовал, чтобы она встала и шла мне кашу варить. Никто так вкусно не умеет, как бабуля! Но они её тоже в могилу запихнули. А дед уже давно там, я его только на фотографии видел. Что за люди! Придумали кладбище какое-то дурацкое!

Я поначалу думал, что буду с папой жить, а Варя к нам переедет. Мы с ней очень здорово дружим и играем, и секреты всякие рассказываем. Взрослые тоже  иногда вполне нормальные бывают, с ними поговорить можно. Вот, например, мама, Варя, бабушка… А с папой так не получается. Он врач, допоздна «на частных визитах» —  так мама говорит. Говорила.  Папа приходит домой — и сразу отправляется к себе в кабинет,  к телефону,  или еще чем-то совсем неинтересным занимается.  У нас квартира огромная. Бабушка смеялась: «Конём ездить можно!» А папа сказал, что Варе нельзя у нас жить. А почему? Места ведь полно! Я у Вари спрашивал, а она сразу руками замахала: «Крис, ты что? Так никто не делает! Это неудобно!» Так толком ничего мне и не объяснила. А  от нас ей до работы совсем близко, между прочим! И ванна такая, что слона можно купать. Это тоже бабушка говорила. Вот что тут неудобного?
И что в результате получилось? А ничего хорошего! Через неделю после того, как мама… Ну, в общем, после того, как её закопали… Так вот, папа пришел вечером домой и привёл  с собой  Нонну. Так её зовут. Она очень красивая, на принцессу похожая. Волосы золотые, до плеч, голос звонкий, на ногах серебристые туфельки на высоком каблуке. Вот только глаза… Как будто  в них колючки от акации вогнали. Или льдинки туда попали и не вылетели… У Снежной Королевы в мультике такие глаза были, когда она Кая украла и потом отпускать не хотела.
Папа сказал, что Нонна будет теперь всегда жить  с нами и за мной присматривать. А зачем, спрашивается? Что я — маленький, что ли? Чайник выключаю осторожно, чтобы не обвариться. Я маме чай всегда сам наливал, когда она болела.  В окно выпасть невозможно — у нас первый этаж. В розетки пальцы не сую — я же не идиот! Бутерброд могу сам себе сделать — дела большие! Кашу вот только варить не получается! Варя тоже не умеет так, как бабушка. Почему она не научилась, а? А у Нонны я спросил, так она на меня, как на придурка, посмотрела и сказала, что от каши толстеют, и я превращусь в бочку. А я каждый день кашу ел — и ничего, никаких бочек!

С тех пор, как Нонна у нас поселилась, папа на меня вообще перестал внимание обращать. Они вдвоем куда-то уходят на весь вечер, а мне оставляют йогурт и печенье, иногда яблоко. Но это редко. Конечно, нас в садике кормят, но вечером опять есть хочется. Даже заснуть не могу. А в холодильнике теперь только сырые яйца,  какая-то зелень противная и пекучая, и вода минеральная. Они уже ночью возвращаются, весёлые такие… Чем-то шелестят, шепчутся… А потом идут в спальню и вскоре почему-то стонать начинают. Я боюсь, когда они стонут. Может, они тоже болеют? И умрут? Я у Яшки из третьего подъезда спрашивал. Он уже во втором классе. Так он мне сказал, что папа и Нонна друг друга трахают. И захихикал, как дурачок! Вот оно что… Дерутся они, значит… А что смешного, скажите, если эти взрослые зачем-то в спальне друг друга бьют так, что стонут? Я Варе про эти драки рассказал, она расстроилась прямо ужасно! Начала по комнате  ходить туда-сюда и спрашивать: что же делать, что же делать? А я её успокоил, объяснил, что на них синяков не видно, финделей под глазом тоже  я не замечал — значит, ничего такого страшного!
С тех пор Варя меня стала на выходные к себе забирать, она недалеко от нас живет. И  кормит классно, почти как мама или бабушка. И в парк мы с ней ходили на каруселях кататься, и в цирк… А однажды она пришла к папе и просила его, чтобы я  к ней насовсем перебрался. А папа не разрешил. Сказал, чтобы Варя не совала свой нос, куда не следует. А она  и не совала. Просто просила очень тихо, наверное, чтобы Нонна из гостиной не услышала. И никакая она не принцесса,  а очень противная, хуже ведьмы, которая Русалочке хвост на ноги поменяла. Без конца орёт на меня. Всё ей не так. Говорит, что я придурок бестолковый. Сама она придурок! Я папе рассказал, а он не поверил. Говорит, что я всё сочиняю или вру, а Нонна — прекрасная женщина! А про маму он так никогда не говорил! Мама — вот кто на самом деле прекрасная женщина! А не эта злюка-колюка! Варя говорит, что без папиного согласия мне нельзя у неё жить. Такой закон! Что за дурацкие законы у взрослых, скажите? Что я — не  понимаю, где мне лучше жить? Вот папа не понимает, это точно!

Когда мама болела и в постели лежала, то Варя  возле неё ночевала на раскладушке. А папа у себя в кабинете спал. Значит, вот так можно — а наоборот нельзя? Чтобы я у Вари на раскладушке… Мама сначала дома долго лечилась, а потом её в больницу забрали. Мы с Варей к ней в гости ходили и носили всякие вкусности. И маме лучше стало, её домой выписали. Она такая радостная была, меня обнимала, даже танцевать пыталась, только уставала быстро. А Варя сказала, что мама теперь обязательно выздоровеет.

Ну, вот… Мы с мамой один раз пошли гулять, а потом она меня домой привела, но вспомнила, что хлеб надо купить, и побежала в магазин.  Папа дома был и  не слышал, что я дверь своим ключом открыл и вошел. Он по телефону беседовал, как всегда, и он кому-то говорил: «Ты понимаешь, ей лучше! Ага! Скачет уже, как коза! И непонятно, что теперь делать. Вроде всё шло, как нужно — и вот такая печалька возникла! Придётся всё заново начинать. Так что потерпи, зайка!» Я тогда не сильно обратил внимание на этот разговор, подумал, что это о ком-то из  папиных больных. А сейчас вспоминаю эту беседу и думаю: а ведь папа Нонну без конца зайкой называет! И очень мне не нравится всё это. Может, тогда о маме речь шла? Или это глупости?  Мама меня выдумщиком называла: «Вечно ты всякие истории сочиняешь, Крис! Прямо как твой тёзка Андерсен!» А что сочинять, когда я собственными ушами всё слышал! А мама ещё шутила,  что я «Крис-Острое Ухо» или «Крис-Зоркий Глаз»! Это потому, что я всё подмечаю. Ну, ясное дело! Я своим ушам и глазам верю. Они работают что надо!

Вот, например, я видел, как папа маленькую коричневую ампулку ломал, а оттуда капал что-то  маме в апельсиновый сок. Это когда маме опять хуже стало.  Она  не могла даже с постели подняться. А папа сам стал за ней ухаживать, Варю больше не пускал ночевать. Ну, он же врач… Наверное, так надо было… Он всё время заставлял маму апельсиновый сок пить, говорил, что там витамины, и организм укрепляется. А сам каждый раз в кухне  в сок что-то из ампулки капал. Наверное, горькое лекарство там было. Я сам видел. Мне тоже однажды от простуды сок алоэ давали. Гадость ужасная! Но мне туда мёд добавляли — и ничего, я как-то глотал эту пакость, а потом поправился. А маме не помогло это папино лекарство. Она даже уже глаза не могла открывать. Я прибегал в комнату, звал — а она только ресницы чуть приподнимет и снова опустит. И не разговаривала со мной совсем. Губами шевелила — и всё! Меня папа оттуда прогонял, чтобы я маму не беспокоил. А я разве беспокоил? Я просто думал, что она мне скажет: «Сыночек, я скоро поправлюсь!» Мне так страшно было. И Варя не приходила. Папа не разрешал. А я прятался в нишу в коридоре между дверями в мамину комнату и  входом кухню и там сидел. Всё слушал, что там,  в комнате, делается. И видел всё, что в кухне происходит. А папа меня не замечал. Я маленький, а в нише и в коридоре темно.

Почему же те капли из ампулки маме не помогли? Ведь папа врач, он знает, как людей лечить. Выходит, плохо знает, раз маму не спас? Или лекарство было негодное… Может,  нужно другое лекарство найти и маме дать? Вынуть её из этой дурацкой могилы и  правильно полечить, пока еще зима не пришла…

Я у папы про те ампулки спросил. А он почему-то на меня орать стал, прямо, как Нонка, даже хуже. А потом — бах! — и по затылку меня треснул! Я от удивления даже не заплакал, хотя больно было. Меня никогда раньше дома не били. Ну, с пацанами во дворе мы деремся иногда,  но это совсем другое дело, правда? Я на папу просто молча смотрел. А он мне сказал, что пора положить моим фантазиям конец! Не было никаких ампулок! Маму таблетками и уколами лечили,  а не каплями! А я сказал, что видел. Маленькие такие, коричневые… Забыл он, что ли? Тут папа почему-то начал со мной ласково разговаривать. Мол, у меня после смерти мамы расстройство в нервах произошло, надо полечить. А я ответил, что не хочу лечиться.  Маму лечили, а потом в яму положили. А папа улыбается и меня по голове гладит. Вот только улыбка у него, как у нашей воспитательницы в детском саду, когда нас собираются подгоревшей кашей кормить. Она такая радостная приходит и говорит: «Детки, идите есть очень вкусную и полезную кашу!» А ей никто не верит.  И я папе не поверил и объяснил, что у меня с нервами всё нормально, и пусть он сам лечится, раз всё забыл! Тогда он опять стал орать: «Закрой свой дурной рот! Ты как с отцом разговариваешь? Совсем распустился! И Нонна на тебя без конца жалуется! Вот только посмей снова всякие глупости сочинять, так я тебя в психушку отправлю, тебя там  свяжут, в простыни завернут и будут в задницу уколы делать, пока не поумнеешь! Понял?» Я сказал, что понял, и ушёл в свою комнату.

Сижу на кровати и слышу, как Нонна из ванной комнаты по коридору протопала. Она там всегда по два часа сидит.  Во время наших с отцом разговоров она тоже там болталась. Когда я долго купался, то мне бабушка говорила: «Крис, хватит тебе, а  то верба из попы вырастет!» А эта  весь вечер там торчать может — и ничего у неё не растет! Я решил переждать, пока они свет погасят и друг  друга лупить начнут, тогда я йогурт и печенье из кухни возьму к себе в комнату и в туалет заскочу. А то  минералки напился —  а всё равно голодный, да еще и приспичило! С отцом встречаться не хотелось мне нисколечко. Плохая какая-то история выходит. Совсем плохая.

Ждал я довольно долго, но никаких обычных стонов не слышал. Конечно, папа меня стукнул, так ему теперь, наверное, с Нонкой уже и драться неохота. Что же делать? Подпирает, сил нет терпеть! Я тапки снял, дверь бесшумно открыл и на цыпочках в коридор вышел.  Оказывается, они в гостиной сидят, торшер включен, и голоса слышны через приоткрытую дверь. Защёлка  на дверной ручке плохо работает, вот дверь сама и открывается, даже если её закрыть.

Вдруг слышу, как отец говорит: «…нельзя выпускать из квартиры. И к этой идиотке Варьке нельзя отпускать. Он ей моментально всё выболтает. Накажу его под каким-то предлогом и запрещу квартиру покидать. Завтра суббота, в садик ему не нужно. А до понедельника что-то придумается». Я перепугался страшно, даже тошнить начало.

А тут Нонкин голос: «А если подушку на физиономию? Он же малой… Пять минут дела… Или таблетку какую-нибудь в чай кинуть… Сколько там ему надо…» Я ждал, что папа ей по шее даст за такие разговоры.

А он отвечает: «Нет, зайка, это любая экспертиза в два счёта установит.  Одно дело — Анька (он маму почему-то Аней называл),  у нее проблемы с сердцем были, болела без конца, так что никто особенно и не докапывался. Умерла — и умерла! А с пацаном начнут разбираться. Так что ты выкинь эту идею из головы.     Хоть он на самом деле и не мой сын, а Анькин от первого брака, но я  его опекуном значусь после её смерти. Зачем мне проблемы на мою голову?»

Тут Нонка опять заблеяла: « А что же де-е-лать? Стас, что де-е-лать-то, а?»
И снова папаня (ой, а  он мне, выходит, и не папа  вовсе; а кто же тогда мой папа?): «Я завтра переговорю со знакомым психиатром, скажу, что у пацана после смерти матери возникают  бредовые идеи,  видения, резкие перепады настроения, приступы ярости, попрошу его  о срочной госпитализации… Может, даже в эти выходные удастся его в психушку определить! А там пусть рассказывает про ампулки, капельки и про что угодно! Психотропные препараты начнут колоть — так он не только про ампулки забудет, а и собственное имя вспомнить не сможет! Так оно спокойней и надёжней…»
Нонка включилась: «В общем, эта резина будет бесконечно тянуться! Ты жениться на мне собираешься или нет? И квартиру ты обещал продать,  а нам загородный домик купить! А теперь всё опять в воздухе висит… То твоя Анька никак не хотела на тот свет отправляться, а теперь ты с пацаном будешь неизвестно сколько цацкаться! А мне ведь может и надоесть всё это дело, дорогой Стасик! Ты меня понял?»

Стас (никакой он мне не папа!) в ответ: «Зайка, не гони волну! Я же должен в скорби пребывать,  как-никак жену недавно похоронил! С женитьбой годик подождать придется! Ты уж мозги включи, будь добра! А что касается квартиры, то цены на недвижимость сейчас растут, так что через год мы это шикарное жильё в центре продадим намного дороже! Главное, что я тут прописан! Прибавь антикварные цацки — их полон дом! Пацан не в счёт, а Варьку мы на пушечный выстрел сюда не пустим. Уж я позабочусь! Так что денежки будут наши! Очень большие денежки! Не волнуйся, зайка! Идём-ка лучше спать!»
Я одним махом сиганул к себе в комнату и осторожно дверь закрыл. Слышу, они в спальню направились. Уф-ф! Сердце колотится, всего меня трясет! Не хватает еще заболеть! Что же делать, а? Варе звонить нельзя, эти услышат и прибегут. А завтра они меня в эту самую психушку упрячут! Вот зачем мама умерла, а?
А Варя мне говорила, между прочим, что мама не совсем умерла, а на небо улетела. И она меня оттуда охранять будет. Получается, что мама не в яме, а на небе? А как мне ей сказать, что меня сейчас  надо очень сильно охранять? Ма-а… Мамочка, ты где?.. Мамочка, я боюсь…

Варя, я боюсь… Варя! Надо к Варе! Прямо сейчас, пока эти спят! Здесь недалеко!
Я начал собираться, стараясь не шуметь. Переоделся в уличную одежду. Подумал и надел куртку и вязаную шапочку. Я по телевизору видел, что путешественники всегда в куртках и шапках. Взял свои и Варины ключи — она мне на всякий случай запасные дала от квартиры и от подъезда, велела  с собой не таскать,  а брать только в случае необходимости. Ну, вот и необходимость… Так… У меня коробочка с денежками есть, мне раньше мама и бабушка давали, и Варя тоже. А потом мы шли и мне книжку покупали или ещё что-нибудь интересное.  Я высыпал всю мелочь из коробки себе в карман куртки. Всё. Надо уходить. Я осторожно открыл окно, перелез через подоконник и спрыгнул на землю. Тихо. Темно. Страшно как-то… Нет, я не боюсь. Ни капельки не боюсь. Вон Герда девчонка была, а какая храбрая! Аж до Лапландии добралась! По снегу! И братика спасла! А мне всего лишь до Вари надо добежать, и не зимой, а летом!

Я зашёл в кусты, сделал свои дела, вышел и огляделся. Ночью всё не так, как днём. Куда же идти? В какую сторону? Ага, вижу… Вон дуб, под ним карусель и качели. Они ночью черными кажутся, а на самом деле ярко-красные. Значит, мне в ту сторону. На детской площадке стоит какая-то парочка и целуется. Они даже не заметили, когда я мимо проскользнул. Так… Теперь за угол. Какие-то люди идут навстречу… Я ушел в тень широкой и густой липы.  Не надо, чтобы меня видели.  Начнут спрашивать, что я делаю ночью на улице один, шум поднимут… Нет уж… Пережду… Хорошо, теперь можно идти дальше. Вон уже Варин дом виден в свете фонарей…
Собака… Огромная… Без поводка… Мчится прямо на меня… А у меня ноги к земле приклеились почему-то… Да  и не успею я убежать… Она уже совсем близко…
Дик? Это ты? Ура! Это собака Вариного соседа,  серый дог, мы с ним дружим, я ему колбасу даю, если хозяин разрешает… Это же надо, облизал мне всё лицо! Дик, миленький, не лай, не выдавай меня!  Умница! Тихо! Вон твой хозяин тебя зовет! Иди к нему, Дик, а я за вами следом! Так даже не страшно будет!
Какой молодец! Ни разу не гавкнул, а молча потрусил к своему хозяину. Я решил идти по траве под деревьями. В случае, если Варин сосед обернется, он меня все равно не увидит. Лишь бы Дик опять не примчался со своими ласками! Заходят в Варин подъезд. Сейчас обожду пару минут и  тоже зайду. Ключ… Не вставляется… Другой… Тоже не выходит… Еще раз… О! Открылась дверь! Теперь по лестнице на третий этаж. Света нет. Опять, наверное, кто-то лампочки вывернул. Ничего, я найду квартиру. Вот она… Ключ… Не вставляется… Другой… Вдруг Варин голос: «Кто там? Что нужно? Убирайтесь!» И тут я не выдержал и расплакался: «Ва-а-ря… Это я-а-а…» Дверь моментально распахнулась, вылетела моя  перепуганная  тётя… «Крис? Боже мой… Что случилось, маленький? Заходи скорее!»  Она потащила меня в комнату, потому что мои ноги почему-то не хотели сами идти. Минут десять я рыдал и никак не мог успокоиться. Под носом у меня появились бутерброды с колбасой и сыром, шоколадные конфеты, маленькое пирожное и стакан горячего, даже дымящегося чаю с лимоном. В животе заурчало,  я откусил кусок  бутерброда — и от удовольствия перестал рыдать! Варя сидела напротив и молча наблюдала, как я уплетаю угощение. Принесла еще ломоть белого батона, намазанного маслом и клубничным вареньем. Потом я слопал и остальные сладости.
Наконец, я сыто откинулся на спинку кресла. Глаза слипались. Однако моя спасительница велела: «Рассказывай, что стряслось. Потом спать будешь». И я выложил всё. От и до. Со всеми деталями и подробностями. Ничего не упустил.

Тётка растерянно и расстроенно молчала. Потом сказала: «Крис, понимаешь, Стас действительно не твой папа. Так получилось. Я тебе обязательно расскажу всю историю, но потом, позже. А сейчас я позвоню». Я испугался: «Ты папе… то есть, ты Стасу хочешь звонить?» Она меня  успокоила: «Конечно, нет! Не бойся! Одному хорошему человеку!»
Она быстро набрала какой-то номер и сказала быстро и тихо: «Дима,  это я! Извини, что поздно. Приходи ко мне. Да, прямо сейчас. Пожалуйста. Вот прямо немедленно! Да! Не звони. Я увижу тебя с балкона и сама открою подъезд. Да. Кое-что случилось. Жду!»

С меня слетел сон. Варя нервничала и ходила по комнате кругами. Через пять минут она выключила свет  и вышла на балкон, затем, наверное, увидела того самого хорошего Диму, и побежала  его встречать. Через некоторое время Варя ввела в квартиру  слегка прихрамывающего мужчину. В темноте я не мог его толком рассмотреть, заметил только густые курчавые волосы. Свет по-прежнему не зажигали. Меня попросили повторить мой рассказ. Я повторил. Слово в слово. Ничего не забыл.
Гость слушал молча и очень внимательно. Потом вздохнул: «Сложная история получается. Но ты большой молодец, Крис! Ты правильно сделал, что к Варе примчался. А теперь послушай меня внимательно. Ты человек серьёзный, поэтому и разговор у нас серьёзный будет. Тебе грозит опасность. Ты и сам это понял, поэтому убежал из дому. Еще раз говорю: молодец! Но проблема в том, что Стас по закону является твоим опекуном. Это значит, что он имеет право принимать решения обо всём, что тебя касается. Например, отправить в больницу. Этого допустить нельзя. С другой стороны, у Вари никаких законных прав нет, хотя она твоя тётя, а Стас — никто. Значит, Стас может потребовать, чтобы ты вернулся домой, а если мы не подчинимся, то вызовет полицию, и у твоей тёти будут большие неприятности, а тебя он вполне сможет загнать в психушку, как планирует. Этого тоже допустить нельзя. Я понятно говорю, Крис?»
Я кивнул и спросил: «А что же делать? Я не хочу в психушку. И к Стасу не хочу. Раз он мне не папа — не хочу к нему возвращаться. Он предатель. И маме что-то в апельсиновый сок капал. Я его теперь боюсь. И Нонки  тоже боюсь. Она злая, как ведьма».

Дима продолжил: «При таком положении дел и тебе, и Варе нужно исчезнуть. Спрятаться так, чтобы вас не нашли. Хотя бы ненадолго. А тем временем что-то придумаем. Отсюда надо уходить. Как только тебя хватятся, то первым делом сюда примчатся. Так что собирайтесь. Заскочим на минутку ко мне домой, тут почти рядом, а потом отправимся в одно надежное место. Договорились, Крис?»

Я снова согласно кивнул. Мне нравится, когда со мной серьезно разговаривают, а не  как с придурком малолетним. А этот мужик так со мной общался, как будто меня давно знает.  И голос у него такой спокойный, уверенный. А, главное, не фальшивый — этого я терпеть не могу!

Варя быстро набросала в сумку мои вещички (я у нее ночую по выходным, поэтому тут много всякой моей одежды), для себя  тоже что-то собрала,  еще еды немножко в отдельный пакет положила. Дима велел нам первыми выходить, а он за нами следом. И ещё Варя  должна надеть широкий плащ, а я под ним спрячусь и вместе с ней пошагаю, чтобы никто меня не увидел. Мало ли, какая-то толстая женщина по улице идет… Прямо как в кино про шпионов! Здорово он придумал!
Мы  вышли из подъезда. На улице было пусто, а в окнах домов темно. До Диминого дома было и вправду недалеко. Он ненадолго зашел к себе, вынес сумку — и мы поехали на вокзал. Через полчаса мы уже сидели в купе, и все четыре места были наши. Так решил наш курчавый провожатый и купил четыре, а не три билета! Мне постелили на нижней полке — и всё! Сон навалился мгновенно.

Утром я проснулся от  яркого солнца, светившего в окно купе. Напротив  сидели Варя  и Дима. Я теперь мог хорошо рассмотреть ночного гостя. И — странное ощущение возникло… Нет, даже уверенность: я его знаю. Видел прежде. Не ночью у тёти, а намного раньше. Неожиданно вспомнил: большая родинка на плече, я в неё тыкаюсь носом и смеюсь, сильная рука держит меня под попу и  чуть-чуть качает вверх-вниз… Но сейчас Дима в футболке с длинным рукавом. Плеча не видно.

И тогда я спросил: «У тебя родинка на правом плече? Большая, на медвежонка похожая? Так ведь?»

Дима вздохнул: «Так, Крис!  Есть такая родинка… — он  сдвинул  в сторону вырез футболки. —Вспомнил, значит? Я всё ждал, когда ты вспомнишь. Не хотел сам тебе напоминать, боялся, что ты  испугаешься. Я твой папа, Крис!  Привет, сын!»

Я молчал. В голове творилась какая-то чехарда. Вертелись  лица, голоса… Вот мама говорит: «Дима, неси его в кухню, будем завтракать». Вот карусель  во дворе крутится очень быстро, потому что у папы сильные руки. А мне страшновато, но весело! Вот он меня из-под душа вынимает и в полотенце заворачивает, а я лезу обниматься, и мы оба мокрые, а мама смеется…

И тут я  заорал: «Папа! Папочка!», потом перескочил с одной полки на другую, к нему на колени — и, как обезьянёнок, вцепился руками, обхватил ногами, и трясусь весь, а сам думаю: может, я еще сплю, и мне всё это снится? Но тут слышу: Варя всхлипывает и нос тихонько сморкает. Я тогда у неё спросил: «Варя, я сплю? Скажи честно!» А она сказала: «Ничего ты не спишь, Крис, не выдумывай! Это твой папа Дима!» —  и для убедительности меня за пятку щекотнула. А я щекотки боюсь, между прочим!

Тут Дима… Нет! Тут папа говорит: «Крис, это правда я! Мне придется тебе долго рассказывать одну невеселую историю. И я это сделаю. Но попозже. Ты уж потерпи, пожалуйста!  А сейчас у нас будет серьезное задание. Ты только поешь сначала…»

Ну, да! Причем тут еда, когда задание есть? Мы же теперь, как шпионы! Я заявил, что не голоден, удобно устроился у папы на коленях и потребовал рассказать, что нужно делать!Папа вздохнул, посмотрел на Варю, но она только махнула рукой: «Твой ребёнок не менее упрям, чем ты сам! Так что давай, рассказывай! Позже покормим!»

И мы получили задание.  Я должен позвонить Стасу и разыграть спектакль, вроде бы мы с Варей  вдвоём едем на поезде к морю.  Мы уже в пути. Я за вчерашний подзатыльник здорово обиделся и решил  ничего не говорить о  путешествии, хотя до этого собирался всё рассказать. А раз так — то я устроил сюрприз! Нельзя детей по затылку лупасить! А мы с Варей теперь будем у моря отдыхать… Вот и всё задание. Об ампулках не говорить ни слова, вроде и не было никакого разговора на эту тему. А потом Варя должна сориентироваться по ситуации и подключиться к разговору. Смысл затеи: не дать Стасу повода думать,  что я испугался и  сбежал. Сделать вид, что путешествие с тётей заранее  задумано и что я очень рад этому. Тогда у него не будет повода меня разыскивать и, например, заявить в полицию о  моем исчезновении. Разговор будем вести под запись и по громкой связи, чтобы было слышно, что говорит Стас. Пока этот  противный дядька (никакой не отец!) будет соображать, как ему дальше быть, мой настоящий папа кое-что предпримет. Что именно — видно будет. Пока главное, чтобы Стас меня не нашел. И время нужно выиграть. Вот такой план в общих чертах! А подробности обсудим по ходу дела.
Мой мобильный телефон быстро приготовили к разговору. Я хитренько прищурился, приготовился и набрал номер Стаса. Тот сразу схватил трубку: «Крис? Куда  ты с утра пораньше исчез? Я тебе звоню, а ты не берешь трубку! И твоя тётя тоже не отвечает.  Мы с Нонной очень волнуемся! Ты где, сынок?» Я состроил рожу. Ишь ты! Сынок! И голос такой ласковый! Никакой я тебе не сынок!  Хорошо, что по телефону ничего не видно. Но надо было отвечать, и я заорал  всё, как папа велел! Стас немедленно взбеленился: «Это что ещё за фокусы? Немедленно возвращайся домой! На ближайшей станции выходи вместе с твоей тёткой, и езжайте обратно! Не то я немедленно в полицию сообщу, и твою дорогую Варвару арестуют и посадят в тюрьму за похищение чужого ребенка! Ты меня понял? Я не шучу! Если тебя  к вечеру не будет дома, я немедленно позвоню в полицию!»
Тут трубку перехватила Варя и устроила целое представление, прямо, как настоящая актриса!  «Стас? Здравствуй! Ты маленько охолонь! А то я на тебя в полицию заявлю!  У Криса на затылке и на шее синяк! Твоих рук дело! Пойду с ним  и сниму экспертизу! А после этого поставлю вопрос о снятии с  тебя опекунства. Ишь, что придумал: руки распускать!  Опекун из тебя, как из меня циркачка! Ребенок похудел на шесть килограммов, потому что ты  и твоя красотка его не кормите как следует! Я  заглядывала в  ваш холодильник, там у тебя мышь повесилась! В поликлинике его три месяца назад взвешивали, так что будет с чем сравнить. Он скоро в дистрофика превратится по твоей милости, опекун хренов!  Не ори на меня! Я тебя не боюсь!  Я Криса к морю везу на оздоровление, и будем мы там не меньше, чем две недели! Я отпуск взяла. Нет, я еще не знаю, где именно мы остановимся. Где понравится, там и остановимся. Потом тебе сообщим. Ты меня понял? И еще тебе совет небольшой: ты там со своей красоткой не так громко скорби по ночам предавайся! А то соседка мне пожаловалась, что ты сильно громко скорбишь по безвременно ушедшей супруге, и Нонка тебе помогает! Так ты там потише всё же скорби! Что??? Нонна — няня для Криса?  Слушай, как говорят в Одессе, не смеши мне мозг! То-то я после ваших забот ребёнку волосы по выходным расчесать не могу, они у него прямо в колтун превращаются! А ему надо каждый день волосики расчёсывать, он сам с этим не очень хорошо справляется! Что??  Сбрить? Крису? Его шевелюру? Смотри, чтоб я тебе всё на свете не сбрила! Ничего, пусть Крис слушает, какие у папани планы! Я его к себе  заберу после отпуска! Понял, папаня? Я уже адвоката нашла, чтоб тебя опекунства лишили! Так что готовься! Ну, всё! Будь здоров! До новых встреч!»

Варя нажала на кнопку и торжествующе поглядела на нас. Мы оба подняли вверх большие пальцы! Папа проверил запись и сообщил, что качество отличное, время звонка зафиксировано, а мы с Варей большие молодцы! Тогда я спросил, куда мы едем на самом деле. Оказалось, к бабушке и дедушке, к папиным маме и папе. Там моря нет, но есть речка, и в ней можно купаться, если погода хорошая. Только Стас об этом знать не должен. А Варя и в самом деле утром, пока я спал, созвонилась со своим начальником и попросила о срочном отпуске по семейным обстоятельствам. А он взял и разрешил! Класс!
Потом мы с папой вдвоем забрались на верхнюю полку и начали баловаться, ерошить волосы друг другу. Шевелюры у нас одинаковые, непроходимые джунгли, как мама говорила. Я спросил, нельзя ли маму как-то из ямы достать и правильно полечить, потому что Стас её неправильно лечил, неизвестно какие капли давал, а они нисколько не помогли. Папа вздохнул и сказал то же самое, что и Варя: мама на небе, и забрать её оттуда уже нельзя, но она нас видит и радуется, что мы вместе.

К вечеру  мы вышли из поезда.  На перроне стояла парень, очень похожий на папу, и шевелюра у него  ничем не отличалась от моей.  Это был Лёша, папин младший брат. Он увидел Варю и начал немножко заикаться. А чего, спрашивается? Моя тётя — такая же красавица, как и мама. И не вредная ни капельки. Я это Лёше сразу объяснил и сказал, чтобы он Вари не боялся!  Папа хмыкнул, а эти оба покраснели. Ну, вот невозможно  взрослых понять! Что у них в мозгах делается, хотел бы я знать! Наверное, непроходимые джунгли, как у меня на голове!

На привокзальной площади Лёша усадил нас  в машину и повёз по  темным и почти пустым улицам. А в нашем городе  в это время на улицах народу еще полно! Минут через двадцать мы вышли перед одноэтажным кирпичным домом, окруженным забором. Калитка была открыта, входная дверь тоже. На крыльце стояла седая женщина. За ней в инвалидном кресле сидел седой широкоплечий мужик с такими же вихрами, как у меня, папы и Лёши.  Я сказал ему: «Здравствуй! Ты мой дед? У нас волосы похожие. Меня зовут Кристиан. Крис, короче говоря!» Дед кивнул: «Угадал, внучек! Я дед Коля!  А это твоя бабушка Лара!» А бабушка меня обняла,  заплакала, к себе прижала. Она была теплая и мягкая.  Я ей сказал: «Привет, ба! А ты умеешь варить настоящую манную кашу? Только без комков чтобы… И с вареньем! Лучше с клубничным… Умеешь? Моя бабушка Зина, которая… Ну, в общем, она на небе… Вот она классную кашу варила. А Варя не умеет такую». А бабушка Лара еще сильнее заплакала. Я подумал, что она тоже не умеет кашу варить и поэтому расстраивается, и решил её  успокоить: «Не умеешь — и не страшно! Я могу жареную картошку есть. Или сырники… Вот сырники Варя вкусные жарит! Так что не плачь из-за всякой чепухи! Подумаешь — каша!»  Тут все почему-то засмеялись. А что смешного? Не все же умеют кашу варить!  Но бабушка Лара обняла меня за плечи и пообещала, что каша будет через пятнадцать минут, а пока всем надо умыться с дороги!

Каша оказалась вкуснющая, такая,  как я люблю! И клубничного варенья мне выдали целую банку, сказали, что, когда эту съем, получу еще одну! Варя, конечно, сразу всполошилась, что я объемся! А мой новый дед ей сказал: «Ничего, душа меру знает!» И правильно! Нечего шум поднимать! Вареньем еще никто не объедался! Вечно она чего-нибудь боится! То я простудиться могу, то с качели свалиться!  А у нас в садике девчонки пауков боятся! Наверное, все женщины  такие… Трусихи…
На следующий день мы все, кроме бабушки и дедушки, пошли на речку! Папа меня плавать учил! А Варя  уже умеет, оказывается! Да ещё так здорово! Если руками загребать по очереди, то это кроль, а если разводить в стороны, то это брасс! А папа и Лешка просто, как два катера! Врезались в воду и пошли вперед! А за ними волны!  Вот это да!

После обеда папа собрал сумку, подозвал  меня и сообщил: «Крис! Я должен ехать! Надо разбираться, что со Стасом делать! И еще:  ты  к нему больше не вернешься. Обещаю. Но в мое отсутствие будь внимателен, осторожен и слушай старших!  Сам никуда не ходи. Город для тебя незнакомый. Привыкнешь — будешь один гулять. А пока только в сопровождении. Договорились?»
Я кивнул. А потом задал вопрос, который мне покоя не давал: «Папа, а ты не исчезнешь? Ты вернёшься? На небо не уйдёшь? Не уходи туда, пожалуйста!» Он прижал меня к себе, точно, как вчера бабушка, и тихонько ответил: «Нет, сынок! Я не исчезну, не бойся. Я вернусь обязательно, и в следующем году мы с тобой на море поедем!» Я поверил, конечно, но всё-таки, когда он сел в машину к Лёше, и она скрылась из виду,  мне стало очень страшно.

Глава 2. ДИМА

Я не  знаю, как мне всё объяснить моему сыну, которого я чуть не потерял. Как объяснить ему,  что я идиот и бестолочь, но не сволочь и  не подлец… И как мне жить с мыслью, что я, возможно,  виноват в гибели Марьяши? Ну, не то чтобы виноват, но, если бы я был порасторопнее  и поумнее, то она, может, осталась бы жива… Что же мне делать? Пока непонятно.  Но  шевелиться надо. Иначе опять будет слишком поздно. Хватит нюни распускать и себя есть. Марьяшу уже не вернёшь, и самому свихнуться можно.

И так каждую ночь тот обломок дерева снится. И свитер с дикими лебедями в кольчугах из крапивы, который жена связала. Так она придумала. Надела на меня и сказала: «Я хочу, чтобы ты знал, Дима… Я всегда тебя спасу.  Даже если это будет невозможно. Вот как Элиза братиков до последнего момента  спасала! И ведь спасла! А крапива, хоть и жжётся, а вон какая волшебная оказалась! Так и в жизни, наверное, бывает, а не только в с сказках Андерсена!» Марианна меня  спасла. Как обещала, так и сделала. А я её не спас, не защитил. Вот такой баланс.

Как медленно тащится поезд… Или мне кажется? Но сна нет, хотя в купе тихо.

Та ночь тоже тихая была. Наша археологическая экспедиция только-только приступила к раскопкам в горах  Рехшана. Мы с Марьяшей раньше  вместе в экспедициях работали. И в институте на одном курсе учились. И даже в одной группе. А потом поженились… Крис родился. Я уехал  в горы без неё — и чудом не отправился на тот свет, но всё же  жив. А она осталась без меня одна — и погибла. Судя по рассказу сына, её убил Стас. Его надо было бы тоже убить. Я могу это сделать. Но тогда, скорее всего, я попаду в тюрьму. И мой ребенок останется один на белом свете. Варя, конечно, замечательно  о Крисе заботится, но ему нужен я. И я пообещал, что вернусь.  Но, главное, Бог… Смогу ли я смотреть Богу в глаза, если убью убийцу?

Встречный товарняк… Грохот какой! В ту ночь тоже начался грохот, как будто сотни или тысячи товарных поездов летели на наш лагерь. А с вечера было тихо, только очень холодно, и сильный дождь пошёл. Мы с моим напарником Витькой Коровиным в одной палатке спали. Он накануне простыл, кашлять стал. Я взял и напялил на Витьку свой свитер — тот самый, с дикими лебедями — он очень теплый. А Коровин ткнул мне свой длиннющий вязаный шарф.  Ну, чтобы я тоже не мёрз! Я взял и обмотал шарф вокруг туловища, да еще крест-накрест, и завязал на два узла! Друг мой заржал и заявил, что я похож на няню Арину Родионовну и обозвал меня «голубка дряхлая моя»! Мы еще немножко подурачились и заснули. А потом этот грохот… Он, наверное,  всю жизнь мне слышаться будет…
Мы с Витькой выскочили из палатки, и нас в ту же секунду сбило с ног и потащило вниз по склону. Сель шёл с гор. Меня чем-то сильно стукнуло по ногам, мне даже показалось, что они отлетели прочь. Через несколько секунд снова удар — на это раз в правый бок. И я отключился. Когда  сознание ко мне вернулось, я  понял, что нахожусь в воде,  в сильном течении, и каким-то образом соединен со здоровенным обломком дерева. Именно он не дает мне пойти ко дну. Через несколько секунд до меня дошло, что толстый сук от ствола продет между Витькиным шарфом и моим туловищем. Я попробовал загребать руками, но почувствовал себя крошечной спичкой, которую поток нёс, швырял и вертел, как хотел. Попытался пошевелить ногами, но от боли сразу заорал и снова отключился, по-видимому, надолго, поскольку  уже светало, когда я снова открыл глаза. Наверное, сразу  целая стая ангелов-хранителей сплавляла меня через ту бешеную реку и каким-то чудом вынесла вместе с куском дерева на отмель. Некоторое время я лежал неподвижно, потом ковырнул двойной узел на животе, чтобы избавиться от шарфа и заодно от прицепившегося намертво бревна.  Но попробуй развяжи тугой мокрый узел, да еще когда пальцы скованы холодом! Ничего не вышло из этой затеи. Ноги, судя по всему, были переломаны. Я осторожно повертел головой. Шея  вроде бы цела. Но зато я увидел, что вокруг горы, покрытые лесом, я лежу в ложбине, в полуметре от моих ног мчится та самая река,  в которой я находился неизвестно сколько. И где я теперь очутился,  тем более неведомо. Рассчитывать на чью-либо помощь, кроме ангельской, явно не приходится. Значит, буду тут валяться, как бревно — и рядом с бревном, пока не отдам концы. Уж лучше бы сразу селем башку снесло.  А теперь неизвестно сколько мучиться придётся…

От отчаяния и слабости я  то ли заснул, то ли опять потерял сознание. Снова очнулся, когда мне в лицо вовсю жарило солнце. Одежда обсохла. Я снова взялся за узел — и на этот раз успешно. Концы шарфа удалось высвободить,  и я начал осторожно тянуть полотнище, немного повернувшись на бок. Очень нескоро, но всё же из шарфа я выпутался, и спасшее меня дерево, наконец, отвалилось от моего бока. На  этом мои силы закончились. Пить хотелось нестерпимо. Однако любое движение вызывало дикую боль в ногах. Вода была рядом — но попробуй доберись до нее.  Я лежал навзничь и не имел ни малейшего плана спасения. Лучи жгли кожу, я накинул на лицо шарф и снова впал в забытье.

Следующее пробуждение было уже в темноте. Надо мной сияли огромные звёзды.  Я подумал, что, может быть, это глаза Бога, и Он меня видит. И тогда я сказал просто вслух: «Господи, я, конечно же, грешный человек, и у Тебя есть все основания меня наказывать. Но, может быть, Ты сочтешь возможным послать мне быструю смерть, чтобы я не слишком долго мучился? Ты же меня забросил в такое место, откуда нет спасения, правда? Но ведь Ты можешь избавить  меня от предсмертных мук? Смотри, вот я лежу перед Тобой… Такой ничтожный перед Всемогущим… Помоги же, Господи…» Звёзды по-прежнему смотрели на меня, но тут набежало облако и их закрыло. Я подумал: «Вот… Богу неприятно на меня смотреть, может, даже мерзко. Ничего я в жизни путного не совершил. Нечего ждать снисхождения». И тут я вспомнил, как мой маленький сын хохочет, лезет ко мне обниматься, как Марьяша на нас шутливо шикает, а потом зовет обедать. И что — теперь они останутся одни? Без меня?  И я опять  сказал: «Господи! Мой маленький сын Кристиан, моя жена Марианна, которую я люблю по-сумасшедшему — они ведь не виноваты, что я такой грешный! Но им без меня будет очень плохо! Не мог бы Ты меня всё же спасти? Я Тебя очень прошу!»

Облако висело надо мной, река шумела у ног, болевших невыносимо. Снова навалился тяжёлый, мутный сон.

Очнулся я на рассвете и услышал голоса надо мной. Два бородатых смуглолицых всадника с ружьями за спинами сидели верхом на лошадях, смотрели на меня и что-то обсуждали между собой  на незнакомом наречии. Я  с трудом разлепил пересохшие губы и попросил пить: сначала на русском, потом на английском и фарси. Поскольку реакции не последовало, я  выразил свою просьбу жестом.  Незнакомцы спешились, один из них протянул мне флягу с водой, и я, наконец, утолил жажду. Потом последовала попытка меня поднять — и я заорал от боли, показывая пальцем на ноги. Бородачи посовещались, на какое-то время исчезли из моего поля зрения, потом вернулись, неся крепкие прямые ветки, достали из сумок какие-то верёвки и соорудили для моих многострадальных ног некое подобие шин, после чего, не взирая на мои отчаянные вопли, перекинули меня наподобие куля с мукой через спину одной  из лошадей, уселись в седла и тронулись в путь.

Мучительная езда длилась несколько часов. Наконец, всадники остановились, спрыгнули на землю, вдвоем сняли меня  с лошади и перенесли в какой-то сарайчик, стоявший на небольшом плато. Поодаль виднелось ещё одно строение, похожее на хижину. Примерно час спустя меня переложили на подстилку, укрыли тряпьем, потом принесли воду во фляге и горячую похлебку в миске, всё молча. Я ткнул себя пальцем в грудь и несколько раз повторил: «Дима!» Но бородачи и не подумали представляться в ответ,  а просто кивнули и удалились. К ночи меня начало лихорадить, сознание мутилось. Дальше я уже ничего не воспринимал. Наверное, это продолжалось много дней, потому что однажды я вынырнул из бреда и тумана, провел рукой по лицу и понял, что оброс изрядной бородой. Не имею ни малейшего понятия, что со мной делали  хозяева хижины во время болезни и бессознательного состояния, но я остался жив.

Миску с похлёбкой  приносили утром и вечером, по-прежнему молча. На мои попытки общения с помощью жестов не следовало никаких ответных реакций.  Снаружи  то и дело слышался топот копыт, по вечерам пахло жареным мясом. Иногда мне казалось, что по земле волокут что-то тяжёлое. Никакой иной информации о внешнем мире не долетало. Постепенно силы возвращались ко мне. Я мог уже ворочаться с боку на бок и садиться.  Переломы по-прежнему отзывались болью при движениях, но всё же мне казалось, что они потихоньку срастаются. Ночами я часто лежал без сна, смотрел в потолок, думал о жене и сыне. Звёзд я видеть не мог, но ведь они всё равно были там, в небе над сарайчиком, а, значит, Бог находился  не так уж далеко. Я вёл с Ним долгие ночные разговоры, объяснял свою немудрёную жизнь, просил прощения за разные глупости, надеялся, что среди горного безмолвия мои сбивчивые, смущённые речи будут услышаны.

Прошло, пожалуй, месяца полтора. Молчуны принесли мне палки в качестве костылей, подхватили под мышки и перевели в вертикальное положение. Так я начал потихоньку ковылять, сначала по сараю, потом, наконец, вышел наружу. Мой приют находился на небольшой площадке возле серой скалы, которую огибала узкая тропа.  С другой стороны был обрыв, нет, скорее, пропасть с тоненькой змейкой реки на самом дне, и я моментально отшатнулся.
Обретя некоторую возможность передвижения, я пытался оценить ситуацию. Кто я здесь: гость или  пленник? Хозяева то появлялись, то надолго исчезали. Однажды их не было несколько дней, правда, мне был оставлен небольшой запас провианта. Род их занятий и цель пребывания  на этом затерянном плато оставались загадкой. То ли бородачи браконьерствовали, то ли занимались контрабандой, то ли что-то охраняли? Гипотез в моей голове возникало много, но никакого подкрепления они не получали. Между тем, приближалась осень. Ночи становились всё холоднее, на  камнях по утрам  поблескивал тончайший ледок. Мне выдали старую драную фуфайку, но она не сильно грела.

Однажды днём оба молчуна вошли в сарай и жестом показали: уходим вниз. Я ткнул пальцем в свои ноги. Дело в  том, что  в пределах площадки  я с грехом пополам, опираясь на импровизированные костыли, хромая и раскачиваясь, как-то всё же мог передвигаться. Но   спускаться по горным тропам — до этого  мне было ещё очень далеко! Однако хозяева повторили жест. Что же, я надел фуфайку, сунул в карман флягу с водой — вот и все сборы! Мы вышли наружу. Там стояли четыре оседланных лошади, на двух из них восседали незнакомые  мужчины, такие же бородатые и молчаливые, как и те, что меня приютили. Мне завязали глаза, связали руки. Сопротивляться не имело смысла. Один калека против четверых матёрых жителей гор — о чём тут говорить!  Наконец, меня перекинули через спину лошади и повезли таким же манером, как в тот день, когда подобрали у реки.
Мы ехали много часов, периодически делая привалы. Меня снимали с лошади, давали отдохнуть, попить воды — и снова в путь. Наконец, у меня появилось ощущение, что спуск закончился, и лошади идут уже по плоской местности. Внезапно мы остановились. Меня стащили вниз, развязали руки и посадили на землю. Через минуту я услышал  конский топот и  сорвал с глаз повязку. Была ночь. Четыре всадника быстро удалялись и вскоре растворились во тьме.

Я огляделся, насколько позволяла видимость. Метрах в ста начинались домишки, улочка уходила вверх по склону. Какое-то селение, наверное… Рядом со мной валялись горе-костыли, предупредительно оставленные бородачами, однако следовало подождать восхода солнца и тогда уже двигаться  к людям.

Постепенно становилось светлее. Селение оживало, слышались людские голоса, лай собак… Наконец, взошло солнце. Я  с трудом шевелил окоченевшими от холода конечностями, но всё же поднялся и поковылял к домишкам.  В одном из них отворилась дверь, и пацан лет двенадцати выскочил на улицу. Увидев меня, он  опрометью бросился обратно в дом. В дверях появились двое мужчин, один седой, другой помоложе.  Я вежливо приветствовал их на фарси, надеясь,  что  меня поймут. Люди действительно ответили на приветствие, но смотрели настороженно, даже враждебно. Молодой что-то сказал, но я  понял только слово «оружие» и отрицательно покачал головой. Меня всё же обыскали, потом повели за дом, втолкнули в тёмный, низенький сарайчик и заперли.  Похоже, сарайчики становились моим постоянным приютом. Хотелось есть и пить.  Примерно через час дверь открылась, старик поставил  у входа кувшин (там было молоко), положил лепёшку и снова закрыл сарай на замок.
Весь день ко мне никто больше не заходил, хотя я и пытался через дверь позвать хозяев.  Когда свет в дверной щели стал меркнуть, я услышал, что  подъехала машина. Дверь в сарайчик распахнулась, на пороге появились двое незнакомцев в форме. Похоже, это были полицейские. Меня снова обыскали, выволокли из сарая, надели наручники, посадили в машину и куда-то повезли. Я попробовал обратиться на фарси и представиться. Реакции не последовало. Часа через два мы въехали в селение  — явно  крупнее и богаче, чем  предыдущее — и  остановились перед приземистым зданием. Меня ввели в узкое помещение без окон, с тусклой лампочкой под потолком, деревянными нарами и парашей в углу, сняли наручники и заперли. Мне всё это постепенно начинало надоедать. Одно дело — горные  или сельские жители, другое дело — официальные власти.  Окошко в двери открылось, мне просунули миску какой-то бурды и воду. Я потребовал начальство, но окошко просто захлопнули. До утра я валялся на голых нарах, укрывшись всё той же  дырявой  фуфайкой.
Утром меня  вывели в коридор. Костылей не было, а идти без них  я самостоятельно не мог, поэтому меня приволокли под руки в одну из комнат и усадили на стул. За столом сидел мужик в форме, на  вид лет сорока. Он что-то сказал, я не понял, но на фарси объяснил, что я археолог Дмитрий Шумин, работаю в городе Завейске в институте археологии, был в экспедиции в горах Рехшана, наш лагерь попал под сель, и меня унесло рекой вниз по течению, ноги оказались сломаны. Потом какие-то люди меня подобрали, несколько месяцев давали мне кров и пищу,  вчера привезли в кишлак,  а сами уехали.
Мужик слушал меня со скептической ухмылкой, потом на русском сказал: «Документы!» Я развел руками и ответил, что они остались в палатке на склоне горы. Он что-то произнес на незнакомом наречии, потом на плохом, ломаном русском потребовал показать места закладок или тайники. Мол, лучше это сделать сразу, для моего же блага.  Я недоуменно пожал плечами. Полицейский повторил то же самое, но уже громко и зло. Я  покачал головой: «Не знаю, о чем речь. Какие тайники? Мы делали раскопки. Понимаете? Рас-коп-ки! Мы тогда только начали работу — и попали под  сель!» Дядька велел мне встать, подошел ближе и со всего размаху врезал по печени. Я  рухнул на пол  и вырвал. Пришли охранники и уволокли меня в камеру. Там рвота продолжалась, уже с кровью. Кто-то заглянул  через окошко в двери, оценил обстановку, и через некоторое время появилась толстая тетка в белом халате,  светловолосая, сероглазая, и сделала мне какой-то укол. Я прохрипел ей по-русски: «Послушайте, я не знаю, за кого меня принимают, но я  археолог, я не знаю никаких тайников. Если меня будут бить, я просто умру. Я и так чудом жив. Мне нужно в больницу. Мне нужно вернуться домой, в мой город. Объясните это полицейским, или кто там меня допрашивал. Зачем им мой труп?» Медичка ничего не ответила, но, как  видно, меня поняла.  Она кивнула и удалилась.

По-видимому, моя угроза стать трупом возымела действие. Были принесены матрас, подушка и одеяло. К вечеру рвота прекратилась, и в окошко просунули стакан молока и пару варёных яиц. Начальство явно решило обо мне заботиться, чтобы я и впрямь не окочурился. Неделю я валялся на нарах, никем не потревоженный. Кормёжку приносили регулярно.  Однажды утром охранник приволок  настоящие костыли и привел меня в уже печально знакомую комнату. Там сидел, однако, совсем другой полицейский, крепыш небольшого роста. По-русски он говорил чуть лучше своего сослуживца, но требовал того же: тайники, закладки, соучастники. Ясно было, что меня приняли за наркокурьера или кого-то в этом роде. Я снова повторил все свои объяснения, изложил еще раз, но гораздо подробней,  всю историю с селем,  спасением, длительным пребыванием в горах и настоятельно просил контакта с  нашим посольством или консульством.

Мой визави ухмыльнулся: «Люди твоей страны выглядят по-другому. Что я, их не видел, что ли? Ты не ври, а лучше скажи, как есть, всю правду.  Тебе уменьшат наказание за чистосердечное признание. Итак, кто ты?»

Я взглянул исподлобья: «Дмитрий Шумин, мне двадцать шесть лет, я археолог, работаю в Завейске, родился в  городе Рюмино».

Мужик хмыкнул: «Твои хозяева придумали тебе плохую легенду… Дмитрий! Ну, какой из тебя Шумин? Ты хоть глянь на себя в зеркало!  Похож ты на славянина? То-то!» — и,  довольный своей проницательностью, откинулся на спинку стула.

Тут мне пришло в голову, что я видел свое отражение в зеркале еще в  археологическом лагере, когда брился. Потом в моих «апартаментах» зеркал не наблюдалось. Тогда я спросил: «А у Вас есть зеркало? Можно на себя взглянуть?»

Полицейский насупился: «Издеваешься? Или всё же идешь на чистосердечное?  Ладно, валяй, гляди на себя, красавца! Но потом всё изложишь: где, чего,  сколько, кто должен забрать и когда… Ну, ты меня понял!» Он подошел к шкафу возле стены, покопался там, извлек зеркало и протянул мне. Я взглянул на своё отражение и даже отшатнулся. Из зеркала на меня смотрел измождённый, очень худой человек с загорелой до черноты кожей, туго обтягивавшей скулы. Всклокоченная, довольно длинная, черная борода  закрывала лицо. Отросшие, курчавые, густые и много месяцев не знавшие расчёски волосы свалялись в плотную шапку, края которой свисали на уши и шею. И только  испуганные, обрамлённые тёмными кругами глаза были действительно моими.

Хозяин кабинета отнял зеркало и велел: «Садись и пиши. Подробно. Со всеми деталями. Не торопись. Времени у тебя много!»

Я сказал: «Требую встречи с консулом».

Это вывело крепыша из себя, он подскочил ко мне, но бить не стал, а ухватил за грудки и начал орать  прямо в лицо разные угрозы, самой занятной из которых было обещание  застрелить меня при попытке к бегству, потом взглянул на  стоявшие у двери костыли — и  ор прекратился.  Он для острастки ещё раз меня тряхнул — и моё ветхое шмотьё  треснуло, посыпавшись лохмотьями на пол. Обнажилась худая грудь,  рёбра, обтянутые кожей. Неудачливый полицейский в сердцах плюнул на пол: «Тебя там получше одеть не могли? И жратва там у вас  тоже не  сильно жирная! Или это такой маскарад? Будешь писать признание?» Но я лишь упрямо повторил свою просьбу о консуле, после чего был отведен  в камеру.

Потянулись недели. Меня тягали на допросы, нудно требовали признания, правда, больше не били. Зима опустилась на горы, я случайно увидел это из окна комнаты для допросов. В камере был дикий холод, я начал кашлять и еще больше похудел. Выданные роба и  фуфайка (прежняя изорвалась окончательно) не сильно согревали. Охранники хмуро  и озабоченно поглядывали на мою дистрофичную фигуру.

Однажды утром мне принесли какие-то башмаки,  накинули на спину что-то вроде попоны, велели взять костыли и неожиданно вместо привычного кабинета вывели на улицу. От свежего воздуха кружилась голова, отвыкшие от солнечного света глаза слезились. Я чуть было не упал, но охранники подхватили под руки и повели… Увы, не на свободу, а в полицейскую машину. И снова путь по горным дорогам… И только один Бог знал, что меня ждет впереди.

Мои акции, без сомнения, росли, поскольку  следующим местом моего пребывания явился следственный изолятор областного центра. Видимо, предыдущие начальники сочли такого упрямого и несговорчивого арестанта важной птицей и «с почестями» передали в вышестоящие инстанции. Содержали меня по-прежнему в одиночке, вероятно, опасаясь, что такой «ловкий преступник», как я, передаст через сокамерников информацию «на волю». Я был отчасти рад этому, поскольку перспектива находиться в одном пространстве с уголовниками мне совсем не улыбалась. Камера была немного теплее предыдущей ( я вообще подозревал, что меня  в том селении запихнули в карцер, за неимением  камеры-одиночки), рацион оказался не столь скудным, как прежде, меня даже осмотрел врач и назначил антибиотики, так что кашель мой постепенно уменьшился, и меня раз в день выводили на прогулку в тюремный двор под строгим надзором конвойного.

Следователи были более изощрённые, ставили разные каверзные вопросы, устраивали перекрестные допросы, пытаясь поймать меня на лжи и противоречиях, но продвинулись в своих стараниях не слишком далеко.  Я каждый раз повторял просьбу о встрече с консулом, но ее пропускали мимо ушей. Кроме того, им надоела моя непроходимая шевелюра, и в один прекрасный день я был острижен под ноль, хотя бурно протестовал, но в ответ меня ткнули в рёбра и велели не рыпаться. Бороду мне оставили, наверное, чтобы я больше походил на наркоагента.

Так прошло много месяцев. Чем больше я упорствовал и отрицал свою причастность к наркобизнесу, тем сильнее меня в этом подозревали, считая «исключительно крепким орешком».

Наконец, мой арестантский  престиж возрос до такой степени, что меня отправили в столицу. Тамошний следователь был одет с иголочки, улыбался, выглядел вальяжно и даже демократично, но пел ту же самую «песню»: признайся, покайся, раскройся, суд учтёт, смягчит и так далее.  Толку от этого не было никакого — ни мне, ни ему. В конце концов, мне всё это надоело, и я  спросил «демократичного», не проще ли поверить в то, что я действительно Дмитрий Шумин  из Завейска. Ведь это решило бы все проблемы! Тот задумался, потом задал мне множество вопросов по поводу биографии, места учёбы, работы и так далее.  Последовала длительная пауза в допросах, и недели три подряд меня выводили из камеры только на прогулки.

Когда я снова попал на допрос,  следователь торжествующе улыбнулся и сообщил: «Что ж, господин сказочник, Вы проиграли!  Я решил дать Вам шанс и отправил запрос в Завейск. Оттуда мне сообщили, что Шумин Дмитрий Николаевич погиб летом прошлого года вместе со всей археологической экспедицией, попавшей под селевой поток. Его труп был опознан сотрудниками. Тело захоронено у подножия горы в братской могиле, там же покоятся остальные  погибшие. Так что затея Ваша провалилась, дорогой «археолог»! Хватит рассказывать сказочки!» Тут он сменил тон и уже зло  велел перестать валять дурака и прекратить бессмысленное враньё. Но  я  сидел в шоке и молчал. Потом спросил: «Это значит, что близкие получили сообщение о моей гибели? Но я ведь жив! Как же так? Это же ужасно!»

Я уже почти орал: «Они думают, что я погиб, а я тут сижу и отвечаю на дурацкие вопросы!  Вы понимаете? Я жив, а они не знают! И всё из-за Вас, из-за Ваших дурацких идей, что я чуть  ли не глава наркомафии!  И вообще, если все наши ребята погибли, кто опознал мой труп, который на самом деле не мой, поскольку я сижу перед Вами?! Это не я валяю дурака, а Вы! Кто опознал тело и на каком основании было решено, что это именно труп Шумина? Вы это выяснили или нет?»

Гений следственного дела  снова  улыбнулся: «Нашлись люди… Скажите, та археологическая группа, к которой Вы якобы принадлежали, прибыла к месту раскопок в полном составе?»

Я быстро ответил: «Нет. Двое сотрудников задержались по служебной необходимости и должны были присоединиться к нам несколькими днями позже. Но не успели, поскольку группа погибла еще до их приезда. Слушайте, это они опознанием занимались? Но они ведь меня знают как облупленного!  Мы работаем вместе  несколько лет! Работали, то есть… Они не могли ошибиться!»

«Назовите их фамилии, имена, отчества».

Я назвал без запинки. Что ж я, ребят своих не знаю? Мозги мои пока еще не отупели окончательно… Хотя к тому идёт при  такой жизни…

«Откуда Вы знаете не только  английский, но и фарси?»

«Я еще в студенческие годы интересовался  древними поселениями Рехшана, участвовал в раскопках. Без знания фарси и, само собой, английского научные изыскания  по этой теме никак не возможны. Но всё же, почему решили, что в братской могиле похоронен Шумин, если меня там не было?  Я ведь рассказывал Вам во всех подробностях историю моего спасения.  В неё, конечно, трудно поверить, но всё же это правда… Так почему?»
«Насколько я понял, тела погибших были изуродованы до неузнаваемости.  Опознавали по каким-то косвенным признакам. Тело Шумина было единственным, которое опознали без колебаний и сомнений».

Я задумался. Что за признак был таким  характерным, что ребята приняли чьё-то тело за моё?  Шевелюра? Нет, ни у кого такой не было, спутать невозможно. Рост, телосложение? Да все мы были крепкие мужики! Что ещё могло  послужить уверенному опознанию? И вдруг меня бросило в пот! Свитер! Дикие лебеди! Я красовался в нем на работе, всем  сотрудникам он примелькался своим удивительным рисунком, придуманным Марьяшей! И в экспедиции я его носил, почти не снимая.  Значит, дикие лебеди? И поэтому Витька Коровин, одетый в мой свитер в ту страшную ночь, унёс его с собой в братскую могилу…

А вслух произнес: «Свитер… На груди одиннадцать диких лебедей… Это мой свитер. Но в ту ночь он был на моем простуженном друге Викторе Коровине. Я хотел, чтобы  Витьке было тепло. А он мне дал тот самый шарф, который в итоге спас мне жизнь. Так? Можете даже не отвечать, я и сам всё понял. Там, в могиле, лежит мой друг. В моем свитере».

Следователь молча нажал на кнопку, и меня увели в камеру.

То, что я узнал,  было просто убийственно. Не менее убийственно, чем тот проклятый сель в горах.  Всё это время с момента моего странного, невероятного спасения я старался не думать о переживаниях  Марьяши, моих родителей и брата… Да и тёща Зинаида Алексеевна  со мной была в наитеплейших отношениях, значит, тоже  не осталась равнодушной… Я полагал, что все страдают от неизвестности,  но никакой возможности подать о себе весточку не видел. А они, оказывается, уже больше года считают меня погибшим. Возможно, даже кто-то был на похоронах и видел то, что осталось от тела Вити Коровина в свитере с дикими лебедями. Хотя, скорей всего, хоронили в закрытых гробах… Или всех в один гроб сложили… Кто его знает, как хоронят в этих братских могилах… От ребят, наверное, одно месиво осталось, так что не поймёшь, где кто…

Значит, моя жена уже больше года считает себя вдовой, а Криса — сиротой без папы. И мои родители уверены, что потеряли старшего сына.  В институте я больше не числюсь. За мёртвыми сотрудниками должностей не сохраняют. То есть, де факто я есть, а де юре меня нет.  И никто меня больше нигде не ждёт. Документов у меня нет. Имени и фамилии тоже. Они остались на табличке над братской могилой. А, может, уже и памятник стоит — и я удостоился чести  увековечиться во мраморе. А в жизни меня вычеркнули отовсюду. Человек, сведенный к нулю. Да еще и под ноль остриженный. Господин Никто. Даже не капитан Немо. Просто рядовой Нуль.

Неужели эти деятели будут дальше лепить из меня наркодельца? Или даже наркобарона! Чего уж мелочиться?! Но вполне могут мне впаять какое-нибудь дикое обвинение, приложить в качестве улик пару килограммов марихуаны, или что там нынче в чести у наркоманов? Лет десять дадут мне как злостному преступнику, а им повышение по службе, а то и по ордену за поимку такого опасного типа! А что? Вполне реальный сценарий!

А не облегчить ли им задачу? Я огляделся. Нет, вешаться здесь определенно не на чем. Вены вскрыть? Чем? Ни одной подходящей железяки или хотя бы стеклышка… Стукнуться головой о стену? — нет, это плохая идея! Помрешь или нет — неизвестно, а идиотом вполне можешь стать. И еще один аспект придется учесть. Если наложить на себя руки, то добровольный уход из жизни, скорее всего, будет воспринят следственными органами как признание вины. А вдруг однажды — чего в жизни не бывает — моё дитя, мой сынок Крис узнает, что отец не погиб в природной катастрофе, а добровольно ушел из жизни, испугавшись наказания за сбыт наркотиков (ведь именно  это обвинение следователь пытается притянуть за уши).  Что подумает Кристиан?   —  Ну и сволочь был мой папаша!
Нет уж,  я не доставлю такого удовольствия столичным дознавателям! Не дождутся! Мне надо жить,  надо отсюда выйти, к жене вернуться,  сына  растить! Пусть шлют запросы хоть во все инстанции — я буду  стоять на своем! Дырку от бублика вам, господа, а не признание в том, чего я не совершал!

Когда   три дня спустя меня снова вызвали на допрос, я шел, сжимая кулаки, и готовился дать бой! Но в кабинете, кроме моего следователя, присутствовал еще один мужик… Стоп! Где-то я уже видел его видел… Лет сорока, одет элегантно, очки в дорогой оправе, смотрит внимательно, но как-то отчуждённо…

Между тем он поздоровался и обратился  ко мне: «Мне поручили выяснить, действительно ли Вы являетесь археологом. Не обижайтесь, но я буду задавать Вам разные специальные вопросы, а Вы уже сами решайте, отвечать на них или нет. Наш разговор будет протоколироваться. Вы не возражаете? Ко мне можете обращаться по имени. Меня зовут Рустам».

Я сказал, что меня зовут Дмитрий, можно Дима, и у меня нет никаких возражений.

И пошло-поехало… Коллега выстреливал разные вопросы на профессиональные темы и с некоторым любопытством ждал моих ответов. Но я тоже не новичок в археологии, и дело свое знаю туго. Побеседовав на общие темы специальности, мы довольно быстро перешли к проблемам изучения древних поселений Рехшана. Наша группа как раз перед злополучной поездкой опубликовала в журнале статью о результатах прошлогодней экспедиции и полученных новых данных. Мой собеседник проявил уже непритворный интерес. Он воскликнул: «Погодите, я читал эту статью совсем недавно! Данные были для меня неожиданными. Я даже запомнил  фамилии первых трех авторов, хотя их было намного больше».

Моя фамилия стояла третьей, после руководителя группы и его зама. И Рустам назвал её правильно: Шумин. Я ему об этом сказал. Коллега покраснел — даже  на смуглой коже это было  заметно — и  тихо спросил: «Вы — Шумин? Вот это да… Простите меня. Простите мои дурацкие вопросы. Вы специалист ничуть не хуже, чем я». И тут я вспомнил, где я его видел, и быстро отреагировал: «Рустам, Вы мне льстите, когда говорите о равенстве наших знаний! Я был еще студентом, а Вы приезжали к нам на факультет и прочли лекцию, а потом делали доклад на межвузовской конференции. Я там тоже присутствовал. Простите, что не сразу вспомнил такого известного ученого, как Вы! Но последние полтора года со мной беседуют на темы, весьма далекие от археологии и вообще не верят, что я имею какое-то отношение к этой специальности. Вот и устроили проверку с Вашей помощью!»

Рустам обернулся к следователю: «Вот что! Я не знаю, в чём тут дело, и почему  господин Шумин находится в Вашем учреждении, но одно бесспорно: он археолог, причем известный, несмотря на его молодость! И исследования, которыми он занимается, необычайно интересны! Могу подтвердить это  устно, письменно! Как угодно!»

Хозяин кабинета прищурился: «Но Вы ведь его прежде не видели, как я понял! Вы утверждаете, что он археолог — хорошо,  верю! Вы говорите о молодом учёном по фамилии Шумин —  никто не спорит!  Но это не доказывает, что археолог, называющий себя Шуминым, действительно им является! Мне нужен свидетель, знавший Дмитрия Шумина в лицо! А Вы таковым не являетесь!»

Возникла пауза. Коллега растерянно посмотрел на меня. Я пытался сообразить, есть ли кто-то в этом городе, кто может меня опознать. И тут я заорал: «Рустам, послушайте, у Вас на кафедре работал Мансур, я не помню его фамилию, он  носит очки, а на лбу темное родимое пятно! Мы с ним  на соседних участках в одной экспедиции работали, находки друг другу показывали. Он должен меня помнить!»

«Да, он и сейчас  у нас работает, я с ним сегодня утром как раз виделся на заседании кафедры. Я могу ему позвонить и попросить приехать».

Тут вмешался следователь: «Хорошо, давайте попробуем. Позвоните этому Мансуру прямо сейчас, из кабинета, но ни в коем случае не говорите, зачем ему придется сюда ехать.  Никаких имен и фамилий! Иначе я не приму эту встречу как доказательство! Вы меня поняли?»

Рустам кивнул и позвонил на кафедру: «Мансур, у меня к тебе просьба! Я звоню из следственного управления. Тут у них интересная находка. Я хочу, чтобы ты приехал и глянул.  Пропуск тебе закажут. Хорошо?  Ну, спасибо! До встречи!»

Я решил не деликатничать и затребовал парикмахера: «Меня с этой бородой вряд ли кто-то узнает, да еще и стриженного налысо! Ладно, волосы уже всё-таки отросли  немного, но  бороду надо сбрить! Иначе это опознание выеденного яйца не стоит!» Так  я впервые за без малого два года  потрогал ладонью гладко выбритый подбородок. Тут как раз в кабинет вошёл Мансур,  увидел меня и сказал: «О, Дима, привет!  Конечно, это ты сделал находку! Тебе  всегда везёт! Давай, показывай, что ты там раскопал!»

Всё закрутилось: протоколы, подписи, еще куча разных бумаг, снова подписи. Следователь, надо отдать ему должное, обошелся без лишней волокиты и быстро оформил необходимые документы, при этом тяжело вздыхая: уж очень хотелось  заполучить меня в качестве наркоагента! Рустам и Мансур  терпеливо ждали моего освобождения и не уходили.
Наконец, следователь вручил мне постановление о прекращении дела, пропуск на выход и временное удостоверение личности, спросил, есть ли у меня в камере личное имущество. Я кивнул на костыли: «Моё имущество при мне, остальное — казённое». Костыли, правда, тоже были казённые, но я решил  об этом промолчать.

Втроём с коллегами мы покинули здание и вышли на улицу. Летний жар плыл над городом и плавил асфальт. Я был одет в тюремную робу, передвигался с помощью костылей, не имел  ни денег, ни паспорта, но зато обрёл свободу и впервые в жизни в полной  мере осознал истинный смысл этого затёртого журналистами выражения!

Мансур посадил нас в машину, повез в магазин одежды,  купил мне  всё необходимое, и я смог, наконец,  избавиться от робы, выбросив ее в ближайший мусорный ящик.  Рустам сказал, что я буду жить у него в доме, пока  не будет готов мой паспорт.

Наше консульство работало без перенапряжения, вся тягомотина по оформлению нового паспорта длилась несколько месяцев, и всё это время  Рустам и Мансур всячески меня опекали и поддерживали, кормили-одевали-обували и всё такое прочее. Они предлагали мне разные  поездки: по городу, по окрестностям, по знаменитым местным достопримечательностям. Но, обретя свободу, я, парадоксальным образом, отказывался от любых перемещений в пространстве, а просто ковылял на костылях по саду вокруг дома или сидел на скамеечке под чинарой. Во мне всё как будто выгорело изнутри. Никаких желаний, кроме встречи с семьей,  не возникало. Друзья предлагали свои мобильные телефоны, чтобы я позвонил домой. Но там меня считали погибшим и, наверное, привыкли к этой мысли. Я так и не собрался с духом, чтобы позвонить. Наконец, паспорт был готов, коллеги мне купили билет на самолёт, дали еще круглую сумму на дорогу и проводили в аэропорт. Я обещал отдать долг, как только «легализуюсь» в качестве живого, а не мёртвого Шумина, но ребята  о деньгах и слышать не хотели.

Так через два с половиной года после моего исчезновения и мнимой гибели я  вышел из такси возле  родительского дома. Я решил «воскреснуть» сначала для мамы, папы и брата, а потом уже  обрадовать Марьяшу и Криса, представлял себе, как он подрос, как обрадуется, прыгнет на руки и  полезет обниматься… Как обомлеет моя жена, как мы будем смотреть в глаза друг другу… И я ей скажу: «Знаешь, твой свитер с дикими лебедями меня всё-таки спас, хотя и очень странным образом…» А она ответит: «Я ведь тебе обещала! Как же могло быть иначе!»

То, что творилось с моими родителями и Лёшкой, когда я заявился домой, не поддается никакому описанию. Мама рыдала, Лёшка орал и скакал  чуть ли не до потолка, хоть и здоровый лоб! Перед моим отцом-инвалидом (он попал в автомобильную аварию много лет назад) я просто опустился на колени и уткнулся  лицом в родное плечо. Поэтому мы не видели слёз друг друга.

Когда первые бурные проявления радости поутихли, я собрался звонить жене. Но мои домашние вдруг дружно опустили глаза и попросили не торопиться. После неловких заминок, растерянных вздохов, невнятных восклицаний они поведали мне следующее: Марианна вышла замуж за своего лечащего врача. Кристиану сказали, что это его папа, вернувшийся из очень долгой командировки. Официального усыновления не было, но  ребенок считает этого человека своим родным отцом, а настоящего папу не помнит совсем.

3. ВАРЯ 

Какие же они одинаковые — эти  Шумины! Мало  того, что на головах непроходимые кучери, так еще и упёртые все как на подбор! Вот и Лёша не исключение! С одной стороны, Димин братик на меня глаз положил — это уже ясно (да и он мне тоже нравится, если честно)… С другой стороны, косится он на меня то и дело, причем весьма подозрительно! Я же ближайшая родственница Марианны, а раз так, то неизвестно, чего от меня ждать.  Если моя несчастная сестра после мнимой гибели мужа так скорёхонько снова замуж вышла,  то  и  мне доверия нет: наверное, такая же ненадёжная!  Конечно, Лёха мне  такие мысли открытым текстом не высказывает, но я же вижу, что у него на уме. Диме-то я всё рассказала, как дело было… Надо и младшенькому поведать всю эту историю.

…Сестричка моя крепенькая такая была, весёлая, даже заводная! Смеяться любила! И  профессию свою археологическую обожала. Они с Димой в экспедиции всегда на пару ездили, ещё со студенческих времён. И когда поженились — тоже везде вдвоём! Их ребята называли «попугайчики-неразлучники». А потом Марьяша забеременела, тяжело носила, сложно рожала и после родов стала чаще болеть: то грипп, то ангина, то ещё какая-нибудь хворь. Кристиан до года вечно животиком маялся, плакал ночами… Потом вроде перерос. Но всё равно, какие уж тут экспедиции! Вот Димка один и поехал. Без жены. А она как чувствовала: не хотела его отпускать! Но разве археолога дома удержишь?! Не могла она ему запретить. Это всё равно что кислород перекрыть. Свитер с одиннадцатью дикими лебедями связала, вроде как защитить пыталась… Они оба были помешаны на сказках Андерсена, наизусть шпарили. И сына Кристианом назвали в честь датского сказочника, и про Дюймовочку ребенку вслух читали, когда тот еще только агукать начинал!

Ну, вот… Дима уехал, а через две недели пришло известие, что вся экспедиция попала под сель и погибла. Сестра моя сказала: «Нет. Дима не мог погибнуть. На нём мой свитер был». Почему-то она верила, что свитер обязан был спасти мужа.  На похороны Марианна поехать не смогла: у нее ангина была и температура под сорок. Приходили начальники  из  Диминого института, принесли свидетельство о смерти, фотографию братской могилы — и там на табличке фамилия Шумина среди прочих… Соболезнования выражали, помощь предлагали и всё такое прочее. А она заладила: не верю, живой он. Тогда к сестре прислали двух сотрудников института, счастливым образом опоздавших к началу экспедиции и избежавших гибели, а потом проводивших опознание того, что осталось от ребят. Когда Марьяша услышала про тело, изуродованное до неузнаваемости, но одетое в свитер с лебедями, то стало ей худо. Сказала: я Диму обманула. Обещала защитить, а не защитила. А он ведь мне верил.

И всё. Сникла моя сестричка. Поверила в своё вдовство. Как будто в ней свет в один момент выключили. Сидит и смотрит в одну точку. Молчит. Скажешь ей: пойди с сыном погуляй — встанет, оденется, выйдет с малышом на улицу. Вернется с прогулки — молчит, как истукан. Потом Крис подрос, болтал так смешно, лез везде — только успевай следить! Марианна немножко отошла, вроде даже улыбаться начала,  с сыном возилась, сказки Андерсена ему вслух читала. Ребенку, ясное дело, не говорили, что отец погиб. Сказали, что папа в длительной командировке — и всё!

И тут снова тяжеленная ангина, высокая температура почти две недели держалась, никакие антибиотики не помогали. И пошло осложнение на сердце. Стала Марьяша задыхаться при ходьбе, ноги отекали. В больницу ей предлагали лечь — да куда там! Ни в какую не согласилась! Как-то всё же немножко оклемалась, но опять вернулось прежнее настроение: с места не сдвинешь, улыбнуться не заставишь. Разве что Крису улыбнется, и то только ртом. А глазами словно внутрь себя смотрит.

Мама наша тоже сильно сдала, когда узнала, что Дима погиб. У нее и раньше диабет был, а после этой трагедии сразу ухудшился, пришлось инсулин колоть. Зрение упало, походка неуверенной стала, сон нарушился. Настроение тоже кислое было, то и дело слёзы…

Вот тогда кто-то из врачей порекомендовал молодого успешного психотерапевта Станислава Бородкина, занимавшегося в частном порядке лечением пациентов на дому. Гонорары он, по слухам, брал солидные, но нас это не смутило. Деньги в доме были. Наш с Марианной покойный папа —  серьёзный учёный, известный профессор-физик, директор крупного института, умерший  еще совсем не старым от осложнений прободной язвы, оставил нам в наследство огромную роскошную квартиру в центре города, антиквариат и очень приличную сумму денег. На причитавшуюся мне долю я  смогла купить однокомнатную квартиру недалеко от родительского дома. Мама  унаследованные деньги почти не расходовала, жила на пенсию. А Марианна понемногу тратила свою часть на жизнь. На работу она так и не вышла — не смогла переступить порог института, где  они вдвоем с Димой трудились. Искать другое место работы не хватало душевных сил.

Доктор Бородкин со всей ответственностью отнёсся к семейному горю и начал свои сеансы. Марьяше они были, как мне кажется, до лампочки, а вот мамочка сразу прониклась полным доверием к специалисту. Он был мягок, обходителен, ненавязчив, но убедителен, и старшая пациентка ожила прямо на глазах, начала снова улыбаться,  стала лучше спать. Она призывала Марианну больше доверять психотерапевту, неукоснительно выполнять его предписания. Сестрёнка кивала, но на деле поступала по-своему.
А Станислав всё чаще наведывался в наш дом. Гонорары он категорически отказывался брать, объясняя, что не хочет наживаться на чужом горе. А потом тепло добавлял: «Да и не чужие вы мне, я себя чувствую в вашей семье, как среди родных людей!» Кристиан тоже получал свою долю внимания: сладости, симпатичные игрушки, книжки. Психотерапевт вызвался совершать прогулки с ребёнком. Это возражений не встретило. Вскоре Бородкин стал своим человеком в доме и пользовался неограниченным доверием нашей матушки. Моя сестра на него не шибко реагировала, но вежливые беседы за чаем поддерживала и от сеансов психотерапии не отказывалась.  Иногда шли на прогулку втроём: Марианна, Крис и Стас. Пару раз  в том же составе гуляли в городском парке, кормили лебедей и белочек, к восторгу  мальчика. Сходили  в кино. И ещё раз. Затем доктор пригласил свою пациентку в кафе, но уже без сына, мотивируя это необходимостью сменить обстановку. Постепенно ему удалось приучить Марьяшу к  прогулкам вдвоём. Она воспринимала это как обычное дружеское общение, не более того. Я тоже не видела в этих контактах ничего плохого, даже радовалась, что сестра хоть немного отвлечётся от горя и побудет на свежем воздухе или выпьет где-то  вне дома чашечку кофе. Да и мой племянник  теперь чаще гулял, радовался новым подаркам, с удовольствием влезал на колени к Стасу и даже обнимал его в порыве благодарности за интересную игрушку.

И вот  однажды вечером Станислав заявился  в наш дом с огромным букетом роз, в присутствии мамы  объяснился Марианне в большой любви и предложил руку и сердце.  Сестрица отрицательно мотнула головой и ушла к себе в комнату. Тогда он стал изливать «дорогой Зинаиде Алексеевне» свою душевную печаль в связи с отказом её дочери вступить с ним в законный брак, напирал и на то, что очень привязался к ребенку, да и мальчик отвечает ему  тем же. Матушка его обнадёжила, обещала посодействовать и действительно стала усердно обрабатывать Марьяшу. Однако та и слушать не хотела ни о каком замужестве!
Бородкин, тем не менее, своих визитов не прекращал, с несостоявшейся невестой был ласков и терпелив, с Крисом нежен и заботлив, а уж мама и так от него была в полном восторге.

Наступила зима, началась эпидемия гриппа. Вскоре всё семейство в полном составе слегло с высокой температурой, я металась между ними и сама заразилась и свалилась  с инфекцией. И тут наш психотерапевт проявил чудеса самоотверженности! Он ночи напролёт проводил  то у постели Марианны, то у кроватки её сына,  ухаживал за бабушкой Зиной, колол ей инсулин, измерял сахар в крови, бегал в аптеку за лекарствами, привозил врачей-специалистов ко всем троим и даже меня не оставлял без внимания, справляясь о самочувствии и предлагая помощь. Однако я вполне обошлась без его услуг и довольно быстро переборола  мерзкую болезнь. Крис и мама тоже понемногу пошли на поправку. А вот у сестры ухудшилось состояние сердца, она опять стала сильно задыхаться и отекать. На этот раз без госпитализации не обошлось. Стас отвёз  пациентку в лучшую кардиологическую клинику и договорился, что ее лечением будет заниматься лично профессор.

Через три  недели Марьяша выписалась, ей стало лучше. Однако Бородкин шепнул мне и маме, что перспективы со здоровьем у бедняжки далеко не радужные. Надо избегать инфекций, переохлаждения, стрессов, избыточных нагрузок… Иначе… Тут он делал многозначительную драматическую паузу,  очень пугавшую нас обеих.
А друг семьи тем временем всё больше внимания уделял Кристиану, стал с ним просто не разлей вода! Дитя вечерами не слезало у него с рук. Как-то в разговоре с мамой Стас ненароком обмолвился, что с удовольствием усыновил бы мальчика или хотя бы  стал опекуном, тем более, что Марианночка так слаба, и всякое может случиться… Да и у Зинаиды Алексеевны здоровье не блестящее… Что же тогда — ребёнка в детский дом отдавать? Это никуда не годится! Но на каком основании можно оформить опекунство? Да ни на каком! Вот если бы был оформлен официальный брак — тогда другое дело! Короче говоря, матушка «прониклась» еще больше идеей выдать старшую дочь за милого, дорогого доктора и пошла в атаку! Меня как тётку и потенциальную опекуншу  мама в расчёт не брала, поскольку полагала, что я однажды выйду замуж, рожу собственных детей, а бедный ребенок окажется никому не нужен! А я, между прочим,  своего племянника обожаю и никогда в жизни его в беде не оставила бы. Но кто меня слушал?!

Капля долбит камень. А матушка наша, если уж чего-то хочет добиться, то проявляет завидное упорство. Вот и Марьяшу она долбила регулярно и по нарастающей, вполне возможно, что шепнула старшей дочери о незавидном прогнозе врачей и надвигающемся сиротстве Кристиана. Мне сестра об этом не рассказывала. В итоге она согласилась на брак со Станиславом. Свадьбы никакой не было. После  загса пришли домой, выпили немного шампанского, закусили тортиком. Само собой разумелось, что новоявленный супруг будет жить у нас, благо, жилплощадь более чем позволяла. О том, чтобы Марианна  с сыном переехали жить к Бородкину, даже речи не заходило. Мы  толком и не знали, где он живет и в каких условиях. О родителях молодожёна было известно только то, что они  давно  умерли, и  рано осиротевший сын пробивался по жизни самостоятельно.  После регистрации брака Стас перевез свои вещи в нашу квартиру — и стал здесь обитать на правах отца семейства.

У  мамы возникла очередная идея: внушить Крису, что новый дядя, поселившийся в доме — это и есть  родной папа, вернувшийся из длительной командировки. Настоящего папу всё равно, мол, уже не вернёшь, а несмышлёныша можно легко убедить, пока он не вырос и не поумнел. Зато  ребёнок будет жить с мыслью, что у него есть отец, а не отчим. Бородкин сию мудрую мысль приветствовал и, со своей стороны, приложил усилия, чтобы  Марианна приняла и поддержала мамино предложение. Я пыталась отговорить от этой затеи: мальчику всё равно кто-нибудь однажды скажет правду — люди есть люди! Кроме того, существовали родители погибшего Димы. Каково будет им узнать, что единственный внук будет считать отцом не их сына, а чужого человека, ставшего мужем бывшей невестки? Однако мои аргументы во внимание не были приняты.  Более того, мама позвонила несчастным сватам и долго разговаривала с ними по душам, рассказывала о плохом здоровье старшей дочери, о нежном и трогательном отношении Станислава к пасынку, об интересах ребёнка и его будущем… Дедушка и бабушка, искренне желая добра Крису, поначалу растерялись и не соглашались, но, в конце концов, под напором матушки сдались.

Моему племяннику усердно запудрили мозги, наивное дитя поверило в предложенную версию и стало называть Бородкина папочкой. Тот поначалу очень активно демонстрировал любовь к «сыночку», и тёща взирала на зятя с умилением и восторгом. Однако по прошествии времени «отцовские» чувства стали увядать, прогулки и игры с Кристианом стали редкостью. Доктор теперь приходил домой поздно, объясняя это большим количеством больных и необходимостью зарабатывать деньги для семейства. Он занял рабочий кабинет нашего покойного папы и вёл оттуда бесконечные телефонные разговоры с пациентами. Марианна опять ушла в себя. Из созерцательного состояния её выводил сын, требовавший внимания. Они шли вдвоем гулять или покупать вкусности, потом Крис желал слушать сказки любимого Андерсена и под них засыпал, а моя сестра сидела и смотрела в одну точку. Стас не проявлял по этому поводу особой озабоченности. Матушка,  перегруженная ведением домашнего хозяйства и сильно устававшая, полагалась на мнение зятя-специалиста. Её саму  всё больше мучил диабет. Участковый врач, доктор Козин, повысил дозу инсулина и рекомендовал не переутомляться.

Мне как раз дали отгул за переработку, и я на весь день забрала Криса и Марьяшу к себе, чтобы разгрузить маму. Стас предупредил, что будет поздно, так что матушка, оставшись одна, могла провести время как хотела. Она заявила, что будет бездельничать и сибаритствовать и помахала нам рукой на прощанье.

Погодка была просто загляденье! Мы гуляли в любимом парке, катались на аттракционах, обедали в уютном ресторанчике, снова гуляли. Моя сестричка повеселела, порозовела, её сынуля носился по дорожкам с боевыми кличами и был доволен жизнью. Потом мы у меня дома быстренько соорудили симпатичный ужин, наелись от души, и дорогие гости засобирались домой. Я пошла их провожать.

Квартира встретила нас темнотой и тишиной. Мама на зов не откликнулась. Мы переглянулись: гулять ушла, что ли, на ночь глядя? Заглянули в  мамину комнату, включили свет. Мама лежала на кровати. Одна рука свисала вниз, на полу рядом валялся пустой инсулиновый шприц. Мы кинулись к ней и, тут же отпрянув, закричали. Я прижала к себе Криса, чтобы он не смотрел на мёртвую бабушку. Марьяша не то заплакала, не то завыла. Я почему-то перестала чувствовать свои ноги. Пальцы тоже плохо слушались, набирая телефон   «скорой», хотя в ней уже не было необходимости. Затем я позвонила  доктору Козину, лечившему ещё папу, да и всех нас, и онемевшими губами произнесла: «Геннадий Сергеевич, мама умерла…» Он жил в соседнем доме и через несколько минут прибежал, а следом прибыла и бригада «скорой». Врачи констатировали смерть и обсуждали вопрос, надо ли извещать полицию. И тут наш участковый доктор неожиданно настоял на этом.

Приехала оперативная группа, походили, посмотрели, недоуменно пожимая плечами и вопросительно поглядывая на медиков. Доктор Козин уединился  с ними в гостиной и что-то долго обсуждал. В итоге полицейские развили бурную активность, упаковали шприц в кулёк, отовсюду сняли отпечатки пальцев, потом эту же процедуру повторили с нашими пальчиками.  Я и Марьяша пребывали в таком шоке, что ничего не выясняли, а только послушно отвечали на вопросы следователя, назвавшегося Никитиным Андреем Ефимовичем.

Среди всей этой суеты заявился Станислав, увидел Геннадия Сергеевича и озабоченно поинтересовался: «Что такое? Опять нехорошо Зинаиде Алексеевне? Или моей жене нездоровится?»  —  и не успев получить ответ, затараторил, какой у него был безумный день, даже поесть не успел, столько пациентов, просто ужас, голову некогда было поднять, ни на секунду не покидал кабинет… Излияния и жалобы Бородкина прервал  вышедший в коридор следователь. В глубине гостиной маячили полицейские  в форме. Стас сильно побледнел и осипшим голосом спросил, что случилось. После сообщения о смерти  тёщи он вроде даже чуток успокоился и снисходительно улыбался, сдавая отпечатки пальцев. Мамино тело погрузили на носилки и  стали выносить из  квартиры, чтобы увезти в морг. В это время из  детской выскочил взъерошенный и перепуганный Крис и рассерженно  закричал: «Ба! Ты куда? Вари мне кашу! Я хочу каши! Ба, вставай, слышишь?!» Марианна взвыла. Ей сделали успокоительный укол, а маму унесли. Никитин   при закрытых дверях довольно долго беседовал в гостиной с «отцом семейства».

Наконец, все посторонние  отбыли. Последним уходил Геннадий Сергеевич. На мой вопросительный взгляд он пожал плечами: «Пусть разбирается полиция!» — и тоже удалился. Я осталась ночевать, так как оставить сестру в таком состоянии не решилась да и сама еле сдерживалась, чтобы не завыть вслед за ней.

Через два дня мы  маму похоронили. В качестве причины смерти в заключении патологоанатома была указана передозировка инсулина, приведшая к резкому снижению сахара в крови и развитию комы. Я грызла себя непрерывно за то, что по моей милости мама оказалась дома одна, и некому было ей помочь в критической ситуации. Следователь Никитин навестил меня дома, спрашивал, не выказывала ли  Зинаида Алексевна желания добровольно уйти из жизни, не казалась ли подавленной, безразличной ко всему и всем. Я ответила отрицательно на оба вопроса, затем поинтересовалась, уж не подозревает ли он, что мама  покончила жизнь самоубийством. Мой собеседник ответил туманно и витиевато, что следствие обязано рассматривать разные версии, и сообщил  о  прекращении расследования, поскольку никаких фактов в пользу насильственной смерти или суицида не выявлено. На том мы и расстались. Но вся эта следственная суета вокруг маминой смерти показалась мне странной. Я встретилась с доктором Козиным, пыталась выяснить, почему он в день маминой смерти потребовал привлечь полицию, но никакого вразумительного ответа так и не получила.

Между тем, мы совершенно упустили из виду, что Димины родители не знают о смерти свахи. Это было, конечно, нехорошо. Они ведь нам всё-таки не чужие.  Но у Марианны не было сил сообщить печальную новость бывшим свёкру и свекрови. А, может, ей не хотелось с ними общаться после своего странного повторного замужества. В конечном счёте им позвонила я. О, если бы я знала, набирая номер телефона, какое ошеломляющее известие меня ждет…

Сваты очень расстроились, узнав о смерти мамы. Я сначала поговорила с Ларисой Павловной, а потом трубку затребовал Николай Викторович. После приличествующих случаю соболезнований он вдруг сказал: «Варя! Послушай меня внимательно.  Я не буду ходить вокруг да около, характер у меня не тот. Так вот… Дима жив. Понимаешь? Наш сын через два года после того, как его объявили погибшим, вернулся домой, сильно покалеченный после катастрофы с селем. Но сейчас, после нескольких операций  осталась только небольшая хромота. Дима решил вам не сообщать, что выжил. Его жена вышла замуж, сын считает своим отцом постороннего человека. Зачем же мешать семейному счастью? Тем более,  ни к чему травмировать психику Кристиана… Но я считаю, что, по крайней мере, ты должна знать истину. А твоей сестре, пожалуй, сообщать эту новость не стоит. Вот такие дела, дорогая Варвара!»

Я была настолько поражена, что молчала. Мой собеседник начал прощаться — и тут меня прорвало! Из моих  бессвязных воплей вперемежку со всхлипами, переходящими  в рыдания, вряд ли можно было извлечь смысл. Николай Викторович пытался меня успокоить, но безрезультатно. Внезапно в трубке зазвучал другой мужской голос: «Варя, здравствуй! Это Дима. Я ведь говорил папе, что не нужно ничего сообщать вашему семейству, но он разве послушает?! Прими мои соболезнования в связи со смертью Зинаиды Алексеевны… Мы с ней были друзьями. Хороший человек ушёл из жизни… А ты, Варя, успокойся… Что случилось, то случилось. Марианне ничего обо мне не говори. Не надо ей боль причинять. Я её как любил, так и люблю. Но раз она нашла своё счастье, то пусть всё остаётся как есть. А вот как быть с Кристианом, не знаю. Отказаться от сына — это выше моих сил».

От меня большого толку не было. Я только сквозь рыдания причитала: «Димочка…  Живой… Димочка… Ты нашёлся…»

Шумин слушал некоторое время, потом сказал: «Вот что, Варя…  Я в ближайшее время возьму на работе отпуск и приеду ненадолго. Сниму квартиру где-то поблизости от вас. Хочу на сына хоть издалека посмотреть. Пока издалека. А там решу дальше, как быть. Марианне ничего не говори, очень прошу.  А тебе я дам знать, когда приеду».

Он действительно приехал. Рассказал мне подробно  всю дикую историю своего спасения и возвращения. Операции вернули его к нормальной жизни, лишь едва заметная хромота осталась. Нашлась и работа: научный сотрудник в историческом музее.  А еще есть подработка: эксперт по раритетам на аукционах древностей. Это дает неплохой доход.

Мы ходили смотреть на Криса, да и на Марианну тоже, когда она забирала сына  из детсада. Дима отставил мне деньги. Я пыталась объяснить, что у нас средств достаточно. Но Шумин сказал: «Не имеет значения. Это для  сына. Я за ним однажды вернусь».

Моя сестра совсем замкнулась, почти не выходила на прогулки, и даже Крису только изредка удавалось её растормошить. Марьяша становилась всё более заторможенной, вялой, сонливой. Даже сердце у неё стало биться очень медленно, как будто ему надоело прилежно работать. А её супруга это нимало не заботило. Тогда я пошла к нашему доктору Козину и обрисовала ситуацию. Геннадий Андреевич не стал слушать возражений несговорчивой пациентки — и уложил её в обычную районную больницу. Палатный терапевт Александр Иванович оказался толковым и въедливым. Он дотошно расспрашивал Марианну, уточнял детали, назначал разные анализы и обследования — и в результате сказал, что у больной передозировка препарата, применяемого для лечения депрессии. И надо бы вместо лошадиных доз лекарства попробовать устранить причину депрессии.  Сестра  сообщила, что просто принимала таблетки, которые давал ей Станислав. Доза оказалась самой обычной. Терапевт сопел, хмурился и настаивал на диагнозе передозировки. Препарат он постепенно отменил — и Марианна стала понемногу оживать. Я взяла  и позвонила Диме, и рассказала ему всю эту странную историю.

На следующий день Шумин уже  стоял на пороге моей квартиры. Он заявил, что намерен покончить с дурацким браком своей жены, тем более, что брак этот при живом первом муже недействителен. Короче говоря, я пошла к сестре и сказала, что Дима, оказывается, жив, он нашёлся и приехал в наш город. Мы немедленно выписались из больницы (лечащий врач, узнав причину, не стал возражать)  и помчались на такси ко мне домой. Через полчаса Марьяша уже повисла у Димы на шее. Я оставила их наедине и вернулась домой ближе к вечеру. Мы втроем обсудили ситуацию и решили, что надо поставить Бородкина в известность о недействительности брака, а с Крисом  уж как-нибудь разберёмся и объясним, что к чему. Утром Шумин уехал, пообещав в скором времени взять отпуск и вернуться, а моя весёлая и счастливая сестричка отправилась к себе домой и вечером выложила  супругу, что его  супружеская миссия окончена, поскольку Дима жив.

Два дня Марианна прямо порхала по квартире, напевала, дурачилась с сыном — и мы с Крисом были счастливы, что всё налаживается. На третий день  вернулись вялость, сонливость, медленный пульс, хотя прежних таблеток — и вообще никаких лекарств — не было и в помине. Станислав сильно озаботился и привлек к лечению какое-то очередное светило, наговорившее кучу заумных вещей и назначившее  прежние таблетки и дюжину новых медикаментов. Но толку от них не было никакого. Сестре на глазах становилось всё хуже. Она безучастно лежала в постели, с трудом открывала глаза и едва шевелила языком. Бородкин говорил, что надо подождать недельку-другую, пока подействуют новые препараты. Он не допустил меня  к уходу за больной, поскольку именно мое «самоуправство»  с госпитализацией в районную больницу якобы послужило причиной такого ухудшения.

Я позвонила Диме. Наутро он примчался в наш город, но опоздал. Марианна ночью скончалась. Я от горя ничего не соображала, на Шумина было страшно смотреть. Зато Стас развернул бурную деятельность: молниеносно оформил опекунство над Крисом, привлек к оформлению справки о смерти не участкового доктора Козина, а  того самого корифея, который лечил сестру незадолго до её смерти — и уже на следующий день состоялись похороны. В качестве причины смерти была указана сердечная недостаточность.

Дима сказал, что будет советоваться с адвокатами, как можно вернуть сына, и уехал сразу после похорон, а Крис остался с Бородкиным. Потом  объявилась Нонна в качестве няни, хотя она была похожа на няню не больше, чем Баба Яга на Джоконду!

В доме начало твориться такое, что я была просто в ужасе! Шумина я тоже информировала о происходящем. Через некоторое время он приехал, снял жильё недалеко от нас и уже собирался дать делу официальный ход, когда ночью ко мне неожиданно  прибежал мой ненаглядный племянник, весь трясущийся и в слезах. Из его  рассказа мне стало ясно, что Криса надо срочно спасать, иначе он будет следующим в череде странных и страшных смертей в нашей семье. Я немедленно позвонила Диме, он немедленно пришёл, и мы увезли дитя  к его родным бабушке и дедушке. Кстати, ребенок почти сразу узнал своего настоящего папу и ходил с сияющей мордашкой. Через некоторое время Дима вернулся в наш город «решать проблему», как он сказал, а мы с Кристианом остались у Шуминых-старших. Вот только у моего маленького племянника в глазах плескались тоска и страх, да и на меня то и дело накатывали волны холодного ужаса. Мы боялись за Диму.

4. СЛЕДОВАТЕЛЬ НИКИТИН 

Вся эта история со смертями в одной квартире, в одной семье мне не нравилась с самого начала. Гена Козин, мой давний приятель, отличный доктор, лечил эту семью с давних времён и был в курсе всех нюансов. Он и привлек меня к расследованию. Вроде бы ничто не вызывало подозрений. Бабушка страдала диабетом и погибла от случайной передозировки инсулина, её дочь страдала хронической болезнью сердца, и очередной рецидив оказался роковым. Но это только на первый взгляд. Нечто витало в воздухе, и я это чуял так же отчетливо, как и доктор Козин, знавший и лечивший ещё главу семьи, известного профессора-физика, к тому же, страстного любителя антиквариата. После  смерти  учёного в распоряжении его жены и двух дочерей оказался солидный капитал, а квартира, в которой обитало семейство, стоила баснословных денег, и, к тому же, была битком набита старинными дорогостоящими  скульптурами, подсвечниками, иконами, картинами и прочими  вожделенными для понимающих людей штучками.
И вот тут появляется некий  психотерапевт Бородкин и  довольно быстро становится членом семьи, сумев расположить к себе вдову профессора и женившись на тоже рано овдовевшей старшей дочери учёного. Тоже вроде всё по-житейски было бы понятно. Если бы не последовавшие одна за другой смерти, в результате которых Станислав Бородкин становился чуть ли не единственным наследником квартиры вместе с её содержимым.  Младшая дочь профессора получила свою часть наследства после смерти отца и претендовать на оставшееся богатство уже не имела права. Над еще одним потенциальным наследником — шестилетним сыном умершей супруги — психотерапевт в мгновение ока оформил опекунство и  тем самым получил возможность беспрепятственно распоряжаться  всем состоянием. Подозрительно? О да! Ещё как! Но где доказательства? Гена меня после смерти Зинаиды Алексеевны пытался сориентировать, он не мог поверить в то, что его пациентка, человек внимательный и скрупулёзный, могла себе по ошибке вколоть смертельную дозу инсулина. Я приехал с бригадой, всё осмотрел и, что называется, обнюхал, но ничего существенного не выявил. Вскрытие не выявило ни малейших признаков насильственной смерти. У родственников и зятя умершей были твёрдые алиби. Никто посторонний не был замечен входящим в квартиру. Отпечатки пальцев принадлежали исключительно членам семейства. Короче говоря, я ничем не смог подтвердить подозрения доктора Козина.

О второй смерти я узнал, когда супруга доктора Бородкина уже лежала в могиле. Геннадия к больной  перестали приглашать незадолго до её гибели, зато некий медицинский корифей  занимался лечением. Когда оно привело к плачевным результатам, этот же врач выписал справку о смерти в результате сердечной недостаточности. Вскрытие не производилось, похороны состоялись уже на следующий день после гибели пациентки. Козин встретил на улице  убитую  горем сестру погибшей, и она ему поведала об обстоятельствах произошедшей трагедии. Гена  пришел ко мне домой, снова стал настаивать на разбирательстве. А что я мог сделать? Женщина была тяжело больна.  Медицинское светило признало её смерть естественной.  Тело предано земле. Кто мне позволит возбуждать дело, вести следствие? А без официального поручения я не имею права ни на допросы подозреваемого (ох, как бы мне хотелось по душам побеседовать с Бородкиным!), ни на опрос свидетелей, ни на какие другие следственные действия. Так что опять я отказал своему другу.

Отказать-то отказал, но заноза эта так и осталась во мне сидеть вместе со всеми не подтвержденными подозрениями. И вот однажды опять звонит мне доктор Козин и просит о встрече. У меня даже сердце ёкнуло: неужто опять кто-то в той семье помер? Но на деле оказалось совсем иное: зять покойной Зинаиды Алексеевны, считавшийся погибшим, на самом деле жив. В таком случае, Марианна Шумина на момент своей смерти  вовсе не была вдовой. А, значит, брак с психотерапевтом был недействителен, и все его права на наследование должны быть аннулированы. И ребенок, взятый Бородкиным под опеку,  вроде бы какую-то непонятную и жуткую историю рассказал. Дмитрий Шумин находится в данный момент в Завейске.

Мы увиделись, и  «воскресший» Шумин мне всё в  подробностях изложил:  и про свои собственные приключения, и что ему сын поведал, и что сестра покойной жены рассказала. А я взял да и пошел к своему начальству и доложил вкратце о том, что услышал. Получил указание сначала проверить, что к чему. Вот если выявятся конкретные факты, свидетельствующие о насильственной смерти  матери и дочери — тогда и дело можно завести!

Первым делом я поехал к Александру Ивановичу — терапевту из районной больницы, где покойная  Марианна лечилась и откуда была выписана с заметным улучшением после отмены антидепрессанта. Он высказал интересную мысль: препарат этот существует в виде таблеток и и ампул. Ампулы — маленькие и коричневого цвета — содержат очень большую дозу медикамента, используются для лечения  тяжелых депрессий в условиях стационара и только в течение короткого времени, иначе развиваются опасные для жизни побочные действия. Доктор перечислил мне все эти негативные влияния лекарства — точь-в-точь совпало с симптоматикой, имевшейся у пациентки.   Странная эта история была: дозу женщина вроде бы получала самую обычную и в виде таблеток, а клиническая картина сильно напоминала острую передозировку препарата в ампулах. Я врачу  передал слова мальчишки, что Бородкин   содержимое коричневых ампулок маме в сок подливал. Александр Иванович взволновался и воскликнул, что это  всё объясняет: официально — стандартная дозировка таблеток, а исподтишка — колоссальное количество жидкого медикамента. Не удивительно, что Марианна через несколько дней умерла. Точнее, она была убита, причем весьма изощренным способом.

С ведома начальства я вместе с Шуминым поехал в Рюмино и сам аккуратно расспросил Криса, оказавшегося весьма наблюдательным ребенком с отличной памятью, а потом при участии местных коллег провел небольшой следственный эксперимент. Перед мальчиком разложили ампулы с разными лекарствами, в том числе, с уже известным нам антидепрессантом, и попросили указать, какая из ампул похожа на те, которые  были у Станислава Бородкина. Мальчик без колебаний выбрал ту самую, маленькую, коричневую… Тогда усложнили задачу: разложили ампулы коричневого цвета разных размеров и формы, с разными препаратами. И снова  Крис показал на ампулку с антидепрессантом. Конечно,  показания  ребенка-дошкольника  ни один суд во внимания не примет как доказательство вины. Но мне было ясно, что мальчик говорит правду и ничуть не фантазирует.

Переговорил я и с Варварой. Постепенно у меня в голове стала складываться  приблизительная картина преступления. В том, что Марианна была убита, я уже не сомневался. Но где добыть реальные доказательства, улики — такие, которые можно бы бы представить суду?

Я вернулся в Завейск, доложил шефу о добытых  сведениях и решил, что надо прежде разобраться со смертью Зинаиды Алексеевны — к этому меня с самого начала призывал мой друг доктор Козин! Если она умерла от неслучайной передозировки инсулина, значит, ей кто-то эту дозу ввел! Кто? — хотел бы я знать! Пожалуй, стоило посетить поликлинику, в которой усердно трудился доктор Бородкин. Тут меня ждало интересное открытие: его постоянной  помощницей  на приемах была та самая «няня» Криса — блондинка Нонна!  Ого! Стас неплохо устроился! Помощница, любовница, подельница в одном лице!  Она и в деле, и в постели… Она и утешит, и… Правильно! …И  алиби подтвердит! Та-а-к-с!
С официальным постановлением я пришел к главврачу поликлиники и затребовал информацию о приеме Бородкина в день гибели Зинаиды Алексеевны! Вскрытие умершей показало, что смерть наступила между двумя и тремя часами пополудни. Пациенты являлись к доктору в порядке очереди в назначенное время в течение всего рабочего дня. Психотерапевт работал без перерыва с одиннадцати утра до четырех часов вечера. Но я обратил внимание, что один пациент задержался в кабинете врача на целых полтора часа, тогда как другим было отведено на сеанс тридцать минут. Такой сложный случай? Проверим! Я взял  из амбулаторной карты адрес этого больного, поехал к нему домой и представился  членом комиссии, проверяющей качество работы психотерапевтов. Мужик оказался изрядным нытиком и занудой, был недоволен целым миром, но как раз  Бородкина хвалил как внимательного и знающего специалиста.  Конечно, доктору не разрешают  вести сеансы дольше, чем отведено по времени, и  больные люди должны страдать от административной бюрократии! Я  возразил, что однажды психотерапевт  всё же уделил посетителю полтора часа, пренебрегая этой самой бюрократией, и даже назвал дату, когда это имело место! Однако страдалец категорически опроверг это утверждение! Именно в тот день у нытика разболелся зуб, он  выдержал десять минут сеанса, потом подскочил и помчался к стоматологу.

Я записал все эти сведения, и пациент подтвердил их истинность своей подписью. При дальнейшей проверке приемов в тот день оказалось, что следующему по записи больному позвонила медсестра Нонна и  сообщила, что доктор его сегодня принять не сможет и просит прийти в другое, удобное для посетителя время. Иными словами, у Бородкина неожиданно возникла возможность исчезнуть на некоторое время с приема, под прикрытием своей помощницы. Парень, видимо, молниеносно оценил ситуацию и не преминул ею воспользоваться. Твердое алиби разваливалось с громким треском. Но сбежать с приема — это еще не преступление. Мало ли, может, доктору надоело торчать в кабинете, и он решил прогуляться в ближайшем парке!

Тогда я отправился в дом, где ныне проживал сообразительный психотерапевт, и посетил его  соседку по лестничной клетке Нину Викторовну— словоохотливую престарелую даму, дружившую с покойной. Не вдаваясь в объяснения, я попросил её припомнить тот злополучный день, оказавшийся роковым для Зинаиды Алексеевны. Старушенция  всплакнула, но быстро успокоилась и затарахтела: «Зиночка, бедняжка, в тот день ко мне  зашла ненадолго, сообщила, что отправила свое семейство на прогулку, а сама намерена немного побездельничать, собиралась поваляться на диване с книгой — а то ей даже почитать некогда,  потом она хотела еще концерт по телевизору посмотреть! Такая веселая была, выглядела хорошо! А ваши сотрудники спрашивали, не сообщала ли моя соседка о своем желании уйти из жизни! Вот уж удумали! Да Зиночке такое и в голову бы не пришло! Она  была счастлива, что  Марьяша так удачно во второй раз  замуж вышла! И к мальчику Стас чудесно относится! Вот прямо как к родному ребенку! Это же не каждый мужчина на такое способен! И Крис  Стаса просто обожает! Он ведь думает, что это родной папа… Да, Дима бедный погиб в этой дурацкой экспедиции! И специальность тоже дурацкая! Кому это надо — в  земле ковыряться и с черепками возиться!  А у Стаса прекрасная профессия и от пациентов отбою нет! Так что всё даже к лучшему сложилось для Марьяши! Такого мужа отхватила! Преданного, любящего! Она ведь не то чтобы красавица была, да и болела все время, а доктор лично за ней ухаживал, никому не доверял! Вот это любовь! Он очень страдал, что Марьяночку не удалось спасти! Ужасно переживал! И о ребенке продолжает заботиться! Няню ему круглосуточную нанял! Золотой человек! Просто золотой!»

Я  осторожно прервал  восторги Нины Викторовны и спросил, не  появлялся Стас ли в тот день дома часика в два,  как раз тогда, когда его теща бездельничала. Дама немедленно разразилась новой тирадой: «Как же не появлялся?!  Появлялся, я сама видела. Я в два часа обедать собиралась, и, пока суп грелся на плите, в кухонное окно смотрела.  Вижу: подъехало такси, из него  Стас вышел и  быстренько так в подъезд нырнул! Наверное, приехал дома пообедать и  спешил! У него же весь день по минутам расписан, мне Зиночка рассказывала… Бедному доктору и поесть толком некогда! Устает ведь как!  Он, видно, по рассеянности, чужую куртку и шапку на работе  схватил! Сам-то всегда одет элегантно, даже изысканно — а тут напялил какую-то старенькую серую куртку, шапку вязаную почти на нос нахлобучил! Он таких шапок  никогда прежде не носил. Совсем заработался парень!  Я его в первый момент даже не узнала! Думаю: кто это у подъезда высадился? А потом пригляделась — наш доктор! Я, хоть и в летах, а на зрение, тьфу-тьфу, не жалуюсь! И на слух тоже! Я тогда  хотела  выглянуть из двери и предупредить, что он, наверное, случайно чужие вещи надел, но не успела! Он моментально к себе в квартиру влетел и дверь закрыл! Да так осторожно, бесшумно! Видно, боялся тещу разбудить, она часто в это время отдыхает!  Вот ведь какой заботливый зять! Поискать таких надо! А когда он через час  ушел, я тоже не слышала, чтобы дверь хлопнула. Наверное, Зиночка еще спала. А Стас выскочил из подъезда и помчался куда-то как угорелый!  Не берегут себя люди, вечно спешат, себе внимания не уделяют,  а потом молодыми умирают! Вот как Марьяночка… Замучили ее эти экспедиции ненормальные! Бедная девочка…»
Нина Викторовна приготовилась снова всплакнуть, и я, воспользовавшись паузой, поинтересовался: «А почему Вы нашим сотрудникам говорили, что в тот день никто в квартиру не заходил до возвращения семейства с прогулки? Вы же видели Стаса? Почему не сказали об этом?»

Дама удивилась: «Меня про Стаса никто не спрашивал! А ваши ребята хотели знать, не приходил ли к Зиночке кто-то посторонний! Я и ответила, что никто посторонний не приходил! По крайней мере, я никого не видела! Да и не слышала, чтобы дверь открывалась! А Стас — какой же он посторонний? Он здесь живет! Я его видела: и как приехал, и как в квартиру вошел!  И как вышел через час… Я же Вам только что всё рассказала, уважаемый!»
На том мы с говорливой соседкой и расстались.
В таксопарке подтвердили, что был в  тот день  вызов машины в психотерапевтическую поликлинику. Я поговорил с водителем, и он вспомнил и рейс, и пассажира: «Странный какой-то парень был, неразговорчивый, насупленный… Уселся на заднее сидение, шапку почти на нос сдвинул и ехал молча всю дорогу. Может, чем-то расстроен был, а, может, псих… Не зря же он из такой поликлиники ехал… Лечился там,  наверное! Внешность? Да ничего особенного… Правда, на подбородке шрамик старый был… Приметный такой… У меня у самого похожий, видите? В детстве когда-то мне один пацаненок лопаткой въехал. Да, еще одно… Куртка на нем была какая-то захудалая,заношенная! И шапка тоже затрапезная… А руки холеные, и пахло от этого парня дорогим французским одеколоном… Я и подумал: «Вот ведь, на такси ездит, ухоженный, а  старье носит! Есть же странные люди…» Может, потому и запомнил этого пассажира… Всех-то не упомнишь, кого  возишь…»

Ай да Бородкин! Решил всех перехитрить, но перегнул палку с  маскировкой! Однако надо отдать ему должное: план убийства тёщи был  продуман досконально и, по-видимому, давно, и реализован блестяще, как только подвернулся удобный случай. Если бы не рассказ Криса, никому бы и в голову не пришло копаться в этой истории. Хотя друг мой Гена все же почуял неладное… Но ощущение к делу не приложишь. Даже всех раздобытых мной сведений пока недостаточно, чтобы  эту ухоженную сволочь  прищучить.

Попробуем зайти с другого конца: поближе познакомимся с заботливой няней Нонной, легко предлагавшей придушить подушкой опекаемое ею дитя или скормить ему смертельную дозу какого-нибудь подходящего препарата. Да, выдающаяся парочка медиков подобралась! Кстати, еще неизвестно, кто из них  двоих в этой истории является «движущей силой» и «мозговым центром». Если эта дамочка дожмет Бородкина, и будет оформлен официальный брак,  то она становится  прямой наследницей супруга, и в таком случае я не дал бы за его жизнь и ломаного гроша!

Для начала я раздобыл данные о прошлом усердной помощницы психотерапевта: дважды сменила фамилию, трижды — города проживания, медицинского образования не имеет,  училась на маникюршу и бросила, диплом медсестры, скорее всего, приобретён на чёрном рынке, отдел кадров психотерапевтической поликлиники подделку не распознал.  Прежнее место работы: санитарка межбольничной аптеки. Подозревалась в хищении  наркотиков и сильнодействующих препаратов. Уволена. Вина не доказана. Еще одно местоработы: поймана на попытке подделать подпись врача, речь шла о рецепте на сильнодействующий  успокоительный препарат. Уволена без лишнего шума и привлечения органов правопорядка. На нынешней должности трудится уже пятый год, работает только со Стасом. Тот, естественно, нареканий к сотруднице не имеет и регулярно представляет ее к премии за отличную работу. Ну и птица-медсестрица! Попробуем ухватить её за выкрашенный в платиновый цвет хвост!

Мы организовали негласную, но очень детальную проверку поликлиники: рецепты на сильнодействующие средства, учёт медикаментов,  выдача справок о временной нетрудоспособности и прочее. Уже через неделю стало ясно: нарушений ведения документации — выше крыши; недостача некоторых медикаментов — налицо. В том числе,  среди недостающих препаратов  значились те самые, уже знакомые нам маленькие коричневые ампулы с антидепрессантом. И в большинстве случаев, прямо или по касательной, обнаружился след  Нонны и Стаса.
Пора было заниматься этой парочкой вплотную. Они почти не расставались: вместе на приеме, вместе домой, потом в ресторан или по магазинам. Крис уже месяц находился у дедушки с бабушкой (Стасу было сказано, что Варя продлила отпуск и остается с мальчиком у моря), а усердная «няня» по-прежнему проживала под одной крышей с Бородкиным. Пришлось принять меры и разобщить парочку  на некоторое время. Психотерапевта, невзирая на его протесты,  по приказу главврача командировали на семинар в другой город. А его драгоценную помощницу на дому посетил один из наших самых молодых, но и самых хитрых следователей: Лёня Викторов. Он разыграл из себя неопытного, но ретивого работника прокуратуры и намеренно «выболтал» Нонне определенную информацию, из которой следовало, что Бородкина подозревают в хищении медикаментов строгого учёта и злоупотреблении служебным положением. Медсестре Лёня дал понять, что  следствие надеется на ее помощь и сотрудничество, тогда, возможно, она пройдет по делу как свидетель, а не как соучастница. Та горячо соглашалась, но клялась, что она ничего особенного пока не замечала, однако, если что, то сообщит немедленно. Викторов между делом поинтересовался, что Нонне известно о смерти Зинаиды Алексеевны и Марианны. Красотка окончательно перепугалась и заверила, что знает о случившихся в семье несчастьях очень немногое, и то только со слов Станислава. Леонид с важным видом сообщил, что, скорее всего, тела обеих умерших будут эксгумированы для уточнения причин их смерти, но просил держать эти сведения в строгом секрете.
После ухода нашего артистичного следователя за  квартирой установили наблюдение. В тот же вечер ретивая «сотрудница» нацепила парик с черными волосами и тёмные очки и с небольшим чемоданом в руках помчалась на вокзал. Там она взяла билет до города, где усердно повышал квалификацию Бородкин. На протяжении всего пути  замаскированную блондинку вели наши ребята. Сойдя с поезда, Нонна отправилась в гостиницу к Стасу.

Бородкина она обнаружила в гостиничном баре. Он  как раз проводил там «сеанс» с платиновой блондинкой (доктор, видимо, был неравнодушен именно к этому окрасу своих пассий) и нежно оглаживал ей то  обтянутую блескучим ремешком талию, то  прикрытое лишь узкой бретелькой плечико. На вошедшую в бар Нонну — на этот раз брюнетку  в тонированных очках — психотерапевт  не обратил ни малейшего внимания. Зато она, лениво потягивая коктейль, следила за парочкой очень внимательно.

Через некоторое время Стас начал что-то горячо нашептывать  своей даме на ушко, та мило хихикала и скромно опускала реснички. Доктор, видимо, решил, что  «сеанс» следует продолжить в более подходящих условиях и увел блондинку из бара. «Брюнетка» не спеша отправилась следом. За ней на некотором расстоянии, хихикая про себя, шествовал наш сотрудник. Вся кавалькада поднялась по лестнице на второй этаж. Нонна обождала, пока идущие впереди двое скроются за дверью номера, еще несколько минут постояла в коридоре, делая вид, что поправляет макияж. Наш наблюдатель остался ею незамеченным. Мы, конечно, хотели подстегнуть лихую парочку к активным действиям, но такого поворота сюжета не ожидали.
Через час медсестра уже снова сидела в поезде, отправлявшемся в Завейск. Вернувшись в квартиру Стаса, Нонна  все выходные там оставалась,  с любовником не общалась. В понедельник она позвонила Лёне Викторову и попросила о встрече.
Когда блондинка появилась у нас в отделе, её было не узнать: никакой косметики, платиновые кудри аккуратно собраны в хвостик на затылке, строгая блузка, темные брючки. «Скромница» немедленно начала всхлипывать и усердно каяться: при предыдущей встрече со следователем не могла решиться и сразу рассказать всю правду, но  все эти дни много думала и поняла, что нельзя больше скрывать страшные преступления Стаса, хотя он обещал убить медсестру, если  она его выдаст. Доктор так сильно её пугал, так жутко шантажировал, что бедняжка уже сколько лет жила в страхе перед этим ужасным человеком и вынуждена была молчать о его злодеяниях. Но теперь ей всё равно. Лучше умереть, чем  испытывать муки совести.
Лёня успокоил «мученицу», обещал защитить от происков доктора и  предложил ей всё откровенно изложить, не  утаивая никаких деталей. Только в таком случае он постарается представить дело так, чтобы Нонна прошла  как свидетельница, а не соучастница. И красотку понесло! Видимо, измена Бородкина  сильно подстегнула её ретивость!
Суть показаний сводилась к следующему: когда Стаса пригласили к престарелой даме в роскошную квартиру в качестве психотерапевта, он моментально оценил перспективы и  разработал план внедрения в семью. Втершись в доверие к Зинаиде Алексеевне и подружившись с маленьким Крисом, доктор через них подобрался к Марианне и убедил её оформить с ним официальный брак. Когда эта цель была достигнута, Станислав задумал убить обеих женщин. Первой его жертвой стала тёща. Воспользовавшись удачным стечением обстоятельств, Бородкин изменил внешность (маскарад был заранее заготовлен и ждал своего часа в шкафу врачебного кабинета) и, никем не узнанный и не замеченный (ах, знал бы он о наблюдательности своей соседки — может, Зинаида Алексеевна осталась бы жива!) появился дома, где застал хозяйку квартиры в постели за чтением романа. Камуфляж был оставлен в прихожей, тёща удивилась появлению зятя дома в рабочее время, а  тот сделал озабоченное лицо и предложил измерить сахар крови. Несчастная доверчиво протянула руку и тут же получила  укол: слоновью дозу инсулина, заранее набранного в шприц. Она пыталась сопротивляться, но была прижата к постели и вскоре потеряла сознание. Смерть наступила через полчаса. Убедившись, что тёща мертва, Бородкин вложил ей в руку пустой шприц,  на столике оставил опустошенный флакон инсулина с ее же отпечатками пальцев, снова закамуфлировался и покинул квартиру. Его полуторачасовое отсутствие на приеме прошло незамеченным, поскольку Нонна на звонки сотрудников отвечала, что доктор вышел в туалет или отправился, кажется,  в бухгалтерию. Вернувшись в кабинет, психотерапевт сообщил Нонне, что она теперь соучастница убийства и с тех пор держал её в постоянном страхе.

По словам медсестры, Станислав воровал сильнодействующие препараты, подделывал учетную документацию и заставлял помощницу в этом участвовать. Она якобы сопротивлялась изо всех сил, но, опасаясь за свою жизнь, не решалась поставить администрацию поликлиники в известность о преступных действиях психотерапевта. Лёня про себя ухмылялся, но внешне был полон сочувствия и понимания, сокрушенно мотал головой, как бы изумляясь и ужасаясь коварству доктора. Это ободрило блондинку, и последовали новые «откровения», теперь уже о медленном убийстве Марианны. Собственно говоря, мы и так уже представляли себе, как это происходило, а излияния «помощницы» подтвердили правильность нашей гипотезы.

Нонна старалась изо всех сил доказать свою готовность сотрудничать и лояльность по отношению к уже в полную силу  идущему следствию. У неё, по уши замешанной в оба убийства и все аферы Бородкина, теплилась слабая надежда избежать скамьи подсудимых. Кроме того, она боялась своего любовника. Уж кому-кому, а ей  было отлично известно, на что он способен.

Мы  внимательно слушали многословные признания соучастницы,  ничего конкретного не обещали, но требовали от неё не просто голословных росказней, а конкретных доказательств.  В итоге Нонна привела нас в кабинет, где Стас вёл приём, и показала тайничок, встроенный в  шкаф с медицинской литературой. Там мы обнаружили упаковки наркотических и сильнодействующих препаратов, в том числе и пресловутые коричневые  ампулки с антидепрессантом. В присутствии понятых (сотрудников администрации поликлиники, бывших в курсе нашего расследования) находки были извлечены из тайника и отправлены на экспертизу. Обнаруженные отпечатки пальцев вполне годились для дактилоскопии. Это было уже кое-что. Кабинет опечатали. В сопровождении сотрудницы отдела  Нонну отправили в окраинный посёлок и предупредили, что возвращение в квартиру Стаса и личный контакт с психотерапевтом могут стоить ей жизни, а также попросили не выходить с ним на телефонную связь без наших указаний.

Затем мы  уже под протокол допросили говорливую соседку Бородкина; таксиста, доставившего  доктора домой; пациента, сбежавшего с психотерапевтического сеанса к стоматологу. Все они официально подтвердили свои показания.  Наблюдение за домом было возобновлено, поскольку Стас тем временем завершил своё «повышение квалификации» и вернулся в Завейск. Тут его ждали весьма неприятные сюрпризы: любовница бесследно исчезла,  кабинет был опечатан, а в почтовом ящике лежала повестка — вызов на допрос к следователю. Доктор кинулся было к своему начальству за объяснениями по поводу  кабинета, но главврач его не принял, а  остальные сотрудники недоуменно пожимали плечами и старались  как можно скорее отделаться от нежелательного собеседника.

У меня в кабинете на допросе Бородкин быстро растерял  лоск и вальяжность, заметно нервничал, категорически отрицал свою причастность к убийствам, сбыту наркотиков и другим медицинским аферам, ненатурально возмущался и даже грозился  пожаловаться в вышестоящие инстанции. Я с ним общался в жесткой манере, сообщил о планируемой эксгумации тела  его покойной супруги для повторной судебно-медицинской экспертизы  с применением самых современных методов исследования, которые позволят установить истинную причину смерти Марианны. Это был, конечно, чистейший блеф с моей стороны: никакая эксгумация ничего не смогла бы уже установить. Зато подследственный перепугался не на шутку — даже будучи медиком он поверил в  возможности современной криминалистики  и серьёзность моих намерений вывести преступника на чистую воду.  Я взял с него подписку о невыезде  и отпустил домой.

С этого момента события стали развиваться стремительно. Вечером Стас в  камуфляже (опять заношенные куртка и шапка,  капюшон надвинут до бровей), осторожно озираясь, вышел из своего подъезда. Не заметив ничего подозрительного, он сел в свою машину и отправился в путь. Наши ребята вели его аккуратно всю дорогу, пока автомобиль не припарковался рядом с рядом с небольшим особняком. Водитель снова «проверился», слежку не обнаружил и вошел в дом. Мы быстренько запросили данные на жильца по этому адресу. Оказалось, что здесь обитает тот самый «корифей», который выписал  справку о смерти Марианны в результате сердечной недостаточности. Круг постепенно замыкался.

Через некоторое время у Нонны зазвонил мобильный телефон, высветился незнакомый номер. По знаку нашей сотрудницы медсестра  ответила на звонок. Звонил «корифей» и тут же передал трубку Бородкину. Тот слушал несколько минут сбивчивые объяснения любовницы о полученной повестке к следователю и решении спрятаться (так мы её проинструктировали на всякий случай) в захолустном посёлке,  потом тоном, не допускающим возражений, назначил ей встречу через два часа на окраине Завейска, на старом мосту через реку.

Сотрудница ткнула Нонне под нос лист бумаги с фразой: «скажи ему, что придешь загримированная из соображений безопасности, чтобы никто не узнал». Та повторила написанное вслух и нажала на кнопку «отбой», а потом испуганно заявила, что никуда не пойдет, ей еще жить не надоело. Но блондинку успокоили, что ей нужно оставаться дома, но выдать нам свою верхнюю одежду, которую хорошо знал Стас.
Через два часа стройная брюнетка в темных очках, салатной куртке, элегантных брючках, красивой вязаной шапочке черного цвета и с таким же роскошным длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи  и закрывавшим нижнюю половину лица,  стояла на мосту, зябко  поводила плечиками и боязливо оглядывалась по сторонам.

Мы замаскировались  в кустах неподалеку,  а часть опергруппы  заранее отправили на другую сторону реки, на всякий случай. В  ясном, холодном небе  висела почти полная луна, и мост был отлично виден. Оперативники шепотом отпускали шуточки по поводу элегантной девицы и даже спорили, кому на ней жениться. Фокус был в том, что на мосту стоял не кто иной, как артистичный Лёня Викторов, вооруженный пистолетом, электрошокером и еще некоторыми полезными «мелочами». Место встречи Стас выбрал отличное: пространство в обе стороны хорошо просматривалось,  внизу шумела темная река с быстрым течением. Как говорится, раз — и концы в воду! Мы не сомневались, что Бородкин задумал убрать нежелательную и опасную свидетельницу, пока до нее не добралось следствие.

Бомжеватого  вида парень  вразвалочку приблизился к «Нонне», подошел почти вплотную и откинул капюшон со лба. В ответ раздался испуганный визг и бормотание из-под шарфа: «Ой, Стасик, привет! Как ты меня напугал! Я замерзла, давай куда-то зайдем погреться, я же загримированная, никто не узнает! А то я в сосульку превращусь скоро!» Мы слышали по включенной радиосвязи каждое слово через скрытый у Лени под шарфом микрофон. Бородкин отозвался: «Погоди,  сейчас пойдем, ты только скажи, ты уже была у следователя? Может, кто-то из уголовки к тебе подходил дома, на работе, на улице?»  Викторов зачастил, идеально имитируя голос медсестры (вот где талант скрывается!): «Нет, Стасик, никто не приходил, я сразу, как увидела эту повестку, так быстренько шмотки в сумку упаковала и из дому смоталась. Я же не дурочка, к ним на допрос идти! Я поехала в поселок и там у старой бабки комнату сняла, сказала, что ищу работу и пока тут поживу. И всё! Пусть теперь попробуют меня найти! Дудки! А на работу позвонила и сказала,  что срочно уезжаю к бабушке, которая при смерти, потом задним числом оформлю отпуск за свой счёт! Я ведь, сам знаешь, какая хитрая!» Снова голос Стаса: « Нонна, ты уверена, что за тобой никто не следил, пока ты в поселок ехала, и потом, когда ты у этой бабки поселилась?» Лёня: «Да никто меня не выследил, не волнуйся! Всё шито-крыто! Слушай, пошли отсюда,  очень холодно!»

Психотерапевт молча  вытащил что-то из кармана куртки. Мы напряглись и приготовились. Лёня тоже не дремал. У доктора в руке был шприц. Викторов выхватил электрошокер и ткнул им  в шею «лекаря». Но, по закону подлости, разряд оказался слишком слабым. Стас мгновенно отреагировал, попытался нанести Лёне удар под дых, но тот увернулся и двинул парня в челюсть.  Мы уже бежали к дерущимся. Бородкин заметил это, изо всех сил оттолкнул противника, перевалился через перила моста и прыгнул в реку.

Мы выхватили пистолеты, но тут же спрятали. Стрелять наугад в темную гущу воды не имело смысла, поскольку быстрое течение, несомненно, уже унесло Стаса далеко от моста. Бежать вдоль берега мы тоже не могли, поскольку он весь зарос кустами. От досады Викторов бахнул кулаком по перилам, но это не сильно помогло. У нас с собой был прожектор,  мы его включили на всякий случай и осветили  поверхность воды. Конечно же, она была пуста. На мосту валялся шприц. Я  положил его со всеми предосторожностями в плотный  пакет. Оставалось ждать рассвета.

По рации объявили операцию «перехват» и вернулись к себе в отдел, шприц отправили  криминалистам в лабораторию. Вскоре нам перезвонили и сообщили, что в шприце был курареподобный препарат, парализующий мышцы и используемый в медицинской практике в очень малых дозах для различных целей. Вещество действовало при введении  в  мышцу мгновенно, но только на короткое время и быстро выводилось из организма через почки. Доза, которую Бородкин приготовил для своей любовницы, могла парализовать слона средних размеров.  Иными словами, Стас планировал обездвиженную Нонну без особых усилий сбросить в реку, а уж потом ни одна экспертиза не могла бы доказать факт насильственной смерти. Мало ли, может, медсестра решила свести счёты с жизнью и сиганула с моста в воду… Да уж, изощрённость плана убийства  и изобретательность доктора в выборе  медикаментов заставила нас поёжиться, хотя всякое приходилось видать за многолетнюю работу.

Около семи утра рассвело. В половине девятого нам сообщили, что прямо под тем самым мостом, где разыгрывались все события, обнаружен труп  Бородкина. Летом мост ремонтировали, и часть арматуры по каким-то причинам осталась в реке. Станислав прыгнул вниз  и  сразу напоролся животом на скрытый под водой острый железный прут, проткнувший тело насквозь и вышедший в области поясницы. Сорваться со смертельного «вертела» убийце уже не удалось. Вскрытие показало, что смерть наступила вследствие попадания воды в легкие и массивного внутреннего кровотечения.

Дело об убийствах мы закрыли. Нонну всё же судили, но, с учётом всех обстоятельств, дали ей небольшой срок. «Корифея», замешанного в торговлю наркотиками,  привлекли к уголовной ответственности и приговорили к пяти  годам тюремного заключения.

А я в общих чертах поведал моему другу Гене Козину и снова приехавшему в Завейск Дмитрию Шумину о печальных обстоятельствах и причинах смерти Зинаиды Алексеевны и Марианны и о том, что случилось с их убийцей. Вот так закончилась вся эта ужасная история…

5. КРИС 

Я уже рассказывал, что поселился у бабушки Лары и дедушки Коли. Это было классно! Они меня кормили всякими вкусностями, обнимали, целовали, совсем не ругали. Если бы ещё мама с неба вернулась, и бабушка Зина тоже, то было бы вообще здорово! Единственное, что меня пугало, это папины частые поездки в Завейск. Я боялся, что с ним там что-то страшное случится, а от этого люди на небо попадают. Но папа каждый раз возвращался. Однажды он приехал из нашего города и сообщил, что Стаса больше нет, и я не должен теперь волноваться. Я удивился: «Он что, на небо попал? Там же мама и бабушка,  это опасно для них!» А дед Коля ответил: «Нечего этому гаду на небе делать! Его Бог туда не пустит!» Я обрадовался и подумал, что Бог  очень сильный и хороший человек, раз он маму и бабушку защитит от Стаса!»  И еще я про Нонну спросил, а папа сказал, что она просто пустое место, и говорить тут не о чем. А я себе представил, как эта тётка стоит и орёт на меня, а потом бах! — и исчезает, как  ведьма в сказке Андерсена, а остается только пустое место. Тогда я подпрыгнул и крикнул: «Ура!»

А теперь про Варю  и Лёшу… Они всё время вели себя не очень понятно: без конца поворачивались друг к другу, как будто у них магнитики в головах были, ходили рядышком так, словно вот-вот взлетят! Вот  прямо как Дюймовочка и эльф… Гуляли, а меня с собой не брали, хотя я сто  раз намекал, что тоже хочу с ними в кино, или в кафе, или в парк. Но бабушка Лара сказала, чтобы я не выдумывал и не морочил ребятам голову. И ничего объяснила! Странные люди эти взрослые! Не поймёшь их…

А потом Варя уволилась с работы в Завейске и нашла себе работу в Рюмино. Так ей папа и дедушка сказали. А Лёшка молчал и почему-то краснел. И знаете, чем всё закончилось? — Варя решила на дяде Лёше жениться. Нет, наоборот… Короче говоря, она однажды нарядилась в такое красивое белое длинное платье  и на голову прозрачную фату прицепила — на лебедя похоже. Я ей так и сказал. А тётя мне волосы взъерошила и объявила: «Я теперь невеста, Крис! А Лёша — жених! Мы с ним едем в загс, и у нас сегодня свадьба!» Во дела! А дядю моего в специальный костюм нарядили, смокинг называется, и галстук дурацкий, на черную бабочку похожий, на шею привязали.   Я просил Лёшку, зачем всё это. Он вздохнул тяжело и махнул рукой: «Так надо, брат! Варя велела…» Ну, это я понимаю… Если моей тёте что-то в голову взбредёт, то её не переспоришь!

Поженились они друг на друге, и стали мы все вместе  в доме дедушки и бабушки жить! Замечательная жизнь началась! Потом папа, Лёша и Варя всё-таки  опять поехали в Завейск и продали там квартиры: нашу бывшую и Варину. Мои тётя и дядя купили себе квартиру в Рюмино,  недалеко от нас, туда переехали и стали меня часто в гости приглашать и разными вкусностями кормить. Это другое дело! Раньше на прогулки меня брать не хотели, а потом стали наперебой зазывать: «Крис, мы тебя ждем в воскресенье вместе с папой!» Видно, стыдно им стало за свое прошлое поведение!

Вскоре у Вари живот стал расти, и  у меня уже рук не хватало, её обнимать, как раньше. Тётя мне объяснила, что там, в животе, сидят мои двоюродные сестрички, сразу две штуки, и ждут встречи со мной. А чего ждать? Вот же я! Пусть выходят и знакомятся! Оказалось,  что это я должен ждать, пока  девчонки соберутся  и вылезут из Вариного живота. Ох, сложно с женщинами! Я это уже давно понял!

Однажды сестрички всё-таки появились, но какие-то совсем маленькие и плаксивые! Даже не поговоришь с ними толком! Но зато кудри у них на головах вскоре выросли, точь-в-точь как мои! А папа мне сказал, что я родился тоже маленький и плаксивый, а потом вырос и стал умным и красивым. Я поверил и стал ждать, пока девчонки поумнеют. И ещё вот что важно: их назвали Мария и Анна. Две половинки маминого имени! Представляете? Наверное, мама с неба Варе подсказала такие имена!

Папа ходил на работу, даже на две: в музей и на аукционы. Но как-то раз пришёл вечером и сказал, что больше экспертом на аукционах древностей не будет работать, потому что там нехорошие дела творятся.  И больше ничего не стал говорить. А в музее ему очень мало денег платили, и  так тоже не годилось. И вот однажды папа спросил меня, как я отнесусь к переезду в Данию. Я от удивления даже на диван попой шлёпнулся. Оказалось, что папе там предложили работу, называется «научный контракт», и теперь он ждёт моего решения.  А что тут  думать? Это же страна Андерсена! Конечно, я согласился!  Мы уехали, а Леша, Варя и сестрички остались в Рюмино, но обещали приехать в гости.

У папы были деньги после продажи нашей старой квартиры, и мы за них купили себе  в Дании домик. На берегу озера. В сосновой роще. Я такой красоты никогда не видел. Когда солнце заходило, стволы становились красными, а по утрам казались облитыми мёдом.  В  темноте сосны были черными и шумели, словно сердились. Вода в озере тоже меняла свой цвет: лиловый в бурю, золотистый и бирюзовый в солнечную погоду, оранжевый на закате, сиреневый в сумерках. Волшебное озеро оказалось… Точнее, сказочное…

Мы с папой как-то раз гуляли по берегу. День клонился к вечеру, солнце уже уселось на верхушки сосен и собиралось вот-вот нырнуть за них — туда, где небо было виноградного цвета…  И вдруг послышался сильный шум. Над озером кружила  и кричала стая диких белых лебедей. Внезапно птицы все одновременно сели на воду и поплыли. Закатные лучи окрашивали их ослепительное оперение в розовые тона. А мы с папой стояли и считали вслух. И я сказал: «Папа, их одиннадцать. Одиннадцать диких лебедей». Мы посмотрели на небо. Над нашими головами стояло облако, такое же белое, как лебеди. Его очертания быстро менялись,  и мне почудилось, что там, в вышине, появилось мамино лицо… Не знаю, сколько это длилось… Быстро смеркалось, солнце окончательно свалилось за рощу… Неожиданно лебеди разом взмыли вверх, к облаку, и вместе с  ним стали стремительно удаляться, как будто забирали его с собой. Мгновение спустя стая стала невидимой, а на озеро опустилась  густая лиловая тьма.

Эмилия Песочина

Иллюстрация автора