Дина РАТНЕР | Воображение и реальность

Родилась в 1938 г. в Одессе, с 1995 года живет в столице Израиля – Иерусалиме. Литературный критик, прозаик, эссеист, доктор философии.

ВООБРАЖЕНИЕ  И  РЕАЛЬНОСТЬ

«Всё искусство автобиографично».

Федерико Феллини

Соня была в том возрасте, когда память о далеком прошлом занимает мысли больше, чем события вчерашнего дня. Всё чаще вспоминалось время, когда она приняла судьбоносное решение сменить профессию. Ей тогда было уже за тридцать и мало кто обращался к ней со словами: «милая девушка», всё больше называли женщиной или гражданкой. И то, и другое означало нечто определенное, устоявшееся в жизни; что-то вроде конца маршрута. Чего нельзя сказать о состоянии её души, ибо время от времени чудо казалось возможным, и всплывала надежда на перемены в судьбе. И тогда появлялась легкость в движениях, мыслях; ощущение полета и радости сбывшейся мечты.

Давно простившись с юностью, Соня помнит себя с трех лет; со времени войны и эвакуации из южного города в Сибирь на тот берег Енисея, где была маленькая занесенная снегом деревушка «Шанхай» и гидролизный завод, где делали спирт из опилок. Помнит чувство голода и холода в маленьком темном пространстве то ли комнатки, то ли землянки. Не исчезают видения огромных, выше взрослого человека, глыб льда, что Енисей выносил на берег во время ледохода. Через неделю-другую монолитные, твердые как камень  льдины превращались в длинные – сверху до низу – сосульки, рассыпающиеся при легком прикосновении с мелодичным звоном. Ребенок ничего не решает, не выбирает и не задается вопросами о завтрашнем дне. Чего не скажешь о юношеском возрасте, когда нужно сориентироваться – что делать, кем быть… К тому времени уже жили в захолустном провинциальном поселке в пределах досягаемости от Москвы. Выбрались из дикого места, где чуть ли не поголовно пили древесный спирт и рано умирали. Удалось уехать благодаря изданному после войны указу о возможности приехать из эвакуации даже в Москву. Было два условия: некуда вернуться, потому что твой дом разрушен, и твой ближайший родственник, к которому ты едешь, прошел всю войну. Старший мамин брат сгорел в танке, средний – летчик погиб в воздушном бою, а младший уцелел и жил в Москве. Вот и собрали в узел подушки, одеяла и медный чайник –  то, с чем эвакуировались из Одессы на последнем пароходе – город уже бомбили.

Однако к началу пятидесятых годов, стоило маме в Москве показать паспорт, где значилась национальность, как тут же вопрос о приеме на работу был закрыт. После года хождения по мукам взяли инженером на нефтебазу в пределах досягаемости от Москвы. Должно быть, никто не соблазнился захолустным местом из нескольких бараков, в которых жили завербованные из деревень женщины. Дали комнату; казалось бы – выбрались из обреченного поселка гидролизного завода, и все вместе, рядом – бабушка, мама, брат. Однако в памяти почему-то осталось ощущение беспомощности и полного одиночества. Никто не поведет за собой, не поможет выбрать дорогу. Самой нужно разобраться, решить, с чего начинать – куда идти, чем заниматься. Состояние растерянности, тревоги усиливалось с наступлением предвечерних сумерек, когда чувство пустоты было особенно нестерпимым. Не оставляло сознание необходимости найти что-то главное, предназначенное именно тебе. И страх, что не найдешь, опоздаешь.

Сколько лет прошло с тех пор, однако поседевшей женщине часто представляется утопающий в грязи рабочий поселок нефтебазы в пределах досягаемости от Москвы. Там невозможно было обойтись без высоких резиновых сапог и готовности выстоять очередь за хлебом, от которой нельзя отойти – не пустят обратно. Из окна комнаты только и был виден фонарь на столбе, он раскачивался на ветру, и в его тусклом свете мелькали снежинки или капли дождя, или рой мошкары. При виде этой из ночи в ночь, из года в год повторяющейся картины одолевала растерянность, тоска невостребованности, отчаянье. Вот и в школе, куда нужно было далеко идти – к железнодорожной станции, не ладилось; никак не получалось сосредоточиться на уроке. Придумывалась красивая, яркая жизнь; то видела себя физиком, который изобрел вечный двигатель, то актрисой, но чаще – балериной, одолевающей силу земного притяжения. Желание не оригинально, немногие девочки избегают соблазна вообразить себя на сцене театра. При этом любимым эпизодом в романе Льва Толстого «Война и мир» была не самозабвенно танцующая на балу Наташа Ростова, а смотрящий в бесконечное небо над полем Аустерлица смертельно раненный Андрей Болконский. Так близки и понятны были его размышления о величии мироздания и ничтожности жизни человека… Опять же, занимал воображение не столько факт открытия Христофором Колумбом Америки, сколько его портрет в учебнике и предполагаемая жизнь. И на уроках истории представлялся не ход событий, а судьбы их участников – о чем думали, что чувствовали…

Получив аттестат зрелости, Соня не сумела сориентироваться в выборе  дальнейшей учебы. Впрочем, выбора не было. Следовала устоявшемуся представлению окружающих: должна делать что-то конкретное, нужное людям, а не придумывать химеры и не летать в облаках. Критически оглядев себя в зеркале, решила: «пройдут мимо – не оглянутся». Одним словом, простилась с мечтой о необычной яркой жизни и по примеру одноклассника отвезла документы в Московский строительный институт. Если не в театральный, куда съезжаются со всей России, конкурс чуть ли не сто человек на место, и одна претендентка красивее другой, то не имеет значения, куда выбираться из бараков рабочего поселка.  Утешилась тем, что профессия инженера – нечто конкретное, гарантирующее заработок, следовательно, независимость. И общежитие дали. Когда случалось, что в комнате никого не было, Соня танцевала. Танцевала и на институтских вечерах и, как правило, первый приз за лучшее исполнение бального танца доставался ей. Однако это ничего не меняло в унылых буднях с необходимостью осваивать тригонометрию и сопромат. Единственной отрадой был драмкружок при машиностроительном заводе имени Лихачева, где она в основном играла трагические роли: Катерину в пьесе Островского «Гроза» и Нину в пьесе Лермонтова «Маскарад».

Получив диплом инженера-теплотехника, Соня сменила несколько мест работы, ведь не сразу люди расстаются с мечтой о интересной жизни. Вот только всякий раз оказывалось, что новое место почти ничем отличалось от предыдущего. И всё те же расчеты теплопотерь строящихся или стоящих на капитальном ремонте зданий, подборка соответствующих нагревательных и вентиляционных установок. И всё то же стояние у кульмана – чертить очередной проект. И так изо дня в день, и из года в год. Одним словом – тоска смертная.

На последней работе в небольшой комнате уткнулись носом в чертежные доски шесть человек; каждый со своим проектом. Ближе всех кульман большой усадистой Нюры; она раньше всех приходит на работу, достаёт из сумки и раскладывает в установленном порядке логарифмическую линейку, карандаши, точилку, ластик – всё носит с собой; на работе не оставляет – боится, что украдут. Затем молча утыкается в свой проект. Работает тупо, медленно. Однако начальник отдела – подчеркнуто официальный, давно не молодой человек в неизменно синем костюме при галстуке, — хвалит ее за прилежание и прочит большое будущее.

Первый раз, когда Соня попросила у Нюры ластик – та дала и молча смотрела – ждала, пока соседка вернет ей столь необходимую принадлежность. Второй раз на просьбу о точилке промолчала, будто не слышала. В третий раз огрызнулась: «свои носить надо». «Надо», – с тоской подумала незадачливая Соня, уже с утра ожидая конца рабочего дня. Сколько раз она хотела разговорить угрюмую соседку, спросить «не трудно ли ей несколько часов подряд не подниматься со стула»; или, может быть, расскажет, о чем думает, откуда приехала. Ясно ведь, что не москвичка. Однако, та отмалчивалась; должно быть, не доверяла непутёвой соседке. А та пыталась представить себя на её месте; воображала нищую деревню или заброшенный поселок, откуда Нюра приехала. Виделся тяжелый труд на кирпичном заводе или на птицеферме, где Нюре приходилось таскать неподъемные железные противни с пометом. Спросить бы, как оказалась в Москве. Может, к родственникам приехала? А может, по лимиту – и работала, где придется. Через несколько лет получила прописку, жилье, сейчас учится в заочном строительном институте. Немолодая, некрасивая – низкий лоб, плотно сжатый рот, широкие скулы. Подружиться бы, и Нюра расскажет про свою нелегкую жизнь. Однако соседка игнорирует все знаки внимания. Докопаться бы до души человека, который рядом… Психолог смог бы…

Психолог помог бы не только ей, но и научил бы услужливого, сообразительного в инженерных делах Петю сопротивляться гневу работающей в соседней комнате жены. Хорошо, что кульман Пети у окна, пока разъяренная супруга доберется до него, миновав других сотрудников, гнев ее поостынет. Угловатая, косоглазая, мужеподобная, она злится на своего бесхарактерного мужа за всё: за его всегдашнюю примиренческую улыбку, за бесхарактерность – другой бы отхлестал её по морде. Петя как-то признался, что для него самое лучшее, спокойное время, когда он бывает в долгих командировках, то есть, вдали от жены. «Так что же ему мешает развестись? – думала Соня. Может быть, страх одиночества? Боится оказаться в пустой квартире? Как изменить жизнь человека?» Есть у Сони такая привычка – встретившимся неблагополучным людям придумывать другую – счастливую судьбу. Знать бы, что зависит от обстоятельств, а что от нас самих?

Если один унылый день на работе ничем не отличается от другого, то возникает естественное желание сменить профессию. Случайно в растрепанной книжке, которую кто-то забыл в вагоне метро, неприкаянная молодая женщина прочла о том, что древние греки поймали бога лесов Пана и спросили его: «Что лучше человеку, родиться или не родиться?» Бог лесов долго молчал, а когда услышал, что его не отпустят, пока не ответит, сказал: «Лучшая участь – не родиться, ибо горестей у человека больше, чем радости». Помолчав, добавил: «А раз уж ты родился, подумай: «Зачем?». Не нашедшая своего призвания, Соня спрашивала себя: «Зачем?» Давно забылось желание стать актрисой. Нет, она не сожалела о несостоявшейся мечте хотя бы потому, что актер – человек зависимый: никогда не знает – пригласит ли его режиссер на следующую постановку. Чувство зависимости унижает человека. Если бы заново выбирать специальность, стала бы психологом, вживалась бы в судьбы людей. Однако в школе о такой работе не знала. «Скорая помощь» – называли её девочки в классе, должно быть от того, что, обладая даром сопереживания, легко представляла ситуацию другого человека и, если не могла помочь, чувствовала себя виноватой. Тогда же поняла, что соучастие в жизни других наполняет смыслом и её жизнь.

***

В прочитанных книгах по психологии узнала свои мысли о не всегда осознанных переживаниях, которые в некотором смысле определяют нашу жизнь. Склонность к тем или иным занятиям, тональность мировосприятия проявляются с детства.  Однако, открытие науки о бессознательных влечениях, переживаниях случилось уже в том возрасте, когда её жизнь, казалось, определилась и что-либо изменить уже поздно. Можно ли рисковать и начинать всё с начала? Бросить востребованную инженерную специальность, о которой говорят «верный кусок хлеба», и уйти в никуда, вернее, в мечту стать психологом. Оттолкнувшись в океане от одного берега, можешь не пристать к другому. Однако, хлеб дешевый – с голоду не умрешь. Значит, можно попробовать вырулить на свою дорогу.

За несколько лет после окончания строительного института Соня приобрела дочку и крышу над головой. Комнату в густонаселенной московской квартире получила после развода с мужем. Почему развелась? Причина самая банальная; воображение любви как радости и вдохновения не соответствовало реальности. Семейная жизнь подчинялась сознанию необходимости; подобно роботу должна была всё сделать и всё успеть. С рождением дочки изо всех сил старалась, но не получалось приготовить обед, постирать, убрать, сходить в магазин. Опять же, ребенка не на кого было оставить. Муж же, напротив, не ограничивал своей свободы. Домой приходил поздно, иногда не ночевал. Развод оказался освобождением от рабства. Одной – лучше! Ну да, по здравым размышлениям она должна быть ему благодарна, ведь сменила прописку далекого пригорода на московскую и получила то, что называется жилплощадью.  Главное – заимела дочку, и чувство одиночества стало не столь нестерпимым.

Решившись уволиться из «Мосжилпроекта», Соня не всегда могла с легкостью найти прожиточный минимум, и тогда приходило сомнение, а не зря ли она оставила место, где два раза в месяц выдавали деньги – аванс и зарплату. Но тут же вспоминалась тоска на последнем месте работы, где из окна только и была видна придвинутая, почти вплотную почерневшая от времени, стена из красного кирпича, ржавая крыша соседнего дома и блестящая новой жестью водосточная труба. Не оставляло устоявшееся ощущение замкнутого пространства, в котором до скончания дней придется, подобно лошади с завязанными глазами, ходить по кругу… Но для того, чтобы сменить профессию, то есть, стать профессиональным психологом, нужно учиться.  Страшно было уходить в неизвестность. С другой стороны, не менее страшно сознание конца маршрута, когда один рабочий день не будет отличаться от другого. А заработав пенсию, придешь к выводу о том, что жизнь не имеет смысла… Только и остаётся – решиться, как в воду прыгнуть с высокого обрыва – подать заявление об увольнении. Главное – ни с кем не советоваться, чтобы сомнения людей, их опасения неопределенности не сковали стремления к другой – интересной жизни. Трудно избавиться от страха. Страх обессиливает, он же обеспечивает выживание, ибо страхует от рискованных поступков. Но стремление вырваться на свободу сильнее сознания обреченности на серые будни.

***

Как бы то ни было, Соня вернулась к школьным учебникам, сдала вступительные экзамены и оказалась в университете на психологическом факультете. Успела, как говорят, в последний вагон – принимают до тридцати пяти лет. Днем дочка в школе, а она на лекциях, многие из которых можно пропустить. Зарабатывает, где придется. Вот и сейчас, легко перепрыгивая оставшиеся после ночного дождя лужи, спешит к слепому старику, ему нужна чтица; за час работы обещал платить рубль. На рубль можно купить четыреста грамм любительской колбасы или пять килограмм картошки.

Главное, дочке купить что-нибудь вкусное… Улица, где живет работодатель, оказалась на краю Москвы в районе старой Тимирязевской академии, где готовят специалистов аграрного хозяйства и ветеринаров. Представилась больная лошадь с печальными глазами, ей нужно помочь, но как определить недуг, если лошадь молчит и интуиция не срабатывает? Другое дело – человек и его смятение души, которое тоже можно назвать болезнью.

В окрестностях Тимирязевской академии сохранились чуть ли не вековой давности деревья; старые корявые, они сейчас покрыты дымкой прозрачной весенней зелени…  От конечной остановки автобуса, согласно объяснениям адресата, предполагаемая чтица идет по асфальтовой дорожке между берез, тополей. Прорастающая сквозь влажные прошлогодние листья ярко-зеленая трава, утреннее ещё не жаркое солнце, райские запахи, ликующее пение птиц – жизнь только начинается! Дорожка привела к обширной застройке деревянных однотипных домиков, которая почему-то называется «Соломенная сторожка». Найдя в их лабиринте нужную улицу и номер дома, Соня открыла висящую на одной петле калитку. Миновала две грядки с проклюнувшимися семенами то ли морковки, то ли петрушки, поднялась на ветхое крыльцо, постучалась. Тишина. Постучала ещё раз. Не дождавшись ответа, вошла; дверь оказалось не запертой. После яркого солнечного света не сразу сориентировалась в сумраке прихожей. Сделала ещё шаг и, споткнувшись на выщербленном покрытии пола, услышала приветливый голос женщины, приглашающей войти. Увидев человека первый раз, Соня обычно тут же воображала его судьбу. Не специально, эта особенность была ещё в детстве: бывало, встретит кого-нибудь незнакомого и представляет его жизнь – о чем он думает, что чувствует. На сей раз перед ней стояла чуть выше среднего роста, худощавая, седая, далеко не молодая женщина; её добрый, участливый взгляд голубых глаз придавал ощущение уверенности. При этом гостья подумала о том, что жизнь у встретившей её хозяйки была нелегкой, однако, выстояла и сохранила живую причастность людям.

– Мы договаривались по телефону… – проговорила Соня.

– Да, да, конечно, проходите! Пожалуйста, не стесняйтесь. Спасибо, что пришли. Мой брат давно ищет, кто бы ему читал вслух… Я не могу, едва справляюсь с хозяйством. Силы уже не те. Что же вы стоите, проходите. Меня звать Наталья Дмитриевна, а вот мой брат Борис Дмитриевич…

В комнате в кресле сидел старик, неподвижный, как изваяние. По стенам – стеллажи с растрепанными папками, журналами, книгами, из которых выглядывают пожелтевшие от времени листы. В углу тускло поблескивает серебряным окладом икона. И запах пыли, всё пропылилось, потеряло цвет, выцвело – тяжелые шторы, половики, обитый старинным гобеленом диван и кресло, в котором сидел слепой хозяин. О том, что именно он хозяин в доме, можно было догадаться по повелительному жесту и по голосу – не то приказывал, не то приглашал сесть на стул, что стоял напротив него.

– Кто вас направил ко мне? – строго спросил тоже выцветший от времени старик.

– Знакомая…

– Кто такая ваша знакомая?

– Она работает в ЦГАЛИ – центральном архиве литературы, искусства. Дала ваш телефон и сказала, что вам нужна чтица. Сказала, что вы  обращались к ним.

– И кто же она?

– Она историк… вы просили…

– А сама она почему не пришла? – всё так же голосом прокурора спрашивал хозяин, упершись в гостью стеклянным глазом. Очень уж свирепым казался коричневый неподвижный глаз.

– Ей достаточно зарплаты, не нужны ещё  деньги.

– Ну, ну… А вам, значит, нужны?

– Очень!

– Почему вы решили, что я возьму вас?

Соня подумала, что её поспешный ответ вызвал у хозяина подозрение, может засомневался – не аферистка ли пришла в дом.

– Я… я должна у вас работать! – эти слова вырвались непроизвольно и обращены были не к работодателю, а как приказ самой себе; ибо велик был соблазн подняться и уйти. Бежать от этого человека, напоминающего робота угловатыми движениями и ничего не выражающим лицом мертвеца.

– Должна?! – судя по раздраженному голосу хозяина, его подозрения усилились; не станет он пускать в дом незнакомого человека без надежной рекомендации.

– Начните работать, а там как получится, сам решишь… Мы ведь уже сколько времени не можем никого найти… – сестра хозяина не то успокаивала, не то уговаривала его.

Старик молчал. Затем, словно решившись, приказал:

– Слева от вас стеллаж, возьмите с третьей полки второй от окна журнал «Русская старина». Только не думайте, что я вас беру. За работу сегодня вы получите деньги, а там посмотрим.

Соня вытащила ветхий, перевязанный бечевкой журнал и стала осторожно листать пожелтевшие от времени ломкие листы. Нашла указанную статью о русской истории времен Петра Первого и стала читать… Спустя три часа Наталья Дмитриевна подала очень вкусный обед с большим куском мяса.

Уходила Соня из строительного кооператива «Соломенная сторожка» сытая, довольная с тремя рублями за три часа чтения интересной литературы. Хорошо, что хозяин причастен к истории: будь он химиком или механиком, чтение оказалось бы не столь интересным.  Старик объявил, что берет ее на испытательный срок в течении месяца.

Прошел месяц, ничего не изменилось в отношении хозяина. Он по-прежнему, если чтица задерживалась у книжных полок в поисках указанного журнала, с раздражением спрашивал: «Что вы там делаете?». Должно быть боялся, как бы она ничего не украла из его ветхих пыльных сокровищ. Старые журналы: «Отечественные записки», «Русские паломники», «Русская мысль» возвращали к проблемам прошлого века.  Соня уже знала, что работодатель и его сестра – племянники умершего ещё до революции историка из дворян. То есть, хозяева дома, где она нашла работу, «из бывших». Именно за происхождение в послереволюционной России Бориса Дмитриевича арестовали. Через трое суток освободили, кто-то заступился из сокурсников-гимназистов, что оказался на вершине пролетарской власти.  Сонин работодатель считал себя мучеником, ведь трое суток провел в тюрьме, спал на соломе. В остальном судьба не испытывала его. У родителей было три девочки, и он один – долгожданный, любимый всеми мальчик – надежда и опора семьи. И всё у него, в отличие от сестер, сложилось хорошо. Благополучно женился, преуспевающий сын с женой и детьми живут в соседнем доме. Всего лишь год прошел, как умерла жена.

Наталья Дмитриевна рассказала историю семьи: младшая сестра умерла от чахотки, оставив незаконнорожденного младенца. Наталья Дмитриевна вырастила его, считала своим сыном. Сама же так и не вышла замуж.  Мальчик, его Димой назвали в честь дедушки, шестнадцатилетним в 42-м году с сыном Бориса Дмитриевича пошел на войну и погиб, а сын Бориса Дмитриевича вернулся.

Соня смотрела на Наталью Дмитриевну и думала: «Если бы художник писал с неё портрет, то картина получилась бы в пастельных тонах: седые волосы, незамысловатая серая одежда и светлые голубые глаза, что светились добротой, участием.  Старшая сестра – Анна Дмитриевна, навещавшая слепого брата, напротив, была яркой, шумной, меняла мужей. В восемьдесят с лишним лет сохранила царственную осанку и красила волосы под жгучую брюнетку. Когда она приходила, старый, обесцвеченный временем тихий дом оживал красками её одежды, раскатистым смехом. Ещё приходила гимназическая подруга Натальи Дмитриевны – тихая, робкая, в старинной шляпке с выцветшими незабудками и крепдешиновой, пожелтевшей от времени, когда-то белой кофточке. Она молча с обожанием смотрела на слепого старика – кумира своей юности, и казалось, не замечала его ветхости, неподвижного стеклянного глаза. Наверное, видела его прежним: длинноногим гимназистом, подающим большие надежды, любимцем семьи.

Свою несостоявшуюся карьеру хозяин дома не раз объяснял случившейся революцией. И был бы он не работником бухгалтерии, а кем-нибудь вроде попечителя дворянства или известным историком подобно его родному дяде. Впрочем, не иначе как дотошным счетоводом с вечными нарукавниками, Соня не представляет работодателя. Вот и сейчас, его больше волнует не содержание прочитанного, а поставила ли чтица на место взятый журнал. На что та огрызается: «Поставила, поставила, не бойтесь, не украду.»

По доброте души Наталья Дмитриевна хотела поделиться с чтицей самым главным, что у нее было в жизни – верой в Христа – спасителя человечества. И очень огорчалась, что та не откликалась на её слова о благодати, даруемой Иисусом, и не отказывалась от своего убеждения в том, что Бог один – тот, который создал небо и землю.

– Все остальные верования – следствие особенностей исторического развития разных народов – говорила Соня. – В ведомство Иисуса относят и непредвиденные случайности, чудеса. А поскольку никаких чудес со мной не случалось, то возможные перемены, достижения – вижу результатом упорного труда, риска. Иисус, или Иешуа, как его звали на исторической родине в Палестине, считаю пророком, ещё раз напомнившим людям: «перестаньте делать беззакония, делайте добро».

Наталья Дмитриевна смотрела на Соню с сожалением, как смотрят на заблудшего человека.

А та продолжала:

– Наверное, обращение к страдающему на кресте спасителю помогает христианам справиться со своими бедами. Мол, «страдал и нам велел». Иисус – проповедник, конкретный человек со своей родословной. Почему его делают Богом? Опять же, согласно Писанию, Машиах, то есть Спаситель должен избавить мир от зла, войн – «И не будут больше учиться воевать»; чего не сделал Иисус.

– Первыми учениками Христа были евреи, – проговорила помертвевшая от такого кощунства Наталья Дмитриевна.

– Ну да, еврей среди евреев, очень уж его ученикам хотелось чуда. Иуда – самый понятливый, любимый ученик поверил, что Иисус сойдет с креста, чем докажет, что бессмертен.  А может, и сам Иисус поверил в свою божественную природу, почему и торопил Иуду указать на него римским стражникам: «Что делаешь – делай скорей». Если бы Иуда предал учителя за тридцать серебряников, он бы не выбросил эти деньги и не покончил собой. Опять же известно, что он был состоятельным человеком, владел большим участком земли. Повесился от отчаянья – учитель умер – чуда не случилось.

Уходила Соня с тяжелой душой; ну зачем, зачем докапываться до истины с человеком, для которого его вера – смысл жизни? Может быть, вера в большей степени определяется не рассуждениями, то есть стремлением докопаться до истины, а традицией семьи. Ведь и я не свободна от страхов и надежд своей местечковой бабушки из Жмеринки. Она внушила мне, что у человека есть единственный свидетель жизни – Бог. Случалось, иудеи меняли веру, но это бывало по причине незнания своей, или в особых обстоятельствах, когда вопрос стоял: «быть или не  быть».

Не убедив Соню в истинности христианской веры, Наталья Дмитриевна не изменила к ней своего доброго отношения; по-прежнему старалась вкусно накормить и поддерживала её нежелание уединяться с братом в его спальне. А тот, напротив, настаивал, – мол, там тихо, никто не помешает. Наталья Дмитриевна уверяла, что и в столовой никто не помешает, она уйдет в свою комнату. Их маленький домик, как пчелиный улей, был разделен на соты, самая большая комната – столовая, а в спальне Бориса Дмитриевича только и помещалась кровать, тумбочка и стул, который принесла Наталья Дмитриевна по велению брата. Хозяин сел на кровать, а чтица, вжавшись в стенку, поместилась на стуле. Стоило пошевелиться, и тогда она бы коленкой задела его, и кто знает, что бы последовало дальше. Соня чувствовала напряжение работодателя, желание оказаться с ней в кровати, поэтому  спешила читать. Читать, не переводя дыхания, только бы отвлечь его от греховных мыслей. Напряжение в маленькой спальне хозяина, где не было окна, словно в замкнутом пространстве склепа, утомляло больше, чем труд трехчасового чтения до хрипоты.

Милая добрая Наталья Дмитриевна понимала уловки брата, почему и ворчала: «седина в бороду, бес в ребро». При этом исполняла его указания и к приходу чтицы подавала ему белую рубашку с накрахмаленными манжетами, которые вываливались из рукавов черного, наверное, вытащенного из сундука, пахнущего нафталином, пиджака. Страх, отвращение в спальне хозяина были настолько велики, что Соня готова была отказаться от этой работы. Не удерживала и радость по поводу трех рублей, которые она всякий раз уносила с собой, и вкусные из нескольких блюд обеды, после которых можно сэкономить на ужине. Готова была пожертвовать и добрым отношением хозяйки, которая не только всякий раз угощала её минуту назад испеченными плюшками, но и давала с собой.

Должно быть, и хозяин понял бесперспективность уединения. Последний раз, когда усаживались обедать, спросил чтицу: «Вы материалист или идеалист?» Этот вопрос Соня почему-то предчувствовала и приготовила ответ: «До обеда – материалист, а после обеда – идеалист». На что Наталья Дмитриевна, улыбнувшись, заметила: «Начнем с материальной пищи» и поспешила на кухню.

Старик, когда сестра вышла, приняв величественную позу, сказал: «Я могу взять вас на содержание». Соня промолчала, и хозяин понял бессмысленность своих ухищрений. Спустя несколько дней отказал ей в работе. Сообщила об этом по телефону Наталья Дмитриевна, она же сказала, что к ним сейчас ходит и читает брату ее гимназическая подруга; та, которая была безнадежно влюблена в него с юных лет. «Вот и хорошо, всем хорошо, –думала Соня, – по девичьи застенчивая, обесцвеченная временем скромная женщина с выгоревшими незабудками на шляпке предыдущего века будет с обожанием смотреть на кумира своей юности».

Спустя две недели новое сообщение: «Борис Дмитриевич умер…» Должно быть влюблённость, ожидание радостей жизни придавали старику силы, а когда оказалось, что ждать нечего – расслабился и отдал душу. На похороны Соня не пошла. И не чувствовала себя виноватой; не любила избалованного старика, который всю жизнь ел плюшки и при этом считал себя страдальцем только потому, что три ночи, когда после революции арестовали, спал в тюрьме на соломе. Роптал на судьбу ещё и потому, что хотел подобно дяде стать известным историком, а оказался бухгалтером, что и соответствовало его занудству. Ибо не столько содержание прочитанного, сколько беспокойство о том, поставила ли чтица очередной журнал на прежнее место, занимали его. «Аккуратный как бухгалтер», – говорила о нем Наталья Дмитриевна.

***

Было у Сони и постоянное место работы – сидение в пожарниках в высотном доме на Калининском проспекте; сутки сидишь, трое – свободен. Смены можно менять и можно искать дополнительный заработок. Пожаров на «объекте» не случалось, и потому время посвящалось изучению не огнетушителя, а психологии. Вот только достаточно денег там не заработаешь. «Деклассированный элемент» – так говорит о Соне бывший муж при редких встречах с дочкой. С возрастом у дочки – единственного родного человека – появилось пренебрежение к нищей, неустроенной матери. И живут они одиноко – прежние друзья-приятели отошли, а новые не появились. И скудно – в комнате всего лишь раскладной диван, на котором спят вдвоем, и сооруженный из чертежной доски стол. Дочка учится в английской школе, где в основном дети состоятельных родителей; почему она и стесняется пригласить одноклассников в гости. Соню мучит совесть – не может она обеспечить своему ребенку материальный комфорт. Хотела утешиться тем, что дочка воспользуется её знаниями, то есть, психологию и философию не будет подобно матери начинать осваивать в тридцать с лишним лет. Однако все попытки заинтересовать её тем, что не входит в школьную программу, кончаются ничем.

Сколько раз Соня ловила себя на мысли, что в ней словно два человека: один – страстный, нетерпимый участник событий; другой – сторонний наблюдатель: стоит на высоком холме и смотрит, что происходит внизу… Если долго не удавалось найти подработку, мысли невольно возвращались к оставленной специальности. Тогда не было причин беспокоиться, что завтра нечем будет платить за комнату, которая в жилищной конторе именовалась – жилплощадь. Однако, тут же вспоминался «Мосжилпроект» с рядом кульманов, за которыми не видно людей, и подчеркнуто официальный начальник-карьерист, особенно пристрастно выискивающий ошибки именно в её расчетах. И соседка – прилипшая к стулу большая молчаливая Нюра с плоским, бесстрастным лицом; последнее время она свой ластик и точилку карандашей клала в карман; боялась, как бы я не покусилась на её богатства. В который раз вспоминался и исключающий ожидание счастливых перемен вид из окна; закрывающая дневной свет, потемневшая от времени стена из красного кирпича, ржавая крыша, и блестящая новой жестью водосточная труба. И непреходящее ощущение своей ненужности; ведь любой может научиться делать однообразную, рутинную, работу. В чем же тогда отличие людей друг от друга, их своеобразие? Нет! Не о чем сожалеть! Поиск себя – то дорога надежды исключающая застой и тоскливые будни.»

***

Мы ищем работу, и работа ищет нас. Знакомые через знакомых узнали, что молодой человек не может найти женщину для ухода за своей больной матерью; с постели она не встает, сына не узнает. Кто он, чем занимается не сказали; главное, расплачиваться будет сразу. В обязанности сиделки входит кормить больную, менять простыни и смотреть, чтобы не упала с кровати. Работодатель оказался лет тридцати пяти, невысокого роста с удивительно подвижной мимикой: каждую минуту его лицо менялось и казалось, что перед тобой стоит другой человек. Он мог быть актером или шулером; в разговоры не вступал, на вопросы не отвечал. Общение ограничивалось всего лишь указаниями по поводу ухода за матерью. В просторной, почти пустой квартире в старом дореволюционном доме почему-то приходили мысли о том, что здесь когда-то жила состоятельная семья; со временем мебель была продана, домочадцы разбрелись.

Случалось, хозяин уходил с утра до позднего вечера и тогда Соню подменяла высокая красавица Фатима. Рассказывала, что в Москву попала случайно; в прошлом году студент нефтяник был у них в Грозном на практике, он и соблазнил ее прелестями столичной жизни. Нет, жениться не обещал, но ей казалось –  само собой разумеется, что зовет её в жены. Родителям ничего не сказала, ведь они прочили ей соседского сына – богатого жениха. На брак со студентом из далекой чужой Москвы согласия бы не дали. В таких случаях влюбленный увозит девушку, потом родные договариваются и играют свадьбу. В противном случае братья обманутой сестры найдут и зарежут проходимца. Москвич оказался несостоятельным – жил с бабушкой и незамужней старшей сестрой в крошечной квартирке, там всего-то и было место для его раскладушки.  Вернуться домой Фатима не могла, теперь братья зарезали бы её, опозорившую семью. Нашла работу в больнице ночной нянечкой, спала урывками в бельевом складе на мешках с простынями.

Стройная, гибкая, зеленоглазая с удивительно гипнотическим взглядом Фатима сразу располагала к себе. Вот и таинственный работодатель предпочитал её дежурства. Её, а не Соню угощал первой весенней клубникой. Однако почему-то именно в смены Фатимы не встававшая с постели женщина делала под себя по-большому. Заключалась ли в этом справедливость свыше: более молодой – более тяжелая работа. Или хозяин давал матери слабительное в дежурства восточной красавицы; чтобы испытать ее на прочность. Испытание прошло успешно; она осталась у него в доме. Соня хоть и потеряла работу, но радовалась, что девушка обрела пристанище; хорошо бы надолго, навсегда.

***

Следующую подработку пришлось искать долго – чуть ли не полгода. Наконец, нашла. На доске объявлений прочла: «Магазину ПРОДУКТЫ требуется подсобный рабочий». И чтобы никто не перехватил вакантное место, помчалась сразу. Переступив порог полуподвального помещения, услышала громкий, отборный мат из комнаты, на которой значилось: «Зам. директора». Согласно объявлению, именно к нему, вернее к ней; голос был женский; следовало обратиться с просьбой о работе. Пока соображала – сразу уйти или познакомиться с хозяйкой кабинета, оттуда выломился расхристанный пьяный работяга.  Соня постучалась. И тут же услышала: «Ну кто там ещё?!» Этот окрик поняла приглашением войти и открыла дверь.

Несколько секунд молча смотрели друг на друга. Высокая, плечистая женщина лет пятидесяти спросила басом:

– Ты от кого?

– Я по объявлению…

– Тебе не подойдет наша работа. И ты нам не подойдешь.

– Я могу, всё могу…

– Можешь, говоришь… Ладно, испробуем.

– Только у меня трудовая книжка в другом месте, пожарником работаю.

– Нахера мне твоя трудовая книжка. Обойдемся, а там посмотрим. А пока прибери мой кабинет; в один угол стащи ящики с консервами, в другой с водкой… Как сгрузили забулдыги, так и бросили. Всё при себе держать надо, не углядишь, разворуют. Пустую тару выгреби в коридор, там уборщик подберет.

Хозяйка замолчала, затем продолжала:

– Может, и хорошо, что женщина просится ко мне… Испытательный срок пройдешь – оформлю, а если водку втихаря лакать станешь – выгоню!

– Не стану, – заверила Соня, а про себя подумала: «ну и типаж».

– Ходят тут всякие мандавошки, сразу не углядишь – уже не злобно ругалась хозяйка. –Чекушку я тебе с собой  дам.

– Не надо, я не пью.

– Мужику поставишь.

– Нет у меня мужика.

– Как так? Ведь молодая, и не калечная. Выбираешь значит… Ладно, твоё дело. Завтра приходи к семи утра, будем с тобой рыбой торговать, живую привезут. А пока вот тебе, – и сунула Соне банку тушенки.

На следующий день с утра пораньше новая подсобная рабочая топталась на морозе – ждала машину с рыбой. По указанию хозяйки выкатила на снег бочки, куда будут сливать рыбу, и в качестве прилавка легкий фанерный стол – на нем поставила весы, гири. Прохожие, осведомившись о цели таких приготовлений, выстраиваются в очередь. Живая рыба – дефицит. Вскоре подъехала цистерна, шофер мигом привинтил к ней широкий брезентовый шланг, из которого вместе с водой выскакивал в приготовленные бочки живой карп. По тому, как некоторые в длинной очереди звали вышедшую хозяйку по имени – Александрой, можно было понять, что на этом месте она не в первый раз организовала торговую точку. Тут же с ходу Соне было велено быстро выхватывать из бочки рыбу и бросать её на чашу весов. Деньги покупателей мигом исчезали в огромном кармане на груди резинового фартука хозяйки. Дураку было ясно, что цена рыбы с ещё не слившейся водой не соответствует реальному весу. Однако, если покупатель просил уточнить вес, Александра посылала его матом куда подальше и обслуживала следующего в очереди. По окончанию рабочего дня Соня уходила домой с толстым карпом и напутствием начальницы: «не дрейфь, не обманешь – не проживёшь».

Судя по всему, в магазине «ПРОДУКТЫ» давно всё определилось. Директор –  немолодой, дорого одетый мужик с красным апоплексическим лицом,  появлялся редко. Он запирался с Александрой в её кабинете, и они колдовали над бумагами, которые назывались «накладные». О всяких махинациях поведали Соне девочки-продавщицы, давно усвоившие, что к чему; например, знали, что дефицитом ведает только Александра. А если в магазин привозят расхожий товар, например, яйца; их перебирают, крупные складывают в ведро и относят хозяйке в кабинет. Также относят ей другие продукты и самую вкусную густую сметану – ту, которую снимают с верха, затем в бидон доливают воду и размешивают. Главные барыши хозяйка делает на пересортице мяса. Если что случается не по ней, ругается отборным матом так громко, что на улице слышно. Девочки привыкли, ибо знают – начальница отходчивая, опять же, не любит если кто увольняется; это она называет «сор из избы выносить».

К новой работнице Александра прониклась особым доверием; называет – «образованная», и не сомневается в её честности; ничего тайком не унесет. Случалось, после рабочего дня предлагала расслабиться – «раздавить чекушечку на двоих», что означало – излить душу. Ну, да Соне не привыкать, с ней часто делились люди даже при первой встрече; потом удивлялись, что незаметно для себя рассказали о самом сокровенном.

Если начальница приходит с фонарем под глазом, это означает, что вчера её избил муж.

­–­ Паразит! – ругается она, – я ему бутылку поставлю, буженину, закус первейший принесу, он нажрётся и меня же отметелит. Выгоню гада!

– И зачем дело стало? – только и спросила Соня.

От этих слов Александра зашлась в крике:

– Умная нашлась! Образованная! А другого я где возьму? В очереди ко мне не стоят. Предыдущий ещё хуже был… Как-то разбил бутылку с водкой, а другой дома не было, так он тряпкой с полу собирал, потом тряпку выжал в миску и выпил. Тоже руку поднимал! Терпела! Долго терпела.

Соня промолчала, да и что говорить, должно быть хозяйка свыклась с русской пословицей: «не бьёт – не любит». Иногда в магазин к ней заходит высокомерная, такая же большая, широкая в плечах, как мать, дочь в роскошной дубленке и собольей шапке. Приходит за деньгами, и Александра, не страшась неожиданной ревизии, берет в кассе требуемую сумму.

В очередной раз, когда торговали живым карпом, молодой человек неожиданно объявил: «контрольная закупка». Сцедил воду с брошенной ему в пакет рыбы и положил на весы; оказалось, что на два килограмма не хватает 300 грамм. Тут же подошел его напарник – тоже лет двадцати, составили акт. Александра, отведя их в сторону, предлагала взятку, но вышедшие «на дело» курсанты милицейского училища оказались неподкупными. «Ну всё, теперь её посадят», – думала Соня. Сочувствие перемежалось сознанием справедливости и стыдом за соучастие. За себя не боялась, потому как работала без официального оформления – приходила, когда было время.

– Передачу мне носить станешь? – то ли в шутку, то ли всерьез спросила начальница. – Да ты не дрейфь, обойдется.

И обошлось. Хозяйка дефицита собрала огромную неподъемную сумку: дорогущий коньяк, балыки, банки с красной и черной икрой, сервелат импортный, севрюгу и повезла всё это богатство самому большому начальнику ОБХСС (отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляции). Оказалось, что они давно знакомы. При встрече мило беседовали, а оставленной в прихожей элитной квартиры сумкой с подарками занялась жена начальника. Юным неподкупным курсантам – стражам порядка сказали, что это была проверка их честности; молодцы – не соблазнились предлагаемой взяткой. Кажется, им даже грамоту дали за доблестный труд.

Велик соблазн отмежеваться от воровских дел, однако трудно отказаться от заработка. Тем более трудно, когда стоишь на перепутье – вот уже несколько лет как Соня оставила инженерную специальность и ещё не закончила университет, то есть не получила диплом психолога. Чувство зависимости от случайного заработка нестерпимо, унизительно. Редко бывает ощущение покоя и уверенности в завтрашнем дне, однако участие в делах зам. директора магазина «ПРОДУКТЫ» угнетает больше, чем безденежье. Наконец, решилась. На прощанье Александра крыла её отборным матом, называла предательницей и своим любимым словом «мандавошка».

***

И снова поиски – где бы подработать, что называется, «хождение по мукам». Дочка презирает за беспомощность, называет: «деклассированный элемент». Единственное существо, которое Соне радуется – уличная кошка; страшная – серо-бурого цвета с длинным крысиным хвостом; кто же возьмет такую уродину? Зимой она живет в подвале, а летом прячется в кустах. Ждет ту, которая приносит поесть всегда в одном и том же месте; бежит навстречу, ластится, тычется мордой в руки – столько любви всего лишь за кусочек рыбы. Говорят, что кошки живучие и самодостаточные – гуляют сами по себе, а вот на брошенную собаку, овчарку с голубыми глазами, больно смотреть. Псина не выказывает приязни, просто сидит в отдалении и смотрит – глаза потерянного, несчастного человека. Наверное, с её хозяином случилась беда, и пёс осиротел, – думает Соня – была бы отдельная квартира позвала бы овчарку с собой… И невольно отождествляется с этой никому не нужной собакой, вспоминает о ней в состоянии растерянности, кризиса, когда нужно найти силы, чтобы жить дальше.

***

Неожиданно повезло – молодой человек, что учится в университете на  психологическом факультете, уезжая на летние каникулы к родителям в другой город, предложил поработать вместо него курьером в издательстве «Художественная литература». «Работа не пыльная, рабочий день не нормирован – объяснил он, – возьмешь письма, пакеты и разнесешь по адресам. Главное, место мне сохранишь, а то другого возьмут». Соня обрадовалась – будет возможность пообщаться с интеллигентными людьми – писателями… Вспомнила, что когда-то в двадцать лет она рассталась с курсантом академии Жуковского только потому, что на его слова о том, что «всякие там художники и писатели – притворщики», она возразила: «а для меня они как боги». Они ехали в метро, когда поезд остановился и открылась дверь, ухажер резко развернулся и вышел из вагона. Больше они не виделись. Так и не поняла, чем обидели его люди искусства.

Воображая интересные встречи, разговоры с мастерами слова, Соня шла на новую работу, как на праздник. Остановилась у роскошного старинного особняка, при входе сидит вахтер – проверил право на вход. В коридоре тишина, красивая ковровая дорожка, запах чистоты и благообразия. Едва только открыла дверь указанной комнаты, как пожилая женщина, едва взглянув, выдала приготовленную корреспонденцию. Очень даже увесистая ноша не казалась тяжелой, ведь то рукописи и только что изданные книги. И письма, в которых, должно быть, делали замечания начинающим авторам по поводу литературного мастерства. Что бы ни говорили о том, что «не боги горшки обжигают», Соня радовалась тому, что увидит людей, причастных волшебству творчества.

Адресаты в разных концах города, однако длинные расстояния не пугали; в голове крутился мотив песенки: «Я иду, шагаю по Москве… и еще пройти могу…». Сначала Соня повезла самую тяжелую бандероль человеку, которого представляла сгорбившимся от многолетнего сидения за письменным столом; его рукопись весит чуть ли не полтора килограмма. «Должно быть, редактор просит согласия автора внести некоторые изменения, правки», – воображала курьерша. Когда позвонила в квартиру по означенному адресу, только и услышала из чуть приоткрывшейся двери мужской хриплый голос: «Давайте». Спускаясь по лестнице, думала: «Может быть, автор был не одет или в его квартире беспорядок, или… Да мало ли причин почему не пригласил войти».

Следующим адресатом была женщина, она шире открыла дверь, и Соня увидела усталое немолодое лицо человека, утратившего надежду. Подумала: «Посидеть бы с ней, поговорить о жизни и бессмертии души…»

­– Что-нибудь ещё? – спросила женщина, взяв конверт и, не получив ответа, закрыла дверь.

В другом доме дверь распахнула девушка цыганского типа с тряпкой в руке; должно быть, приходящая уборщица. Из глубины квартиры послышался раздраженный голос, наверное, хозяина: «Ну, кто там ещё?» Только и оставалось протянуть принесенный пакет. Выходя из роскошного дома, Соня представляла маститого избалованного успехом прозаика, который отбивался от просьб начинающих авторов посмотреть их работу, почему и не велел никому переступать порог его квартиры.

И так изо дня в день. Только однажды курьерше обрадовался заросший щетиной, обрюзгший мужчина лет шестидесяти. Небрежно взял конверт со словами:

– Знаю, знаю, очередной отказ… Не будут они печатать мои стихи.

Тут же пригласил войти и выпить что-нибудь.

– Я бы не отказалась от чая, – сказала Соня, – судя по всему сейчас начнется холодный осенний дождь.

На этот раз она оказалась на положении гостя.

– Чай, так чай», – покладисто согласился хозяин, поставив на стол бутылку коньяка.

Когда чай был разлит по стаканам, со словами «я вам плесну капельку», добавил изрядную порцию коньяка.

За окном быстро темнеет, начался дождь в мгновенье превратившийся в ливень с молнией и громом. Спустя несколько минут Соня едва поймала ускользающую мысль о том, что она утрачивает свое всегдашнее свойство наблюдателя. На улице холодный сумрак, ветер, хлещет дождь. Хочется согреться, расслабиться. Вот только хозяин всё норовит подлить в стакан коньяк, дотронуться, подержать за локоток и о чем-то говорит, говорит. А когда угрожающе засопел совсем рядом, гостья собралась с силами, поднялась с уютного, покрытого медвежьей шкурой, кресла и направилась к двери.

– Куда же вы?! Я же вам ещё не читал свои стихи! – бросился вдогонку хозяин, ухватив гостью за плечо.

Та вывернулась и со словами: «В другой раз прочтете. Непременно прочтете!» выскочила на лестничную клетку.

***

Приятельница в Центральном литературном архиве снова дала телефон «возможного «клиента» – на этот раз то был девяностотрехлетний старик, нуждающийся в секретарских услугах. Вот только оказалось, что бывшего редактора газеты «Красная Звезда» Давида Иосифовича Ортенберга ну никак нельзя было назвать стариком. Первый раз Соня его увидела в генеральской шинели с погонами, когда он стоял в очереди за кефиром и отказывался от приглашения кассирши обслужить без очереди. Не пользуется преимуществом возраста и звания. Живет один в более чем скромной маленькой однокомнатной квартире, где сам делает уборку. В комнате: всего лишь узкая солдатская кровать, самодельные от пола до потолка книжные полки, заполненные в основном литературой военных лет. На письменном столе – склеенная изоляционной лентой пишущая машинка, на которой хозяин выстукивает свои воспоминания. И это сейчас, когда в Москве уже вывелись мастерские по ремонту пишущих машинок.

Помогая систематизировать свидетельства прошедших лет, Соня всё больше вживается в судьбу «солдата войны». Провидение ли хранило в страшные годы репрессий этого не идущего на компромисс человека чести, или верность нравственным принципам семьи из нищего еврейского местечка? В чем тайна психологических особенностей человека, где кроются истоки доброты, готовности взять ответственность на себя? Что спасло Давида Иосифовича, когда он вопреки воле «вождя» брал на работу в редакцию неугодных писателей и выпускал газету, минуя цензуру?

Жизнь и судьба людей – свидетельство прошедшей эпохи. Проблема сознания ответственности за добро и зло всегда актуальна.

Разговаривая с людьми, Соня обычно чувствовала себя наблюдателем чужой жизни, сейчас же становилась соучастником героя войны, представляла себя на его месте.

– Из памяти детства мы лепим свою душу, – говорит Давид Ортенберг. – Я родился в местечке Бердичевского уезда. Жили бедно, очень бедно. Завидовал детям, которые каждый день ели в школе пирожки. Завидовал, но молчал, отводил глаза, чтобы не догадались. Полагаю, что вместе с завистью у человека рождается чувство достоинства. Оно возникает рано, с детских лет, вот мне и казалось постыдным выказывать свою слабость.

«Наверное, местечковая культура везде одинаковая, – думала Соня, – ведь и её бабушка Хая рассказывала о жалчайшей бедности семьи; и всё-таки в пятницу вечером на столе были две сдобные халы и зажженные свечи…»

Давид Иосифович рассказывает:

– Мама молилась о том, чтобы дети были живы-здоровы, чтобы учились и не оказались «шмаравозниками». В еврейских семьях детей учили на последние копейки… – Он замолчал, затем снова, будто вызвав видения детства, продолжает: – Чувство справедливости, готовность защитить слабого побеждали страх. Ещё будучи подростком, побежал звать на помощь «неплательщику», которого бил «начальник», требуя у него зерно. Но откуда у местечковых евреев, не занимавшихся хлеборобством, зерно? Даже купить хлеб во времена продразверстки было невозможно… Во дворе, где мы жили, расстреляли еврея – хозяина дома и забрали всё его имущество. Со временем ощущение своего бессилия сменилось у меня сознанием необходимости встать поперек потока, даже если рисковал оказаться щепкой, которую снесет течением…

Давид Иосифович рассказывал, а Соня, стараясь успеть всё записать, думала: «Откуда у человека появляется чувство справедливости? Это врожденная черта характера? А если приобретенная, то благодаря чему? Наставлениям родителей?»

– Тогда же я прибился к красноармейскому полку, – продолжает хозяин, – там мне выдали первые в жизни сапоги и предмет неописуемой гордости – трофейную английскую шинель. Инстинктивное чувство справедливости спасло меня от соблазна работать агентом ЧК, за что предлагали дополнительный паёк. С пятнадцати лет я на четырёх войнах – гражданской, на Халхин-Голе, участвовал в Финской компании и в Великой отечественной. Однако при, казалось бы, устроившейся жизни меня не оставляло сознание необходимости учиться. Почему и стал одним из немногих грамотеев, приглашенных работать в редакцию областного журнала.

«В чем кроется секрет психики человека, готового встать поперек потока?» – думала Соня.  А ведь и она была правдолюбцем; в школе отстаивала справедливость что часто заканчивалось бойкотом даже тех одноклассников, которые первые затевали бунт. Или на работе, уже после окончания института, когда сотрудники, конфликтовавшие с начальником, отступились, и она оказалась козлом отпущения. Пришлось уволиться – уйти в никуда. Тогда не сразу удалось найти новое место работы. С тех пор не оставляет страх, что завтра даже на хлеб не будет денег… Вот и недавно, в пожарниках, директриса «осерчала» на одного из нас подчиненных – Семёна, или как она его называет, Сеней. Поначалу они дружили, даже выпивали, закрывшись в дежурке. Семен – спившийся еврей, будучи кандидатом биологических наук почитался среди рядовых пожарников за ученость. Поссорившись с ним, директриса решила его уволить, для чего ходила с подписным листом, мол, не она одна против вольнолюбивого подчиненного. И Соня подписала. Как поднялась рука? Победил страх не за себя, за дочку.  Сработало чувство самосохранения; очень уж живо было в памяти время, когда не было денег уплатить за квартиру, купить хлеб. Тогда хотела продать свой будущий труп для анатомических исследований. В паспорте поставили бы соответствующий штамп, согласно которому нельзя никуда уезжать. Повезло, удалось одолжить денег и отпала необходимость стать экспонатом для студентов-медиков. А ведь Семен даже проявлял к ней недвусмысленный интерес и, если его привести в порядок – вставить зубы, постирать брюки – выглядел бы очень даже достойно. Вот только вряд ли бы он отказался от девочки-алкоголички, которая его споила. Спустя несколько дней директриса помирилась с Семеном, и угрызения совести стали меньше.

Перебирая архив Давида Ортенберга, Соня переживает его судьбу. Вот запись от 3-го января 1938 года: «Начал работать в «Красной Звезде». То, что я там встретил, меня ошеломило. Оказалось, один за другим главные редакторы газеты репрессированы по ложным обвинениям. На третий день работы состоялось собрание, на повестке дня один вопрос: о привлечении к партийной ответственности секретаря редакции. Единственное обвинение – связь с «врагом народа», бывшим главным редактором газеты Ландой Михаилом Марковичем. И никаких доказательств кроме того, что часто заходил в кабинет Ланды, задерживался там. И сразу же, без обсуждения стали голосовать за предложение бюро парторганизации «исключить из партии». Все подняли руки. Сегодняшнее исключение означало завтрашний арест. Ортенберг только и сделал, что призвал к здравому смыслу: предложил исключить из партии всех присутствующих на собрании, ведь и они заходили в кабинет к Ланде, а как же иначе делать газету. Руки голосовавших опустились. За шесть лет работы Давида Иосифовича в «Красной звезде» не было ни одного случая ареста.

Из архивных документов Соня делает книгу. Отбирает значимые, по её мнению, события и отмечает особенности характера бывшего главного редактора. Его здравый смысл брал верх в страшные первые годы войны. Например: «С одной стороны – приказ Сталина не отступать – «Ни шагу назад!», с другой – мужество командира, нарушившего приказ и тем самым спасшего армию». Казалось бы, куда как проще не писать о подобных случаях, но не в правилах газеты было обходить проблемные ситуации. Военные корреспонденты показывали необходимость смелых, самостоятельных решений командования.

Главный редактор руководствовался разумом, чувством справедливости также и на уровне судьбы отдельного человека; он не только разыскал и взял на работу опального писателя Андрея Платонова, но и позволил ему писать всё, что на душу ляжет. Не побоялся и приговора Сталина в отношении писателя Александра Авдеенко. Когда «морального разложенца и буржуазного перерожденца» исключили отовсюду, по сути вычеркнули из жизни, Ортенберг, уверенный в своей правоте, отправил Авдеенко телеграмму с просьбой прислать солидный материал, который тут же поставил в номер газеты без разрешения цензора. Не каждому дано взять огонь на себя и спасти человека. Авдеенко откликнулся телеграммой: «Вы осчастливили меня на всю жизнь».

После нескольких часов работы со статьями в «Красной звезде», письмами военных лет Соня уходила домой счастливая, будто и она, наравне с опальными писателями, получила признание, права гражданства. Особенно радовалась причастности бесстрашного, умеющему различать подлинный талант Ортенберга к судьбам любимых ею писателей; главным образом –Андрею Платонову. Будучи из бедной многодетной семьи Платонов работал с тринадцати лет; был помощником машиниста, литейщиком, ушел добровольцем на гражданскую войну. Во времена разрухи, начала коллективизации, нищеты очень участливо описывал обездоленных людей в глухих деревнях, где «мир познается в труде и бедствии». Во всеобщем неустройстве жизнь еле теплилась: речка маловодная, женщины вдовые, земля сухая… и отчаянье больше надежды. Характеры персонажей настолько достоверны, что и сюжета не надо. После публикации повести – бедняцкой хроники «Впрок», где показаны тупые, нелепые, назначенные коммунистической партией правители колхозов, Сталин назвал Платонова «кулаком и сволочью». Среди хулителей особенно усердствовал Александр Фадеев, в угоду Сталину писал, что «Платонов прикидывается дурачком и юродивым, в его повести дышит звериная злоба».

Летом, когда дочка с пионерским лагерем за городом, почти пустая комната представляется Соне особенно неуютной. Не прибавляют оптимизма шорохи за дверью; это доживающие свой век старухи подслушивают, чем занимается молодая соседка; вдруг мужика привела, тогда можно будет вызвать милицию. Одинокие вечера скрашивают принесенные домой письма военных лет, в них оживают люди, события. Наверное, Фадеева мучила совесть за то, что приспосабливался к власти, впоследствии он застрелился. Ортенбергу же, возвращающему доброе имя писателям, отрадно было вспоминать слова Екклесиаста о том, что «Всё проходит, остаются лишь дела человека. Добрые дела».

Соня чувствует себя участником судеб и событий пятидесятилетней давности. Бесстрашный, умеющий различать подлинный талант, главный редактор собрал в свою газету лучших корреспондентов. В первые дни войны пришел в редакцию Василий (Иосиф) Гроссман. Не зная армии, освобожденный от призыва по болезни, он на второй день выехал на передовую, и газета стала получать доскональные свидетельства о фронтовой жизни. В боевом пути Гроссмана от полей Подмосковья до Берлина; звездным часом стала Сталинградская битва. При этом в своих очерках он обошелся без имени «отца народов», в ту пору для этого требовалось немалое мужество.

– Илья Эренбург не подписывал свои материалы, – рассказывает Давид Иосифович, – его авторство определялось по короткой энергичной фразе, накалу чувств, иронии, сарказму. Популярность была всенародной – его статьи вооружали и воодушевляли солдат; они вырезались, их читали всем взводом, ротой, передавали друг другу, хранили. Разрешалось раскуривать «Красную звезду» кроме статей Эренбурга; они перепечатывались фронтовыми и армейскими газетами, передавались по радио, издавались в виде листовок. При этом, когда разговор зашел о воинском звании, он сказал: «считайте меня рядовым необученным»… Таким же званием называл себя Борис Галин, – вздохнул бывший главный редактор, – первое, что он даже не попросил, а потребовал – отправить его на передовую. На самый трудный Ленинградский фронт отправились также Лев Славин и Михаил Светлов.

Соню особенно радовало то, что архив, над котором она работала, по заказу израильского подполковника Аркадия Тимора станет книгой. Будучи участником той страшной Отечественной войны, Аркадий Тимор помнил газету «Красная звезда», потому и нашел её бывшего главного редактора. Подобно Давиду Ортенбергу, Аркадий Тимор прошел войну с первого до последнего дня. Потом при встрече Соня узнала, что начал Аркадий с рядового участника танковой дивизии, а закончил командиром дивизии в чине подполковника. Будучи несколько раз раненым, возвращался в строй. Прорывался к блокадному Ленинграду, переправлялся с боями через Днепр, где вода была красная от крови. В первых частях армии входил в Берлин.

– Война – не всегда героический подвиг, часто это будничная работа, – говорил Давид Ортенберг.

Соне казалось, что её работодатель и сейчас мысленно пребывает со своими корреспондентами на полях сражения… Диктуя свои воспоминания, он от возбуждения не может усидеть на месте, ходит по комнате – в который раз Соня убеждается, что прошлое для него неотделимо от настоящего.

– Как вам удалось собрать в своей редакции талантливых, отважных людей?

– Видите ли, я ищу достоинства в человеке, не акцентирую внимание на недостатках. И люди открываются с хорошей стороны. Например, отважный, но недисциплинированный фотокорреспондент Виктор Темин привозил редкие фотографии не только боевых операций, но и психологические кадры, его снимки были на уровне искусства. Или нарушивший приказ не участвовать в боевых сражениях Зигмунд Хирен отстреливался с солдатами в окопах, ходил в ночную разведку боем. Оперативные корреспонденции, которые он в содружестве со спецкором Яковым Милецким присылал в редакцию, печатались каждый день на первой полосе.

Соня спешила записать воспоминания прошедшего войну талантливого и бескомпромиссного журналиста, боялась пропустить хоть слово. При этом думала, что корреспонденты, собравшиеся вокруг Ортенберга, знали о своей нужности, незаменимости. Не было указаний, как оформлять материал, каждый мог давать своё видение, восприятие событий. Например, неутомимого, вездесущего участника боёв Михаила Цунца больше интересовала духовная, нравственная составляющая подвига. Перебирая пожелтевшие от времени газеты, Соня нашла его очерк о «Пятичасовом бое горстки храбрецов», в котором невозможно не ощутить трагизм положения окруженных зимой ночью в лесу шести бойцов. «Пуля срезала наблюдателя Раковского. Он упал бездыханный у ног раненого товарища. Саперы не могли оторваться от винтовок. Вслед за лейтенантом они сняли шапки и стреляли несколько минут с непокрытыми головами…» С бойцами Волховского фронта Михаил Цунц был участником и свидетелем прорыва Ленинградской блокады.

Давид Иосифович часто прерывает свои повествования. Смолкнув, он словно вглядывается в прошедшие годы… Затем снова начинает говорить, и Соня спешит записать, боится пропустить хоть слово. «… Безвыездно сидел на фронте Леонид Вилкомир, ходил в танковые атаки и попадал в переплеты, когда смерть казалась реальней жизни. Редакция не приказывала корреспондентам летать на пикирующих бомбардировщиках, плавать на подводных лодках к чужим берегам, участвовать в танковых рейдах. Так понимали спецкоры свой журналистский долг. За тринадцать месяцев до подвига Александра Матросова Вилкомир написал статью о подвиге трех бойцов в отряде Поленского, которые закрыли грудью амбразуру дзотов. Смерть недолго миновала храбрецов… – продолжает диктовать Давид Иосифович, – вскоре я получил телеграмму: «Доношу, что сегодня девятнадцатого июля сорок второго года, трагически погиб корреспондент «Красной Звезды» старший политрук Вилкомир…»

Соня, воображая судьбу подобных людей, не могла представить смерти, хотела понять, куда девается жизненная сила храброго человека. И потому почти физически ощущала, что ушедшая из тела душа не умирает, поднимается в небо и оттуда смотрит на происходящее. Когда же, оказавшейся на небе бесплотной душе снова захочется участвовать в событиях земной жизни – она вернется.

Соня радовалась каждому визиту к работодателю, и дело не в деньгах,                                                                                                                                                                                                                                                            которые она получала за работу, а в возможности приобщиться к людям, сила духа которых превозмогала страх и присущий каждому инстинкт жизни. К её приходу на столе всякий раз были свежие цветы и приготовленные конверты с архивными бумагами. Судя по приветливому лицу хозяина, совместная работа представлялась и ему праздником. Спрашивал, «не голодна ли гостья», именно желанной гостьей величал он приходившую к нему молодую женщину.  Хозяин во всем неприхотлив, и в еде тоже; из раза в раз из кухни пахло одним и тем же блюдом – куриным бульоном; это варились куриные ножки Буша, которыми Америка снабжала голодную Россию с началом перестройки.

Из воспоминаний бывшего главного редактора газеты Соня знала, что непосредственная жизнь корреспондентов, их мысли, переживания были неотделимы от военных сводок.

– При этом наши собратья по перу быстро усвоили законы братства и ответственности за ближнего, – говорит генерал в отставке. – Помогали друг другу не только профессиональным участием; оставшиеся в Москве заботились о семьях, отбывших на фронт и, наоборот, вернувшиеся в редакцию опекали жен и детей, уехавших на передовую.

«Кто знает, – думала Соня, – не формируется ли личность главным образом тогда, когда мы задаем себе вопрос: «быть или не быть», то есть, в ситуации напряженного выбора. И такие качества как доброта, человечность появляются не от излишеств, а от лишений, когда знаешь, что почем в этой жизни». – Она спешила всё записать, не потерять ни одного слова; при этом, соображала, что именно от руководителя зависит атмосфера в коллективе.

– О мужестве многих своих спецкоров, – продолжал Ортенберг, – я узнал уже после войны; специальный корреспондент майор Милованов находился в третьем батальоне, когда шел бой за Моздок и одним из последних с комиссаром Фельдманом уходил из города. Спустя много лет в газете «Гудок», куда он вернулся после войны, опубликовал свою статью «Откуда космополитизм пошел». Будучи русским человеком, писал о том, что толчок истокам космополитизма, его перерождению в антисемитизм был дан руководством партии, более того – самим вождем – Сталиным.

– Я не сомневался в дружбе людей, с которыми работал, – продолжает после некоторой задумчивости Давид Иосифович. – И по сей день мы уверены, что друг другу не изменит мужество, если придется отстаивать свои нравственные принципы.

Каждый день работы приносил новые сведения. Соня узнала, что Василий Гроссман и Илья Эренбург создали «Черную книгу» о жертвах фашизма. Илья Сельвинский из освобожденной Керчи прислал в газету сведения о лагере смерти, где было уничтожено свыше семи тысяч человек, главным образом евреев. Александр Авдеенко прислал материал о Бабьем Яре, где погибло почти сто тысяч евреев.

Перебирая архивные записи о корреспондентах, которые не знали, будут ли они жить завтра, Соня спросила Давида Иосифовича:

– Неужели существуют люди, которые ничего не боятся на войне?

– Война не всегда героический подвиг, часто это будничная работа. А на ваш вопрос ответил Лев Славин. Минутку, сейчас прочту…, вот нашел, слушайте: «Дело не в том, боится человек или не боится. Мужество состоит в умении собрать все силы и волю в кулак и, несмотря ни на что выполнить свой долг. Более того, истинная доблесть заключается ещё и в том, чтобы в трудной обстановке проявить выдержку, ничем не выдавая свое волнение. Я человек самолюбивый, не хочу, чтобы кто–то видел, что я боюсь. Страх стыда у меня сильнее страха смерти».

– Убедительный ответ, – помолчав произнесла Соня. – А что было дальше, после войны?

Давид Иосифович долго молчал, должно быть мысленно возвращался ко времени сорокалетней давности. – Дальше… – медленно заговорил он, – дальше пятидесятые годы напоминают 37 и 38-й год, когда на партсобраниях обязывали проводить «чистку», на этот раз так называемых «французов», то есть евреев. Не только профессиональную школу прошли мои журналисты… Минутку, я вам сейчас прочту выдержки из вышеназванной статьи Милованова… Куда же я её положил, специально же с вечера приготовил… Удивительное свойство памяти, помню события девяностолетней давности, то есть, помню себя с детства, а то, что случилось совсем недавно, забываю… Вот, нашел… послушайте, Милованов писал: «Я не приемлю шовинизм… В войну я видел, как мужественно вели себя фронтовые спецкоры – поэт Первомайский, Дунаевский, Шур, Моран, Дейгин, Гросман, Галин… Многие корреспонденты «Красной звезды» – евреи – погибли. Все они были настоящими солдатами, и разве могу я поступиться своей совестью и охаивать целую нацию, кстати более всего пострадавшую во время войны. Мой редактор Д. Ортенберг после самых тяжелых первых двух лет войны был снят с должности главного редактора газеты постановлением ЦК. За несколько месяцев А. С. Щербаков заявил ему: «У вас в редакции много евреев… Надо сократить». Ошеломленный Давид Иосифович ответил, что уже сократил. Спецкоров Лапина, Хацревина, Розенфельда, Шура, Вилкомира, Слуцкого, Иша, Бернштейна и других. Они погибли на фронте. И с сарказмом добавил: Могу сократить ещё одного – себя…»

Давид Иосифович замолчал, затем подавив вздох, спросил:

– Хотите узнать, что писал Константин Симонов о моем последнем дне работы?

– Хочу! Конечно хочу!

– Вот слушайте, зачитаю его воспоминания: «Я сидел и дописывал последние главы «Дней и ночей», когда вдруг поздним утром мне позвонил Ортенберг и сказал, чтобы я сейчас же приехал к нему в редакцию. Я приехал и увидел, что он как-то странно не занят никакими делами. Просто ходит взад и вперед по кабинету в генеральской форме, а не в той синей редакционной спецовке, которую обычно надевал поверх формы, когда работал.

– Позвал тебя проститься, – сказал он.  – Уезжаю на фронт. Сегодня сдам дела новому редактору и уеду… Речь не обо мне. Я уже не здесь, не в газете. А о тебе. Теперь тебе будет, наверное, легче, чем при мне. Того, что требовал я, могут и не потребовать. Но я бы не хотел, чтобы ты испортился, стал работать хуже.» – Давид Иосифович замолчал, затем, словно вглядываясь в прошедшие десятилетия, спросил свою помощницу: – Знаете ли вы стихотворение Симонова «Жди меня?»

– Знаю, конечно, его все знают: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…»

– Да, да, оно самое… Так вот я его не напечатал в свое время. Были те, которые объясняли мое решение тем, что газета боевая, а не лирическая. Это неверно, ибо лирика не противоречит боевому духу, более того, поднимает его. А дело в том, что многие бойцы ушли на фронт со школьной скамьи, что называется «не целованные». У них ещё не было девушки, не к кому им было обращаться. И чтобы не вызывать горького чувства обездоленности любовью, я не стал печатать это стихотворение. Сколько этих мальчиков погибло на полях сражения… О них особенно душа болит – ушли, не испытав любви, не оставив детей. Я не религиозный человек, но хочу верить в высшую справедливость; хочу, чтобы их души вернулись на землю с новой – счастливой судьбой.

– Ну да… – только и произнесла Соня.

– Получив отставку, я ушел на фронт, – продолжает Давид Иосифович, – и оттуда не прекращал связи с работниками газеты. Случалось, они приезжали ко мне на передовую, писали письма… Вот целая пачка, приготовил к вашему приходу, можете взять с собой, посмотрите дома, я оплачу потерянное вами время.

– Ну что вы говорите! Нашу с вами работу я не брошу, если и перестанете платить.

– Спасибо, я вам очень обязан! Бережно храню эти последние весточки с фронта – самую большую ценность – тепло человеческих отношений.

Соня уходила домой с толстой пачкой писем, словно несла с собой чьи-то судьбы. Поздно вечером, когда необходимая работа по дому была сделана, дочка спала и шум машин за окном стал стихать, она принялась читать письма с фронта – живое свидетельство тех лет…

Николай Тихонов писал Ортенбергу: «Вы живете в моей памяти и в моем сердце как большой, честный и смелый человек, который сделал мне лично столько доброго, сколько не сделали иные близкие люди…». Взаимные признания в любви были и в переписке с Ильёй Эренбургом, Василием Гроссманом, Петром Коломейцевым, Зигмундом Хиреном, Борисом Галиным и другими. «Столько любви! – восхищалась Соня. – Должно быть мой, на этот раз замечательный, работодатель, когда ему одиноко перечитывает эти послания».

Его внук с женой и дочкой живут на той же лестничной клетке этажом выше. Из редких обмолвок Давида Иосифовича ясно: внук не часто наведывается к нему, иногда заходит правнучка, которую, наверное, не очень занимает героическое прошлое деда. Молодые не часто вникают в судьбы стариков. Может быть, девочка больше озабочена деньгами, которые ей дает из пенсии неприхотливый в еде и одежде прадедушка.

В следующий свой визит Соня спросила работодателя:

– Кто из ваших корреспондентов вам был ближе всех?

– Чаще и дольше всех задерживался у меня Константин Симонов, – вздохнул хозяин, – уезжая, он писал, словно отчитывался о своих делах… Я вам вчера не все письма дал… Хотите послушать его послания?

– Хочу! Конечно, хочу!

Хозяин достал с книжной полки, где стояли книги Симонова, толстый пакет, вынул из него конверт, на котором были приклеены марки военной поры, развернул пожелтевший от времени листок и стал читать: «Дорогой Давид, мы с тобой за нашу давнюю дружбу редко объясняемся в любви, но сейчас мне очень хочется сказать тебе, что ты для меня очень дорог и что если мне будет трудно в жизни, я первым обращусь к тебе, а если тебе будет трудно, ты должен сделать то же самое…».

Глядя на девяностотрехлетнего генерала войны, Соня думала о том, что живет он больше прошлым, чем настоящим; его греют слова, которые были написаны молодым другом, судя по дате на конверте, почти пятьдесят лет назад. И уже более десяти лет как Константин Симонов в другом – заоблачном мире.

– Я особенно радовался, когда в конце письма стояли два слова: «Вылетаю Костя». Мы работали вместе от Халхин-Гола до Сталинграда.

– А как он попал к вам?

– Видите ли, не все чувства можно передать в газете очерком, прозой. Вот я и послал в политуправление РККА телеграмму с просьбой прислать поэта. Новичку – высокому, стройному с девичьим румянцем юноше показалось, что его приезд в «Героическую Красноармейскую», которую я выпускал на Халхин-Голе, не вызвал энтузиазма. Он думал, что я ожидал более маститого поэта. Однако, в дальнейшем почему-то именно к Симонову я испытывал нежные, отеческие чувства. Когда он выезжал на передовую без меня, я особенно волновался. Хотя, в сущности, какая разница, со мной, или без меня; на войне нигде и никого нельзя заслонить от роковой случайности. И всё же… И всё же, когда Костя был у меня на глазах, я чувствовал себя спокойней. А исчезнет из глаз – душа не на месте.

– Понимаю…, – вздохнула Соня, – мы в большей степени живем не служебным положением, а отношением людей.

– Именно так. Привязанность друзей помогла мне пережить отставку из «Красной Звезды» и пятьдесят первый год, когда уволили из армии не объясняя причин, но наградили правом ношения погон и военной формы.

«Сейчас в России перестройка, прежней власти уже нет, новая ещё не определилась. Никто в это время не даст денег на публикацию книги о военном времени и старом генерале», – думала Соня. Книгу заказал подполковник израильской армии Аркадий Тимор. Приехав в Москву по делам архивных документов о войне, он пришел в гости к Ортенбергу – кумиру своей юности – главному редактору самой лучшей газеты в первые самые тяжелые дни войны. Присутствуя при их встрече, Соня отметила, что благообразием лиц и судьбами они схожи; оба из нищих местечек и оба осиротели во время войны. В семнадцать лет, будучи на фронте, Аркадий Тимор узнал, что вся его семья с двадцатью тысячами евреев расстреляна немцами в местечке Молдовы Дубоссары с помощью местных жителей.

«Никого из родных не осталось. «Все бойцы ждали писем, вестей из дома, – говорит ветеран войны, – а я не ждал, мне было не от кого. Танк стал для меня единственным домом». Тимор рассказывает и о том, что его полк чуть ли не первым вошел в Берлин, где он приказал двум полевым кухням круглосуточно варить суп и кормить прятавшихся по углам осиротевших немецких детей, женщин, стариков. При этом каждому пришедшему велел сообщить: «Командир части, которому принадлежат эти кухни – еврей». Он же был инициатором создания приюта для беспризорных немецких детей.

– А как вы попали в Израиль? – в нетерпении спросила Соня.

Аркадий замолчал, затем медленно, возвращаясь в прошлое, заговорил:

– Оставшись служить в оккупированной Германии, я встретил людей из израильской разведки «Моссад»; они занимались нелегальной эмиграцией евреев в подмандатную тогда Палестину… Четырнадцать евреев-офицеров, многих из них я знал, обратились к Сталину за разрешением поехать в Палестину в целях сотрудничества с Россией. Их расстреляли. Я случайно не попал в их группу. Жена удержала; её проницательности хватило, чтобы понять коварство Сталина.

– Когда же вам удалось жениться?! – удивился Ортенберг, не спускающий глаз с дорогого гостя.

– Незадолго до конца войны мой танковый полк освобождал узников немецкого концлагеря. Среди них были польские участники антифашистского сопротивления. Из толпы узников выбежала молодая, красивая полька и бросилась мне на шею; во мне увидела офицера-освободителя. Она первая, кто обнял меня после расставания с родными, она и стала моей женой…

– А потом? Что было потом? – спрашивала Соня замолчавшего гостя.

– Потом после войны усилился антисемитизм; дескать евреи не воевали – отсиживались в Ташкенте. Когда маршалу Жукову принесли список отличившихся в боях за Берлин и представленных к званию Героев, он вычеркнул евреев со словами: «По евреям мы уже план выполнили». – Ветеран войны из Израиля тяжело вздохнул, словно вглядывался в события прошлых лет, затем продолжал. – В 1956 году с женой и сыном я жил в Каунасе,  руководил заводом по модернизации танков и бронетехники. Не соблюдая осторожность, часто говорил об Израиле с кем ни попадя. Меня обвинили в антисоветской пропаганде. Не расстреляли: учли боевые заслуги. Отобрали все ордена и дали всего лишь четырнадцать лет. По тем временам означало, что сохранили жизнь. После четырех лет каторжных работ был освобожден. Жена – гражданка Польши, поехала в Москву в польское посольство, где и добилась разрешения выехать с семьей на её родину. Оттуда оказаться в Израиле не составляло труда.

При встрече герои войны пожали друг другу руку, на прощанье – обнялись. При этом Давид Иосифович сказал: «Я никогда не забывал, что я еврей, душой я всегда был с Израилем».

Глядя на них, Соня думала: «При ощущении душевной близости, родственности, эти люди не могут помочь друг другу изменить судьбу; Давид Ортенберг по-прежнему останется забытым, одиноким в своей маленькой, скудной квартире, а Аркадий Тимор вернется в Израиль к неизлечимо больному сыну».

Тогда же, при встрече гость напомнил хозяину, что с нетерпением ждет записи его воспоминаний, которые он напечатает в Иерусалиме. Таким образом Соня оказалась не только в роли стенографистки, но и редактора будущей книги.

По просьбе израильтянина показать ему самую красивую улицу в Москве, повела его на улицу Горького, которая после перестройки стала называться Тверская. Аркадий Тимор восхищался красотой монументальных зданий и, горестно вздыхая, говорил о бедности израильских построек, которые не успевают сменить наспех сооруженные укрытия. «Евреям, прибывающим из всех стран, негде жить; поначалу размещались в жестяных или фанерных шалашах…»

Когда у памятника Пушкину свернули на Тверской бульвар, гость останавливался возле каждого лежащего на земле человека.

– Кто это?! – удивлялся он.

– Пьяный, – невозмутимо отвечала Соня.

– Почему же их не подбирают?

– Зачем? Протрезвятся, сами уйдут.

К концу бульвара лежащих на клумбах пьяниц Аркадий обозначил – «русская недвижимость».

– В России не только евреи интересуются судьбой Израиля, в 1967 году израильтяне победили несколько объединившихся арабских стран, – заговорила после некоторого молчанья Соня, – у нас в Москве, как только не объясняли это чудо. Были разговоры и о том, что евреям Бог помогает. Вроде того, что сидел седой Старик в белых одеждах на крыле самолета и говорил пилоту, что нужно делать. Еврейским летчикам удавалось долететь до своего аэродрома с пустым баком бензина, и всё при помощи того Старика в белых одеждах на крыле самолета…

– Глупости всё это! – возмутился гость. – Израиль победил благодаря мужеству людей, их готовности расплатиться жизнью за свою страну. Чудо состояло в том, что наши пилоты утром на рассвете уничтожили стоящие на аэродромах военные самолеты арабских стран; мы летели низко, вне досягаемости зениток врага. Ну, а после одержали победу над оставшимися

без воздушной поддержки арабскими армиями в течении шести дней.

– Удивительно! И как догадались! Из той же серии чудес слышала, что три израильских танка заставили уйти целую армаду египетских танков. Как такое возможно?

– Это правда. Дело в том, что один из наших командиров приказал стрелять, всё время меняя направление и местоположение танка; вот египтянам и  показалось, что у нас их множество. Испугались и отступили.

Аркадий замолчал, затем, вздохнув, продолжал: тяжелые были дни, мало кто верил в победу, среди населения было сознание обреченности; в аптеках стали продавать яды, чтобы не оказаться в руках арабских насильников живыми. Понимали, что шансов на победу нет и начали готовить места для собственных братских могил. Мы победили ценой жизни наших солдат, которых оплакиваем по сей день. Я верю, хочу верить в бессмертие души, чтобы в следующем воплощении солдатам, погибшим за справедливость, будет дана другая – счастливая жизнь.

Гость замолчал. Молчала и Соня. Вспомнила Сократа, верившего в бессмертие души; поняла, почему бесстрашно принял кончину.

– А скажите, – заговорил Аркадий, – я давно знаком с Ортенбергом, вернее,  с газетой «Красная звезда», которую он возглавлял в первые самые тяжелые годы войны. Я и потом старался проследить его судьбу. Удивительный человек! Но ведь не бывает людей без недостатков.

– Я тоже так думала, старалась хоть в чем-то найти в бывшем знаменитом редакторе изъян. Искала, но не нашла.

Возле гостиницы «Националь», где три дня жил Тимор, работая в военном архиве, остановились. Подошел мужчина лет сорока, рыжий, спортивный.

– Михаэль, а по-русски – Михаил, – представился он Соне.

– Вы что, шли за нами?!

– Получается, что так! – улыбнулся неожиданно возникший человек.

– Как же я вас не заметила?!

– Телохранитель не должен быть заметным; ходит сзади на расстоянии нескольких шагов, – пояснил он.

На прощание Тимор спросил: «Что вас держит в России? Почему не меняете место жительства?»

– Мама не хочет, наверное, ей не хватает воображения представить себя где-нибудь в другом месте, кроме России.

– Как бы то ни было, до встречи, – попрощался подполковник когда-то русской, а сейчас израильской армии.

Телохранитель тоже протянул руку ладонью вверх и, придержав Сонину руку в своей, пояснил: «Стерегу конструктора «Меркавы» – секретного, одного из лучших на сегодняшний день, танков в мире. На усовершенствование этого танка Аркадий жизнь кладет…, как и все мы, участники в войнах за нашу крохотную, окруженную врагами страну. А вы говорите «чудеса»…

На том и расстались.

***

«Какое счастье, когда твой труд кому-то нужен, востребован», –  думала Соня, работая над воспоминаниями Давида Ортенберга. На случайные заработки не отвлекалась, и вскоре книга под названием «Такая выпала мне судьба» вышла в Иерусалиме. Один из интереснейших специалистов по литературе о Второй мировой войне писал в предисловии к книге: «В первые два года войны «Красная звезда, которую редактировал Ортенберг, стала самой лучшей, самой популярной газетой в стране. Когда какой-нибудь номер попадал к нам на передовую, его в часы затишья зачитывали вслух целиком – от первого до последнего слова. Сила «Красной звезды» была прежде всего в основательном знании того, что происходит на фронте, и в правде, к которой газета стремилась в условиях жестокой военной цензуры. Спецкоры описывали то, что видели своими глазами. Пример подавал главный редактор; он, работавший, казалось, двадцать четыре часа в сутки, при малейшей возможности сам отправлялся на фронт. Он был храбрым не только на фронте под огнем, что в ту пору случалось довольно редко у людей, занимавших такие посты. Не боялся ответственности, не угождал вышестоящим, считал, что лично ответственен за исход войны, за то, чтобы газета с максимальной эффективностью работала на победу».

Работа с Ортенбергом определила выбор темы дипломной работы, в которой Соня хотела понять роль врожденных задатков и социальной данности в формировании личности. Главный вопрос – «корректируются ли природные предпосылки условиями жизни»? В чем секрет стойкости престарелого ветерана, преодолевающего немощь, боль в ногах? До последнего дня он будет чувствовать себя солдатом в строю. Соня возвращалась к мыслям о том, что именно культура семьи во многом воспитывает чувство справедливости, долга. Вот и единственный сын в неполных семнадцать лет пошел добровольцем на фронт, и вскоре стал командиром минометного взвода. Должно быть, традициями семьи объясняется и верность единственной женщине – жене. Давид Иосифович рассказывал: «Я за всю жизнь не притронулся ни к одной другой женщине. Только однажды, когда медсестра, перевязав меня раненного, отерла мне со лба пот, я поцеловал её руку.»

Рассказывал и о том, что всё чаще вспоминает отца. «Отец жил, руководствуясь необходимостью и чувством долга. У нас в семье не было разговоров «могу – не могу, хочу – не хочу», жили по принципу «надо». Иначе бы нам не выжить». Как воспитать в человеке чувство ответственности, смелость? «Меня часто спрашивали, – вспоминал забытый редактор «Красной звезды», – не боялся ли брать на работу «неугодных» писателей, обращаться к «Верховному» по поводу нелепостей, мимо которых проходили другие? Но я иначе не мог – надо. Разумность, справедливость, забота о ближнем – были основой нравственной культуры родителей, нашего бедного еврейского местечка».

Спустя полтора года после посещения израильским подполковником Москвы Соня получила по почте два экземпляра книги, написанной ею по воспоминаниям Давида Ортенберга. Один экземпляр предназначался ему, второй – ей. Счастлив человек, увидевший результаты своего труда.

***

В том же году Соня получила в университете диплом психолога, превратившего её из любителя в профессионала, помогающего пациенту сориентироваться в ситуации. Бог, сотворив мир, сказал, что это хорошо, но не сказал этих слов при творении человека. Человеку самому надлежит усовершенствовать себя.

Получив диплом, Соня устроилась на работу в открывшийся при огромном машиностроительном заводе имени Лихачева психологический кабинет. Дорога была знакома; ещё в студенческие годы ходила туда в драмкружок.   Сотрудники завода могли обращаться к психологу бесплатно, а люди «с улицы» платили по установленному тарифу. С приобретением официального статуса, как-то сразу повысился интерес окружающих к той, которую раньше называли «чокнутой». Ведь когда Соня отказалась от должности инженера и ушла в сторожа и пожарники, её считали сумасбродкой. В личном же плане ничего не изменилось, как и прежде, не было того, с которым бы возникало ощущения близости, единства ума и души. Ну да она давно заметила, что после войны в течении долгого времени было много одиноких женщин разного возраста, и какие только работы им не приходилось делать.

При встрече одноклассников спустя двадцать лет после окончанию школы Соне показалось, что вернулась память влюблённости в Мишу Григорьева. Он   красивый, загадочный, лучше всех в классе писал сочинения; учительница читала их вслух также в параллельном девятом классе. Соня вспоминала, как ловила Мишин взгляд и была счастлива, когда удавалось встретиться глазами. Девочки тогда сочувствовали её безответной любви.

Вскоре по окончании школы Миша женился, однако при встрече одноклассников был уже разведен и танцевал только с Соней.  Пошел ее провожать, и она изо всех сил старалась воскресить в себе давнишнее чувство. Не получалось. То ли уже не лучились его голубые глаза, то ли за весь вечер не сказал ничего, что зацепило бы внимание. Работает в какой-то конторе, где переводит с английского языка на русский инструкции пользования американскими бытовыми приборами. Не имеет значения, где человек работает, главное – о чем думает, мечтает. И не важно, осуществится ли мечта, в любом случае нужно, чтобы было чувство дороги. Невольно приходили мысли о том, что страдания давнишней безответной любви лучше сегодняшнего состояния, когда не о ком мечтать. «При этом не пристало надеяться на чудо счастливой встречи, – урезонивала себя Соня, – через год-другой никто и не оглянется на меня, впрочем, и сейчас не из кого выбирать».

Миша пришел в гости на следующий день утром, когда дочка была в школе. Принес торт и бутылку вина. Стараясь вернуть ощущение давнишней влюбленности, Соня была внимательна к нему, нежна. Через день Миша пришел во второй раз, а на третий, по-хозяйски оглядев комнату, сказал: «Дочку отдай матери, если не возьмет, определи в интернат. Ведь у нас свои дети будут». То был последний визит, на звонки бывшая одноклассница не отвечала.

Одно дело просто выслушать человека, сопереживать ему, сказать своё мнение, и совсем другое – профессиональная ответственность, которую Соня почувствовала при первом же посетителе в своем кабинете. То был мужчина лет сорока пяти, плотный, с тяжелой поступью, короткой шеей и темными, словно лишенными света, глазами. Он уточнил: «Вы психолог?» Его откровенно настырный мужской взгляд означал вопрос, не западет ли на него психологиня и мгновенную готовность к личным отношениям.  После неловкого молчания и не скрываемого раздражения от того, что не нашел ответного интереса, пациент продолжал: «Подскажете, как изменить мою ситуацию…»

– Но я пока не знаю вашей ситуации. О чем речь?

– Скажите, почему женщины, которые меня любят, всё больше оказываются шизофреничками? – спросил посетитель, плотно усаживаясь в кресле.

– В чем проявляется их шизофрения?

– Я их беру не самых завидных, что называется, из грязи в князи, даю московскую прописку, жилье.  Плывут ко мне всё больше старые девы, ну те, которым перевалило за тридцать. И вовсе не красавицы. Первое время понимают, что им повезло – прорвались в дамки, а потом кочевряжатся, перестают обслуживать меня и вообще…

Соня ловила себя на мысли, что трудно быть объективной; очень уж посетитель напоминал её бывшего мужа, который вызывал ощущение духоты, замкнутого пространства; ей даже показалось, что они одинаково пахнут – муж не любил мыться. Тоже хотел, чтобы всё было так, как он хочет. Чтобы ей найти себя, самоутвердиться, нужно было отказавшись от безрадостных будней семейной жизни.

– Наверное, были причины, согласно которым женщины становились менее внимательными к вашим потребностям.

– Может, и были…  – неохотно согласился посетитель, – ну да, хлопоты с маленьким ребенком…, бессонные ночи… – я про первую жену говорю. Так ведь не мешал ей, не крутился под ногами; приходил поздно…, а дома – ни ужина, ни внимания. Мог и не приходить. Было где остаться, и не на одну ночь… Дочка подросла, отдали в ясли, жена пошла работать. А я вроде оказался ни при чем – ни любви, ни заботы – ничего из того, что было до свадьбы.

– Ну, а следующая?

– Следующая – вторая жена, вернее третья, меня раздражает. Пока официально не расписались, помалкивала, а потом вообразила себя графиней; у неё, видите ли, в прошлом веке какая-то из двоюродных сестер прабабушки была вхожа к императору. Стала мне жена мозги промывать, права качать – что я ей должен, как нужно себя вести… Мы давно спим в разных комнатах, не тянет меня к ней. Пока встречались – всё было нормально, а сейчас – неволя. Но разводиться не собираюсь – не разменивать же квартиру, опять же, нашему сыну уже три года, и в доме всегда порядок. Если что жена не успеет – тёща придет и всё сделает; с ребенком посидит, обед приготовит.

– А потом?

– Потом… Потом Наташа, мы не расписывались. Она была старой девой, в сорок лет захотела ребенка. Я не пью, не курю; вот она и решила от меня родить. И наследственность у меня хорошая – мать врач, отец был профессором; сейчас родители в другом мире. Помню, после войны я ездил в пионерский лагерь «Артек», когда поезд проезжал мимо бедных заброшенных деревень, за ним бежали босые оборванные деревенские дети, а мы – профессорские, бросали им куриные кости из окна вагона… Про  Наташу ничего особенного не могу сказать. Самостоятельная деловая женщина, переводчица с английского, девочку родила. Она ненавидит меня.

– Наверное, надеялась, что будете принимать участие в воспитании ребенка.

– Ей не нужно моё участие, она богатая.

– Помощь не только в деньгах.

– Она хотела, чтобы я гулял, играл с её дочкой. Так ведь такого уговора не было.

– Ну а по-настоящему вы кого-нибудь любили?

– Любил! Ещё как! Никогда никому ничего не дарил, а ей подарил, и не какой-нибудь пустяк, а бриллиантовое колечко. Красивая, длинноногая, она была замужем. Муж, облученный физик, не удовлетворял её, вот и бегала ко мне. Работала манекенщицей в Доме моделей на Кузнецком мосту. Спустя год стала отлынивать от встреч со мной, может, другого завела. Потом и вовсе отказалась. Я отобрал у неё колечко, сказал: «Мне есть кому подарить».

– И кому же вы хотите подарить?

– Пока не знаю. Могу вам… – многозначительно сказал посетитель.

Соня ловила себя на неприязни к этому человеку, нетрудно было угадать его характер – расчетливый, легко впадающий в ярость эгоцентрик. А ведь, будучи профессионалом, она должна ему сопереживать, по крайней мере стараться войти в его положение, помочь разобраться в себе.

– А сейчас кого вы осчастливили своим вниманием? – стараясь быть участливой, спросила она.

– Сейчас кто ни попадется – все с приветом, то есть с психическими отклонениями. Карма, что ли, у меня такая?

– Вы ведь пришли по поводу последней.

– Ну да, последней – Жанны. Юная, зажигательная, смуглая – испанский тип…, но со странностями; ей и двадцати нет, а мне за сорок перевалило. Хотела, чтобы я женился на ней, говорила, что жить без меня не может. Пугала, что бросится из окна, чем докажет свою любовь; и тогда, мол, я женюсь на ней.  Не поверил её сумасбродству и сказал: «Вперед! Докажи! Ты не первая пугаешь меня». …Она теперь в инвалидном кресле, выпрыгнула из окна пятого этажа. Оказывается, ей мать тайком подмешивала в пищу успокоительные порошки, а в тот день Жанна не ела дома.

– Вас мучит совесть… Вы ведь не собирались брать ее в жены. Получается, обманули надежды.

– Я не знал, что она на учете в психдиспансере.

– Хотите сказать, что вы неподсудны.

– В чем же моя вина?! – разъярился посетитель.

– Ко мне пришли на всякий случай, хотите спросить, что делать, если  окажетесь на скамье подсудимых. Или полагаете, что психолог может избавить вас от угрызения совести? Так это не по адресу – вам нужно в церковь к батюшке – он освобождает от грехов.

– А вы тогда зачем?! – зло спросил потребитель любви и участия женщин. Он напрягся, в глазах – бешенство. Соне показалось, что он её сейчас ударит.

– Ну хотя бы для того, чтобы убедить вас не оставлять несчастную девочку.

– Получается, мне теперь до конца жизни мучиться с ней…, но она же больная, шизофреничка! – захлебываясь злобой, посетитель выскочил из кабинета, хлопнув дверью.

«Гад, паразит», – думала Соня. И тут же поймала себя на мысли, что ей – профессиональному психологу нужно было сохранять бесстрастие. Подобная ситуация со сменой жен часто случается. «Хоть и прошло после окончания войны несколько десятилетий, на мужчин – конкуренция; мужчине достаточно не пить, не курить, и на него уже большой спрос. Если не сгодится для любви, берут в производители… И все же, будучи психологом, я должна переориентировать сознание подобного гада на добро, милосердие. Так ведь нужно, чтобы он захотел этого, ему чуждо участие – нет ни жалости, ни желания понять ближнего… Я даже не спросила о его профессии, где работает. Впрочем, это не важно, никакое занятие не изменит его потребительского отношения к подругам жизни… Задача психолога – войти в положение человека, убедить, что с чистой совестью жить легче. А этот потребитель так и будет слизывать пенки…

***

Мне бы талант человека, который умеет в каждом разглядеть хорошее, доброе, но не проявляющееся до поры до времени. Как переориентировать мысли, желания? Может быть, следовало этому самцу рассказать об учении Аристотеля, о том, что животная душа смертна, распадается вместе с телом, а вот совесть, разум божественны и потому бессмертны. Впрочем, Аристотель больше говорил о разуме; совесть – его производная. Сдавая в университете экзамены по психологии и философии, я всё больше отдавала предпочтение последней, так как философия в большей степени свидетельствует об основах человеческого бытия и духовной жизни во всех ее проявлениях. Опять же, психология как отдельная научная дисциплина появилась недавно – всего лишь в конце 19 – го века…»

Ночью Соня, только начавшая работать по профессии, не могла уснуть; снова и снова возвращалась к мыслям: «Как соотносятся врожденные и приобретенные качества души? Меняется ли их соотношение в течении жизни?»  Представлялась старость любвеобильного посетителя. Не в силах расстаться с желанием молодых женщин, он будет покупать их за деньги.  Последняя из них принесет в суд его завещание, из которого будет следовать, что всё что у него было – квартира, сберкнижка оставлено ей, а не его детям.

В психологии есть мнение: путь духовной самореализации человека открывается после удовлетворения его насущных потребностей (еда, питьё, сон). За ними следует потребность в защищенности, хорошем отношении, желании быть любимым. А когда появляется чувство ответственности, долга? Страх, а не угрызения совести привел этого типа к психологу – боится, что мать той девочки подаст на него в суд. Хотел, чтобы я проконсультировала, как нужно будет вести себя, что говорить. Я не справилась – не обратила внимание пациента с себя на ближнего. Одним словом, первый блин комом…

Мысли невольно вернулись к Давиду Ортенбергу – человеку большой души, он уже в лучшем мире, благословенна его память. Почему один в детстве и юности, не имея возможности удовлетворить насущные потребности, самоотверженно служит добру, а другой, ни в чем не знавший отказа, всего лишь потребитель – шершень, слизывающий мед с цветов? Тут или психология ошибается в вопросе удовлетворения материальных нужд или существуют врожденные свойства души. Я должна была если не сопереживать ему, то хотя бы стараться войти в его положение, представить себя на его месте.

***

Следующим посетителем оказалась женщина лет пятидесяти с затравленными глазами. Сделала несколько шагов от двери и остановилась.

– Пожалуйста, проходите. Снимите пальто, здесь тепло. Садитесь.

Женщина нерешительно подошла к креслу и села на краешек.

– Будем чай пить! – сказала хозяйка кабинета, включила чайник и достала из сумки бутерброды.

Посетительница молчала.

– Вы какой чай любите? Покрепче или послабей?

– Мне всё равно, – вздохнула та. Затем медленно заговорила, словно сомневалась, имеет ли право на внимание незнакомого человека.

– Я пришла к вам… Хочу посоветоваться, не знаю, что делать…

– Вот мы и подумаем вместе. Как вас звать?

– Таня…

– А меня – Соня. Только, пожалуйста, сядьте поудобней и начните с самого начала.

– С тех пор, как приехала в Москву?

– Ну да.

– Я приехала по лимиту, штукатуром на стройке работала…, привычная к тяжелой работе. Дома, бывало, целый воз навоза на вилах перетаскаешь, чурки колола…, больше некому: я в семье старшая была. Потом мальчики подросли, справлялись без меня. Вот я и решила… – посетительница замолчала, тяжело вздохнула и продолжала.  – В Москве общежитие дали, в комнате пять коек, все девочки, как и я, по лимиту приехали…

Таня рассказывала, а Соня видела её юной, ясноглазой, с деревенским румянцем во всю щеку и светло-русой косой.

– У нас бригадир был высокий, красивый, одну меня выделял из всех. Девочки завидовали. Только меня по имени называл, остальных по фамилии. На тяжелый участок не ставил. Я думала, он любит меня, а когда понесла,  сказал, что женат и у него двое детей. Не знаю, сам ли перевелся на другой участок или так начальство распорядилось…, больше его не видела…  – вздохнула Таня, – я родила мальчика…

Кабинет психолога – маленькая продолговатая комната с окном на пустырь – показался Соне всего лишь лодкой в неспокойном море. Она вместе с выбившейся из сил женщиной гребут что есть сил, но берега не видно…

– Мне дали отдельную комнату, – продолжает Таня, – девочки хлопотали; ночью ребёночек плакал, им спать не давал… Не могла я нарадоваться на сыночка. Ласковый, всё никак не хотел спать в своей кроватке, плакал, пока не брала его к себе. Летом домой к матери ездили, мать напрядет шерсти, у нас две овцы было, и навяжу я сыночку носок, варежек, ещё и другим детям доставалось… Старалась побольше заработать, подрабатывала маляром, потом и вовсе перешла из штукатуров в маляры; там больше платят… –Таня замолчала, затем, словно, возвращаясь в не столь отдаленное прошлое, продолжала. – Всё бы ладно. Вот только сына после армии как подменили; стал грубым, драчливым, выпивать охоч. А когда привел жену и вовсе…, смотрел на меня как на пустое место. Я старалась прийти домой попозже, чтобы не мешать молодым. Вскоре сноха родила, вот я и пригодилась –   внучка обихаживала. Бывало, отнесу в ясли и спешу на работу, потом с работы тороплюсь забрать его. В детский сад, в школу водила. Меня, а не родителей он любил больше всех…  А как наш дом под капитальный ремонт выселять стали, мне предлагали комнату, а семье сына – отдельную двухкомнатную квартиру. Тогда дети стали ластиться ко мне; хотели, чтобы я ехала с ними – ведь всем вместе дадут трехкомнатную квартиру. Умные люди отговаривали; мол, с детьми нужно жить отдельно, будешь себе хозяйкой, а со снохой неизвестно как повернется. Я, дура, не послушалась. Да и внучка было жалко, мать вовремя не накормит и кричала на него как оголтелая. Он чуть чего, ко мне бежал. Опять же, думала; как умру – моя комната пропадет, а если пойду с детьми – им останется. Дали нам трёхкомнатную квартиру – загляденье; светлая, просторная. Внучок подрастал, и я всё больше чувствовала себя лишней…

– Танечка, ваш чай остывает и бутерброд возьмите, пожалуйста.

– Спасибо, – посетительница тяжело вздохнула, отхлебнула чай и продолжала. – Ну в общем, ни к чему я им стала. А тут ещё хворь ко мне прицепилась, работа маляра вредная. Почки болят…, дали мне группу инвалидности, пенсия маленькая и трети нет из того, что удавалось заработать. Я ведь ещё и частные заказы брала. Мебель в квартире на мои деньги куплена. Родные, что приезжали из деревни, говорили: «Таня богатая»… Сейчас сноха кричит на меня, говорит, что я сумасшедшая. Я ведь вправду всё забывать стала. Может, в самом деле больная и на голову. Недавно поставила свеклу варить и забыла, она подгорела, всю квартиру зачадила. А тут как раз сноха вернулась домой, уж я и не знала, как спрятаться от неё: кричала, что я псих ненормальный, квартиру подожгу, дом спалю… Кричала, что сдаст меня в психбольницу. Мне товарки, с которыми работала, говорят, что я неправильно себя поставила, с детьми нужно быть построже. Ну, я и попробовала… Когда без моего ведома в моей комнате сын со снохой поклеили новые обои, я, вернувшись домой, только и сказала: «Могли бы и меня спросить». Сноха обозлилась, кричала, что я неблагодарная, из ума выжила, что отравила ей жизнь… и моё место в дурдоме. Стала выгонять меня взашей. Я с улицы ещё пальто не успела снять. Сын молчал, а внучек у соседского мальчика играл, он бы заступился… – Таня тяжело вздохнула и замолчала, судя по всему, ей трудно было говорить. – Я подошла к шкафу, хотела полотенце взять, рубашку, а она толкает: «Иди отсюда, здесь ничего твоего нет». Я было замешкалась у двери, так она вытолкала… Зима, холодно, темно…, иду, сама не знаю куда. За спиной снег скрипит под тяжелыми мужскими шагами…, всё ближе, ближе. Я прошу: «Убей меня». Но нет, обогнал и дальше пошел.

Некуда мне было деваться, вот и направилась к своей главной товарке, мы с ней из одной местности. Она с мужем живет в крохотной однокомнатной квартирке. Мне на ночь поставили раскладушку на кухне. Муж её, козел, стал приставать ко мне. Побоялся, что я подруге расскажу, так он сказал ей, будто я сама к нему лезу. – Таня тяжело вздохнула и продолжала. – С подругой мы не один пуд соли вместе съели, она сказала, что «если мне не доверять, тогда никому нельзя верить». Меня не выгоняют, но и оставаться у них не могу. Вот и пришла к вам…, слышала, что психолог может помочь…

Теперь Соня тяжело вздохнула, невольно примеряя на себя чужую судьбу. Может случиться, что и её дочка со временем выставит её из дома; из года в год она всё больше оказывается под влиянием отца, который считает, что всё только для него; для него светит солнце. Всё меньше остается надежды убедить дочку, что духовное начало, то есть сознание первично, сознание определяет бытие, а не наоборот; оно задает направление нашим мыслям, желаниям, устремлениям… Ну да, наверное, бывает по-разному. А вот что сказать Тане – этой милой, затравленной женщине? Судом разменять квартиру? Не пойдет она на это. Не скажу и о том, что болезнь почек и даже рак почек – профессиональное заболевание маляров. Хочется надеяться, что этот страшный диагноз минует милую, затравленную женщину. Вот уж о ней не скажешь: «в сорок пять – баба ягодка опять». Бледная, худая. В подобных случаях обычно говорят: «всё образуется». Или вспоминают слова мудрого царя Соломона: «И это пройдет». Ну да, всё пройдет – и жизнь пройдет… А пока той, что не разгибаясь, работала, негде голову преклонить, какие уж тут советы психолога… Неожиданно вспомнилась Фатима; с которой делила уход за лежачей больной. Фатима работала то ли нянечкой, то ли кастеляншей в больнице. Там же, пока не взял ее в свой дом наш с ней работодатель, спала и питалась. Таня неприхотлива, приживется в любых условиях. Опять же при больнице её основательно обследуют и чем раньше начнет лечиться, тем лучше.

– А не хотите ли устроиться…

– Хочу! – нетерпеливо откликнулась Таня, – хоть куда, только бы взяли…

– Устроиться работать ночной нянечкой в больницу, там и спать, и питаться можно.

– Вы думаете, меня возьмут?

– Возьмут, там зарплата маленькая, трудно найти желающих.

– Ну дак если харчеваться на месте работы, денег любых хватит. Да и на что мне тратить. Одёжа есть.

– Вот и хорошо. А сейчас мой рабочий день уже кончился, и я приглашаю вас в кино.

– Ой, спасибо! Сто лет в кино не была, – и Таня заплакала.

– Я тоже давно не была. Раньше с дочкой ходили, а сейчас у неё своя компания.

Соня думала: «Если и могу чем-нибудь помочь этой обкусанной жизнью женщине, то только тем, что буду с ней встречаться, гулять, ходить в кино. И еще мыслями, которыми помогаю себе – сознанием того, что над конкретной жизнью, судьбой есть представление о Высшем начале, свободе души выходящей за пределы реальности. Если вообразить себя перед лицом Абсолюта – первоосновы мира, то становится более важным, как мы себя ведем, а не то, как поступают с нами».

И ещё… – Соня невольно вздохнула, – может случиться, что в больнице, где Таня будет работать ночной нянечкой, окажется умный, добрый инвалид, и он не захочет расставаться с грустной, внимательной женщиной, что ухаживает за ним. От хорошего человека и она не откажется: пусть инвалид, только бы не жадный и злой.

***

На другой день явилась пациентка в возрасте Тани, но выглядела она на двадцать лет моложе. Ухоженная, в модном трикотажном платье, выгодно подчеркивающем её формы античной статуи. Знает, что прекрасно сложена и двигается медленно, с достоинством, словно позволяет любоваться собой. Вот только лицо не оставляет никакого впечатления; всё на месте – соразмерно: нос, лоб, подбородок, но отсутствует выражение; получается что-то вроде шикарно одетого статного манекена. Женщина сняла дорогую шубу и, устроившись в кресле, заговорила:

– Никогда не верила, что есть приворотное зелье, а тут, представляете, муж, который пять лет добивался, чтобы я вышла за него, вдруг собрал свои манатки и ушел.

– И много у него этих манаток, то есть вещей? – спросила Соня.

– Да нет, спортивный костюм, три майки, трусы…

– Если бы вы решили уйти из дома, вам бы пришлось собираться дольше, – обмолвилась Соня.

– Понятное дело… У нас двое детей. Несколько лет я не могла забеременеть, так он узнал про искусственное оплодотворение и теперь у нас мальчик – шесть лет и девочка – три года. Рассказывал, что в этом центре осеменения он был единственным мужчиной среди женщин. Всё у нас было нормально. Не ругались. И вдруг ушел…

– А у вас никогда не было мысли уйти от него?

– Может, и была, но это к делу не относится. Я не работаю, он содержит семью.

– Так ведь не отказывается содержать.

– Не отказывается… А откуда вы знаете?

– До замужества работали?

– Работала секретаршей на ткацкой фабрике. Я из Краснодара. В Москву несколько лет назад к родственнику приехала. Тогда же Борис и увидел меня; оказались в одной компании. Увидел и обалдел. Пять лет добивался.  Ну я и решилась; надоело жить в провинции и сидеть в секретарях.

– И выбирать было не из кого, – добавила Соня.

– Конечно, Краснодар не сравнить с Москвой, там не разгуляешься, все друг друга знают.

– Он вам не нравился?

– Я люблю спортивных мужчин, стройных, подтянутых, а этот…, у него уже живот начал расти… Ну да что говорить…

– Одним словом, не герой вашего романа.

– Я люблю, чтобы мужиком пахло. Но не об этом речь. Я смирилась, и дети к нему привязаны больше, чем ко мне. Знаю, к кому он ушел, они работают вместе. Подстерегу её, падлу, и изувечу, квартиру подожгу.

– Пришлите ко мне вашего мужа, поговорю с ним.

– Это пожалуйста, – женщина медленно, с достоинством, поднялась с кресла, словно говорила: смотрите, любуйтесь мной, где вы ещё увидите такую стать. Небрежно подхватила свою шубу и с видом победительницы, а не жертвы, оставила кабинет.

Муж с явно выраженной неспортивной внешностью – очкарик с опущенными плечами – сидел перед Соней на следующий же день. Он первым, не дожидаясь вопросов, начал говорить:

– Хотите спросить, как я решился оставить детей, инициатором появления  которых был сам. Я добивался взаимности жены пять лет… Неужели вы не заметили, что она сложена, как античная богиня? И это сохранилось даже после рождения детей.

– Заметила. Вы долго добивались взаимности или согласия на брак?

– Вы правы, взаимности не было…  Ну да…, вам доводилось когда-нибудь видеть отношения супругов в еврейских семьях, где одна жизнь на двоих? Так вот, я из такой семьи. Единственный сын, я был для родителей светом в окошке. Когда мама умерла, отец продолжал поддерживать во мне уверенность в своей значимости; говорил, что я умный – всё могу и всё осилю. Благодаря отцу, его вере в меня я сумел стать ведущим специалистом и всё, чего достиг – заслуга родителей, результат их веры в мои возможности, любви…  – посетитель замолчал. Тяжело вздохнул и продолжал. –  В прошлом году отец умер, и у меня такое ощущение, будто я оказался сиротой в холодном, продуваемом ветром сарае – больше ни от кого не слышу слов поддержки, нежности. Супруга видит во мне всего лишь кошелек, добытчика, который безбедно содержит семью. Дети ко мне привязаны, никогда их не оставлю…, но ведь я живой человек, мне нужно ощущение своей нужности жене…

– Незаменимости… – машинально проговорила Соня.

– О незаменимости речи нет, но хотя бы элементарного внимания. Ужин после рабочего дня состоит в том, что не доели дети; беру в холодильнике остатки курицы, разогреваю суп, если он есть. Ну, да не пристало мужчине жаловаться… А та, к которой я ушел, смотрит на меня, как мама смотрела на отца, ловит каждое мое слово. Только сейчас, когда мне уже за сорок, узнал любовь женщины. Мы работаем вместе, я начальник отдела…, ей положено ориентироваться на мои указания, но это касается только работы. Впрочем, она умная, трудолюбивая и без меня далеко пойдет.

– А жене вашей некуда без вас идти.

– Я думал об этом. Получается, что я испортил ей жизнь.

– Из её рассказа я поняла, что без вашего обращения в институт искусственного оплодотворения не было бы детей.

– Ну да…

– Приходите с женой, всё, что вы мне говорили, скажите при ней.

И они пришли. Жена молча выслушала претензии супруга, и они ушли примиренные.

Соня смотрела вслед удивительно стройной женщине, думая о том, что неожиданные события заставят её изменить отношение к тому, кто обеспечивает безбедную жизнь.… Но может быть, возвращение мужа – не самое лучшее решение? Кто знает, окажись уверенная в себе женщина брошенной, может, переосмыслила бы ситуацию. Сейчас же её согласие с пренебрегаемым супругом может оказаться временной уступкой в силу необходимости… Та же, к которой Борис не придет, будет страдать по моей вине. Одной я вернула мужа, другую обездолила. Жена уходила с высоко поднятой головой, мол, и не сомневалась, что тот, который столько лет ожидал её согласия, останется при ней. Борис говорил, что мать она хорошая. Вот я и старалась ради детей.

Раз на раз не приходится, случается говорить кому-нибудь из родителей: «думайте не только о детях, но и о себе». Чаще всего это одинокие, неуверенные в себе женщины, видевшие в ребенке единственный смысл жизни.

***

Передо мной сидит небрежно одетая женщина с натруженными руками. Тяжело вздохнув, спрашивает:

– С чего начинать?

– С самого начала. Расскажите, что на душе, на сердце. Кто вы, откуда?

– Нина я. Сейчас живем в Москве. Мы из сельской местности под Воркутой жили, переехали в Московскую область. Считай, на пустое место; только и было – участок земли и бревна, из которых стали строить дом. Отец работал шофером на тяжелой машине, вся его зарплата уходила на покупку строительного материала. Жили за счет коровы, которую из деревни привезли; продавали молоко. И ещё было у нас шесть куриц. Отец пил, дрался, мы с мамой радовались, когда ему предстояла дальняя поездка. Он и умер за рулем, его напарник привез. Очень мы бедно жили, на чем только не экономили; когда на керосинке кипятили чайник, чтобы не тратить лишнего керосина на варку яиц, клали их в чайник… Мама умерла, когда сестренке было восемь лет, вот я и стала ей вместо матери. Школу я к тому времени закончила и пошла работать помощником повара в ремесленное училище, что было на соседней железнодорожной станции. То щепотку муки унесу, то мальчишки чего оставят на тарелке – этим и кормились. Ну и картошки с огорода почти до весны хватало… – Женщина тяжело вздохнула и замолчала, должно быть, возвращалась в прошлую жизнь. Затем продолжала. – Дачница, что на лето приезжала в наш поселок, надоумила устроиться в Москве дежурной в котельную; сказала, что дадут отапливаемую служебную комнату, а то мы с сестренкой замерзали зимой в нашем недостроенном доме. Вот и переехали; комната в полуподвальном помещении, зато батарея там такая горячая; что зимой нужно форточку открывать… Сестра стала учиться в московской школе, а я сидела в котельной – подвальное помещение пятиэтажного дома. Работа легкая, и в тепле. Только и нужно время от времени смотреть температуру и давление пара в котле.  При надобности подкручу вентиль. Свободного времени много, я и вернулась к давнишней ещё школьной мечте выучить немецкий язык. Поступила на вечернее отделение педагогического института. Сестра закончила школу и пошла в тот же педагогический на дневное отделение, она выбрала географический факультет…

Нина неожиданно замолчала, тяжело вздохнула, затем спросила:

– Может быть, не нужно рассказывать такие подробности?

– Нет, нет, всё в порядке. Рассказывайте дальше.

– Однажды сестра пришла домой с очень симпатичным, хоть и не первой молодости, человеком лет сорока. Для неё, семнадцатилетней, он был старым, она привела его мне.  У меня были мужчины, но они не задерживались: я некрасивая и за душой ничего нет.

Соня отметила, что пациентка действительно не отличается красотой; широкие скулы, узкие глаза; должно быть, её далекий предок – один из воинов Чингисхана. А телом приятная – округлая, пластичная.

Нина продолжала:

–  А этот задержался, вернее остался. Мы расписались. Я из простых, а Глеб дворянского рода, высокий, благообразный. Вот только пил, отчего и выставила его жена из дома; боялась, что подросший сын, глядя на отца, тоже начнет пить… Я родила девочку, и всё у нас было хорошо. Дочка в отца пошла – красивая, тонкие черты лица. Похожа на барышню, а в шляпке не отличишь от дворянской дочки прошлого века. Ради неё бросила институт, хоть и училась уже на третьем курсе. Жалко было отдавать в государственное учреждение; в яслях и детском саду ребятишки часто болеют. Глеб стал пить меньше, в основном с получки… Я всё не могла поверить своему счастью… Прошло пять лет – сестра, долговязая и костлявая, не привлекает парней; её называют «щучка». Вот она и решила прибрать того, от кого отказалась раньше. Когда я работала в ночную смену, сама пришла в постель к Глебу. Первое время они от меня скрывались, ну а потом…, я застала их. Муж ушел к сестре, а я осталась ни при чём.

– Почему же «ни при чем»? С дочкой.

– В том-то и дело, что они перетягивают её на свою сторону. Сестра закончила институт, преподает географию в школе, неплохо зарабатывает. Своего ребенка не может родить, вот и приваживает мою, водит её в цирк, детский театр, покупает дорогие игрушки. От девочки только и слышишь: «тетя Тамара, тетя Тамара». Получается, я и ребенка теряю.

– Нельзя потерять то, что невозможно присвоить…, я всё это прошла… – теперь уже Соня тяжело вздыхает. – Всего лишь до восьми лет дочка была только моей. Сейчас она подросток, относится ко мне критически, оценивает по достатку в доме, сравнивает с отцом. И сравнение не в мою пользу. Хорошо, если со временем выйдет замуж и позовет меня внука нянчить…

– Вы, небось, учились до замужества, сразу после школы в институт пошли? – спросила Нина, и в её голосе Соня услышала: «Тебе хорошо рассуждать, всё вовремя успела».

– И до замужества, и после развода училась, работала. В тридцать пять лет стала сидеть на лекциях в университете с вчерашними школьниками; устраивалась в последнем ряду. Они оглядывались на меня, мол, что это за тётка пришла в драных войлочных башмаках, которые я старалась спрятать под столом…

– Вы тоже развелись?

В интонации, какой был задан вопрос, Соня услышала подтекст: «Если у тебя не хватило ума сохранить семью, как же ты можешь быть психологом, то есть, давать советы другим?»

– Развелась. А диплом психолога получила недавно. Ну да не обо мне речь. В вашей ситуации хорошо бы восстановиться в институте. А там дочка подрастет и разберется, что к чему. А то, что сестра уделяет время ребенку, так это хорошо.

– Ещё и продукты нам приносит, в школе где она работает, бывают спецзаказы, колбаса иностранная, да мало ли чего в магазине не купишь. Ведь я ей вроде матери, с восьми лет растила.

– Вот и замечательно! Значит, у вас есть время заняться любимым делом. Освоить иностранный язык – особый талант, не каждому дано.

– Вы думаете, ещё не поздно?

– Конечно! Когда восстановитесь в институте, будет стимул одеваться, следить за собой, а то кроме своей котельной ничего не видите. И главное, станете учиться! Учеба продлевает молодость – на себе испытала.

И ушла женщина, окрыленная надеждой на перемены.

***

Следующим посетителем, производившим впечатление отшельника, оказался человек семидесяти лет. Худой, глубокие морщины и удивительно молодые живые глаза – пытливые, добрые. Даже странно: на лице пожилого человека – глаза чуть ли не юноши. Сел в кресло и долго молчал, должно быть, не знал, с чего начать. Затем объявил: «Мой отец делал революцию». И тяжело  вздохнул.

Соня молчала.

Он продолжал:

– Сколько себя помню, у нас на стене висела его фотография в кожанке с револьвером… Вам интересно про революцию?

– Интересно всё, что касается вас.

– Ради участия в справедливом устройстве страны он бросил университет, где учился на философском факультете. Однако насильственное переустройство общества ни к чему не привело, в этом он убедился сразу же после революции.

Соня представляла посетителя молодым – правильные черты лица, красивые  руки. Подумала, что он любитель серьёзной литературы.

– В 38–м году сподвижников отца стали сажать; он сообразил, что не сегодня, так завтра придут за ним и уехал из Москвы в провинцию – в Смоленскую область. Почему и уцелел. Там и женился.

– Давайте сначала познакомимся, – вздохнула Соня, – а то я не знаю, как к вам обращаться.

– Меня звать Натан Соломонович Бланкман. Моего имени на три еврея хватит.

– Ну а я Софья Ароновна Бернштейн, тоже не ошибутся.

– Замечательно! Вам легче будет меня понять. Так вот, я уже говорил, отец –  философ-идеалист, он мечтал о совершенном устройстве общества, почему и читал не только классиков марксизма-ленинизма, но и древних философов. Его религиозная московская семья – отец, братья – от него отказались… – Натан Соломонович вздохнул и продолжал, – А моя биография простая – родился перед войной в рабочем поселке Смоленской области; мать, местная женщина, работала счетоводом на птицеферме. В первые же дни войны отца мобилизовали; он вернулся с фронта инвалидом на костылях… – Посетитель замолчал. Затем продолжал. – Наш семейный бюджет состоял из его пенсии и копеечной зарплаты матери. Но дело не в деньгах, родители были совершенно разными людьми; их объединяла забота о сыне; мама оставляла мне лучший кусок в доме, а отец приобщал к своим мыслям о справедливости и революционном переустройстве общества. Я возражал ему, говорил, что кроме беды и несчастья пролетарская революция ничего не принесла. «А идея? – сокрушался отец, – это же мессианская идея!». Он чувствовал себя виноватым, что революция не удалась. И вообще считал себя недоумком если кому-то плохо, а он не может помочь. Умер со словами: «Пропала… пропала идея…». Только и мог оставить мне в наследство нерешенные вопросы о целесообразности мирового переворота и так и не проясненные мысли о первом еврейском философе Аристобуле, который считал, что знаменитые греческие философы, в частности Платон и Аристотель многое почерпнули из еврейских источников… Также и Пифагор, и Сократ, и Орфей – все они являются преемниками Моисея… Ой, простите, я вас заговорил. – Натан Соломонович, неизбалованный вниманием собеседников, замолчал.

– Продолжайте, я вас с удовольствием слушаю.

– Спасибо. Я хочу сказать, что наивысшим началом в человеке является дух, который даруется Богом, и является невыразимой силой жизни, познания, активности. С вашего позволения я скажу о следующем еврейском философе Филоне, он исходил из представления о том, что в основе нашего Учения лежит описание восхождения души от телесного и земного к созерцанию небесного, божественного. По мнению Филона, происхождение слова «Израиль» следует толковать как «зрящий Бога», и законы Торы идентичны законам мироздания… Простите, я увлекся, переключился на мысли отца…

– Говорите, очень интересно то, что вы рассказываете.

– Вскоре после смерти отца ушла в лучший мир мама, она была старше его на десять лет. По рассказам отца я знал, где искать его брата в Москве – дядю Эфраима, или попросту Ефима. Он помог мне прописаться в Московской области, устроил на работу. Я окончил заочный институт Легкой промышленности и стал инженером на текстильной фабрике. Представляете огромный цех, где одни повязанные платочком женщины, и только несколько наладчиков станков – мужчины. Казалось бы, выбор не ограничен. Но не я выбрал жену, а она меня. И всё потому, что я, подобно отцу, одержимый идеей справедливости, равенства и братства, ни о чем другом не заморачивался. Со временем понял: равенства между людьми нет и быть не может…

Пациент замолчал, словно вслушивался в себя, затем спросил:

– Простите, может быть, вам наскучило моё повествование? Я всё говорю, а вы молчите.

– Оттого и молчу, что слушаю.

– Равенства не может быть не только в силу социальных причин, ведь изначально – от рождения люди не равны. Банальная истина. Что касается свободы, то человек в большей степени сам определяет границы своей свободы. Например, богач, боящийся потерять свои капиталы, менее свободен, чем простой ремесленник, живущий от получки до получки… Вам интересно что я говорю?

– Да, конечно.

– Со временем я, подобно отцу, стал искать решение социальных проблем с помощью философии. Полагаю, что мыслитель, постигнув истину, должен организовать совершенное общество… Если вам ни к чему мои рассуждения, скажите.

 

– Всё в порядке. Не беспокойтесь. У психолога нет посторонних тем.

 

– Понимаете, мне поговорить не с кем. Всё время наедине с собой. И с книгами. Кого я только ни читаю! И при этом всё равно остаюсь наедине с собой. Часто возникает ощущение, будто стоишь на краю и так легко соскользнуть в небытие… Подтверждение права на существование нахожу в биографиях великих; вот и Исаак Ньютон – первооткрыватель во многих областях науки часто чувствовал себя ничтожным, сомневающимся в своих возможностях, а иногда чуть ли не всесильным, могущим понять мироустройство…  Мысли о том, что должен решить проблему устройства справедливого общества у меня от отца – на генетическом уровне. Знакомо ли вам это стремление?

 

– Наверное, в каком-то смысле это присуще если не всем, то многим.

 

– Увы, – вздохнул Натан Соломонович, – ничего из моих умствований не произросло.

 

– Понимаю, – медленно проговорила Соня. Про себя же подумала: «Личность не стареет, с чем человек приходит в этот мир, с тем и уходит».

 

– Я не могу расслабиться; словно, не имею права на отдых. Любое другое занятие представляется потерянным временем. Будто от моих стараний зависит мировое переустройство. И всё время наедине с собой. Я не соучастник, а свидетель жизни… В юности мысленно представлял себя во время расстрела рабочей демонстрации в 1905 году на Сенатской площади в Петербурге; царь оказался убийцей и самоубийцей. Не будь того кровавого воскресенья, не случилась бы пролетарская революция.

 

– Согласна с вами. Записывайте ваши мысли, всё, что вы говорите, очень правдоподобно, – заметила Соня. Про себя же подумала: «Аскетическая внешность; худоба, скорбные морщины согбенного, привыкшего сидеть за книгами пациента, свидетельствуют о неприкаянности, долгом одиночестве».

 

Не сознавая того, Соня приписала пациенту свои настроения; почему и заметила:

 

– Наверное, подумывали уйти в монастырь…

 

– Было… Откуда вы знаете?

 

– Очень мне понятны ваши мысли. Только у евреев нет монастырей. Нам предписана полноценная жизнь. Умерщвление плоти не приближает к Богу. Помните, в нашем Писании сказано: «И сказал Господь Бог: «Не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственно ему». (Бытие 2:18).

 

– Помню, конечно, помню, вот только речь идёт о помощнице, а не о той, что тормозит тебя. Я был женат. При этом каждую свободную минуту бросался к книгам, а жене скучно – хотела новых впечатлений. Наша последняя размолвка состояла в том, что она позвала меня ехать с ней в центр города в самый большой магазин покупать ей босоножки и там же обмыть обновку, то есть зайти в кафе или ресторан. Я не стал говорить, что у неё десять пар босоножек, просто отказался ехать. Жена стала кричать, что я бирюк, ограниченный человек, не люблю людей, и вообще нам давно нужно расстаться. Одним словом, когда она отправилась за покупками, я покидал в сумку свои вещи и ушел. Оправдывался перед собой тем, что всё достоинство человека – в способности мыслить. Детей мы не успели завести… С тех пор живу один, с годами крепнет сознание обособленности, одиночества. Впрочем, я не оригинален. Вот и Исаак Ньютон, мой любимый мыслитель, был одиноким.

 

– У одержимого познанием Ньютона просто не нашлось времени жениться.

 

– И самый близкий мне философ Спиноза, писавший о свободе и бессмертии разумной части души, не обзавелся семьей. Он ратовал за устранение различия между земным и небесным миром.

 

– У Спинозы был наследственный туберкулез, почему и не женился.

 

– И Кант не женился. Многие мыслители обречены на одиночество.

 

– Кант говорил о себе: «Когда мне нужна была жена, у меня не было денег, а когда появились деньги уже не нужна стала женщина.»

 

– Любовь – мечта, – вздохнул Натан. – Чтобы быть вместе, нужно сознание одной дороги, в противном случае не позовёшь в свою жизнь… – не то себе, не то собеседнице проговорил он.

 

Соня подумала: «Кто из нас двоих психолог, а кто пациент?»

Посетитель продолжал:

 

– Со словами Исаака Ньютона о том, что «царящая во Вселенной гармония, является лучшим доказательством существования Творца», согласился бы и Спиноза. Вера – это мироощущение. Чувствуя единое начало управления миром, Ньютон уповал на разум, а не на чудо. Он писал: «нет троицы, а есть единый Бог». Выучивший древнееврейский язык и читавший Библию в подлиннике, говорил: «жизнь – это разговор с Б-гом». Вот и в иудаизме главная заповедь гласит: «Я Б-г твой и не будет у тебя других богов». Иисуса Христа Ньютон считал человеком, посредником между Творцом и людьми; «мы не должны молиться двум богам». При этом внешне оставался лояльным англиканской церкви, ибо за отрицание троицы лишали гражданских прав. Он же предсказал время возвращение евреев в Святую Землю; на немного ошибся – всего на три с половиной процента…

 

Натан Соломонович завершил свой монолог словами:

 

– С тем и живем.

 

– Ну да, – только и сказала Соня.

– Простите, я занял у вас так много времени, – вздохнул философ-отшельник.  Очень интересно с вами разговаривать. Если не возражаете, я буду приходить, а то в моем окружении знают всего лишь школьные законы физики Ньютона.

 

– Конечно, приходите.

 

– Как бы то ни было, Истина одна; вот и нравственный императив Канта: «Человек не средство, а цель» мало чем отличается от еврейского закона о том, что «с другим нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Религия у Канта, в пределах разума, и никакой мистики.

 

– Смотря что вы называете мистикой.

 

Посетитель снова тяжело вздохнул:

 

– Моя философия имеет религиозную составляющую, а не экономическую, в отличие от марксизма-ленинизма. Почему я и стал философом одиночкой. Одним словом,  подобно отцу, живу в мире, имеющем сверхзадачу.

 

– А в бессмертие души Кант верил? – спросила Соня.

 

– Верил в разум, существование Бога и бессмертие души. Разум в его время представлялся служанкой богословия. Будучи преподавателем университета, не мог открыто отрицать общепринятое мнение, так он говорил, что всё дело в том: «несет ли служанка шлейф королевы или она идет впереди с факелом и освещает ей дорогу».

 

Соня молчала. И Натан продолжал:

 

– Вот только последнее время всё чаще возникает чувство бессилия; надежда на просветление сменяется потерей памяти, отчаяньем… Почему и пришел к вам. Спинозе тоже было одиноко, как и всякий человек, он боролся со страстями. Почему и писал об освобождении от аффектов с помощью разума. Говорил о интеллектуальной любви, стараясь снять противоречие этого – материального и другого, идеального мира.

 

– Да…  Очень интересно с вами разговаривать. Всегда интересно, когда размышления становятся результатом личного опыта, переживаний.

 

– Приходите в любое время, только вряд ли я окажусь достойным собеседником. Перед тем, как получила диплом психолога, увлеклась философией, но была уже в том возрасте, когда поздно было менять профессию… Вспомнились слова Маймонида – средневекового еврейского мыслителя о том, что «Бессмертие дано познающей части души. Только приобретший разум переживет тело, только благородная часть души, которая трудилась над познанием истины». Впрочем, наверное, об этом говорили до Маймонида.

 

– Может быть…, – в раздумье согласился собеседник. – Исаак Ньютон,  одержимый познанием мира, читал работы Маймонида, основывающего свои рассуждения на почти материалистическом учении Аристотеля. Ньютон верил в Единого Творца вселенной – Бога иудеев.

 

– Он пришел к своим выводам путем умозаключений, а потом нашел подтверждение своим мыслям у философа.

 

– Я мечтал познать истину, затем вернуться к людям чтобы основать идеальное общество. Ведь о том, что философы должны управлять государством, говорил ещё Платон в пятом веке до нового летоисчисления.  – помолчав, Натан добавил. – И вправду – сознание определяет бытие, а не наоборот. Мои скудные впечатления юности никогда не заслоняли одно желание – узнать что-то самое главное. Аристотель говорил, что высшим счастьем человека является познание мира.

 

– За желание знать первые люди были изгнаны из Райского сада, – заметила Соня. И улыбнувшись, добавила. – Помните, в сказке «Синяя борода» его жены, рискуя жизнью, стремились узнать, что в запретной комнате, почему и  заглядывали в неё.

 

– Тяжелая работа жить, – заметил пациент. – Как бы то ни было, желание докопаться до истины поддерживает мою изношенную годами плоть. «Мыслю – стало быть существую», – писал Декарт. Он же считал, что Бог сотворил мир по законам природы. Спинозу, говорившего, что «Бог – это природа, а способность человека мыслить – производная природы», считают последователем Декарта. Но не к природе же обращаются люди, когда им больно, невыносимо жить. Случается, ночью просыпаешься и никого…, вокруг пустота…

 

– Вы говорили, что у вас есть двоюродный брат.

 

– Да, он мой единственный родственник, мы изредка разговариваем по телефону, я раздражаю его. Считает меня сумасшедшим, а я полагаю, что у него с психикой не в порядке, если интересуется всего лишь материальными вещами.

 

– Согласна с вами…, – только и произнесла Соня.

 

– Отец не раз вспоминал слова еврейских мудрецов, например, говорил, что  пророки ставили знание, нравственность выше обряда. Или, что страх перед Богом должен быть также силен как страх перед людьми. По мне, так страх перед Богом сильнее страха перед людьми, потому как люди предсказуемы.

 

– Что бы вы хотели изменить, если бы снова жили, положим, с пятнадцати лет?

– Я бы не стал терять время на учебу в техническом ВУЗе, а сразу, ещё в школе, ориентировался бы на философский факультет. Однако в семьях, живущих от получки до получки стремились получить конкретную – хлебную специальность.  Вот и я в годы моей провинциальной юности хотел поскорее стать независимым в материальном плане. Случайно набрел на нужные книги.

 

– Ну да… – вздохнула Соня, Натан был не первый пациент, в ком она узнавала свои переживания.

 

– И ещё, понять бы, почему не любят наш народ. У меня вполне славянская внешность, ведь мать русская, но стоит сказать своё имя и фамилию, как тут же меняется отношение. И это при том, что иудеи – мирный народ; отец рассказывал, что в дни осеннего праздника Кущей – праздника Урожая, евреи приносили жертву в семьдесят волов за благоденствие всех семидесяти народов земли. В чем причина нелюбви к нам?

 

– Не могу ответить на этот вопрос.

 

– Так вы не против, чтобы я приходил к вам и рассказывал о своих страхах? Удивительно легко с вами разговаривать…

 

– Непременно приходите.

 

– Наверное, и Спинозе бывало страшно, почему и писал, что нужно избавляться от аффектов, чувств… Я сам виноват в своем одиночестве, в двадцать лет встретил девушку своей мечты, но не женился, послушался мать, она настаивала, чтобы я учился и только потом думал о женитьбе. В молодости представлялись вершины знания, которые должен одолеть усилием ума и души… Одним словом, сам виноват, не хватило ума понять, что счастливая встреча – чудо и не каждому дана. Теперь заглядываю в глаза чуть ли не каждой встретившейся женщине – ищу ту, которую не могу забыть. Жаль, что детей нет… Было бы кого любить.

 

– Но это не значит, что дети будут любить родителей. По себе знаю.

 

– Может быть… – задумчиво проговорил Натан, затем поднялся и ушел.

 

Соня представила его в молодости – наверное, был привлекателен; хорошо сложен, внимательный взгляд. Сейчас лицо страдающего мыслителя. Вспомнились его слова: «Я все время спешил, дорожил каждой минутой; всё казалось успею, постигну…» Говорил, что плохо себя чувствует и, уходя из дома, не знает где его подберут, почему и носит с собой паспорт.

 

Вжившись в состояние только что сидевшего перед ней человека, психологиня стала думать о том, что он, уставший от одиночества, наверное, хотел прекратить свою никому не нужную жизнь. В последнее время, наверное, утешается тем, что уже немного осталось. Собеседников находит среди давно покинувших этот мир философов. Как помочь пациенту, не идущему на компромисс с реальностью? И всё для того, чтобы в конце концов, подобно Сократу, сказать: «Я знаю, что ничего не знаю». Однако, не в стремлении ли к познанию этого мира и себя в нем заключаются трудности человека? Искатель истины живет один, как Диоген в бочке.  Не помню кому принадлежат слова: «Одиночество – это не тогда, когда не с кем провести вечер, а когда некому забрать из морга». Почему бы Натану не уехать в Израиль? Там, рассказывал Тимор, что заказал книгу об Ортенберге, социальная служба заботится о стариках. Когда философ-отшельник придет в следующий раз, поговорим о том, что у него есть возможность оказаться на Земле, где начиналась наша история. Я и сама не расстаюсь с этой мечтой. Ну да, он старый; работать не сможет и в армии не придется служить. Однако для страны даже присутствие человека, уповающего на справедливость и главенство духа – благо, потому как духовная энергия материальна.

 

***                                                                                                                                         Следующей пациенткой оказалась миловидная, склонная к полноте блондинка лет пятидесяти. Она начала с заверения о том, что здорова и нет у неё психических отклонений, на чем настаивает подруга.

 

– Вот и психолог – молодой мужчина, к которому я ходила, сказал, что нужно обратиться к психиатру.

 

– В чем проблема? – спросила Соня.

 

– Проблема в том, что я не могу справиться с беспокойством за внука – он единственный, за кого у меня болит душа. Какие только страхи не лезут в голову, и картины мерещатся – одна страшней другой. За себя не боюсь, беспокоюсь за мальчика; вечером уснуть не могу, пока не услышу по телефону его голос… А снохе до ребенка дела нет; кормит чем попало. Говорит, что я балую его. Сын занят на работе, ему не до наших разборок. До четвертого класса я водила Стасика в школу, а сейчас он не хочет; мол все дети давно сами ходят.

 

– Может быть, в самом деле стоит отпустить малыша, как делают другие.

 

– Наверное, так и есть, но не могу побороть страх за него. Сноху раздражают мои ежедневные звонки…

 

– Понимаю ваше беспокойство, у меня та же история, тоже норовила провожать дочку в школу чуть ли не до пятого класса, пока она не заявила, что ей стыдно перед сверстниками.

 

– Вот уж не думала, что на старости лет окажусь никому не нужной, – вздохнула посетительница. – И муж ушел… Я знала, что он мне изменяет, мы давно спали в разных комнатах, но разводиться не хотела. Не то, чтобы знала… догадывалась… словно провал оказался между нами – чувствовала, что уходит. Я стала ему не интересной. Мы учились вместе в авиационном институте, он был иногородним бедным студентом. Умный, самый способный в группе, сдержанный, волевой… Жил в общежитии на стипендию и постоянно недоедал. Худой, высокий; ходил в пиджачке, из которого давно вырос – из коротких рукавов высовывались длинные руки. Вот я и стала приглашать его домой на обед. Родителям нравился скромный провинциальный парень. Он женился на мне, родители купили нам кооперативную квартиру… Очень был увлечен разработкой новых летательных аппаратов, стал через несколько лет ведущим конструктором в проектном институте. А я сидела дома с сынишкой и придумывала разные кулинарные изыски чтобы порадовать мужа. Он приходил с работы погруженный в свои мысли, ужинал, не замечая того, что ест. Иногда вскакивал из-за стола и бросался к письменному столу; что-то рисовал, помечал в своих бумагах. Он всегда был немногословным, неприхотливым, думал о своей работе даже ночью; бывало, встанет с постели и спешит записать то, что ему привиделось во сне… Мне из года в год не хватало его внимания, любви. – Пациентка замолчала. Затем, переведя дыхание, продолжала. – Конечно, я со временем стала ему не интересной, но я старалась об этом не думать. Любила его… До сих пор не могу вырвать из сердца. Серьезный, целеустремленный. И добрый. Был бы злой, скорей бы забыла. Каждый месяц оставляет у сына деньги для меня; мне их и тратить некуда. Сыну бы отдала; но он и без того хорошо зарабатывает.

 

Слушая покинутую женщину, Соня думала: «Может случится, что не осознавая того, она цепляется за утраченную любовь, дабы не оказалась вместо страданий пустота в душе. Декарт говорил: «Мыслю – значит существую», в данном случае можно сказать: «Люблю – значит живу». Нужно придумать ей увлечение, интерес к чему-нибудь.

 

– Каждая девочка у нас на курсе сочла бы за счастье его внимание.  Вспоминаю как он поцеловал меня первый раз, – рассказывает пациентка, – после первомайского вечера в институте проводил до подъезда и поцеловал. Чуть не задохнулась от счастья в его объятьях; мне тогда казалось, что я буду у него единственной женщиной…

 

– Давайте сначала познакомимся. Как вас звать?

 

– Людмила, Людмила Васильевна. Можно без отчества.

 

– А я Софья, и тоже можно без отчества. Продолжайте пожалуйста.

 

– Уже три года как ушел, – снова вздохнула посетительница, а я всё места себе не нахожу. Думала, что со временем пройдет. Не проходит, прислушиваюсь – не щёлкнет ли замок – не вернулся ли… Полученную специальность я не любила, всякие там расчеты и чертежи мне ни уму, ни сердцу… – поспешно говорит пациентка, будто боится, что её остановят.

 

– Почему же вы пошли в авиационный институт?

 

– У меня отец его заканчивал, вот и агитировал.

 

– А в школе на каких уроках вам легче было сосредоточиться? Расскажите свои прошлые впечатления, то, что осталось в памяти.

 

– Я любила историю. Представляла войны, погибших солдат и девушек, что не дождались их. Взывала к справедливости и воображала, что обездоленные люди снова вернутся на землю со счастливой судьбой.

 

– Хорошо бы… А после окончания института где работали?

 

– Не работала, занималась домом, ребенком. И не заметила, как сын вырос и ушел жить к жене.  Когда родился внук, муж ушел к женщине, с которой работал. Сын говорил, что она старше его и некрасивая, но умная. Муж ушел, когда меня дома не было, ключ от квартиры оставил на столе… Он давно смотрел мимо меня… А я оказалась одна в пустой квартире, не знала, куда себя деть. Хорошо, что сноха не возражала, чтобы я приходила к ним нянчить маленького. А теперь и внуку не нужна… Зачем жить,  если никому не нужна?

 

Соня молчала, Людмила говорила:

– Я к вам пришла не к первой, была у психолога – молодого мужчины, он всё спрашивал про моих родителей, про их отношения между собой. Спрашивал, любили ли меня отец с матерью и не чувствовала ли я себя обделенной их вниманием. Ненужные вопросы. Ну какое это имеет значение?! Говорил, что всё определяется семьей… Направил к психиатру.

 

– Психиатр – врач, он вам ни к чему; занимается больными людьми, а психолог – здоровыми, оказавшимися в трудной ситуации. Искать себя никогда не поздно. Смысл жизни не стоит искать в другом человеке, его можно найти в себе.

 

– Но мне уже скоро шестьдесят лет.

 

– Выглядите намного моложе, ну да возраст не имеет значения. Думайте о бессмертие души, воображайте погибших в войнах солдат, что снова окажутся на земле, но уже со счастливой судьбой. Пока человек жив, он может наработать себе новые впечатления.

 

– Значит, и вы верите в переселение душ… – вздохнула пациентка.

 

– Верю, хочу верить. Владимир Вернадский писал о ноосфере, считал её живой разумной оболочкой земли. Это слово происходит от греческого «ноус», что означает «разум» или «мысль». Ноосфера образуется в результате интеллектуальной деятельности человечества и влияет на изменения в окружающей среде, то есть на биосферу. Не случайно многие философы из века в век повторяют, что «бессмертен разум – разумная часть души». Насколько мне известно, первым об этом говорил Аристотель в пятом веке до нового исчисления.

 

– Не знаю… Попробую,  почитаю…

– Прочтете и расскажите мне, а то нет у меня времени выбраться в библиотеку. Что сочтете главным – записывайте. Пишите о ваших чувствах, настроениях, мыслях и таким образом подниметесь над своими переживаниями.

– Может быть… Мне психолог, у которого была, советовал съездить за границу, походить по музеям…

 

– Он прав, новые впечатления помогают. Посмотрите, например, картины итальянских художников. Искусство помогает вернуться к своей сущности, внутреннему миру. Напишите о своих впечатлениях.

 

– Моя писанина будет кому-нибудь интересна?

 

– Сначала мне. Восприятие искусства тоже является составной частью ноосферы. В процессе созерцания живописи и воспоминаний об увиденном отвлечетесь от измены мужа. Представите жизнь старых мастеров. Захватит творческий процесс осмысления увиденного. Также интересно вспомнить первые жизненные впечатления; всё, что осталось в памяти. Опишите свои страхи, мечты, людей, которых не можете забыть… Сначала тяжело, потом станет легче, ибо посмотрите на ситуацию как бы со стороны.

– Я подумаю… Попробую… – горько усмехнулась растерянная женщина и медленно поднялась с кресла….

 

– А ещё читайте классику и обратите внимание на восприятие личных отношений разными писателями. Если у Бунина любовь – некая мистическая сила, то Чехов ищет в подруге жизни интеллектуального партнера, а Лев Толстой видел в женщине прежде всего мать.

 

– Постараюсь… Спасибо, до свиданья…  Знаете, я больше всего боюсь встретить мужа с той женщиной…

 

– Понимаю вас. Однако, если человек описывает на бумаге своё психологическое состояния – страх, тоску, смятение, то они отступают. Особенно помогает новый интерес в жизни, увлечения. Будете посещать лекции, встретитесь с увлеченными людьми. Приходите, мы вместе попытаемся понять становление влияющей на человека разумной оболочки земли.

 

– Приду, куда ж я денусь…  – отозвалась Людмила. И уже будучи у двери, горько, отчаянно заплакала. – Я, когда ухожу из дома, не закрываю квартиру на ключ; всё жду что он вернется, а ключа у него нет, когда уходил, на столе оставил…

 

– Однажды вы встретитесь, – невольно вздохнула Соня, – может быть, на дне рождения сына или внука, и муж заслушается вашим рассказом о ноосфере. Вы говорили, что женщина, к которой он ушел умная, а тут окажется, что вы не только вкусно готовите, но и задумываетесь о мало кому доступной области знания. Опять же к тому времени вы, посещая лекции, познакомитесь с интересными людьми, и бывший муж уже не покажется вам светом в окошке.

 

Соня смотрела вслед ушедшей Людмиле и думала: «Если и можно чем-нибудь помочь оставленной женщине, так только обратить её мысли в другую сторону. И в моей жизни был тот, из-за которого или ради которого оставила бы поиски себя. Я тоже, если бы жили вместе, каждый день с замиранием сердца прислушивалась бы к щелчку дверного замка, что означало: «сегодня – он рядом, но неизвестно, придет ли завтра». Я стала бы для него чем-то вроде коврика под ногами. Но кто станет любить коврик у входной двери, о который вытирают ноги? Его просто не замечают. Мы и встречались-то всего три месяца. Это было давно, когда только училась на первом курсе строительного института. Спустя три месяца его уже не было – уехал с родителями в другой город. Сначала переписывались, потом – всего лишь надрывающие душу воспоминания. С тех пор не оставляет мечта: только бы увидеть, хотя бы издали. Нет, не стала бы подходить; столько лет прошло; да он бы и не узнал меня. Окажись я в юности его женой, жизнь сложилась бы подобно последней пациентки… Хочу, но не могу представить себя счастливой ещё и из-за неудачного брака, сохранить который могла ценой отказа от себя… Новые встречи, отношения мне теперь представляются непродолжительными – заканчиваются, не успев начаться».

 

Соня разделяла учение Фрейда о подавленных сексуальных инстинктах,                                                                                                                                      стимулирующих творческое начало. И в то же время полагала более результативным учение бывшего узника нацистского концентрационного лагеря Франкла о необходимости поиска смысла жизни. Примером чему судьба легендарного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга; сознание смысла сделало его – мальчика из бедного еврейского местечка –  героем. Мужество других укрепляет веру в лучшее человека. Может быть, волю, реализующую стремление, в некотором смысле можно сравнить с душой. И не важно относится эта проблема к философии или психологии; главное найти слова, стимулирующие творческое воображение. И таким образом отвлечь, вывести человека из тягот этого мира.

 

Следующее посещение Людмила начала со слов:

 

– С радостью последовала бы вашему совету начать заниматься ноосферой, но не знаю с чего начинать.

 

– Давайте начнем с чувств, которые со временем осмысляются. С первых впечатлений, которые запомнились.

 

– В детстве меня занимали мечты, я представляла себя не иначе как принцессой… Реальность сегодняшнего дня оказалась далекой от воображения.

 

– Оглянитесь на окружающих людей. Хорошо, что сын у вас удачливый и с внуком нет проблем. Попробуйте вжиться в состояние другого человека, например, в кого-нибудь из знакомых, соседей.

 

– Вы не верите в любовь?! – посетительница спросила так, будто собеседница не придает значения самому главному, что составляет смысл жизни.

 

– Любовь – это чудо, – усмехнулась Соня, – в моей жизни чудес не случалось…, разве что на уровне воображения. Это как карта ляжет. Я иногда думаю, что любовь Ромео и Джульетты всего лишь мечта,  потому как не прошла испытаний буднями, доживи они до преклонных лет. Ну да это из области воображения. Вернемся к реальности: вспоминается женщина, что приходила ко мне. Она, в отличие от вас, единственной дочки у родителей, приехала из глухой провинции в столичный город, где начинала жить с сознания необходимости заработать на хлеб и жилье. Тут уж чуть ли не в каждом протянувшем руку помощи хотела видеть спасителя… Как бы то ни было, счастье не нужно искать в другом человеке, его можно найти в себе, в своем интересе в жизни.

 

– Ну да… Наверное. Мы с вами в прошлый раз говорили о ноосфере, о чувствах, разуме, – заметила Людмила.

 

– Да, я помню.

 

– Ребенком я чувствовала себя бессмертной. После нашего разговора пытаюсь представить ноосферу, поднимающиеся в небо души праведников, которые влияют на образование духовного, окружающего землю, слоя. А куда деваются души грешников? И можно ли отделить разум от преходящих чувств?

 

– Эмоция первична, затем интуиция и разум. Человек начинается с чувственного, эмоционального восприятия мира.

 

– Это связано с религией?

 

– Наверное. Немецкий философ Кант, живший в восемнадцатом веке, писал о том, что вера в свободу, бессмертие души и существование Бога – необходимое условие всякой разумной религии. Из века в век говорят о божественном происхождении человека.

 

– Ладно… Буду читать всё, что попадется на эту тему – не знаю, справлюсь ли.

 

– Конечно, справитесь. Сумели же окончить авиационный институт. Заодно и меня просветите. Буду ждать ваших визитов.

 

***

В кресле напротив – новая пациентка – опять женщина, примерно того же возраста – пятьдесят с лишним. И снова проблема несбывшихся надежд.

 

– Понимаете, – начала она чуть ли не с порога, – муж только и делает, что спит и ест; ничего больше его не интересует.

 

– Он не работает?

 

– Работает…, приходит домой, ест и сразу заваливается спать.

 

– Может быть, устает на работе?

 

– Да нет, он и в выходные, и в праздники не встает с постели. И всё время молчит. Нам не о чем говорить. Как чужие люди. Не знаю, что делать. Как только ни старалась наладить жизнь – не получается.

 

– Сколько лет вы живете вместе? – спросила Соня, отметив про себя увядающую красоту цыганского типа скромно одетой женщины.

 

– Пять лет. Он женился на мне, вроде как осчастливил, я не местная и старше его. В Москву приехала из Челябинска, чтобы дочке помочь с детьми. Ну а теперь, когда внуки подросли, зачем мне у них под ногами мешаться; квартира маленькая, – посетительница вздохнула и, помолчав, продолжала. – Возвращаться в Челябинск не хочу; хоть там и есть где жить, недалеко от центра города остался мамин дом-развалюха. Ни отопления, ни воды в нем нет. Летом ничего – нормально, а зимой дров и угля не напасёшься. Правда, колодец рядом. И огород есть, картошка своя, можно кур завести…, но не хочу жить вдали от внуков.

 

– Давайте начнем со знакомства.

 

– Валентина я… Когда записывалась к вам на очередь, всё пометили в моей карточке – имя, фамилию, возраст.

 

– Хочу смотреть на вас, а не в карточку.

 

– Да, конечно, я тоже, – улыбнулась посетительница.

 

«Обычный случай, – думала Соня, – женщина нуждается в квалифицированной помощи, чтобы изменить отношения с человеком, который рядом. Только и могу обдумать вместе с ней «как нужно себя вести, это и будет своеобразный рецепт счастья».

 

– Мой муж не жадный; свадьбу на свои деньги справил. И руки у него золотые – работает на заводе точных приборов. Всё может, ремонт в нашей квартире сам сделал. И мебель обновил, она теперь как новая, не хуже импортной.

 

– За чем же дело стало?

 

– Говорить нам не о чем… – вздохнула Валентина. – Ничем не интересуется и орет, как бешеный. Во время уборки сдвинула всего лишь на чуть-чуть его тумбочку с инструментами, так он так кричал, что я выскочила из дома. Думала через час успокоится, однако, когда вернулась – дверь в квартиру была закрыта на крючок. Пошла ночевать к дочке.

 

– А с другими как он себя ведет?

 

– Нормально. Не кричит. И человек он совестливый, не хотел у инвалида брать деньги за то, что починил газовую плиту.

 

– Вы у него вторая жена?

 

– Да. Когда познакомились, он был разведен, четыре года жил один; жена от него сбежала. И с сыном не общается; только алименты платит. Сколько раз ему говорила, чтобы пригласил к нам сына; мальчик без отца растет. Молчит. Всего лишь несколько месяцев прошло после нашей свадьбы как мы стали жить в разных комнатах… Муж хорошо зарабатывает, я тоже приношу в дом не меньше его, но, если не о чем говорить, ничего не радует. И в выходные дни не вытащишь его из дома, целый день или ест, или спит, или молча перебирает свои коробки с болтами и гайками; как ребенок играет. Ничего его не интересует; не читает, телевизор не смотрит. Куда бы ни позвала – не идет и никогда не знаешь, что явится причиной его бешенства. Словно на вулкане живу, ни с того, ни с сего как бешеный становится. Начал пить, и чтобы я не узнала, бутылку прячет… Всё опостылело. Одиночество не в радость и с ним не хочу жить, – заключила посетительница.

 

 

В том, как были сказаны последние слова, Соня услышала скрываемую надежду, что муж уйдет из этого мира раньше неё.

 

– Где вы познакомились?

 

– Случайно встретились в доме, где я делаю уборку, помогаю по хозяйству. У меня своя клиентура. Работаю добросовестно, нет недостатка в приглашающих.  И относятся ко мне соответственно. Зарабатываю хорошо, у нас всё есть, но представьте рядом с вами человека, который всё время молчит или ни с того, ни с сего начинает скандалить. Никогда не знаешь, что явится причиной его раздражения… А всем кажется, что мне очень повезло – молодой, длинноногий. Когда ездила с ним в Челябинск в мамин дом, подружки, с которыми в школе училась, завидовали – красивый, стройный. Его всё и все раздражают, как-то пришел мой внук, так муж стал метался по квартире – не знал куда от него спрятаться.

 

– Вы говорили, что он не жадный.

 

– Да, так и есть, подарил внуку компьютер, но разговаривать с ним не стал, он ведь и со своим сыном не общается. Я и сама могу купить детям компьютер, мне нужен живой человек рядом.

 

– А без него было лучше?

 

– В том-то и дело, что двенадцать лет была одна, знаю, что такое одиночество, – опечалилась Валентина. Затем, горестно вздохнув, продолжала. – Первый муж был бабник, зато умный, когда рассказывал о чем-нибудь – заслушаешься. Цветы дарил, бывало, возвращаясь от очередной любовницы, по дороге покупал мне букет цветов… Случалось, даже прощения просил. Одна из них забеременела, и он ушёл к ней. Совсем ушел…

 

Соня молчала. Разговор строился как в учебнике по психологии: нужно выяснить, что хочет клиент, чего боится, что тормозит исполнению желания и что вдохновляет, то есть, позволяет надеяться.

 

– Вот и не знаю, что делать, – продолжала Валентина. – Как бы вы поступили на моем месте?

 

– Чего вы больше боитесь: одиночества или скандалившего супруга?

 

– Ну да, он не всегда кричит… Бывает, и сходим куда-нибудь вместе.

 

– А то, что муж ничем не интересуется, так ведь это не мешает вам читать книги и смотреть телевизор.

 

– Не мешает… – согласилась пациентка.

 

– Наверное, есть причина его внезапных приступов гнева; они могут быть связаны с проблемами состояния здоровья; печени, например.

 

– Да? Вы так думаете? И можно вылечить?! – оживилась клиентка.

 

– Если после медицинского обследования мое предположение окажется неверным, вернемся к нашему разговору.

 

Спустя две недели Валентина позвонила, сказала, что мужа положили в больницу лечить печень.

 

– Не из деревни ли он? – спросила Соня.

 

– Да, из глухой сибирской деревни, он женился на москвичке, потому оказался здесь.

 

– Купите участок земли в пригороде, где он начнет строить дачу и успокоится.

 

– Спасибо, может быть…, наверное. Попробую…

 

– Только инициативу выбора участка земли и строительных материалов отдайте мужу.

 

– Да, да, наверное,… Конечно.

 

***

И снова новая посетительница, и снова чья-то неустроенная жизнь. На этот раз в кресле напротив сидит ухоженная женщина пенсионного возраста, спрашивает, что ей делать с сыном.

 

– Сын целыми днями лежит на диване, работу не ищет, я не могу его содержать на свою пенсию. Ворует у меня деньги и покупает наркотики…

 

– Сколько лет вашему сыну?

 

– Скоро тридцать.

Вспомнив слова Авиценны о том, что «безделье и праздность не только рождают невежество, но и являются причиной болезни», Соня спросила:

 

– С чего началось его лежание на диване?

 

– Первое время всё было хорошо, способный, красивый мальчик, ему всё давалось без труда. Мы с мужем не могли нарадоваться. Потом занимался музыкой, работал на радио – рассказывал про историю музыки. Был завидным женихом, от невест отбоя не было. Гарик выбрал самую красивую, как куколка, и из хорошей семьи. У них родился мальчик. Спустя полтора года всё пошло наперекосяк, и всё потому, что у сына начались проблемы на работе. Невестка подала на развод, ушла к родителям, потом одумалась и вернулась, родилась девочка. Дети – мои внуки чудесные… Вот только отдел музыкальных передач, где работал Гарик, закрыли, и сын остался на улице. Специальности у него нет. Жена с детьми ушла от него к родителям…  Сама-то она работает на вычислительных машинах, хорошие деньги получает. К тому же красавица, ездит со своим шефом за границу. Шеф на ней не женится, у него семья, дети… В общем, сноха развелась с сыном, и он вернулся ко мне. Вот уже второй год лежит на диване, работу не ищет… И муж недавно умер, до последнего дня зарабатывал. Он первый заметил, что Гарик не в себе – употребляет наркотики… Я всегда говорила, что сыну нужна практичная специальность, а не просто знания о музыке на уровне увлечения. Мужчина должен содержать семью, но муж был идеалистом, считал, что человеку следует заниматься тем, что душа велит. И что из этого вышло… Теперь не знаю, как мне справиться, что делать. Я работаю бухгалтером на маленьком заводе детских игрушек, моих денег не хватает, чтобы содержать сына. Он ничего не делает, работу не ищет, пузо себе отрастил. Даже тарелку за собой не вымоет, ставит в холодильник.

 

Посетительница тяжело вздохнула и замолчала… Затем продолжала:

 

– Вот и сейчас украл у меня из сумки получку, за квартиру нечем платить. Я бы и сама ушла из дому, может поднялся бы с дивана, да только идти мне некуда… Скажите, что делать?

 

– Не знаю, – откликнулась Соня, – давайте соображать вместе. Я вам расскажу две истории. И обе со страшным концом, может быть, нам удастся додуматься до благополучного исхода. Одна история начиналась подобно вашей: женщина поначалу ни в чем не перечила сыну, ведь мальчик был на редкость способным, его тетрадки в первых классах учительница показывала детям как образец. В четырнадцать лет подросток стал водить в дом девочек и требовать, чтобы мать ночевала где-нибудь у подруг. Мать уступала, не могла с ним справиться. Школу её сын не закончил, бросил после восьмого класса; не учился и не работал. Иногда подрабатывал; подменял ночных сторожей или приводил в порядок бумаги – платежные счета в каких-нибудь конторах. Умный был мальчуган, схватывал всё с полуслова. Менял подруг, вернее, они его бросали; понимали, что семьи с ним не получится. Он женился на дурнушке, которая ничего не требовала; содержала его. Спустя несколько лет и дурнушке стал ненужным. Ничего ему не оставалось как уйти к матери. Работу не искал, залег на диване и грозил, что, если мать не даст денег на наркотики, покончит собой. И та из кожи лезла чтобы ублажить его. Недавно её сын умер, перебрал дозу.

 

– Ужас! – только и произнесла посетительница.

 

– А вот вторая история. Мальчик учился в музыкальной школе, мать его прочила не иначе, чем в гении. Однако он заболел, руки не то чтобы атрофировались, но пианистом уже не мог стать. У несостоявшегося музыканта началась депрессия. Может быть, нашелся бы выход из казалось безнадежной ситуации, но мать кричала, что он ей как камень на шее, и она не собирается его содержать. Когда она ушла в аптеку чтобы купить ему лекарство, сын повесился на люстре…

 

Пациентка молчала.

 

– Вот и решите, как лучше вести себя со взрослым сыном в подобных случаях.

 

– Случаи разные… – выдавила из себя растерянная женщина. – Что же делать? Специальности у сына нет. Разнорабочим, таскать неподъемные грузы не пойдет. И учиться не хочет…

 

– Учиться никогда не поздно. Может быть, вашему сыну устроиться в какой-нибудь музей, хоть сторожем. Приобщится к искусству или истории. Если у человека есть интерес в жизни, легче справиться с создавшейся ситуацией.

 

– Может быть… – только и сказала растерянная мать.

 

– Есть у меня приятельница, работает в центральном архиве литературы и искусства. Возможно, там можно найти работу, постепенно появится увлечение.

 

– Хорошо бы…

 

– Давайте попробуем. Нужно узнать и про архив истории музыки.

 

– Спасибо! За надежду большое спасибо!

 

***

На примере следующего пациента Соня усомнилась в том, что интерес

в жизни, увлечение чем-либо, занятие искусством удержит человека на плаву. Перед ней стоял отрешенный мужчина средних лет. Невысокого роста, кряжистый, лицо грубое, как говорят, топором вырубленное. Тоска в глубоко посаженных серых глазах свидетельствовала о несбывшихся надеждах. Надеждах на что?

 

– Пожалуйста, садитесь. Как вас звать?

 

– Николай, – как бы между прочим отозвался он. Сел в кресло, сгорбился и замолчал.

 

– Моё состояние… – начал он после того, как Соня сказала, чтобы он был откровенен, говорил с ней как с самим собой, то есть вслух проговаривал свои чувства, мысли.

 

– Моё состояние… – повторил посетитель, – отделённость от других началась ещё в детстве. Сколько себя помню, был сам по себе. Мать говорила: «Все дети как дети, а мой всё ворон в небе считает». Я и вправду, случалось, подстерегал тот миг, когда рассеивается темнота ночи, или смотрел на долго умирающий огонек керосиновой лампы…, прислушивался к ночным шорохам. Я хотел быть, как все деревенские пацаны; старался дальше всех плюнуть, переплыть речку… Иногда удавалось, однако гордость удачи сменялась всегдашним чувством отдельности… У нас в школе был одинокий учитель рисования; старый образованный человек. Не знаю, как его занесло в нашу деревенскую глухомань. Он обратил внимание на медведя, которого я нарисовал. Спросил: «почему он такой грустный?» Я не знал, что ответить. Учитель сказал: «Может быть, от того, что он одинок. Нарисуй веселого медведя.»  Веселый у меня не получился. Если рисовал дерево, то оно выходило не пышным, раскидистым, а чахлым, обглоданным козами. Если птицу в небе, то она оказывалась отбившейся от скрывающейся вдали стаи… Я, наверное, как наши мужики, спился если бы, не Александр Иванович – учитель рисования; он стал готовить меня к поступлению в художественное училище «Тысяча девятьсот пятого года» в Москве. Бывало, мать в качестве платы передавала ему кузовок яиц или крынку молока. Брал, но ужасно смущался. В училище я поступил и закончил.  Сейчас работаю на автобазе, она недалеко отсюда, оформляю доску почета водителей, пишу вывески, плакаты. Раньше в них значилось «Вперед, к победе коммунизма!» или «Партия – наш рулевой». Не знаю, какие лозунги появятся с перестройкой… Ну, да это мне без разницы. Главное, чтобы картины нашли спрос. Сейчас  они  стоят в моем рабочем закутке и покрываются пылью… – Николай замолчал, вздохнул и продолжал. – А я всё равно пишу их. И чем больше работаю, тем сильнее чувство обособленности от окружающих. Не могу бросить это никому не нужное ремесло…

 

– Пожалуйста, когда придете в следующий раз, принесите что-нибудь, выберете из тех картин, которые вам больше нравятся.

 

– С радостью! Спасибо! Я завтра приду! Можно?

 

– Приходите к концу рабочего дня, часов в шесть, а то завтра прием расписан по часам.

 

На следующий день Николай сидел в коридоре; ждал, когда уйдет последний посетитель. Затем молча вошел, вытащил из мешка, развязал свои натянутые на рамы холсты и стал расставлять их вдоль стенки. Соня страшилась взглянуть. Если не понравятся, что сказать человеку, который на них жизнь кладет… Сразу же бросилась в глаза тональность мировосприятия художника; на всех картинах преобладало чувство  грусти, ощущение непрочности, зыбкости бытия. Среди пейзажей есть автопортрет – на фоне бревенчатой стены деревенской избы – отрешенный Николай при свете догорающей свечи.  Чувство отделенности присуще людям с явно выраженным ощущением себя… – подумала психологиня. Оглядев расставленные полотна, вернулась к двум небольшим холстам; к пейзажу зимних сумерек в коричнево-синих тонах, где в маленьком занесенном снегом окошке одиноко стоящей избы едва теплится огонек.

 

Вторая картина могла быть названа «Первые заморозки». На фоне рассвета, переданного в бледных серо-голубых тонах, всего лишь крыша дощатого сарая с белеющими пятнами снега. Удивительно, как художник сумел передать не только цвет, но и запах первого выпавшего ночью снега, тихий звук морозного утра и настроение… Эфемерность бытия, через час–другой поднимется Солнце и сползет с крыши подтаявший снег… Удачно подобраны рамки; если в первой картине рамка широкая и темная – словно продолжение сгущающихся сумерек, то на второй – белая и узкая – не противоречит ни белизне снега, ни наступающему рассвету.

 

«Должно быть, каждый художник зациклен на своем ощущении, отбирает то, что созвучно его душевному складу…» – думала Соня, переводя взгляд с одной картины на другую.

 

– Они вам нравятся? – в нетерпении спросил Николай.

 

– Да! Очень! – произнесла Соня. Про себя же старалась вспомнить имя  человека, который сказал: «Высота горы, на которую ты поднялся, определяется глубиной ямы, из которой ты выбрался».

 

– Дарю!

 

– Но… Но они же стоят уйму денег…

 

– Не важно, сколько стоят. Ведь дарю, для меня ваша оценка дороже, да и денег никто не предлагает.

 

– Я слышала, что продажу картин организует Союз художников.

 

– Хотел вступить в Союз – не получилось. Сказали, что я однообразен, и в моих работах нет дыхания оптимизма. Я пытался второй раз, снова не приняли. Ну, а в третий не стал… Никто не интересуется моими полотнами,  некому их показывать; не знаю, куда идти, кого просить… На работе у меня есть свой закуток с маленьким окошком, выходящим на стоянку машин, ожидающих ремонта. По тому, какой свет в окошке, я узнаю время восхода или заката – и на часы не нужно смотреть. Когда водители возвращаются из дальних рейсов, они заглядывают ко мне распить бутылку – расслабиться. Или заходит кто-нибудь из администрации, чтобы заказать вывеску, цветистое объявление. Даже голову не поворачивают в сторону моих картин… – Николай тяжело вздохнул. – Трудно смириться с тем, что, если завтра уйду в другой мир, холсты, в которые я вложил душу, окажутся на помойке.

 

– Да… Смириться трудно, – тяжело вздохнула Соня. – Будем надеяться, что этого не будет. А ведь могло случиться, что в вашей деревне не оказалось бы учителя рисования, который готовил вас в художественное училище.

 

– Могло… Тогда бы я спился там подобно другим мужикам. Не только в деревнях, но и во всей России мужиков меньше не потому, что рождаются реже женщин, а от того, что спиваются… Впрочем, у меня нет права жаловаться на судьбу; путем фиктивного брака получил московскую прописку и есть крыша над головой. Говорят, наш ветхий дом скоро снесут и тогда я получу однокомнатную квартиру. Вот только никакие хоромы не помогут избавиться от невостребованности, чувства пустоты…

 

– Говорят, успех, – отозвалась Соня, – это способность идти от одной неудачи к другой, не теряя сил. Ну а пустоту мы сами заполняем. Разве счастье постижения утреннего рассвета, вечерних сумерек, синева снега на ваших холстах не даёт ощущения причастности бытию? Не всем дано подобно вам так остро видеть, чувствовать природу.

 

– Да, вдохновение поднимает, даёт радость жизни. Вот только оно всё реже посещает меня, а в последнее время совсем исчезло… Хочется признания. Я не тот художник, который может всю жизнь ставить исписанные полотна лицом к стенке в надежде, что после смерти оценят мои труды. Как было с Ван Гогом.

 

– Ван Гог тоже страдал от непризнания.

 

– Ну да… – только и проговорил Николай, поднялся и ушел.

 

Он стал появлялся к концу рабочего дня, приносил новые эскизы, советовался. Однажды явился с холстом, примерно шестьдесят на семьдесят сантиметров и молча, не здороваясь, стал снимать с картины мешковину. Соня не сразу поняла, что он принес её портрет, сначала узнала свою голубую кофту с перламутровыми пуговицами, затем вгляделась в лицо; её прямой нос почему-то был изображен с горбинкой, и такая пронзительная тоска в глазах. Вздохнув, спросила:

 

– Разве у меня горбатый нос?

 

– Я такой вас вижу… Именно с такими носами и печальными глазами представляю ваших предков, бредущих по пустыне в Землю, обещанную Богом. Еврейский народ можно отличить по скорби в глазах. Я не специально старался изобразить вас такой, само собой вышло. Русский мужик пассивен, а иудей из века в век стремится преодолеть судьбу. Может быть, в этой многовековой борьбе и есть тайна вашего выживания. Вы ведь не наблюдаете себя со стороны, не видите в своих глазах печаль и непреклонность. А когда человек смотрит на себя в зеркало, выражение лица становится совсем другим.

 

– Ну да… – сказала Соня.  Она думала о том, что в её портрете живописец отразил не столько внешнее сходство, сколько состояние души. Ему, наверное, как и всякому художнику, нестерпимо отсутствие вдохновения, признания… Так ведь и я не чувствую себя всемогущей в своей работе. На уровне простых случаев, если речь идет всего лишь о том, чтобы дать пациенту совет – справляюсь. А в тяжелой ситуации, например, с этим художником, когда он на грани отчаянья, срыва – не знаю, что сказать. Если не могу помочь, испытываю чувство вины. Сколько всего прошла, пока получила диплом психолога, несколько лет надрывалась – жили с дочкой на зарплату сторожа и мизерные алименты. Не всегда можно было найти подработку. За бедность дочка меня ненавидела… При случае с Николаем ничего не остаётся, кроме как признать свою профессиональную несостоятельность – не по силам вернуть вдохновение отчаявшемуся живописцу.

 

Что ни говори, моя работа предполагает глубокий личностный контакт с пациентом. Чувствую – Николай видит во мне не только психолога, но и женщину, однако не могу ответить взаимностью. При хорошем к нему отношении, почитании таланта, близости мироощущения; его пейзажи с едва намеченной одинокой фигурой человека свидетельствуют и о моем чувстве неприкаянности; не могу отозваться на его молчаливый призыв. Но почему? Откуда возникает чувство «моё» – «не моё»? И дело не только в запоях, которые не по силам остановить… Какой бы он внешне не был – не имеет значения, не могу преодолеть чувство – порода чужая…

 

Вспомнились рассказы бабушки о том, что в Жмеринке она выносила мужикам на русскую пасху четвертушку водки и блюдо с разделанными селедками – задабривала. Евреи местечка боялись очередного погрома. Жили рядом с мужиками, не смешивались. Должно быть, эта вековая раздельность и сейчас работает на генетическом, бессознательном уровне. Вот и алкоголизм в русском народе передается по наследству – из поколенья в поколенье. Знать бы, как помочь Николаю.

 

Ожила в памяти одна из недавних посетительниц – Нина; она тоже из деревенских; милая, домовитая женщина, любит готовить, приносила очень вкусные пироги – такие в магазине не купишь. Обогреет неприкаянного живописца, а он поможет ей забыть ушедшего к сестре мужа. Они даже похожи – оба скуластые, приземистые.

 

И они встретились.  У Сони Николай долго не появлялся. Радовалась, когда однажды заглянул к ней в чистой, отглаженной рубашке. Лицо округлилось, исчезли синяки под глазами.

 

Прошло ещё несколько месяцев, и он явился в прежнем обличье:  неухоженный, со следами недавнего запоя.

 

– Не могу больше, – заявил он, – Нина хорошая женщина – добрая, покладистая. Я был с ней как гусь, которого откармливают на убой… За целый год не написал даже одного этюда. Вдохновение окончательно оставило меня. Старался, но не мог преодолеть чувство, будто живу не своей жизнью…  Раньше останавливался перед каплей, что дрожала на березовом листе после дождя, пытался передать оттенки неба во время заката – когда  свет уступает место потемкам… Или изобразить ветер, и даже чуть ли не запах земли. Я пейзажист, мне не нужно ничего придумывать – мир прекрасен,  оглядывайся вокруг и пиши. Воскресить бы былое восприятие… А в семейной жизни с человеком, который не чувствует, не понимает меня, словно ослеп, оглох; пусто стало на душе.

 

– Попробуйте идти от пустоты к началу… Можно ведь в творческом плане абстрагироваться от ближних и от жены, в частности.

 

– Мы разные, совсем разные. Ведь если жить под одной крышей, то нужно не только говорить, но и думать, молчать об одном. Я старался изобразить интерес к её рассказам о том, как ставить тесто на пироги, или к коммерческим делам, которыми она занялась в перестройку.  Купила ларек на рынке, у кого-то оптом берет галантерею и продает в розницу. Фирма процветает. Сейчас копит деньги – спит и видит себя хозяйкой большого магазина, в который наймет девочек-продавщиц. Одним словом, не совпадают наши мечты. Да и я ей ни к чему, – вздохнул несостоявшийся жених, – конечно, моя вина, но что делать, если мне легче мечтать о некоем воображаемом образе, нежели любить конкретную, материальную женщину. То есть, я хочу сказать: «Лучше журавль в небе, чем синица в руках».

 

Соня, примеряя на себя судьбу пациента, думала о том, что просто жить как многие люди, у Николая не получится. Отсутствие ценителей его картин, одиночество убивают, они же дают особый настрой, колорит его живописи. Разве мог бы создать свои удивительные пастельные пейзажи будучи озабоченным бытовыми проблемами. И всякие разговоры, как жить, что писать, не нужно ли остановиться, оглядеться вокруг и приняться за устройство своей жизни только раздражают его.

 

В следующий раз Николай появился спустя три месяца; глаза потерянного сломленного человека:

 

– Вдохновение вконец оставило меня, – тяжело вздохнул он, – не могу преодолеть ощущение пустоты, мир утратил краски, стал серым, плоским, однообразным…

 

– Вот и рисуйте серым по серому. Работайте, воля выстраивает наши будни. По себе знаю.

 

– Я ведь только и жил, когда замечал синеву сползающего с крыши первого подтаявшего снега или рассеянный свет солнца во время летнего дождя, останавливался перед цветком, выросшим среди камней…  А сейчас словно ослеп и оглох…

 

– Это пройдет. Опять же люди находят разные радости жизни, не все наделены художественным даром.

 

– Я, будучи молодым, хотел быть, как все, как все мужики в нашей деревне. Хотел стать бригадиром, получить переходящее красное знамя, чтобы самая красивая девушка полюбила меня. Она не полюбила. Почему и стал засматриваться на игру теней, оттенки цвета…

 

Соня понимала: страдания, желание совершенства в искусстве обостряют восприятие мира, но избыток страданий убивает… Не в первый раз пришла мысль о том, что Николай хочет свести счеты с жизнью… Как помочь? Ещё раз сказать, что живут же люди, просто живут, утром благодарят Творца за то, что вернул душу и радуются новому дню. У него так не получится. Лечиться от алкоголизма не хочет, ведь алкоголь в какой-то мере позволяет забыться; пьяный ничего не должен… Утратить вдохновение для художника всё равно что лишиться зрения. Вспомнила и прочла сидящему перед ней, поникшему пациенту четверостишие Ивана Бунина:

 

Нет, не пейзаж влечет меня,                                                                                                                                                                                                                                                                                                     Не краски я хочу подметить,                                                                                                  А то, что в этих красках светит:                                                                                              Любовь и радость бытия…

 

– Это про меня, – заметил Николай.

 

В который раз Соня думала о своём неумении абстрагироваться от пациента; не брать на себя его беду, невозможность справиться с жизнью. Ночью не могла уснуть, словно вслушивалась в его мысли о самоубийстве. Вспоминала его слова о том, что устал бороться со своей никчемностью. Говорила ему, что нужно переждать, вдохновение ещё вернется при виде пробившегося из-за туч солнца, широкого, залитого светом простора. Говорила о Ван Гоге, которому не удалось продать ни одной картины, только однажды выменял этюд на мешочек фасоли. Говорила, что Николай, в отличие от бедных художников, работая на автобазе, в материальном плане не зависит от ценителей картин. Тогда он возразил: сказал, что у Ван Гога был брат, который верил в его талант, брат же сохранил холсты…

 

И в который раз Соня сожалела о том, что её с дочкой комната маленькая, а то бы взяла его картины на хранение… Снова и снова вспоминались рассказы Николая о жизни в общежитии художественного училища, о крайней бедности, о том, что разгружал вагоны с углем в пригороде Москвы, и это оказалось пустяком по сравнению с сегодняшним состоянием опустошенности.

 

Невольно приходили мысли и о том, что никто не застрахован от творческого кризиса. Помочь бы… Он пьёт, запой стал способом забыться, говорил, что это к лучшему; не придется накладывать на себя руки. Чрезмерные страдания убивают, лишают желания жить. Не может он остановиться, хотя бы на время не думать о своей несостоятельности. Не помню, кто из психологов приговоренность художника к творчеству назвал «постулатом акулы», жизнь которой в вечном движении, потому что она тяжелее воды и тонет при попытке остановиться… Нужно позвонить ему… Но сейчас ночь, дома телефона у него нет. Утром позвоню на телефон автобазы, возьмет трубку секретарша директора и неизвестно, пошлет ли она кого-нибудь за ним… Если найдут пьяного, могут уволить. Ну а если он подойдет к телефону, что ему сказать? Всё, что могла, уже сказала. Не повторять же прописные истины о том, что человек, особенно художник – одинокое дерево.                                                                  Николай расплачивается за свою обособленность, неумение отказаться от своего видения мира и потрафить художественному совету… Не уверять же его в том, что пока человек жив, есть надежда. Нужно работать, и не твоя забота – достигнешь ли совершенства и славы. Давно известно, что жизнь людей, посвятивших себя искусству, не царская дорога, а безлюдная тропа, на которой вдохновение сменяется отчаянием.

 

Как найти слова, умиротворяющие душу? Слова надежды… Николай как-то обмолвился, что любит лошадей; впервые залез на лошадь в пять лет и она стояла, терпеливо ждала – не сбросила его. Может быть на какое-то время ему уехать в свою деревню и устроиться конюхом? Удивительные глаза у лошадей – добрые, понимающие.

 

Казалось бы, материальная независимость дает ощущение свободы – только и делай, что рисуй в своё удовольствие. Однако, художник не всегда самодостаточен, и дело не в том, что не может получить деньги за свою работу, а, наверное, в том, что не находит отклика… Несколько подаренных Николаем пейзажей развешаны у нас с дочкой комнате. Унесла домой и свой портрет. А его автопортрет висит на стене у меня в кабинете и всякий раз поднимая глаза, вижу едва освещенный огарком свечи бревенчатый угол избы, где, сгорбившись сидит мой отрешенный пациент. Понять бы, почему не приняли в Союз художников, тогда бы не было проблем с выставками и признанием… Его картины помогают увидеть, почувствовать окружающий мир; запах воды в пруду, свет заходящего солнца. И все они, составленные в его закутке на работе, покрываются пылью. И он знает, случись с ним что-нибудь, завтра же труд жизни окажется выброшенным за ненадобностью. Как удержать художника от отчаянья? Найти бы ценителей его полотен; в которые он вложил душу; они для него – словно не пристроенные дети. Как помочь?

 

Работа у меня такая – брать на себя беду пациента, страдать с ним, искать выход… Благополучный, веселый человек ко мне не придёт, ему и без психолога хорошо… Уже три часа ночи, уснуть бы, завтра рано вставать на работу, ставка штатного психолога предполагает восьмичасовой рабочий день. От моих размышлений ничего не зависит, очевиден предел возможностей… Может быть, познакомить Николая с Таней, с той, что приехала по лимиту и работала штукатуром. Начну с того, что есть женщина, готовая за небольшую плату убирать его комнату и готовить обед. Скромная, работящая, да и внешне привлекательная, хоть уже давно нет русой косы, с которой приехала из деревни. И молчаливая, в отличие от Нины не будет докучать своими коммерческими планами. Хорошо бы у них сладилось… Уже который час, вытянувшись, лежу в постели и представляю себя и моих пациентов подвластными воле океана…

 

За окном маленького, похожего на купе вагона, кабинета – пустырь. Часто такое ощущение, что сменяющие друг друга клиенты – временные попутчики, которые остаются в памяти. На пустыре будут строить такие же безликие пятиэтажки, что стоят в отдалении. Перебраться в них из многонаселенной коммуналки – большая удача, но она мне не светит… Вот уже который день идет дождь, холодно. Вид за окном в осенние дождливые дни особенно унылый… Вспоминаются солнечные пейзажи Николая. Самолюбивый и растерянный, он рассказывал, что самое тяжелое время –  когда заканчивал одну картину и ещё не знал, что будет писать на следующей. Случалось, боясь пустоты, по нескольку раз возвращался к предыдущему полотну и только портил.

 

***

Следующей пациенткой оказалась долговязая девочка лет двадцати, она утром ещё до начала рабочего дня стояла у дверей – плакала. Как только Соня пригласила войти, заплакала горько, навзрыд. На вопрос: «Что случилось?» только и можно было разобрать:

 

– Меня никто не любит… я некрасивая… Чего только ни делала, чтобы понравиться ему; платье новое сшила, а он даже не смотрит в мою сторону…

 

– Ну а кроме платья…

 

– Все советы, как себя вести, не помогают. Вот и к психологу ходила, нарочно выбрала мужчину, думала, ему видней, как понравиться мальчику, которого люблю. Психолог сказал, что нужно делать, я старалась, а Борис всё равно не любит меня…

 

– И чем же замечателен Борис, из–за которого ты страдаешь?

 

– Борис Харламов… Мы учились вместе, он был самый красивый и высокий мальчик в классе; волосы светлые, глаза голубые. Он, когда садился за парту, высоким ростом напоминал складной ножик, который складывался под прямым углом… Мы уже закончили школу, встретились случайно, я сама предложила ему погулять в парке, мы целовались… – девочка тяжело вздохнула. – Сказал, что придет и не пришел, а потом я узнала, что он любит другую…

 

– Знаешь, я тоже в школе была влюблена… – заговорила Соня, усадив девочку напротив. – С восьмого класса по десятый только о нем и думала, а он не обращал на меня внимания. Ужасно страдала. Спустя несколько лет мы встретились…

 

– И что? – в нетерпении спросила девочка.

 

И ничего. Он мне стал не интересен, удивлялась своей былой увлеченности. Столько переживаний, и всё попусту.

 

– Нет, нет, Борис не такой, я его всегда буду любить.

 

Соня думала о том, что никто не застрахован от несчастной любви. Вот если бы удалось сделать человека самодостаточным. С другой стороны, может быть, безответная любовь – стимул самосовершенствования.

 

– А сейчас? Что ты делаешь сейчас?

 

– Работаю в ресторане, в холодном цеху, лук чищу и всякие овощи, котлы мою, сковородки скоблю…

 

Пока девочка рассказывала, Соня думала, как ей помочь найти себя. Чем раньше поймет свою склонность в плане ума и души, тем быстрее сориентируется в выборе профессии.

 

– Тебе учиться надо, – сказала Соня.

 

– Я тоже так думаю, – вздохнула девочка, – только не знаю, куда идти, да и возьмут ли меня с аттестатом, в котором почти одни тройки.

 

– Скажи, что ты любишь? Чем бы тебе хотелось заниматься? – спросила Соня, поймав себя на том, что мысленно проживает растерянность этой девчушки; ведь и она после окончания школы не знала, что делать, куда идти. Оказалась в строительном институте всего лишь потому, что показал туда дорогу соседский мальчик.

 

– Животных люблю. Особенно собак, их и животными не назовешь, потому что у них глаза человеческие. Собака смотрит на тебя и всё про тебя знает. Знает, о чем думаешь. Я не боюсь собак, и они это чувствуют, не лают на меня. Рука сама тянется, чтобы погладить псинку. Даже овчарки, огромные бульдоги виляют хвостом, когда подхожу к ним. Недавно в парке ежика нашла с покалеченной ножкой, принесла домой и выходила. Теперь он живет у меня под кроватью, я ему норку там сделала. Как собачка за мной бегает. Если ухожу из дома, он, словно знает, когда вернусь и ждет меня под дверью. Звери чувствуют, кто их любит…

 

– Может, тебе пойти учиться в ветеринарную академию, будешь животных лечить. Ведь лечат не только лекарствами, но и добрым отношением.

 

– Да я бы с радостью… – лицо пациентки оживилось и даже длинный нос не делал её непривлекательной. – Только кто ж меня возьмет?

 

– Постараюсь тебе помочь. Начни с покупки справочника для поступающих в ВУЗы, прочти всё, что касается этого института и снова приходи ко мне. Идет?

 

– Конечно! Я справочник сегодня же куплю, сейчас; всё прочту и завтра приду! Можно?

 

– Всё читать не нужно, прочти о том, что тебя интересует. Завтра – воскресенье, приходи послезавтра к концу рабочего дня.

 

– Спасибо! Спасибо!

 

Уже у двери девочка оглянулась и спросила:

 

– А почему вы меня любите?

 

– Я всех люблю, работа такая.

 

На этот раз всё получилось, как задумали. Девочка усердно готовилась к вступительным экзаменам. На танцы не ходила; боялась увидеть там любимого с другой. Оказаться в числе студентов ветеринарной академии   помог рабочий стаж. Пришла ко мне счастливая с букетом цветов, рассказывала, что полюбила другого мальчика, которому «Борис в подметки не годится».

 

***

Как человеку найти себя? – думала Соня, глядя на сидящего напротив молодого человека. Средний рост, волнистые волосы, светлые вдумчивые глаза. Он пришел по настоянию матери; очень уж она его упрашивала обратиться к психологу.  «Нелюдимый, только и делает что читает, – жаловалась мать – в его комнате уже нет места для книг, а он их всё приносит и приносит. Ещё в детском саду воспитательница жаловалась на него: «уйдет в уголок и играет сам с собой, не дерется и не может постоять за себя». Вот и сейчас всё никак не выберет специальность, его одноклассники уже институт окончили, определились. Юрик у нас один ребёнок, мы с мужем не гоним его на работу, в доме достаток, но, сами понимаете, родители не вечны. Да и не в деньгах дело, не может же мальчик жить отшельником.

 

Быстрый внимательный взгляд, подвижная мимика нового пациента лет тридцати с небольшим свидетельствуют об интеллекте и сосредоточенности на своих мыслях. Судя по дорогой обуви и модной одежде – может позволить себе роскошь не экономить деньги. Однако постоянное пребывание наедине с собой и книгами даже пожилому человеку не просто, тем более молодому, которому ещё предстоит выбрать себя, свою судьбу. А может, судьба выбирает нас? Как бы то ни было, нужно выяснить ориентацию ума и души молодого человека, помочь ему определиться.

 

– Что я должен говорить? – спросил пациент.

 

– Всё, что хотите.

 

– Я знаю, вы мне скажете, что безделье и праздность приводят к деградации. Понимаю, нужно работать, хотя бы для того, чтобы не быть потребителем. Не хотел огорчать мать, послушался и пришел к вам. Хотя…

 

Они встретились глазами, и Соня, почувствовав силу, проницательность молодого человека, подумала: «Он знает всё, что я могу сказать…». И невольно произнесла:

 

– Вы главный….

 

Затем добавила:

 

– Говорите всё, что  хотите.

– Не могу утверждать, что меня радует мое положение отшельника, – вздохнул Юрий. – Не вписываюсь в принятые правила жизни, то есть, не такой, как все. Но становится ещё хуже, когда думаю, что я такой как все. Когда спрашивают, что я хочу изменить в своей жизни, – не знаю, что ответить. Сегодня хочу одно, завтра другое…

 

– Вы свободны, если нет необходимости зарабатывать деньги, значит, есть возможность выбирать.

 

– Ну да, у зависимого человека выбор ограничен. Я, подобно Пушкину, могу сказать о себе: «Жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Ещё в школе думал о природе человека, о причинах любви и нелюбви, о желании денег и власти. Но ведь никакое богатство и слава не спасают от разочарования, старческого маразма и естественного конца. Конечно, мысли в подростковом возрасте были на эмоциональном уровне – на уровне чувств. Сейчас нужно определиться с точки зрения разума.

 

– Всё так… – обмолвилась Соня, на этот раз она чувствовала себя не ведущей, а ведомой; почему и усомнилась, что сумеет сориентировать молодого человека в выборе своего главного дела. Разве что выслушает его.

 

– Люди спешат определиться, получить специальность; боятся неизвестности, – вздохнул собеседник, – а по мне так наоборот, конец поисков означает конец маршрута. Одним словом, я ещё не нашел себя. Родители хотят, чтобы я женился, как будто это что-то меняет в естестве человека.

 

– Они правы. Женитесь, появятся дети и будет кого любить. Сократ говорил: «Женись, несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая – станешь философом».

 

– Философами рождаются. Так же, как поэтами, музыкантами.

 

– По какому поводу у вас бывает плохое настроение?

 

– По поводу неустройства души, когда не загружена голова и я не могу ответить на вопрос «Зачем я?»  Хорошо талантливому человеку, например, артисту, художнику – с детства откликается на свою путеводную звезду.

 

– У людей искусства свои проблемы, они не всегда получают признание при жизни, случается, чувствуют себя изгоями, неудачниками… Как бы то ни было, «мир полон чудес – чудес разума», – не помню, кому принадлежат эти слова. Вам не приходилось читать Карла Роджерса?

 

– Нет. Кто это?

 

– Психотерапевт, он на основании своего опыта пришел к выводу, что основной мотив поведения человека – стремление к самореализации, то есть стремление реализовать свои способности, выбрать цель. Роджерс полагает, что клиент сам может осознать свои интересы и заняться самообразованием. Речь идет не просто об усвоении знаний, а о формировании внутреннего, творческого опыта человека. Это придает ему уверенность, ибо сам делает себя.

 

– Согласен.

 

– Почитайте Роджерса, может быть, вас заинтересует работа психотерапевта? – спросила Соня, невольно отождествляя пациента с собой. – Поступите на психологический факультет. Не будет необходимости сидеть на лекциях в университете с вчерашними школьниками. Самообразование доступно; по себе знаю. И вы сами сориентируетесь в подборке материале для дипломной работы.

 

– Наверное… – рассеянно проговорил посетитель, – сколько разных специальностей я перебрал в уме; видел себя архитектором – создателем воздушных замков. Затем скульптором; бывало, мял мыло в руке, оно размягчалось, и я лепил из него какую-нибудь фигурку. Сейчас музыканты, переселяющие нас в другой мир, представляются волшебниками…

 

– Однако, может случиться, что приобщившийся к какому-либо творчеству человек потеряет вдохновение, веру в себя и окажется на грани отчаяния.

 

– Может случиться… – усмехнулся Юрий, но это в любом случае лучше, чем никогда не выходить за пределы очерченного круга. А вы… Соответствует ли ваша работа запросам ума и души? Что бы вы хотели в своей жизни?

– Хотела бы справляться со сложными проблемами клиентов, у меня это не всегда получается.

 

– А в личном плане чего вам не хватает для счастья?

 

– Хочу, чтобы дочка меня понимала и любила.

 

– В чем выражается её непонимание?

 

– Например, не могу убедить её в том, что потребности интеллекта более значимы, чем желание материальных благ. Ведь «не бытие определяет сознание, а, наоборот, сознание бытие».

 

– Понял. Не возражаю.

 

– Ну а вы чего хотите? – спросила Соня, снова ощутив себя в разговоре не ведущей, а ведомой; будто не он пришел к ней на приём, а она к нему.

 

– Стать бы волшебником, – усмехнулся пациент. – Я ещё в школе, в седьмом классе, когда нам задали сочинение на свободную тему, писал об этом своем главном желании. Надо мной дети смеялись, но я всё равно ничего другого не мог придумать.

 

– Положим, осуществилась мечта – стали волшебником. И что бы вы сделали?

 

– Начал бы с того, что уничтожил бы самое очевидное зло: войны, голод, болезни…

 

– Болезни можно сократить, будучи врачом. А чтобы отстаивать справедливость, можете стать адвокатом, судьей.

 

– Врачом не получится; в медицинском институте нужно много зубрить, запоминать, у меня память плохая. А насчет судьи, стоит подумать. Изучить, например, судебное право от римских императоров до наших дней.

 

– И, как я уже говорила, не обязательно ограничиваться соответствующим факультетом. Самостоятельное овладение знаниями более результативно, так как вовлекает ваши индивидуальные чувства, мысли. Экзамены сдадите экстерном и получите диплом. Только в медицинском и ветеринарном нельзя сдавать экстерном, там необходима практика.

 

– Может быть… Подумаю… – Юрий замолчал, затем неожиданно спросил:

 

– Вас кто-нибудь любит?

 

– Дочка любила, когда маленькая была.

 

– А сейчас?

 

– Сейчас любит уличная кошка, которую кормлю.

 

– Кошка не в счет… – посетитель вдруг неожиданно поднялся и ушел.

Соня с тоской смотрела на закрывшуюся за ним дверь и перебирала варианты – чем она вызвала столь неожиданную реакцию. «Не мог же сомневаться в искренности моих чувств… Может быть ему стало скучно со мной? Интересный собеседник, а не пациент. Мы говорили на равных, более того, он мне казался ведущим. Не досадовал ли, что проговорил свои ещё не вполне осознанные мысли? Не всегда можно предугадать отношения с человеком. Неожиданная откровенность могла стать причиной раздражения».

 

В ожидании визита столь необычного посетителя Соня всё чаще стала оглядываться на себя в зеркало. С горечью замечала, как бы она ни старалась, невозможно скрыть пятнадцатилетнюю разницу в возрасте; не поможет ни новое платье, которое на днях купила, ни туфли на каблуках, что лежали без надобности вот уже несколько лет. Всякий раз, придя на работу, в нетерпении пробегала глазами список ожидавших приема. При этом забывала и про разницу в возрасте и о том, что Юрий пришел по настоянию матери в качестве клиента, а не интересного собеседника. Вспоминались его слова, что живет в ожидании великих свершений и в то же время не отрицал, что может оказаться всего лишь бездельником. С одной стороны, находясь в свободном плавании, неизвестно куда выплывет, то есть быть совершенно независимым может оказаться труднее чем ограниченным обстоятельствами, когда идешь по заданному маршруту. С другой стороны, наверное, лучше быть в поисках, чем превратиться в застывшую цель.

 

Свобода – роскошь, тем не менее, люди стремятся к определенности из-за страха неизвестности. Про себя он знает, что может позволить себе не бояться – с голоду не умрёт и крыша над головой будет. Именно таким – свободным, ориентирующимся во многих областях представляла Соня интересного собеседника – возлюбленного. Мысленно разговаривая с ним, чувствовала себя и вольным мореходом на корабле с надутыми ветром парусами и углубленным в познание книжником. Так и проходили ночи в мечтах о неограниченном принятыми нормами, человеке; он ушел, и он же остался в воображении… Соня ловила себя на том, что вживаясь в чужие судьбы, разучилась мечтать о своей.

 

Необычный посетитель появился спустя три недели, явился неожиданно без записи и так же, как в первый раз, сходу заговорил, будто не расставались:

 

– Не кажется ли вам, что любить не реального, а воображаемого человека легче? То есть легче любить мечту…

 

Вздохнув, продолжал:

 

– Вы когда-нибудь были счастливы?

 

– Жила в ожидании счастья…

 

– Все мы так, представляя другую действительность, ждем неземную любовь.

 

– Если что и зависит от нас, так только работа и стремление к совершенству, – заметила Соня.

– Вы меня в прошлый раз спрашивали: «Что бы я хотел изменить в своей жизни». Как бы вы сами ответили на этот вопрос?

 

– Хотела бы с детства приобщиться к широкому гуманитарному образованию, чтобы не выбирать специальность методом проб и ошибок.

 

– А сейчас? Довольны ли вы своей работой?

 

– И да, и нет. Я не всегда могу помочь пришедшему на прием; не могу вернуть женщине ушедшего мужа, не в силах воскресить интерес к жизни художнику, утратившему вдохновение… Вот и вам не знаю, что сказать.

 

– Вы должны думать вместо меня?

 

– Моя задача состоит в том, чтобы думать вместе с вами. Рассказывая, посетитель сам во многом осознает своё положение. Я слушаю и стараюсь подсказать возможные варианты.

 

– И какой же из них вам представляется в данном случае наилучшим?

 

– Судя по тому, что вы с легкостью меняете увлечения, может быть, станете писателем? Разнообразные интересы предполагают способность создавать достоверные художественные образы. А перевоплощаясь, имеете возможность мысленно прожить несколько жизней.

 

– Спасибо… – вздохнул Юрий, – попробую. Сколько судеб можно прожить в воображении. Когда я о чем-нибудь сосредоточенно думаю, воображаемое представляется действительностью. Казалось бы, писатель вживается в разнообразные персонажи, однако его тональность восприятия остается неизменной; поэтому мы часто узнаем автора по одному рассказу… Ну да, хороший совет дали. Не зря я снова пришел к вам. Как правило, не возвращаюсь к разговору с одним и тем же человеком.

 

Соня молчала, и Юрий продолжал:

 

– А представьте, что и вы не ограничены ни деньгами и никакими другими стесняющими обстоятельствами. Чем бы вы занялись?

 

– Засела бы в библиотеке, – вздохнула Соня. – И занялась бы историей религии, исследованием становления сознания людей на протяжении веков.

 

– И какие у вас есть соображения на этот счет?

 

– Очень схематичные. Например, как соотносятся вера – неверие – страх. Все варианты описаны в Библии – в Торе. Например, почему при выходе из Египта некоторые из народа, принявшего Единого, сделали золотого тельца? Почему в ожидании конца маршрута роптали на тяжелые условия в пустыне? И страх – люди на обещанной Земле, которых предстояло победить, казались исполинами. И уже в следующем поколении после смерти Иисуса Навина иудеи, несмотря на запрет, стали брать в жены женщин из иноверцев.

 

– Ну да, вера, сознание необходимости идти до конца должны быть более значимы по сравнению со страхом и неуверенностью, – заметил посетитель.

 

– У христиан желаемое выдается за действительность. Например, Иисус у них почитается Мессией; он воплощает собой упование на чудеса любви, всепрощения, однако преобладает воинственность, жестокая реальность. Опять же не могу согласиться с тем, что человек сознает себя нравственной личностью, поскольку создан для другого царства. Единство божественного и человеческого разума предполагает не уход от жизни в другое царство, а полноту бытия здесь – на земле.

 

– А Мессия евреев? – спросил молодой человек.

 

– Машиах иудеев означает конец войнам – «И перекуют мечи на орала и не будут больше учиться воевать». В иудаизме царство земное и царство небесное нераздельны, равно как сущность и существование.

 

– Ну это вам работа на всю жизнь и дальше… – обмолвился Юрий.

– Легче жить со сверхзадачей!

 

– Точно! – с воодушевлением подхватил собеседник, – Именно сверхзадачи мне не хватает!

 

– Осмысление своего интеллектуального «Я», поиск духовного пути – своеобразная логотерапия, терапия смыслом. Посмотрите об этом в литературе.

 

– Прочту… Обязательно почитаю, –  в раздумье отозвался посетитель. И неожиданно, как и в прошлый раз поднялся, и вышел из кабинета.

 

Соня же, заполняя его карточку, где следовало отметить душевное состояние клиента и соответствующие рекомендации, думала о том, что не от скудости, а от широты интересов молодой человек не может выбрать себя. Вот и по поводу одиночества – известно: чем больше развита личность, тем острее сознание обособленности…

 

Думала и о том, чтобы не забыть позвонить отчаявшемуся Николаю, рассказать ему о ночном пейзаже, который сегодня ночью видела в окне: на фоне темноты неба сквозь обнаженные ветки зимнего дерева просвечивала яркая половинка луны… И от красоты увиденного, причастности мирозданию стало необычно хорошо, спокойно. Может, картина с колдовством лунного света воскресит вдохновение живописца.

 

***

С тех пор, как Соня стала профессионально вживаться в проблемы людей, ждущих помощи, прошло более двадцати лет. Пациенты разные, в основном обращаются по поводу личного и социального неустройства. Особенно запомнились те, в советах которым она не была уверена; ведь жизнь не всегда предсказуема… На днях на улице к ней подошел очень худой, на вид интеллигентный мужчина средних лет и протянул тоненькую книжечку со словами: «Возьмите, пожалуйста, это мои стихи… Не продаю, просто дарю. И телефон там записан, позвоните, когда прочтете… Прошу вас». И поспешно ушел. Должно быть, стеснялся, что таким необычным способом ищет внимания своим невостребованным стихам. Тут же вспомнился Юрий, с воодушевлением подхвативший не то, чтобы совет – всего лишь мысль о том, чтобы стать писателем. И тем самым реализовал бы свою способность вживаться в образы различных людей. Помогло ли тогда ему её мнение или, наоборот, обрекло на неустройство… Юрий давно живет в Америке, наверное, и родители уехали вслед за ним. Как он там, уже немолодой человек без специальности? Может, женился? Вряд ли, говорил, что быстро загорается, очаровывается и так же быстро остывает… Девушки чувствуют непостоянство его влюбленности, страсти пустотой души и сами спешат уйти.  И хватает ли ему, привыкшему к достатку, всего лишь пособия по безработице за границей? Может, устроился переводчиком, английский хорошо знает. Однако, в Америке нет недостатка в двуязычных эмигрантах. Как бы то ни было, там легче человека накормить и элементарно обустроить, чем помочь найти самого себя… Вспомнились слова Юрия, когда он приходил в последний раз перед отъездом из России: «В школе про меня говорили – способный, способный. А к чему я способный?»

 

За долгое время работы штатным психологом у Сони произошли перемены в плане жилья – расселили дом, где она жила с дочкой. Они переехали из многонаселенной коммуналки в однокомнатную квартиру на предпоследнем, десятом этаже. Через год дочка вышла замуж, и Соня осталась одна в квартире, из окна которой только и были видны черные крыши таких же высоких соседних домов. Свобода в отдельной квартире радовала недолго, спустя несколько месяцев уже тяготило одиночество, тишина.  Возвращаясь с работы, нужно было пройти мимо сидящего на скамейки у подъезда ещё не старого пристально вглядывающегося стукача. Очень противно было здороваться с ним, но поскольку дома всегда была запрещенная литература, не покидал страх облавы, то есть обыска. И ничего не оставалось, как изображать нечто вроде приветливой улыбки.

 

Самодовольный толстый стукач сидел, развалившись, как власть имущий, на приветствие не реагировал. О том, что это бывший полковник заведения, в котором без суда и следствия расстреливали или отправляли куда подальше, сказали соседи по лестничной клетке. Они же спустя полтора года сообщили, что стукач погиб в автомобильной катастрофе; пьяный сел за руль и выехал на встречную полосу. Долго оставалось пустым место у подъезда, где он сидел, должно быть жильцы не могли освободиться от мистического страха перед бывшим полковником КГБ.

 

Случалось, кто-то звонил в дверь, когда спрашивала «кто там?», молчали, в глазок двери видела высокого в длинном черном пальто молодого мужчину, голос другого, должно быть напарника, был слышен из лифта. Вскоре узнала, что ограбили квартиру этажом выше. Как ни старалась найти преимущество нового места жительства, очень уныло было вокруг; в сером затоптанном дворе ни одного кустика, не прижились и недавно высаженные деревца. А с тех пор, как в вечерних сумерках не сразу поняла, что в машину скорой помощи из подъезда соседнего дома выносят завернутый в простыню труп, стало совсем уж нестерпимо возвращаться в пустую квартиру.

 

Всё чаще приходила мысль о том, что единственное место, куда можно сбежать – Израиль. «Мама, что когда-то не давала разрешения на отъезд, умерла. Дочка взросла, я ей больше не нужна, если захочет – приедет. Я свободна. Свободна, как никогда. Выучить иврит не получится, нет у меня способности к языкам. Может быть, удастся найти работу с русскоязычными; не трудно отождествиться с одинокими и неимущими, у которых нет денег платить за визит… Натан Соломонович давно в Израиле, судя по его письмам, никто там не голодает и под открытым небом не живет. Писал, что как-то упал на улице; сразу подбежали, подняли, помогли… Помню, говорил: «Еврей, подчиняющий свою жизнь заповедям, остаётся евреем.» Не раз повторял: «У мира есть Творец, так легче – не так одиноко, есть к кому обращаться…» Натан Соломонович верит в чудеса, в новое воплощение.                                                                                                                           Со мной ничего, похожего на чудо, не случалось, всё доставалось трудом и лишениями. Сейчас во мне будто два человека; один уставший, обреченный на участие в чужих судьбах; другой – только начинающий, готовый к прыжку и уверенный, что полетит не вниз – по закону тяжести, а вверх – в небо –  последний взгляд из Иерусалима в глаза Богу…

Евреев не любят. Это с одной стороны – усложняет нам жизнь, с другой –антисемитизм служит нам напоминанием, что есть своя земля, своя история. Посещают мысли о переселении душ, перевоплощении. Легко представляю себя вышедшей из Египта и бредущей по пустыне в преддверии обещанной Земли; неважно, была мужчиной или женщиной. Сколько раз умирала и рождалась вновь…, длинная цепочка перевоплощений. Листается история: цари, пророки, многовековое рассеяние… Изгнание из Испании, Европа, бедное местечко в России… И бабушка, которая только отдавала, ничего не оставляя себе. С годами, подобно бабушке, я всё больше сутулюсь и становится таким же, как у неё отрешенный взгляд. А начиналась с чувства бессмертия, избранности.  Что бы я могла изменить если жить сначала?

Ни-че-го. Поступала только так, как могла. Выбора не было.

Вспоминаются люди, что приходили ко мне – психологу – в надежде обрести покой и волю к жизни. То были беседы на равных, кажется, никто не сомневался в моей искренности, участии. И не было между нами дистанции, безличного отношения… Часто воскресает в памяти Натан Соломонович, он  нашел в Израиле единомышленника, давно пребывающего в другом мире –Ахад-ха-Ама; его имя переводится – «один из народа». «Бог вечность положил в сердца людей» (Екклесиаст 3 – 11) – повторял Ахад-ха-Ам. Он же ратовал за то, чтобы в Израиле был создан духовный центр, где будут изучать иудаизм, науки, философию, литературу, искусство. И сольются светская и религиозная культура, что предполагает процветание страны. На жизнь Натан не жалуется, сам в своё время выбрал одиночество и свободу. Но человек не выбирает; чаще случается то, к чему он предрасположен. В свой последний визит ко мне заметил: «Тот, кто ищет истину, не должен бояться смерти».  А Спиноза, Кант, Ньютон тяготились одиночеством? В часы, когда вдохновение оставляло их, не тосковали ли они о женщине, создавая которую Бог сказал: «не должно человеку быть одному…, сделаю ему помощника».

 

Сейчас мой бывший клиент пишет, что живет в привычном напряжении сил – ходит в университетскую библиотеку, где летом в огромном читальном зале всего лишь несколько таких же, как он, ветхих стариков. Литература на разных языках; в основном на иврите и английском, есть и на русском. С наслаждением вдыхает устоявшийся запах книг, такой же, как в зале московской библиотеки Общественных наук, где он просидел много лет… Не помню, кто сказал: «Рай – это библиотека». Сейчас отыскивает литературу на русском языке о раскопках в древнем грузинском поселении Дманиси – там нашли следы первых европейцев; кости человека оказались более древними, чем кости приматов, то есть, обезьяна появилась позже…

Нашел себе развлечение: в идущих навстречу людях пытается угадать, кто из какой страны репатриировался в Израиль; пишет, что на его внимательный взгляд часто отвечают улыбкой. Считает, что наша нация, будучи во всех странах мира в большей степени, чем другая, не поддаётся ассимиляции. Объясняет это тем, что именно иудаизм соответствует здравому смыслу. В отличие от России не чувствует в Израиле сословных различий потому как знатного и простолюдина сближает сознание единства судьбы; никто не застрахован от войны и теракта. Не раз сетовал, что не попал в Израиль молодым, а то бы пошел служить в разведку… Вот уж не думала, что дремлют в нем гены отца – отважного революционера-подпольщика. Кто знает, не явился ли интерес к философии своеобразным замещением?

Чувства рождают мысли. Или мысли первичны? – думала Соня. – Ведь евреи живут чуть ли не во всех странах мира, и если нас не покидает сознание своей веры и истории, лучше оказаться на своей земле. Воображение станет реальностью. Как бы то ни было, человек сам усилием ума и воли старается придать своей жизни смысл…

Дина Ратнер, доктор философии