Анатолий Либерман | Голоса молчаливых

Голоса молчаливых

О новой книге эссеиста и писателя Евсея Цейтлина рассказывает знаменитый лингвист, известный литературный критик, профессор Миннесотского университета Анатолий Либерман

Евсей Цейтлин, Перечитывая молчание.  Из дневников этих лет.  Санкт-Петербург: Алетейя, 2020.  171 с.

На переплете недавней книги Евсея Цейтлина помещена фотография старой баржи.  Иллюстрацией задан настрой записей.  Это самая мрачная, самая трагическая книга Цейтлина, и в более ранних своих сочинениях не привыкшего видеть мир в розовом свете.  Суммировать ее невозможно, так как она состоит из разной длины очерков; мыслей, доверенных дневнику (иногда две-три строчки); заметок под впечатлением недавнего разговора; снов, запомнившихся знакомым и ими пересказанных; воспоминаний о далеком прошлом или просто соображений об увиденном, услышанном и пережитом.  Характерны последние пятьдесят страниц: крупицы исповеди и самоанализа, подведение итогов.

Книга только кажется неупорядоченным потоком.  На самом деле ее композиция продумана в мельчайших деталях.  Первое предложение: «Неподвижное, окаменевшее лицо.  С ним явно контрастирует надрывность речи» (с. 7). Заключительный аккорд (о себе): «Взглянув в зеркало, всегда сразу узнаю глаза.  Серые, в красных прожилках, почти потухшие, но все еще о чем-то спрашивающие» (с. 166). Таково обрамление.  Надрывность речи сквозь окаменение?   Нет, скорее загнанное в самую глубь сочувствие.  У кого еще такой взгляд?  «Когда открывает мне дверь, я смотрю в его глаза: в них —неистребимая наша печаль, всегдашняя готовность евреев понять всех, со всем примириться, во всем найти свою правду» (с. 20).

«Перечитывая молчание» об евреях, особенно об эмигрантах, как сам автор, сначала переехавший из Сибири (где родился) в свободную уже Литву, а потом в Америку, в Чикаго. А жил он еще и в Киргизии, и в Москве: в Киргизии работал учителем, в Москве сам учился.

Калейдоскоп судеб, надежд, разочарований.  Но для писателя главное в жизни — творчество, и он не может не думать о том, как и для кого создаются книги, как они доходят до людей (и доходят ли) и откуда эта неистребимая страсть к сочинительству, страсть, производящая гениев и графоманов. А эмигрантов волнует еще и вопрос о том, может ли уцелеть литература вдали от тех мест, где говорят на их языке.

Цейтлин всю жизнь провел среди пишущих людей и прочел старых и новых книг без счета.  В эмиграции ему встретился человек, превративший свою жизнь в эксперимент и рассказавший об этом (Николай Боков); человек, писавший очень хорошо, но упорно, из принципа (неясно, какого) ничего не печатавший (Роман Вершгуб), а еще настырный вымогатель подаяний, на которые издает милую его сердцу макулатуру.  Рассеянием движут те же импульсы, что и «метрополией».

«Ирония судьбы или все же предназначение?  Почти полвека читаю чужие рукописи. Что более всего поражает в этом потоке?  Нет, даже не ужасающая неграмотность.  Банальность мысли.  Литературные штампы, которые благополучно кочуют: не через десятилетия — через века» (с. 148; естественно: чем проще организм, тем выше шанс его выживания, а идеи, по вполне серьезному замечанию Эйнштейна, приходят так редко).

Хотя всё, что говорит Цейтлин о самопознании писателя (он недаром всматривается в свое отражение), о бессмысленной моде на романы («большая форма» Н. Я. Мандельштам), о пошлости, невежестве и безграмотности пишущих, в том числе и «ушедших в интернет», знакомо, перед нами насыщенный раствор таких полуафоризмов. Цитировать можно страницами, но я приведу (укрупняя абзацы) только одну выдержку.  Напомню: Цейтлин — редактор чикагского ежемесячника «Шалом», полугазеты, полужурнала: «Потоком идут в редакцию книги. Привычно недоумеваю: почему, едва попав в эмиграцию, многие хотят стать писателями? И — немедленно ‘берутся за перо’, то есть осваивают компьютер.  Человек здесь теряет профессию (она часто уже никому не нужна). А в душе между тем — безошибочное ощущение: у тебя есть уникальный опыт жизни, о котором надо обязательно рассказать.  Увы, писать книги — тоже профессия.  99,9 процентов книг, выпущенных в эмиграции, — бесцветная продукция графоманов» (с. 118).  И постскриптум: «Множество литературных премий.  Боюсь, читатель не вспомнит не только лауреатов премий, журналов, газет, областей, клубов, но и обладателей Букера и Нобеля» (с. 160).  Добавлю от себя: «И правильно сделает».

И всё же главное в книге — психология евреев, выросших там и разъехавшихся по разным странам. Среди персонажей исследователь еврейской истории; бывший узник каунасского гетто; сын погибших в Катастрофе родителей, героически спасенный литовской женщиной, и его путь назад, к украденному прошлому; (тоже Литва) «писатель-интернационалист», бывший подпольщик, «оказавшийся» в 1937 году шпионом, но выживший; известный, когда-то даже знаменитый поэт, сошедший с ума в сталинском застенке (оба писали на идиш; о втором следователь сказал афористично: «Стихи-то советские, сам автор — нет» (с. 82); вдова поэта, тоже, конечно, прошедшая лагеря; старый писатель, лишь в эмиграции раскрывшийся как тонкий прозаик — это те, чья судьба исследована подробно. А рядом калейдоскоп характеров, страхов, судеб.  Врачи в Америке; писатели, которым не для кого писать; заброшенные старики; люди, задыхающиеся от одиночества, и люди, всё еще чего-то боящиеся; нищий с дипломом философского факультета МГУ (и никто не знает, почему он годами стоит на углу и молча ждет подаяния); русский ресторан «Живаго».

Рассказал Цейтлин и о себе. Киргизская интермедия превосходна. Но вот родной Омск. В школе, в четвертом классе, два еврейских ребенка: девочка и автор. «Разумеется, евреем дразнят только меня» (с. 55).  Рассказано в книге и о четырехлетнем мальчике, услышавшем во дворе, что он еврей. «Мама, неужели нельзя ничего поправить?  Совсем ничего?» (с. 19).  Нет, нельзя.  Все мы, будто выросли в одном детском доме: те же воспоминания (двор, школа, улица), та же безысходность («неужели нельзя ничего поправить?»), тот же вопрос («За что?»), и для многих отъезд и уходящие в прошлое сны. О снах — пророчествах и метафорах судьбы — в книге много страниц. Старику, тому, который всю жизнь мечтал поймать и поймал, но не довез до дому большую рыбу, в последней строчке снились львы.  Российским евреям чаще снится погоня.

Удивительно, что эта книга, лишенная внешней цельности, воспринимается именно как целое. Я думаю, что причина тому — единая интонация и добрый, проникающий в самую глубь и никого не осуждающий взгляд.

Анатолий Либерман