Анатолий Либерман | Свет от людей

Свет от людей

(Новая книга Евсея Цейтлина)

Евсей Цейтлин.  Писатель на дорогах исхода.  Откуда и куда? Беседы в пути. Санкт-Петербург: Алетейя, 2020. 329 с.

У всех людей есть выдающие их слова, о которых сами они не подозревают, так глубоко застряли они в подсознании. У Цейтлина одно из таких слов — свет. В стихах Эвелины Ракитской он увидел тревожный отсвет летних пожаров (с. 54). Вспоминая своего выдающегося друга Ванкарема Никифоровича, он написал: «…этот удивительный человек излучал особый свет… то был свет добра… Всё пройдет?  Всё, кроме памяти. Всё, кроме явственного ощущения этого подаренного нам света» (с. 102-103). Один из очерков в книге называется «Свет издалека (Сергей Корабликов-Коварский)», а другой (интервью) — «Выйти из тени (Семен Резник)». Есть и глава «Сквозь далекие огни (Лиана Алавердова)».

Мы ценим в других то, что считаем добродетелью в себе или то, чего тщетно добиваемся в жизни. Из характеристики Никифоровича: «Никогда и ни о ком он не сказал дурного слова.  И это не было предусмотрительным проявлением конформизма.  В каждом человеке Ванкарем видел то лучшее, что определяло его жизненное назначение» (с. 103).  Я ни разу не встретился с Цейтлиным, хотя Чикаго, в котором он живет, через озеро, меньше, чем за час лёта, от «моего» Миннеаполиса, но читал почти все его книги. Я думаю, что, говоря о своем покойном друге, он, не ведая того, нарисовал свой автопортрет.  Но вернемся к главной метафоре.

Свет, который Цейтлин бросает на окружающую жизнь, возник из его доброго отношения к людям и из ненаигранного, а идущего из глубины сочувственного интереса к ним.  Под его взглядом и под его пером лучшее в человеке выходит наружу, хотя все, конечно, остаются самими собой.  Одни столь скромны, что трудно поверить в их существование.  Другие напористы и охотно «показывают товар лицом», но диалог повернут так, что эти черты не уменьшают привлекательности рассказчика.

То, что Цейтлин умеет задавать главные вопросы и знает, как надо вернуться к ним, не секрет для тех, кто читал теперь уже широко известную и переведенную на несколько языков книгу «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» о литовском драматурге Йокубасе Йосаде.  В книге, о которой идет речь здесь, искусство слушать и понять доведено до высокй степени совершенства. Цейтлин говорит об одном из своих персонажей: «… послушаем…  И — не будем перебивать» (с. 133). Красно говорят многие.  Слушать и не перебивать — редкое искусство.

«Писатель на дорогах исхода» — это собрание интервью (в основном), очерков и некрологов. Единство стиля в том, что касается авторской речи, удивительно. Кажется, что все главы написаны в одно и то же время, а между тем, самая ранняя помечена 1992 годом, а самая поздняя — 2019-ым. Беседы с Йокубасом Йосаде вышли в 1996 году.  Они относятся к недавней книге, как роман к серии новелл. Цейтлин расспрашивает пишущих людей (эмигрантов), как вжились они в новую среду (и вжились ли), раскрепостила ли их эмиграция (чаще в Америку), что они думают о месте русского писателя в странах, где по-русски не говорят не только их соседи и сослуживцы, но порой и дети; кому адресованы их книги в этой языковой полупустыне, но, конечно, еще об одном!  Эмигрировали-то почти все его герои как «лица еврейской национальности» (нации такой не было, а национальность была).  Поэтому в воспоминаниях о годах, проведенных в России, неизменно и неотвратимо возникал разговор об антисемитизме.  Но о великих вопросах ниже. А пока замечу, что среди собеседников Цейтлина оказалось несколько незаурядных поэтов. Хорошие стихи — такая редкость, что обидно было бы не процитировать несколько строф.

Эвелина Ракитская: «Страна моя, пустынная, большая… / Равнина под молочно-белым днем. / Люблю тебя, как любит кошка дом, / Дом, только что лишившийся хозяев. // И странное со мной бывает чудо —/ Когда-то кем-то брошенная тут, / Мне кажется, я не уйду отсюда, / Когда и все хозяева уйдут» (с. 54).  Читая эти строки, я не мог не вспомнить стихотворение Людмилы Алексеевой, поэтессы второй волны: «Старый кот с отрубленным хвостом, / С рваным ухом, сажей перемазан, / Возвратился в свой родимый дом, / Посветил во мрак зеленым глазом. // И, спустясь в продавленный подвал, / Из которого ушли и мыши, / Он сидел и недоумевал, / И на зов прохожего не вышел. // … // И, спиной к сырому сквозняку / Он свернулся, вольный и надменный, / Доживать звериную тоску, / Ждать конца — и не принять измены».  «Мне кажется, я не уйду отсюда, когда и все хозяева уйдут».

Наталья Дорошко-Берман: «О, родные мои, не зовите меня / В те чужие далекие страны. / Пусть останусь одна, пусть медвежья страна / Так обнимет меня, что изранит. // … // Пусть сегодня тюрьма, а назавтра сума, / Пусть живу в ожиданье погрома, / Я печали свои выбираю сама, / Я счастливей, я все-таки дома» (с. 73).  «Всё-таки дома», но в конце концов обе эмигрировали в Израиль.  Трудно прожить весь век спиной к сырому сквозняку.  Лев Ленчик через долгие десятилетия после отъезда из России, конечно, не забыл страну, когда-то оставленную без раздумий и сожалений, и позже от ностальгии излечивают воспоминания: «Наверно еще полегчает, / когда позабудешь всерьез / зрачки неостывших окалин / и тени бегущих колес…// и слов уцененную ясность, / и сброд опортреченных рож, / и всё, с чем ты жил безучастно / и с чем подыхал не за грош…// (с. 115).  Многие, очень многие из нас, угловых жильцов, спрашивали, как Рудольф Фурман: «… А я неблагодарный сын Отчизны, / Я в ней с рожденья не ее герой. / Часть лучшую отпущенной мне жизни / Она давала знать, что я изгой» (с. 136).  И напоследок: «Я только боль возьму с собой, / отнюдь недобровольно! / О вы, что гнали на убой / моих родных, меня с семьей… / Я ухожу.  Довольно» (Лиана Алавердова, с. 232).

Любят поэты признание: радостно управлять чувствами огромного зала, а то и целого стадиона (там и буря оваций, и «вставанье» кто-нибудь «организует»), но и на пирушке холостой неплохо почитать что-нибудь новое, например, «Роняет лес багряный свой убор».  И всё же послушай, Катулл, великий и несравненный римлянин:

Гай Валерий, не ходи на званый вечер.
Лучше дома поработай над поэмой.
Эти встречи, эти речи, эти плечи…
Эти тени над глазами…
Эта тема…
Я любил ее не так, как все, иначе.
Я люблю ее, мою любовь не выжечь.
Я люблю и о прошедшем плачу.
Я любил ее и потому не выжил (Рафаэль Левчин, с. 169).

«В дружеском застолье Рафаэль… был тих, почти незаметен», но не так много осталось среди нас людей, «бормочущих строку ‘Упанишад’» и приветствующих Аристофана как близкого и дорогого человека.  Остроумный, блестящий, многосторонний, он умер в 2013 году.  Не пропустите его книгу «Старые эфебы».

Пока есть поэты, жива и любовная лирика: не с Катулла началось, не нами и кончится.  То «Сквозь пургу в двух шагах от апреля / Проплывает строка о любви / Поднимается до куполов / Обретает мистический образ / И в бездонную впадину неба / Проникает все дальше и дальше / Оставаясь строкой о любви» (Гари Лайт, с. 238), то «Когда солнце уходило спать, / твоя рыжеволосая голова / клонилась на мои плечи огнем / и оставалась в моих ладонях. / Цвет твоих волос обжигал меня, / руки мои согревались / и перебирали соломенное пламя» (Игорь Михалевич-Каплан, с. 249).

Ефим Чеповецкий, автор несравненных и, к счастью, широко известных книг для детей, был грустным, мудрым Шутом, каким Шуту и полагается быть.  Трудно поверить, что и он оказался в Чикаго.  «Учась премудростям весь век, / Узнал я в беге дней, / Что я снаружи человек / И весь внутри — еврей» (с. 283) и еще: «Наши корни в Галилее, / Это в Библии дано… / Люди все вокруг евреи, / Только из дому давно» (с. 284).  Я начал со стихов, потому что, хотя в книге они занимают немалое место, всё же она не о них, и я боялся, что в серьезных разговорах они не будут услышаны, ибо у хорошей поэзии тихий голос, и заглушить его ничего не стоит.

Итак, другие берега.  Как живется или как жилось на них творческим людям?  Многих героев Цейтлина давно нет в живых.  Кое-что не зависит от берегов, ибо, как заметил Борис Кушнер, «производная синуса, она и в Африке косинус» (с. 37).  В его устах ссылка на производную не была виньеткой, украсившей речь гуманитария, что-то понимающем в функциях.  Кушнер был (теперь, к сожалению, и о нем приходится писать был) математиком, а «еще» поэтом, переводчиком стихов и неукротимым борцом с антисемитами. И в России, некоторые из собеседников Цейтлина занимались сочинением стихов, рассказов и даже романов «по совместительству».  А уж в иноязычном мире, что и говорить!  Пиши, издавай за свой счет, рассылай не таким уж многочисленным знакомым, которые могут от книги с надписью избавиться (хорошо, если не выбросят, а передарят: знаю по своему опыту), и забудь слово гонорар.

Человек, начавший читать эту книгу с оглавления, если он не профессиональный знаток эмигрантской литературы, скорее всего растеряется: «Кто эти люди, судя по всему, незаурядные, написавшие много хорошей прозы и хороших стихов?  Впервые слышу!»  Конечно, Аксенов, Довлатов, Бродский, еще, быть может, три-четыре имени.  Но вот их как раз в оглавлении нет, и пропущены они не по недосмотру. Всю жизнь Цейтлин, прекрасно умеющий рассказать и о знаменитостях (например, у него есть книга о великом литовском поэте Донелайтисе), стремится вырвать из темноты имена и книги, которые без него в темноте и сгинули бы.

К сожалению, чтобы вызвать к себе интерес за пределами самого узкого круга, нужен скандал (желательно громкий) или пусть небольшой, но активный круг почитателей, в идеале почитательниц («салон»).  Между автором и публикой должен быть посредник.  В эмигрантских газетах «нет отделов критики и библиографии.  Понятно, нет и системы в освещении литературной и художественной жизни» (с. 99).  Нет «оперативной» критики и в России, а есть премии и ярмарки. Без шума и «раскрутки» к читателю не пробьешься.  Цейтлин рассказывает, что в 2013 году (мы снова в Чикаго) умер эмигрант, врач Роман Вершгуб.  Оказывается, он писал превосходные рассказы, но упорно отказывался их печатать, удовлетворяясь тем, что показывал их двум-трем знакомым.  Вдова Вершгуба всё же издала сборник покойного мужа.  «А какой тираж сборника?» — «Пятьдесят экземпляров».  — Так мало…»  — «Так много. Тридцать книг валяются у меня в шкафу — никому не нужны» (с. 178).  Вот и вся слава, прижизненная и посмертная.

Некоторые авторы, только в эмиграции освободившись от цензуры и прочей советской мерзости, смогли написать свои главные книги.  Кое-кого теперь охотно печатают и в России (и даже, если затронуты острые темы, читают).  Среди них авторы серьезнейших исторических исследований Семен Резник, Владимир Порудоминский и Анатолий Кардаш (Аб Мише); Кардаш успел написать, начатый еще «дома» гигантский труд об истории еврейского народа.  Независимо от меры признания в России, эти люди уже не мыслят (не мыслили) себя «там»: прошли долгие годы, выросли дети и внуки, да и не слишком уж тянет в нынешнее «туда». Но у каждого своя судьба.  Ирина Чайковская преодолела массу трудностей, печатается по обе стороны океана и говорит: «Не считала никогда, что это эмиграция.  И даже если придется остаться в Америке навсегда, душой я живу в России.  У нас с мужем два гражданства, я связана с Россией многими нитями и их не обрываю» (с. 120).

Книга Цейтлина неслучайно называется «Писатель на дорогах исхода. Откуда и куда?  Беседы в пути».  Лейтмотив его интервью и заметок: «Мы всё еще идем по символической пустыне», — и дело не в том, что его собеседники — почти без исключения евреи, хотя программное заявление Цейтлина высказано с абсолютной ясностью: «Еврейские мудрецы не сомневались: в каждом поколении продолжается наш Исход из Египта.  Вот и мы, российские евреи, всё еще идем по символической пустыне» (с. 105).

Конечно, весь мир — тюрьма, и весь мир — пустыня, но эмиграция, хотя и в ней производная синуса — косинус, — пустыня в квадрате, и в ней особенно трудно выдержать экзамен не только на прочность, но и на порядочность.  Говорит Семен Ицкович, доктор технических наук, ставший в Америке влиятельным русскоязычным журналистом.  Его возмутили люди, неблагодарные, даже подлые: «Не зная Америку, ругают ее.  Вопреки тому, что говорили когда-то в американском посольстве, бысстыдно восхваляют советскую жизнь. Ничего в ней не стоили, а сейчас слагают о себе легенды.  Невежды выносят свои суждения. Неграмотные пытаются учить.  Возносят ‘великую русскую культуру’, к которой никогда не были причастны…» (с. 106). А бывает, как говорит Цейтлин, и так: «Кое-кто, попав в эмиграцию, придумывает себе ‘красивую’ биографию (иногда такое мифотворчество нечаянно и трагично — люди задним числом как бы реализуют несбывшиеся мечты, неосуществленные дарования.  Но бывает иначе: человек, увлеченный новым днем, просто отмахивается от того, что было вчера» (с. 95).  Он говорит это в связи с тем, что еще одному выдающемуся журналисту Ванкарему Никифоровичу ничего не потребовалось менять в главном: «Наоборот — надо остаться собой…» (там же) — непростая задача, когда идешь по пустыне. Никифорович, как говорит Цейтлин, остался в Америке хранителем культуры.

Прошлое можно поменять, приукрасить, мифологизировать и даже постараться забыть, но есть прошлое, которое висит на нас, как жернов, и не сбросить его, пока мы живы.  В нем погромы и наветы всех веков, зверство околоточных, атаманов и советских властей (от которых мы и спасали себя, своих детей и неродившихся внуков) и самое страшное — Катастрофа, гибель евреев в оккупированных районах.  Двое человек погрузились в этот кошмар. Давид Гай, плодовитый и успешный писатель, автор «Десятого круга», говорит о минском гетто: «Я написал повесть за 37 (!) дней, совмещая с работой в газете. Дольше не смог бы писать физически и психологически: изнемогал под действием ночных кошмаров, почти каждую ночь меня расстреливали, закапывали живым в яму, я прятался в «малинах», убегал от полицаев… Дантов ад бледнеет перед существованием в гетто…  Самая, наверно, страшная глава — о детях» (с. 156-57).  Не 37 дней, а вся жизнь Самуила Эстеровича была сплошным кошмаром; война застала его в Вильнюсе, и опять тот же образ: «Нам пришлось пройти через воистину дантовские сцены» (с. 250). В конце жизни (он умер в 1985 году) он написал воспоминания.  Его дочь «дописала и отредактировала…, перевела на английский, издала их в США небольшим тиражом» (с. 253).  Вы еще не забыли, что такое небольшой тираж и какова его судьба?  К сожалению, невозможно вкратце пересказать потрясающий рассказ Сергея Корабликова-Коварского.  Он тоже начинается в Вильнюсе.

Среди вопросов, которые задавал Цейтлин, есть и такой: «Что вы думаете о возможностях и судьбе русской эмигрантской литературы?» Приятно начать на мажорной ноте. Два десятилетия выходили в Торонто-Петербурге сборники «Русские евреи в Америке».  Затертое слово — подвижничество, но то, что делал Э. А. Зальцберг, было скромным и трогательным подвигом. Он редактировал (то есть искал авторов, много писал сам, переводил, комментировал) и полностью оплачивал все выпуски, а ни капиталистом, ни помещиком этот пенсионер не был.  Профессиональный гидролог (кандидат наук) и профессиональный пианист, он сделал больше, чем целый институт, для сохранения памяти о сотнях людей, от давних переселенцев в Аргентину до современных художников (архитекторов, скульпторов) и великих музыкантов прошлого. Он умер в этом году. Мы не в СССР. Незаменимые люди у нас есть.

Ниже я приведу без комментария несколько высказываний.  «Взгляд из Америки на прошлое и настоящее России заставляет по-новому осмысливать многое — в том числе и историю еврейства. Пасынки превращаются в сыновей Израиля, Европы и США» (Лев Бердников, с. 93). «Община наша эмигрантская не растет, а как бы даже уменьшается, становится менее заметной, поскольку стареет и мало подпитывается уходящей в американскую жизнь молодежью.  Соответственно стареет и эмигрантская пресса.  Авторов меньше, читателей меньше, естественный процесс.  Но для оставшихся читателей эта пресса тем более необходима, так что в ближайшее десятилетие она, наверно, еще продержится» (Семен Ицкович, с. 113). О журнале «Чайка»: «Аудитория неизмеримо выросла со времен бумажного журнала, и львиная доля читателей сегодня в России. Нас также читают молодые и не очень молодые люди из Америки, Германии и Израиля, Украины и Казахстана.  Гугл говорит: у нас есть читатель даже в Кении» (Ирина Чайковская, с. 125).

Семен Каминский — издатель. «… издание книг для меня — это и хобби, и бизнес. И «философия»: таким образом борюсь с мировой энтропией… Плохая литература сгинет сама по себе.  Есть другая проблема: хорошая литература мало кому теперь нужна, и вот это огромная беда» (Семен Каминский, с. 175). «Где сегодня рубежи литературы, создаваемой по-русски? Она куда ниже границ РФ.  Исцелясь от шизофрении разделения на ‘метропольную’ и ‘эмигрантскую’, обрела глобальность и в лучших своих образцах устремлена на возвращение стране человеческого облика» (Сергей Юрьенен, с. 194). И по другому поводу: «Спрос на электронные книги растет, но бумажные читают и продолжают читать, особенно эмигранты и люди преклонного возраста» (Лиана Алавердова, с. 233). «Литература утратила ту духовную и общественную роль, которую всегда играла в России» (Владимир Порудоминский, с. 292).  Из высказываний покойного Олега Коростелева, знатока эмигрантской литературы и поклонника Георгия Адамовича: «В эмигрантской литературе одним из самых важных и привлекающих читателя жанров была критика.  Георгий Адамович, Владислав Ходасевич, Владимир Вейдле, Петр Бицилли, Дмитрий Святополк-Мирский — все это замечательные критики, которые были бы гордостью любой литературы.  Блестящие стилисты, тонкие умные, невероятно начитанные» (с. 306).  Нам бы так!  И заключительный аккорд.  Вопрос: «Есть ли у литературы эмиграции будущее?»  Ответ (напомню: москвич Олег Коростелев был заместителем директора Института мировой литературы Российской Академии Наук, заведующим отдела «Литературное наследство»): «Хотелось бы надеяться: нет.  Имею в виду, что эмигрантская литература к концу XX века стала литературой русского зарубежья, и, дай бог, ей не придется снова переходить на эмигрантское положение.  А в XXI веке литература русской Калифорнии или Аргентины продолжает оставаться такой же естественной частью единого литературного процесса, как сибирская проза или уральская поэзия» (с. 317).

В книге 31 глава (к сожалению, я коснулся не всех), а в конце помещено интервью Ирины Чайковской с автором. Интервью — труднейший жанр.  Цейтлин знает о своих героях всё: читал все их книги, помнит мельчайшие изгибы их пути (тяжелые моменты, сомнения и успехи).  Один из очерков посвящен Белле Езерской, первому в послевоенной эмиграции большому мастеру этого жанра.  Задавать вопросы, особенно банальные, — дело нехитрое. («В юности Вам больше нравились блондинки или брюнетки? А сейчас? Вы так много пишете, а читать Вы успеваете?  Ваш последний роман переведен на тринадцать языков. Ах, на пятнадцать!  Поздравляю! И каковы Ваши планы на ближайшее будущее?»).  Вопросы должны провоцировать умный ответ.  Интервью — это дуэль двух опытных стрелков.  «Главное, как всегда, — талант, личность автора» (с. 150).  Вот это я и хотел сказать об авторе книги «Писатель на дорогах исхода».

Анатолий Либерман