Эмилия ПЕСОЧИНА | Пересадка человека

Две осени с разницей в 15 лет. Одна — в Харькове, вторая — в Ольденбурге. 

ПЕРЕСАДКА ЧЕЛОВЕКА

Повесть

(Все имена вымышлены, совпадения случайны).

«Как нам петь песню Господню на земле чужой?» Псалтирь, псалом 134, стих 4.

Часть первая. ТРЕЩИНА

«Если я пойду посреди напастей, Ты оживишь меня, прострешь на ярость врагов моих руку Твою, и спасет меня десница Твоя.» Псалтирь, псалом 137, стих 7.

1

Наша эмиграция началась с того, что мы твёрдо решили никуда не ехать. В Израиле жарко, Америка далеко, в Германию нас очень звала уже живущая там кузина, но это же страна капитализма, там железобетон, стекло и асфальт. И никакой зелени. И немецкий язык. И вообще, для чего куда-то ехать?! Живём же как-то! Зарплату иногда дают, пенсию родителям не часто, но приносят, питаемся не ахти, но с голоду ведь не умираем! А в очереди за пачкой сливочного масла два часа постоять — ну, и ничего, постоим! Сапоги расклеились и текут, а новые купить не на что — ерунда, я сама научилась клеить обувь не хуже профессионалов, благо, оба покойных дедушки умели сапожничать! Да и меховую шапку я себе сама пошила из двух старых песцовых воротников — просто загляденье! И врачи здесь все знакомые! А там, говорят, даже с температурой к врачу надо самому ножками топать! Кому надо такое удовольствие?! И книжек на русском языке там не купишь, а как это — без книжек жить?! И все друзья-товарищи здесь, а там, кроме кузины, никого! Короче говоря, решено: сидим и не рыпаемся!
Признаюсь, что главным апологетом идеи оставаться на месте была я. Думала: «Да ладно, перебьёмся как-нибудь!» Родители уже в солидном возрасте, здоровье у них очень подкачивает, куда же их тащить? Работу я свою люблю, меня тут все знают и ценят, а что там будет, неизвестно. Правда, на зарплату не очень проживёшь, а левыми делами я сроду заниматься не умела, да и принципы воспитания не позволяли. Стоишь пред лотком с фруктами и думаешь: «Купить банан или не купить? Нет, не купить, дорого! И вообще, бананы — не наша еда!» Короче говоря, вспомните подробно житуху в девяностые годы прошлого века — и вы меня поймёте!

***

Мохнатый иней ветки вскрыл,
Как муляжи больных сосудов.
Лохматый город жил и стыл
В тоске унылых пересудов.

Холодный поднимался день,
И солнце коротко светило.
На облаков ползущих тень
Собака с голодухи выла.

Как стадо коз на водопой,
Тащились люди на работу,
А в переходе пел слепой,
Хрипя простуженным фаготом.

Летели в шапку медяки
И падали с кандальным звоном.
Цыганок яркие платки
Тревожили тепло вагонов.

Полз на коленях инвалид,
Уныло клянча подаяний.
Хранили пассажиры вид
Седых надгробных изваяний.

Заиндевелая толпа
В надежде на кусочек хлеба
Плелась, как нищая, слепа,
И это было видно небу.

Пятно обгрызенной луны
Уже виднелось над домами.
Кошмарные ночные сны
Пока висели за углами.

И чье-то мокрое лицо
К стеклу иконой прижималось,
И тонких рук полукольцо
Ко рту в захлёбе поднималось.

Бежали слезы на окно,
И было больно и обидно,
Что ночью на Земле темно,
И небу ничего не видно.

Тут как раз та самая родственница из Германии в гости прикатила. Мы ей поведали, что никакой эмиграции — и баста! Кузина поглядела на нас, как на душевнобольных, и произнесла историческую фразу, запавшую мне в память: «Люди, вы даже не представляете, от чего вы отказываетесь!» Я в ответ пожала плечами. Подумаешь, Германия! Тоже мне, счастье!
Жизнь катилась своим чередом. А черёд получался какой-то не очень радостный… Мама и папа по очереди попадали в больницу, все лекарства надо было покупать самим, а стоили они — ой-ой-ой! Все наши сбережения сгорели еще в достопамятную павловскую реформу. Кузина, дай ей Бог здоровья, иногда передавала с оказией небольшие суммы, и это как-то спасало в плане лечения родителей.

***

Ветер-хулиган
Треплет мой карман,
И напрасно баянист
От меня монеты мелкой ждет.
Подожди, остановись, баянист,
Сигареткой затянись, баянист,
Все идет на жизнь, баянист,
Все на жизнь идет.

Снова ночь без сна.
Лишь одна луна –
Неисправный светофор –
Мне сигнал надежды подает.
Ни к чему мне твой укор, баянист,
Это беспредметный спор, баянист,
Вот такая жизнь, баянист,
Все на жизнь идет.

Нервы все шалят
И в себе таят
Тонкий, хрупкий, нежный мир
И грубой силы рваный след.
Пальцы ловкие уйми, баянист,
И, пожалуйста, пойми, баянист,
Все идет на жизнь, баянист,
Только жизни нет.

Вьюга за окном
Рвется в теплый дом.
Время бешеной рекой
Нас несет с того на этот свет.
Миг останови игрой, баянист,
Тайну грустную открой, баянист,
Жизнь идет вперед, баянист,
Только нас там нет.

2

Потом в нашем подъезде сломался лифт, и чинить его не собирались. Подниматься на восьмой этаж пешком было для двух пожилых нездоровых людей очень тяжело, а часто и просто невозможно.
Однажды совсем рядом со стеной нашего девятиэтажного дома загорелся огромный чан со смолой, привезенный для ремонта бесконечно текущей крыши и оставленный без присмотра. Огонь был такой, что достиг как раз нашей угловой квартиры. К счастью, внутрь он не перекинулся, но вся стена покрылась мелкими трещинами, тепло не удерживала совсем, зато быстро покрылась со стороны комнаты чёрной плесенью. Надо ли говорить, что нанесённый нам ущерб никто компенсировать не собирался, стену утеплять — тем более! Отопление работало из рук вон плохо, включённые электрообогреватели не спасали, в
жилье царили холод и сырость. Дожди перемежались гололедицей. Потом ударили морозы. Скользкую горку на пути к метро никто не чистил и не посыпал песком или жужелицей. Однажды я мчалась на заседание, где должна была выступать с докладом, в уме проговаривала основные аспекты моей речи и — вот вам аспект! Лежу на льду, позвоночник как будто насквозь прострелили, левая рука как-то странно торчит под углом. Какие-то тётки меня подняли на ноги, и я с огромным трудом поковыляла обратно к своему подъезду. Вместо заседания я очутилась у травматологов, левую руку загнали в гипс, рентген позвоночника вроде бы патологии не выявил, и лишь много лет спустя установили, что всё-таки тогда один грудной позвонок был сломан и сросся без вмешательства медицины. За что ему и спасибо от меня лично!

***

Зима… Я так ее боюсь…
Впадаю в мрак анабиоза…
Меня не радует мороза,
Снегов и ранней мглы союз.

Я из последних сил борюсь
С холодной этою Антантой.
По скользоте, как на пуантах,
На цыпочках домой плетусь.

Тропинка к дому, как Эльбрус,
Почти что непреодолима.
С безропотностью пилигрима
Ступаю на коварный брус.

Предатель именован льдом.
Он неминуем на дороге.
Дошла цела… Лишь на пороге
Заныл мой старый перелом.

Я мерзну, мерзну целый день…
Мне зябко даже в тёплой кухне.
Боюсь, что свет сейчас потухнет,
И съест меня ночная тень.

Метели, стужи, тьмы союз
Под кровом декабря крепчает.
Но я спаслась горячим чаем,
Укутавшись в полночный блюз.

Начались веерные отключения электроэнергии. Для тех, кто это не пережил, объясняю: по графику (а часто и без него!) в микрорайонах нашего полуторамиллионного города отключали свет. Весь электротранспорт останавливался. В битком набитый автобус влезть было невозможно. Возвращаться домой с работы приходилось в полной темноте: фонари не горели, окна отблескивали лишь скудными лунными лучами, если светило ненадолго выбиралось из-за туч. Подъём на восьмой этаж в неосвещённом подъезде превращался в акт героизма, ибо алкоголики забредали погреться, и пройти мимо них стоило пару килограммов адреналина. Да и битьё по голове с целью отнятия сумки или срывания меховой шапки было отнюдь не редкостью.

3

Однажды мы с мамой вечером собрались на день рождения к живущим неподалёку родственникам. Пошли пешком, осторожно ступая на ноябрьский ледок, кое-где припорошенный снегом. Морозец был небольшой, погода тихая. Веерные отключения этой поздней осенью как раз только-только начались, графиков толком никто еще не знал, во всех окнах сиял янтарный свет, фонари аметистами лучились над дорогами. Мы не спеша дошли до нужного нам дома, вошли в подъезд. Свет горел, лифт приехал незамедлительно, и мы в него вошли без всяких дурных предчувствий. Однако кабина внезапно прекратила движение наверх. Лампочка погасла. Мы пытались жать на разные кнопки, в том числе на кнопку связи с лифтером — бесполезно! За-стря-ли! Глаза чуть-чуть привыкли к темноте, и я через крошечный зазор между дверями лифта заметила, что и на лестнице света нет. Отключили? Вот это номер. Судя по опыту прошлых лет, электричество могли вырубить на несколько часов, а то и до утра. Перспектива не слишком радостная: температура в подъезде не слишком отличалась от уличной, а ноги уже начали мёрзнуть, да и воздуха через узенькую щёлочку практически не поступало. А у мамы здоровье и так не блестящее. Я начала стучать в двери лифта в надежде, что кто-то услышит. Глухо. Нигде никого. Наконец, послышались чьи-то шаги и голоса. Мы с мамой заорали и забарабанили кулаками по дверям. Нас услышали и сообщили родственникам, что мы сидим, точнее, стоим, в лифте. Они помчались за лифтёршей, обитавшей в этом же подъезде. Та пришла вместе с мужем, и они с помощью каких-то крюков раздвинули двери лифта.
Оказалось, что мы застряли между пятым и шестым этажами. Пол кабины находился примерно на высоте двух метров от лестничной площадки. Между лифтом и стенкой шахты зиял зазор около полуметра, может, чуть меньше. У страха ведь глаза велики. А тут еще и лифтёрша подлила масла в огонь, сказав, что лифт старый, и, кто его знает, может с троса сорваться и полететь вниз. Эта здоровенная тётка (я её прежде видела уже) решительно предложила нам покинуть лифт и предупредила, что не собирается тут торчать, дома дел полно.
Мы бы с превеликим удовольствием покинули эту ненадежную конструкцию, но каким образом можно осуществить эту операцию, оставалось неясным. Особенно с учётом тёмной пропасти, дно которой находилось пятью этажами ниже. Мои смятенные размышления прервал муж лифтёрши (его я не видела, но голос был очень баритонистый и командный). Он скомандовал мне: «Прыгайте! Я поймаю!». Стоявшая позади меня мама немедленно подключилась: «Давай, прыгай! А то лифт вдруг упадёт!» Я выразила серьёзные сомнения в успехе предприятия, заодно сообщила, что я женщина среднего роста и средней комплекции. Мой невидимый собеседник не утратил уверенности. Он протянул вверх руки, так что стали видны ладони, и повторил команду. Мама с тылу усердно суфлировала: «Давай! Давай!» Я подумала: «А и правда, не сидеть же здесь до утра!», распахнула руки на манер чеховской героини и не то чтобы чайкой, но ласточкой сиганула вниз и вперёд, в надёжные конечности. Мы с моим спасителем немедленно слились в страстном объятии и, пролетев пару метров по лестничной клетке (всё-таки не пропасть!!!), бахнулись оба боком на ступеньку лестницы, ведущей вверх.
Моя правая рёберная дуга не то крякнула, не то квакнула, а искавшая и нашедшая опору левая рука, год назад побывавшая в гипсе, откликнулась на контакт с бетоном так, что у меня потемнело в глазах. Однако голова оказалась цела и даже соображала. Ноги тоже уцелели, я с трудом поднялась, а вот мужик продолжал лежать. Я как доктор немедленно задала пострадавшему ряд важнейших вопросов о самочувствии. Он сквозь зубы промычал нечто не цитируемое и тоже принял вертикальное положение. И вот тут меня ждал большой сюрприз: мужичок-то, в отличие от своей монументальной супруги, оказался с ноготок. Тощенький, хиленький, едва достающий мне до уха. Но, видно, человека потянуло на подвиг, вот он этот самый подвиг и совершил! И таки да, ведь спас! Безумству храбрых поём мы песню. Ну, это сейчас автора на классику потянуло, а тогда она, то есть я, тихонько поскулила и начала думать, как маму из лифта извлекать. На шум падения двух тел всё же прибежали несколько соседей. Нашлась раскладная лестничка с широкими, удобными ступенями. Её прислонили к кабине, кто-то из присутствующих по ней взобрался в лифт, и под страховкой множества рук маму благополучно спустили вниз, на лестничную площадку.
Переломанные ребра я лечила месяца полтора без отрыва от производства. Срослось потихоньку. А вот моя решимость никуда не рыпаться, наоборот, дала глубокую трещину. Через неё в мои потерявшие уверенность мозги внедрилась мысль, что мы однажды таки свалимся в пропасть. Это опасение прочно угнездилось в психике и начало её трансформировать.

4

Внутренним преобразованиям способствовали и внешние обстоятельства, становившиеся чем дальше, тем интереснее. В частности, папа получил инсульт и попал уже не просто в больницу, а прямёхонько в реанимацию. Туда меня не пустили, как я ни козыряла титулом и должностью. Но зато вынесли список лекарств на полторы страницы и сказали, что у них ничего такого и близко нет. Поэтому я должна решать, хочу ли я приобрести препараты и спасти отца или же оставить всё, как оно есть. Часы показывали два часа ночи. За пазухой лежали сто долларов, присланные кузиной с очередной оказией. Я схватила список и вылетела на улицу. Стояла глухая, безлюдная, морозная ночь. До круглосуточной аптеки было минут десять ходу. Точней, бега. Я ведь понимала, что в моих руках, нет, скорей, в моих ногах — папина жизнь. Протянутый в аптечное окошко перечень медикаментов просмотрели, купюру вернули и велели идти её менять на гривны. Я соглашалась отдать доллары без сдачи. Нет! — сказали мне. Пришлось идти на другой конец микрорайона в ночной обменный пункт. Дошла. Обменяла. Приобрела. Вручила сотрудникам реанимации здоровенный пакет с лекарствами. Просила пустить к папе. Отказали.
Под утро на такси вернулась домой. Мы с мамой приготовили легкий завтрак, и я повезла его в клинику, зная, что там больных практически не кормят. Просунула передачу в щёлку какой-то медсестре, просила покормить. Обещали. Днём к папе всё также не пускали. Но тут я уже подняла бучу, благо всё начальство было на месте. Наконец, заветную дверь отворили, и я проникла в «святая святых». Папа лежал, пристёгнутый ремнями к койке. Завтрак нетронутым стоял на подоконнике в отдалении. Губы сухие, взгляд измученный, речь нарушена. Но слово «пить» я поняла сразу. Напоила. Пыталась отвязать — не вышло. Папа с трудом объяснил мне, что его пристегнули сразу же при поступлении. Я подняла такой шум, что через минуту больной был освобожден. Он, видите ли, был возбуждён ночью, пришлось фиксировать. Да-да, расскажите эту сказку кому-то другому, но не мне. Тем более, что такие вещи надо с родственниками согласовывать. Я-то всю ночь под дверью реанимации проторчала. Спросила у папы, вводили ли ему за ночь лекарства. Он удивлённо покачал головой: нет. Я переспросила, не поверив. Он твёрдо повторил: нет. Речь была нарушена, но сознание оставалось ясным, на поставленные вопросы звучали вполне адекватные «да» или «нет». Папа объяснил, что хочет есть, правая рука работала плохо, пришлось кормить с ложечки, было видно, насколько он голоден.
Я потребовала перевести отца в обычную палату. Меня пугали, шугали, стращали, призывали к ответственности. Потом всё же перевезли пациента на каталке в двухместную палату, полагавшуюся ему как участнику Великой отечественной войны (знал бы папа тогда, за что воевал). Я вернулась к двери реанимации и попросила передать мне папины лекарства. На меня удивленно взглянули и сказали, что у них никаких лекарств нет. Попытки что-то доказать, объяснить, потребовать полностью провалились. Мне нагло рассмеялись в лицо и захлопнули дверь прямо перед носом. Ошарашенная, я объяснила проблему в отделении. На меня посмотрели, как на идиотку, и спросили, зачем же я отдала все лекарства. Надо было дать всего по одной ампулке. А теперь, мол, остаётся пенять на себя. Дали список, в десять раз короче ночного. Пошла, купила, принесла, при мне поставили капельницу. Мы с моей сестрой первые несколько суток по очереди несли вахту в палате. Ворочали, переодевали, кормили, поили и всё такое прочее. Постепенно двигательные функции улучшились, речь тоже чуть-чуть восстановилась. При первой же возможности мы забрали папу домой и там уже долечивали.

5

Всё. Это было последней каплей, вдолбившей в моё упрямое темя решение уехать. Родители должны жить. Здесь им не выжить. Собрали семейный совет. Оказалось, что «за» уже вся семья. И началось! И понеслось! И пошло-поехало! Но пока бегали-собирали-регистрировали-подавали, короче говоря, занимались бурной и разнообразной деятельностью, затея с эмиграцией мне казалась чем-то нереальным, вроде как кино смотришь. Ждали решения немецкого посольства, но где-то очень глубоко сидела мысль: всё равно откажут. И вот в бесснежном декабре, в пятницу, тринадцатого числа, почтальонша принесла долгожданный конверт. В нем было разрешение для всей семьи на эмиграцию в Германию. И тут я поплыла. Ибо замечательное известие было означало одно: отъезд.
Мне было что терять. Интересная работа, очень приличная должность (правда, зарплата, как говорил Жванецкий, хорошая, но маленькая), определённая известность и востребованность среди коллег и пациентов… Еженедельные встречи в бардовском клубе с чтением новых собственных стихов, радость от песен, написанных бардами на эти стихи, участие в концертах клуба, просто дружеские встречи в чудесной атмосфере. Город, живущий во всех клеточках моей души… И, что самое главное… Ладно, пока оставим подробности в стороне… Об этом позже… Скажем коротко: любовь. Всех и всё требовалось оставить в Харькове. Так складывались обстоятельства. Уехать нельзя остаться. Запятая по желанию. Мы поставили её после первого слова. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.

***

Зависаю в непроглядном пространстве.
Ощущаю ускользающий провод.
Города в предновогоднем убранстве
Ждут касаний ледяного покрова.

Балансируя на ниточке нерва,
Я жонглирую слезами и смехом.
Что-то снег никак не выпадет первый…
Может, надо врачевать меня снегом?..

Туш, оркестр! Включить софиты и лампы!
Отстегну к восторгу публики лонжу!
Жизнь поймала меня ловкою лапой
И с урчанием покосточно гложет.

Снег пошёл… Укрыл холодной попоной…
Синей мглой дыру в душе заморозил.
…Барабанщик сыплет дробью упорно,
И болтается оборванный тросик.

6

Исполнение приговора было поручено мне самой. А кому же ещё? И снова: бесчисленные бумаги, подписи, печати; камбалоподобные чиновники со взглядами задумчивых кобр; барышни за конторками, глядящие на просителя, как на дохлого мыша; паспортный стол отдела милиции, чьи сотрудники ласковы, как тигры с наступлением тьмы… Наконец, ОВИР, где ставят печатку в новый заграничный паспорт и сообщают, что ты теперь никто. Здесь тебя уже нет, а там ещё нет.
Когда всё было оформлено и почти все мосты сожжены, я робко спросила моё тогдашнее начальство, смогу ли я занять прежнюю должность, если вдруг мы решим вернуться обратно. Начальство взглянуло на меня и отреагировало фразой, достойной Данте: «Оттуда ещё никто не возвращался!» Кстати, так оно и случилось. Забегая вперёд, скажу честно, что мысль о возвращении в Украину после пересечения немецкой границы меня ни разу не посещала.
Весной, за несколько месяцев до предполагаемого отъезда, папа снова попал в реанимацию, на этот раз кардиологическую. Наш отъезд повис на волоске. Мама не имела права уехать без папы, а если бы у неё такое право и было, то мама этого бы всё равно никогда не сделала. Я бы не уехала без родителей. Цепная реакция потянулась бы дальше. Дорогой доктор Женя, если ты когда-нибудь прочитаешь эти строки, то узнаешь, что именно твоё врачебное искусство и человеческое тепло спасло не только папу от смерти, но и всю нашу семью от катастрофы. Мой поклон тебе! Папа благополучно выписался и был относительно стабилен.

Начали паковать вещи. Всё укладывали в лёгкие и прочные сумки из клетчатой рогожки, получившие в девяностые годы название «мечта челнока». Мы собирались лететь самолётом. По условиям рейса, каждый пассажир мог взять с собой багаж двадцать килограммов и ручную кладь семь килограммов. Мы летели всемером. То есть, в эмиграцию каждый увозил примерно полтора пуда прошлой жизни. Упаковывали самое, с нашей точки зрения, ценное и необходимое. Мама брала с собой любимую перьевую подушку, словари, мясорубку и минимум одежды. Папа вознамерился прихватить пишущую машинку «Эрика», с большим трудом мы его отговорили от этой затеи. Лично я загрузила в сумку книги по главной из моих трёх врачебных специальностей (ни разу не пригодились, работаю по той специальности, которую в Украине считала побочной, а монографии и руководства читаю исключительно на немецком), словари (пошли в дело на первых порах, потом были заброшены очень высоко на антресоли в новом жилье), летнее платье до полу, а к нему белую шляпу с полями — последний крик харьковской моды. Раз десять чиненные зимние сапоги я решила не брать, а вот капор из меха рыжей лисы, с остроконечной верхушкой и помпонами на длинных тесёмках сочла экстренно необходимым, ведь мы предполагали жить недалеко от Северного моря — там, наверное, почти что вечная мерзлота. Короче говоря, вы уже поняли, насколько практичны мы все были в выборе увозимых в эмиграцию вещей.

В конце концов, вещи были сложены, визы получены, документы подготовлены. Со всех учётов мы снялись, от текущей (у родителей) и будущей (у меня) пенсии отказались, поскольку это являлось обязательным условием для разрешения на выезд. Мол, вам там и без пенсий хорошо будет, а нам тут с вашими денежками найдётся что делать! А что по сорок лет работали и взносы платили — так можете не уезжать, и будет вам ваша пенсия! Ладно, решили мы: снявши голову, по волосам не плачут — и подписали отказ.

Настало время приобретать билеты на самолёт. Нам предстояло лететь до Вены, а там пересаживаться на рейс до Бремена. Мы пошли в кассу нашего аэропорта вместе с моим родственником, но он объявил себя сопровождающим и охраняющим лицом, а переговоры и покупку билетов возложил на меня. Надо сказать, что прежде мне летать самолётами не приходилось. По стране я перемещалась поездами и автобусами. Представления о полётах были почерпнуты из кинофильмов и художественной литературы. В итоге я обратилась к молодым парню и девушке, продававшим билеты, с просьбой дать нам в самолёте места, где нет сквозняков и не дует, поскольку летят пожилые, нездоровые люди. Ребята на мгновение утратили дар речи, переглянулись, хихикнули, опомнились, и парень ответил мне со всей серьёзностью: «Видите ли, если в самолёте появляется сквозняк, то обычно пассажиры уже не успевают простудиться, так что не волнуйтесь!» Мой «телохранитель» по приходе домой в лицах воспроизвёл всю сцену под общий хохот! Должна признаться, что родные до сих пор меня дразнят, вспоминая мою «осведомлённость». Правда, в моей наивной просьбе всё же был один существенный позитивный момент, сыгравший в последующих событиях огромную роль. Наши консультанты, услышав о возрасте и болезнях родителей, предложили мне заказать бесплатную услугу: транспортировку мамы и папы по территориям аэропортов на всех этапах следования на специальных колясках. Я пожала плечами, сказала, что они пока на своих двоих передвигаются, но решила, что ничем не рискую, и поставила подпись под заказом. Как же я себя и сотрудников авиационного агентства потом благодарила!

Все эти хлопоты днём отвлекали от дурных мыслей, зато ночью воображение работало на полную катушку. Страна чужая, языка не знаю (учебники я подержала в руках, пару десятков слов запомнила, но до немецкого ли было, если вся подготовка к отлёту осуществлялась без отрыва от производства). Нам было предписано прибыть в лагерь для перемещенных лиц с милым названием Grenzdurchgangslager. Уже одно слово «лагерь» ассоциировалось у меня с немецкими концлагерями времён Великой отечественной войны. Моя кузина с семьёй прожила в этом самом Grenzdurchgangslager около полугода и, по её рассказам, там было нечто вроде пионерлагеря для взрослых и детей, к тому же, с курсами немецкого языка. Однако мне вся эта информация мало помогала. Умом я понимала, что это всё надуманные страхи, но при мысли, что мы будем жить в лагере, сердце начинало бешено колотиться. Правда, двоюродная сестра обещала приютить нас на время у себя, если власти дадут разрешение, и это как-то успокаивало.

7

День отъезда неумолимо приближался. Я пыталась оставить какой-то след в памяти друзей и очень быстро подготовила к печати малюсенький сборник стихов, первый в моей жизни. Знакомых художников или денег на оплату незнакомых оформителей у меня не было, и я придумала обложку сама. Аккуратно срисовала свои собственные руки, обращенные ладонями друг к другу, а кончиками пальцев к небу. Мама поглядела и одобрила. В типографии шустрый компьютерщик поместил по моей просьбе между ладонями звёздочку. Тогда я ещё не знала, что звезда станет своеобразным символом моего творчества. Книжечка вышла в свет в рекордные сроки. Потом была её презентация в бардовском клубе на прощальном творческом вечере. Я не исключала, что больше никогда не смогу сюда вернуться. На границе нынешнего и прошлого веков на таможнях, в официальных инстанциях царила весьма негативная атмосфера по отношению к гражданам, уезжающим на постоянное место жительство за рубеж. Нас выпускали со скрипом, обливали презрением, пусть не явным, но всё же достаточно ощутимым. К счастью, на работе и непосредственное начальство, и высшее руководство отнеслись к моему намерению эмигрировать очень лояльно и по-человечески, за что я до сих пор всех мысленно благодарю.

Я прощалась с харьковскими православными храмами. Ведь в Германии преобладают католическая и евангелическая религия. Я не знала, как мне там жить без литургии, без причастия. На службах слёзы помимо моей воли лились по лицу безостановочно. Однажды во время литургии в храме Усекновения главы Иоанна Крестителя мой тихий плач заметил один из священников. После службы он остановил меня и спросил, может ли чем-то помочь. Я поведала батюшке о своих переживаниях. Он взглянул удивлённо и воскликнул: «В Германии очень много православных храмов! Вы обязательно найдете общину или в том городе, куда уезжаете, или где-то поблизости. Там многие мои друзья и сокурсники по духовной академии окормляют приходы. Так что не волнуйтесь, не плачьте, всё будет хорошо!» — и благословил меня на дорогу. Что ж, тяжелый камень упал с моей души…

Накануне нашего вылета мне приснился сон. Я летаю в розовом воздухе вечерней зари. Вокруг кирпичные здания. В них нет окон. Стены в лучах заката становятся коралловыми. Мне так хорошо, так радостно, что я просыпаюсь со счастливой улыбкой. И тут вспоминаю: завтра уезжаем.

8

День отъезда. Всё уложено, взвешено, перепроверено. Все готовы. Самолет во второй половине дня. Какие-то мелкие дела с утра приводят меня в центр города. Я прощаюсь с ним, не зная, увижу ли вновь… Иду от исторического музея по Сумской, мимо памятника Шевченко, мимо любимых со студенческих времён кафе… Касаюсь ладонями ёлочек, гранитных обрамлений в парке. Хочу запомнить. В голове уже вовсю стучат строки. А по лицу опять текут слёзы. Прихожу домой, на каком-то клочке бумаги записываю стихотворение и увожу его с собой.

***

Горячие ветры неслышно качают
Мою колыбельку – Холодную Гору.
Я не объявляю минуту молчанья –
Я просто прощаюсь с тобою, мой город.

Ты мой полуюжный, ты мой полудикий,
Мой полузабытый заслон от набегов…
На мемориале три красных гвоздики,
Три капельки крови на лилиях белых.

Каштанчики в зелени медленно зреют,
И липовый зной меня не отпускает.
Мой город, прошу, помоги мне скорее…
Я трудно прощаюсь с тобою, Сумская…

Сквозь прикосновенья кленовых ладошек
И колкого шелка серебряных елей
На встречу со мной прорывается дождик
И лужицы теплые под ноги стелет.

Нас ветер уносит за тёмную гору,
И я кровоточу оторванной кожей.
Ты не забывай меня, слышишь, мой город!
Ты не покидай меня, слышишь, мой Боже!

Я трогаю пальцами воздух и камни
И в омуте солнца пылинкой вращаюсь.
Из зеркала неба мигнула тоска мне.
Я просто прощаюсь… Я просто прощаюсь…

Полдень. К подъезду подъехал микроавтобус. Сгружаем туда вещи. Оглядываю свою команду. Мама и папа — вроде ничего, держатся нормально. Наши родственники: шестилетний Дмитро, не так давно достигший совершеннолетия Павло и их родители — Инна и Фёдор. Они тоже в тонусе. Провожающие: наши друзья и мой будущий муж. Он не может уехать со мной, поскольку у него есть старенький и больной папа, а мама умерла много лет назад. Так что, кроме единственного сына, за почти восьмидесятилетним инвалидом войны присмотреть некому. А с нами эмигрировать дедушке по закону не положено. Поэтому разлучаемся и надеемся, что не навсегда.
Рассаживаемся в автобусике. Мы с мамой пристроились на откидных сидениях возле водителя. Трогаемся. Рубикон перейдён. Мосты сожжены. Началась эмиграция. Что впереди — известно только Господу. Я начинаю вслух тихонько читать молитвы, выученные наизусть. Мама меня сменяет. Так всю дорогу. Водитель косится на нас в недоумении: эмигранты (для него не секрет, зачем мы едем в аэропорт, он уже стольких нам подобных туда отвёз), а вот поди ж ты — то «Отче наш» читают, то «Богородице, Дево, радуйся…»
Подъехали. Высаживаемся, движемся к таможне. Наступает момент расставания. Последний раз обнимаюсь с любимым человеком. Нужно ли описывать душевное состояние двух уже не слишком молодых людей, стоящих перед полной неизвестностью? Воздержусь.
Таможенные формальности и паспортный контроль позади. Начинается посадка на борт «Австрийских авиалиний». Самолёт Харьков-Вена одиноко стоит на взлетной полосе. Пытаюсь увидеть, что происходит за забором, там, где остались наши провожатые. Но заграждение глухое, ничего не видно. Позже мой суженый расскажет мне, что влез на дерево и увидел наш лайнер, выруливающий на старт. Потом самолёт сразу разогнался, взлетел и исчез из поля зрения так быстро, как будто судьба спешила как можно скорее унести меня прочь. А мне показалось, что я слышу, как трещат и отрываются от почвы корни, вросшие в родину. Обезболивания не полагалось. Операция по отделению меня от Харькова проходила без наркоза.

Часть вторая. ПРИБЕЖИЩЕ

«Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря — и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя.» Псалтирь, псалом 138, стих 9.

1

Летим. Можно отстегнуть ремни. Встаю и начинаю обход своего разнокалиберного семейства. Павло сидит возле иллюминатора и с интересом разглядывает пейзаж с высоты. Дмитро, с утра отказывавшийся от пищи, проголодался и уминает домашние припасы, предусмотрительно загруженные в ручную кладь. Мама и папа, на первый взгляд, стабильны. Среднее звено тоже в норме. Перевожу дух. Возвращаюсь к своему креслу и закрываю глаза. Надо сбросить колоссальное предотъездное напряжение. Слышу голос стюардессы в салоне, приветствующей всех на английском и немецком языках. Через несколько минут она же предлагает пассажирам напитки. И тут я не только открываю глаза, но и немедленно подскакиваю, поскольку слышу, как до боли знакомый голос на английском просит коньяк. Мчусь, аки антилопа, вперёд и таки успеваю перехватить желанный стаканчик до того, как его содержимое попадет в рот моего многажды реанимированного папочки. Возвращаю сокровище стюардессе и прошу впредь снабжать данного пассажира исключительно безалкогольными напитками. Мой родной пациент досадливо морщится, ворчит, протестует, но со мной спорить — дело тухлое!

Снова пытаюсь задремать. Но почему-то внутри нарастает чувство тревоги. Поднимаюсь, осматриваюсь. Так. Мама. Губы синие, дышит тяжело. Измеряю давление (у меня всё с собой). Очень высокое. Даю таблетки. Контролирую показатели через некоторое время. Всё ухудшилось. Перехожу на инъекции. Давление растёт. Одышка усиливается, губы совсем посинели. Прибегают стюардессы, озабоченно охают, приносят баллон с кислородом и маску. Дышим. Ещё уколы. Без толку. Надо продержаться до посадки в Вене, туда уже передали по связи вызов для скорой. Мама молодец, ведет себя спокойно, не взирая на то, что ей совсем худо. Пытается меня подготовить к худшему, еле слышно объясняет, что люди не вечные. Нет, мама, так просто мы не сдадимся. Рискую превысить дозировку, даю еще таблетки.
Объявляют посадку. Меня почти силком загоняют в кресло и просят пристегнуть ремень. Мама вне поля зрения. Посадочная полоса. Останавливаемся. Буквально в ту же минуту в
салон влетают коллеги-медики, маму очень быстро укладывают на носилки и уносят. Я даже ахнуть не успеваю. Пытаюсь кинуться следом, но меня не пускают. Не положено. На мне всё трясётся, но в данной ситуации я бессильна.
Спускаемся по трапу вниз. Папу транспортируют в специальном кресле для плохо двигающихся (хвалю себя за предусмотрительность и харьковских служащих за добрый совет). Крепкий парень быстро катит кресло, я не угонюсь! Ладно, никуда они не денутся. Вместе с родственниками вхожу в зал ожидания, пытаюсь найти глазами родителей. Или хотя бы одного из них. Ни малейшего следа. Ни носилок с мамой, ни кресла с папой, ни санитаров! Никого! Вот это номер. Обегаю весь зал, заглядываю во все углы и коридоры. Нету. Да что ж это такое, в самом деле! Вдруг вижу через стеклянные двери аэропорта машину с «скорой» и исчезающие в ней носилки. Бросаюсь к двери, но меня останавливают суровые секьюрити. Интересуются, есть ли в паспорте австрийская виза. Нет, немецкая не годится. Ожидайте, мадам. Мадам окончательно обалдевает.
Пару минут пытаюсь сообразить, что же мне делать и где папа. Подхожу к служащим аэропорта, благо, говорящим по-английски, объясняю положение дел. Через несколько минут получаю ответ: маму увезли в ближайшую клинику для обследования, а папа решительно вызвался её сопровождать. Ему позволили, поскольку это соответствует австрийским законам. Дурдом! Кино и немцы! Австрийцы, то есть.
Возвращаюсь к родственникам. Информирую о сложившейся ситуации. Радости это не вызывает. Через час у нас самолёт на Бремен. В этот момент Дмитро фонтаном выдаёт всё съеденное в самолёте прямо на нас с Инной и на его собственную одежду. Вид на море и обратно, запах соответствующий. М-да, становится совсем весело. Переодеть ребёнка не во что, багаж должны без нашего участия перегрузить в другой самолёт. В ручной клади запасных вещей нет.

2

Тащимся через весь зал в туалет, сопровождаемые сочувственными взглядами публики в зале ожидания. В стрессе мы с Инной влетаем вместо женского туалета в мужской. Мужики удивленно переглядываются, потом, видимо, решают, что поскольку Дмитро — хоть и маленький, но мужчина, то всё, наверное, правильно. Мы отмываемся под краном, сдираем с детёныша грязные шмотки. По ходу дела тихонько возмущаемся, что в женском туалете мужчины шастают. Но философски заключаем, что это всё же заграница, чему удивляться! У них, видимо, такое вполне допустимо. Кое-как приведя себя в порядок, в мокрой и по-прежнему дурно пахнущей одежде гуськом покидаем помещение. Инна облачила сына в свою кожаную куртку, она ему до почти до щиколоток, рукава свисают до колен, ноги тонкие и голые. Я мельком оглядываюсь назад, обнаруживаю, что мы посетили то отделение, которое обозначено джентльменом в цилиндре. Дама в пышной юбке и с зонтиком на противоположной двери. Ладно, проехали… Что уж теперь…
Возвращаемся в зал ожидания. До отлёта самолёта на Бремен осталось двадцать минут.

Мамы и папы по-прежнему не видно. Подхожу к стойке, спрашиваю, что делать. Ответ всё тот же: ждать. Моё лицо выражает такую растерянность, что они начинают куда-то звонить и что-то бурно обсуждать. Я не понимаю немецкой речи. Наконец, на английском мне сообщают о результатах переговоров: из-за нас рейс пока задержат. Если родителей через полчаса не будет, самолёт улетит. Так. Понятно. Спасибо. Весело.
Минут через пятнадцать на табло напротив нашего номера рейса действительно изменяют время вылета. «У нас ещё до старта четырнадцать минут», как пелось в старой советской песне о космонавтах. Хоть смейся, хоть плачь… Обречённо сидим и ждём. Десять минут до вылета. Кажется, всё пропало…

И тут стеклянные двери в углу зала раздвигаются, и крепкие молодые парни торжественно ввозят на креслах-каталках маму и папу! Родители выглядят вполне благополучно и даже довольны. Я кидаюсь к маме, она улыбается и сообщает, что инфаркт миокарда исключили, давление нормализовалось, самочувствие хорошее, врачи сказали, что лекарств, полученных в самолёте, более чем достаточно, и ничего вводить не нужно. Санитары прерывают наш диалог и быстро катят наших дорогих куда-то по длинному коридору. Мы хватаем ручную кладь и мчимся за ними. Какие-то переходы, лестницы с пандусами, эскалаторы. Всё бегом. На мне висит поклажа около четверти центнера. На остальных не меньше, а то и больше. Мы ведь распределили между собой ручную кладь родителей и пострадавшего Митьки. Бедное дитя еле передвигает ноги, приходится его почти волочь. Я, интеллигентный задохлик, прежде даже пять килограммов с трудом несший от метро к дому, нынче каким-то образом всё же тащу эти жуткие для меня сумки, причём двигаться надо в бешеном темпе, чтобы поспеть за парнями. Наконец, они останавливаются. Таможня. Нас без лишних проволочек пропускают через турникет, через рамку, но Павло «звенит». Оказывается, у него в кармане перочинный нож. У таможенников загораются глаза, начинается бурное обсуждение на тему, холодное это оружие или нет. Павло хмуро прислушивается к дискуссии, а потом на неплохом английском решительно заявляет, что он свой любимый нож никому отдавать не собирается. Мужик и тётка в строгих служебных формах начинают хихикать и возвращают «холодное оружие» расстроенному владельцу.

Всю тёплую компанию вывозят-выводят на лётное поле, где уже просто подрагивает от нетерпения самолёт, совсем небольшой, по сравнению с лайнером Харьков-Вена. Нас просто заталкивают внутрь, зашвыривают вслед ручную кладь, поднимают трап. Стюардессы распихивают непутёвых пассажиров на свободные места, пристегивают ремнями, и самолёт взлетает. Я уже ничего и никого не контролирую, сижу без движения. От нашей плохо отмытой одежды по салону постепенно распространяется соответствующий запах. Соседи брезгливо морщат носы и отворачиваются. Появляется стюардесса с баллончиком в руках, брызгает в воздух аэрозолем — и аромат фиалок моментально всех умиротворяет.
Проходит около часа — и мы уже над Бременом.

3

Вечер. Закатное небо. Дома из красного кирпича рядом с аэропортом окрашены лучами зари в коралловые и алые оттенки. Летний воздух пронизан розоватым свечением. Что это? Мой предотлётный сон? Я в каком-то ступоре гляжу в иллюминатор. Да, всё в точности так, как приснилось…
Приземляемся. Выгружаемся. Внизу уже совсем темно. Входим, нет, вползаем в здание Бременского аэропорта. Растерянно оглядываемся по сторонам. Ура! К нам навстречу кидается кузина Лида. Наверное, Робинзон так не радовался кораблю, как мы ей! Рядом с Лидой стоят её друзья, тоже родом из Украины. Они снимают с ленты багаж, загружают на тележки и везут к стоящим на парковке машинам. Нас тоже распределяют в два авто. Выезжаем.
Через пять минут влетаем в полную темноту с мелькающими подсветками вдоль дороги, мчимся, как мне показалось, на страшной скорости. Я испуганно спрашиваю, что происходит. Мне спокойно объясняют, что машины выехали на автобан, идут на нормальной (!) скорости сто сорок километров в час. Ничего себе! Ощущение пребывания в чёрной аэродинамической трубе. Постепенно глаза начинают различать золотые огоньки вдалеке на полях; диковинные, красные, медленно вращающиеся огни высоко в воздухе — ветряные электростанции; оранжевые и ярко-зелёные рекламы на автозаправках; жёлтое зарево справа — небольшой город по ходу следования… Всё необычно, непонятно, пугающе… Как будто на Марс прилетели…

Прибыли в город Альтенфест. Часть семейства будет ночевать у Лиды, остальных забирают на ночлег её друзья. Подходим к подъезду многоквартирного четырёхэтажного дома. Подсвеченные ряды фамилий и кнопки звонков рядом с входной дверью, открывающейся собственным ключом. Поднимаемся по лестнице на третий этаж. Свет включился автоматически. Чисто, аккуратно. На подоконниках в пролётах горшки с цветами. Затейливые веночки или эстампы на дверях квартир. Разноцветные коврики перед порожками. Здесь живут получатели социальных пособий, безработные, пенсионеры с низкими доходами или малооплачиваемые работники. Входим в квартиру, вяло ужинаем и плетемся в постели. Завтра надо ехать на регистрацию в тот самый Grenzdurchgangslager, который я упоминала в первой части моего повествования. Там будут решать нашу эмигрантскую судьбу.

4

Утром снова по машинам. Едем по автобану. При свете солнца уже не так страшно, как вчера поздним вечером. Но всё по-прежнему в диковинку. Деревни, состоящие сплошь из каменных особняков, окруженных цветущими растениями. Здоровенные крестьянские хозяйства, напичканные техникой: тракторами, комбайнами и прочими машинами, находящимися в работе. Разгар лета, забот у людей хватает. На наших глазах какой-то механизм сворачивает подсохшее сено в рулоны и обтягивает прозрачной пластиковой плёнкой. Получаются огромные желтоватые катушки. Мы проносимся мимо полей с множеством таких уже готовых для хранения припасов коровьего корма. А сами бурёнки спокойно пасутся на сочных зелёных травах неподалёку.
За поворотом начинаются поля с ветряными электростанциями. Они производят лично на меня совершенно космическое впечатление своими гигантскими размерами и отрешённым, неспешным верчением лопастей-трилистников, находящихся где-то возле облаков, под самым куполом неба. Кажется, что невиданные существа-пришельцы высадились на землю и теперь раздумывают, куда податься дальше.
Вот ещё один повод для удивления. Дорога проходит через берёзовые рощи. Я недоуменно интересуюсь, откуда в Германии взялись берёзы. Это ведь не Украина и не средняя полоса России. Наш водитель хмыкает и кивает на обочину. Мы как раз проезжаем между двумя озёрами, на берегах которых растут самые что ни на есть украинские вербы. Я изумляюсь вслух. Потом настает черёд акаций, молодых дубков, лип, клёнов. Они в изобилии представлены в составе придорожных лесозащитных полос. Здесь же в траве успеваю рассмотреть янтарный стебель царского скипетра, заросли зверобоя, сиреневые пятна чабреца. Вот тебе и раз! А где же каменные джунгли капитализма? Ничегошеньки не понимаю… Съезжаем с автобана на коммунальную трассу, едем «медленно» — не более ста километров в час! Берёзы на обочинах по всему пути следования. Кое-где островки хвойных, но у сосен длинные иглы, и форма кроны иная. Оказывается, это пинии. По моему разумению, они должны расти, по меньшей мере, в Италии, а не в Нижней Саксонии, по просторам которой мы лихо катим.

Машины сворачивают внутрь небольшого леска и подъезжают к огороженной забором территории. Перед воротами домик охраны. Входим. Предъявляем паспорта. Лида и её спутники объясняются с вахтёром на немецком. Мне кажется, что мои земляки говорят удивительно бегло, и я гляжу на них с нескрываемым восхищением. Документы в порядке, и нам разрешают войти в калитку. Движемся по асфальтированной дорожке мимо цветочных клумб к находящимся чуть поодаль каменным корпусам.
И тут я вижу на лугу по левую руку кирпичное строение без окон, но с высокой, тоже кирпичной, трубой, из которой валят беловато-серые клубы. Мои ноги мгновенно прирастают к земле, я судорожно хватаю кузину за руку и шепчу с ужасом: «Это что, печь?» Она удивлённо следит за направлением моего взгляда, безразлично пожимает плечами и говорит: «По-моему, здесь или прачечная, или котельная, я точно не знаю, мы жили в-о-о-н в том белом корпусе, но я никогда не выясняла, что именно здесь находится. Какой-то служебный блок… А тебе зачем?» Я, по-видимому, выгляжу не лучшим образом, и до Лиды вдруг доходит жуткий смысл моего вопроса. Она округляет глаза: «Ты совсем с ума сошла!Выбрось всякие глупости из головы!» А как тут выбросишь, если оно, проклятое, дымит…
В противовес моим диким мыслям нам навстречу мчится стайка разноцветных пацанят. Африканские, арабские, латино-американские, славянские, еврейские и еще не знаю какие дети с визгом и гиканьем носятся по дорожкам и лужайкам. Они лопочут на разных языках, но при этом отлично понимают друг друга и вполне довольны жизнью, судя по их весёлым рожицам. За ними неспешно плывут мамочки: одна в сари, другая в хиджабе, третья в шортах и футболке, четвёртая в юбке до полу и строгой блузке. Черты лица — полный интернационал! Но тоже общаются между собой, да ещё и как! Прислушиваюсь. Ломаный, нет, просто раскрошенный на мелкие кусочки немецкий. И ничего. Им вполне хватает, чтобы поговорить о своём, о женском…

5

Между тем, мы уже подошли к административному зданию. Поднимаемся на второй этаж, заходим в секретариат. Охранник с проходной уже предупредил по телефону о прибытии новой семьи, и нас ждут, проводят в комнату ожидания и приглашают присесть. Там находятся и другие семьи. Наши сопровождающие тихонько предупреждают, что в лагере многие чиновники понимают по-русски, поэтому от фраз типа: «Что надо этому лысому идиоту?» или «Что за дурацкие вопросы задаёт эта рыжая корова?»— лучше воздержаться!
Всю семью скопом приглашают в одну из комнат. Там сидит курчавый, темноволосый мужик в очках и на чисто русском языке просит нас располагаться. Изучает документы, потом раздает анкеты на немецком, но с русским подстрочником-переводом, и мы их прямо здесь, на месте, заполняем. Я собираю готовые листы, отдаю очкастому дяде и с детской непосредственностью интересуюсь, откуда он так хорошо знает русский. Он смотрит куда-то сквозь меня и молча забирает бумаги. Ладно, пардон, месье… Чиновник выпроваживает нас в коридор. На меня шипят, что, мол, нечего задавать дурацкие вопросы и раздражать этого господина. Откуда надо, оттуда и знает русский. Сюда с улицы на работу не берут. Сидим в коридоре, ёрзаем на стульях. Кто его знает, что там этот дядечка надумает и решит…
Минут через пятнадцать получаем вызов уже совсем в другую комнату. Там сидит строгая тётя-блондинка, которая сообщает, что мы имеем право на проживание на территории Германии, а именно, в Нижней Саксонии и вручает каждому, за исключением маленького Мити, письмо на фирменном бланке в подтверждение этих слов. В конце письма подпись и замысловатая печать в виде красной скачущей лошади — символа приютившей нас земли. Дальше нас водят из комнаты в комнату. Мы постепенно обрастаем правами на получение жилплощади, социальной помощи, курсов немецкого языка и прочее. Семейство всё больше обалдевает. Кульминация: всех усаживают в служебный автобус и везут на флюорографию. Туберкулёзников в наших рядах не выявлено. Нас привозят обратно в лагерь и
ведут в один из корпусов на поселение.
Входим в довольно большое помещение, заставленное двухъярусными кроватями. У окон несколько столов и стульев. Оказывается, тут проживают несколько многочисленных семей: мужчины, женщины, дети. Нам тоже выделены коечки. Туалеты и душевые в конце коридора. Столовая в другом здании. Вот такой нехитрый быт. Приподнятое настроение улетучивается. Не нравится нам такая перспектива, да еще и с учетом здоровья родителей. Лида и ее друзья волокут нас обратно в администрацию и задают там вопрос, нельзя ли, чтобы вся компания проживала у родственников дома. Чиновники моментально и даже радостно соглашаются. Ну, ещё бы! Нас не надо кормить, обеспечивать чистым постельным бельём, моющими средствами, воду расходовать! Чистая экономия государству! Вслух это не произносится, но подразумевается.
Через пять минут мы все по очереди глядим в объектив фотоаппарата, десять минут спустя получаем первые (временные) немецкие удостоверения личности: ламинированные белые картонные прямоугольники. На вклеенных фотографиях у всех членов семьи имеются общие особенности: бледность, тревожный взгляд, синие круги под глазами, опущенные книзу углы рта. Мы снова научимся улыбаться много месяцев спустя.
Далее нас ведут в кассу и поясняют, что прибывшим в лагерь, но находящимся в отпуске (так сформулировано наше желание проживать у родственников) положены карманные деньги на две недели вперёд. Кажется, чуть больше трех марок в день на человека (евро вошли в оборот несколько позже). Общая сумма показалась нам просто баснословной. А, главное, деньги дали просто так, ни за что…

Вся процедура оформления полностью завершается к обеду. То есть, примерно четыре часа — и мы полноправные эмигранты! Всё это после многонедельных хождений по инстанциям и многочасовых ожиданий под кабинетами отечественных бюрократов кажется более чем фантастикой! Нет, это просто немыслимо! Однако же пфенниги позванивают, а марки шелестят в карманах, удостоверения отсвечивают под солнцем. Очередная чиновница предлагает пройти в столовую и бесплатно пообедать перед отбытием из лагеря. Да, несмотря на все волнения, есть-то хочется!
Отправляемся в большой павильон. К стойке с блюдами стоит небольшая очередь. Мы ищем глазами суп или что-то на первое. Нету такого здесь. Салат из помидоров и огурцов, залитых какой-то полупрозрачной жидкостью с мелко нарезанной зеленью. Гуляш с макаронами или картофельная запеканка с овощами, на выбор. На десерт фруктовый йогурт. Можно взять еще чай или кофе, к которым прилагается кексик. Ставим на подносы выбранные яства и рассаживаемся за столом. Наши провожатые тоже взяли обед, но заплатили за него небольшую сумму. Ковыряем вилками в тарелках. Есть, конечно, можно, но мясо жесткое, макароны, с нашей точки зрения, недоваренные, овощи в салате напоминают картон. Печенюшки, правда, оказались вкусными.
Кое-как насытившись, совершенно обессиленные, бредём к машинам. О здании с высокой печной трубой я вспоминаю, когда мы уже снова мчимся по автобану. Надо же, я шла обратно как раз мимо этого строения и даже внимания на него не обратила. Странная штука — человеческая психология…

Едем. Чуть было не влипаем в в десятикилометровую пробку. Но наши водители — люди опытные и успевают вовремя вильнуть вправо и съехать на просёлочную дорогу. Движемся вдоль аккуратных полей, скошенных лугов с уже знакомыми катушками сена, мимо пёстрых коровьих стад, упитанных овечьих отар… В деревнях всё добротно, фундаментально, продуманно. Дороги роскошные, гладкие, никаких ухабов и рытвин. Особняки, в основном, двухэтажные, кое-где одноэтажные бунгало. Возле каждого дома гараж на одну-две машины, сельскохозяйственные пристройки для техники, а также коровники, конюшни, курятники. Сады, теплицы, цветники… Зелень сплошняком, везде и всюду… Минут тридцать колесим по этим весям и снова выбираемся на автобан, однако через пять минут всё же въезжаем в пробку. Торчим в ней около часа. Наконец, поток потихоньку разгоняется, движется вперёд, и через некоторое время нас уже везут на прежние квартиры, в которых мы ночевали. Здесь нам предстоит обитать, пока не найдем съёмное жильё!

6

Начинается наша немецкая жизнь. Учимся сравнивать цены в разных магазинах, находить нужные продукты на полках супермаркетов. Это целая наука. Скидки, сорта, фирмы, особенности ассортимента… Непривычны предупредительность продавцов, улыбки кассиров. Нечаянно упускаю сметану в пластиковом стаканчике, она разбрызгивается по полу перед кассой. Пугаюсь, жду крика и скандала. Кассирша улыбается, нажимает на кнопку, прибегает парень с бумажным полотенцем и быстро приводит пол в порядок. Очередь спокойно ждет. Никто на меня не орёт. Пытаюсь оплатить испорченную сметану. Мне опять улыбаются и приносят из торгового зала целый стаканчик. Его я и оплачиваю. Ошалеваю. Дома Лида мне объясняет, что это нормально, и вообще, если я передумаю, то могу вернуть по чеку ещё не распечатанную сметану в магазин. Обалдеваю окончательно.

Пробую самостоятельно, без сопровождающих, покидать наше жилище. Боюсь панически. Немецкого не знаю. Дороги не знаю. Все дома кажутся одинаковыми, хотя на самом деле они разные. Запоминаю путь по деревьям. Большой клён — поворот направо, стайка лип — перекрёсток, раскидистый дуб — следующий ориентир. Вот так и передвигаюсь. Решаюсь пока только на короткие путешествия: в ближайший магазин, в аптеку. В аптеке выясняю, что лекарства отпускают только по рецепту врача, за исключением самых простых таблеток от головной боли, слабительных или пастилок от кашля. А у нас, в лучших традициях семейства, среди лета все лежат пластом: какая-то вирусная инфекция с высоченной температурой. Возможно, сыграл роль перепад погоды. Мы уезжали из жаркого харьковского лета, а приехали в холодную сырость с ветром. Мама из экономии места и веса не взяла с собой никаких теплых вещей («на месте куплю что-нибудь к осени, а летом обойдусь»), именно она и заболевает первой, за ней и остальные. Хорошо, что я из дому прихватила изрядный запас лекарств. Чтобы здесь получить рецепт, нужно идти к домашнему врачу. А у нас пока нет дома. В срочных случаях можно обратиться в больницу, но никто из родных этого не желает. Мотаюсь, кручусь, пичкаю таблетками, постепенно справляюсь, температуры тела идут на убыль.

А на улице начинается жара, причём очень сильная. Солнце припекает, как на юге, асфальт раскаляется. Вспоминаю про летний наряд, купленный перед отлётом: лёгкое платье в мелкий цветочек, без рукавов, но до полу, белая шляпа с широкими полями. Всё это — последний крик харьковской моды. Я уж постаралась: как-никак, за границу еду, надо же выглядеть прилично! Надеваю на себя всю эту красоту, выхожу из дома, плыву по направлению к продуктовому магазину, чувствую себя элегантной и неотразимой. На обочине, прямо на траве, лежат велосипеды, рядом с ними сидят несколько девчонок-подростков. Чувствую на себе их внимательные взгляды и гордо думаю: да, девочки, именно так должна выглядеть истинная леди! Прохожу мимо и слышу немецкие слова, которые даже мне, неучу, понятны: «Oh, eine russische Dame!» Интересно, откуда они узнали, что я русская дама (хотя я на самом деле дама украинская)? Я же молча шла, и у меня на лбу гражданство не написано.
Позже делюсь своим недоумением с кузиной. Та пожимает плечами: «Ты же одеваешься странно, по местным меркам! Шикарно! Длинное платье — это для вечеринки! А днём — шорты или брюки, футболка или свитер. Визит к чиновнику — надень какую-нибудь простенькую блузку или джемперок! А шляп тут никто не носит вообще! Ты же не на берегу моря!» Я блею в ответ о харьковской моде нынешнего лета, но понимаю, что это дохлый номер. Со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Надо менять имидж.
Легко сказать, но как его поменяешь! Цены в магазинах одежды меня ужасают, в пересчёте на украинские деньги. Мне советуют прекратить бессмысленное занятие пересчётом, мол, здесь другие масштабы зарплат, вот и цены другие! Очень мило, но мои масштабы пока весьма скромны. Покупаю маечку. На большее не решилась.

7

Мы с мамой отправляемся на барахолку, по-немецки «фломаркт», то бишь, блошиный рынок. Ух, ты! Какой дивертисмент! Турецкие семьи распродают жуткое, пыльное, старое тряпьё. Польские пани с достоинством торгуют невзрачным, но новым одёжным ширпотребом по довольно крутым ценам. Солидные бюргерши предлагают всяческие сервизы с нечётным количеством тарелок, чашек и прочего: видно, частично разбилась посудка-то, а расставлять на столе тарелки из разных наборов здесь считается дурным тоном. Ладно, это когда-нибудь потом, пока обойдёмся. С независимым видом шествуем мимо красивых вазочек, подсвечников. О! Кастрюли, сковородки, миски! Вот это то, что надо! Нам ведь скоро придется переходить на автономное существование, а в ладошке борщ не сваришь! Покупаем пару эмалированных кастрюлек, здоровенную сковородку и половник! Так, уже не пропадем с голоду!
Книжные ряды. У нас загораются глаза! Это вам не скалки какие-нибудь! Мама немедленно тащит из картонной коробки любимого Диккенса. «Ма, он же на немецком!» — недоуменно пожимаю плечами я. В ответ слышу: «Ничего! Будем учить немецкий по Диккенсу!» Ясное дело, приобретаем это драгоценное издание, заодно прихватываем немецко-английский, немецко-русский и даже немецко-польский словари (моя мамочка — филолог -переводчик — забрала бы всю коробку со словарями, но не утащить)!
Следующая покупка — торшер! И в самом деле, куда ж нам без торшера! Никак нельзя начинать новую жизнь без этого важного предмета, милостивые государи и государыни, то есть, герры и фрау! Нам предлагают утюг и электродрель. Берём. Мы ведь женщины хозяйственные!
Портативная пишущая машинка с латинским шрифтом. Это для папы. Он ведь собирался её из Харькова везти, а мы не дали. Теперь надо компенсировать потерю.
Продолжаем в том же духе. Сумки уже неподъёмные. Решаем, что за одеждой придём в другой раз. Тащимся к выходу. По дороге притормаживаем рядом со столиком, где турецкая чета продает женские украшения из натуральных камней. А я к ним неравнодушна! Прикипела к перламутровому кулончику, мама пытается меня отговорить, но где там! Всё, цацка уже у меня в руке, никому не отдам! Продавцы (оба рыжеволосые и голубоглазые!) с улыбкой поглядывают на наши приобретения и на английском интересуются, как мы всё это собираемся тащить. Мы сокрушённо вздыхаем. Супруги перебрасываются между собой парой фраз на турецком, потом заявляют, что торговля на сегодня окончена, и они нас отвезут на своей машине, куда скажем. Мы смущенно благодарим и отказываемся, поскольку потратили почти все деньги, и расплатиться будет нечем. Турки хохочут и объясняют, что поездка бесплатная. Они быстро собирают своё добро, загружают нас в старенький салатный «фольксваген» и через четверть часа высаживают возле дома кузины. Мама вытряхивает из кошелька оставшиеся монеты и пытается вручить толстой смешливой тётке, но та машет рукой и трогает авто с места.

8

Интенсивно ищем квартиры. Мне надо так, чтобы рядом с родителями жить. После многих неудачных просмотров нам, наконец, улыбается удача: две квартиры на одном этаже многоквартирного дома. Белые тисненные обои, сияющие окна, просторные балконы. Для каждой квартиры положен ещё и келлер — довольно большой отсек в подвале дома. Немедленно соглашаемся. Теперь надо идти в социаламт — ведомство социальной помощи — за разрешением на проживание. Готовлюсь к борьбе и битве. Приходим в назначенное время, усаживаемся в коридоре, готовимся долго ждать, но нас приглашают в кабинет ровно через минуту. Молодая чиновница с пирсингом в ноздре и маленькой татуировкой на предплечье в течение пятнадцати минут оформляет разрешение на получение желаемых квартир и их оплату за счёт государства. Просят заполнить анкеты и сообщают, что для ежемесячных выплат социальной помощи нам нужно завести счета в банке, и деньги будут приходить туда. Я обескуражена. Никакого сопротивления со стороны властей! Никаких палок в колёса. Далее нас переправляют к руководителю отдела. У него роскошные вьющиеся волосы до плеч, хипповые джинсы и весёленькая футболка с картинкой через всю грудь. Проходим и этот этап без осложнений, вопреки всем моим опасениям.
Следующая задача — прописка. Надо идти в бюргерамт — нечто среднее между горисполкомом и паспортным столом. Приходим. В вестибюле автоматы, надо выбрать устройство, отвечающее за первую букву фамилии, нажать кнопочку и получить бумажный талон с номером очереди и указанием зоны ожидания. Мне в ладонь выпадает квадратик с солидным трёхзначным номером. Я растерянно думаю: ох, ничего себе, неделю, что ли, здесь сидеть?! Вспоминаю длиннющие очереди советской и постсоветской бытности с написанными шариковой ручкой номерами на ладонях, криками: пустите, я тут стоял(а)! Обречённо следую в предписанную мне зону, усаживаюсь на свободный стул и озираюсь. На стене под потолком электронное табло с номерами, чья очередь уже подошла, и номер комнаты, в которую нужно войти (комнат много). Ошарашенно обнаруживаю, что передо мной четырнадцать человек. Уф, это уже лучше!! Соображаю постепенно, что прием ведется с утра, и уже успели обслужить более трёхсот посетителей, и это только в одной зоне, а их всего три! Опять мысленно восклицаю: ничего себе! — но уже с интонацией восхищения. Через пять(!) минут на табло высвечивается номер моей очереди, и я вхожу в нужную комнату. Чиновница мне улыбается и переходит на английский, видя мои трудности с немецким. Еще пять минут — и я получаю прописку!

Может быть, потому, что всё хорошо и не надо ни с кем сражаться, у меня начинается своеобразная разрядка после всех стрессов. Она выражается в том, что при ведении разговоров с официальными лицами я начинаю плакать, хотя ничего плохого не происходит, и с нами общаются вежливо и доброжелательно. Слёзы текут по щекам, рот кривится, губы дрожат, и я ничего не могу поделать, хотя веду диалог вполне разумно. Лишь пару месяцев спустя это состояние потихоньку проходит.

Все финансовые и административные вопросы решены. Можно вселяться. Две пустые, гулкие, чистые квартиры. Чемоданы, кастрюли и торшер — вот и вся мебель! Не густо. Кузина кидает клич, и тут начинается самое интересное! Такие же «социальщики», как мы, но уже с солидным эмигрантским стажем, открывают свои келлеры и наперебой предлагают нам подержанные кресла, кровати, шкафы, столы. Объясняют, что у них уже новая мебель имеется, старая не нужна, а «шрот» заказывать дорого. Оказывается, что большие предметы нельзя выбросить просто так, на свалку. Положено сделать заявку, уплатить налог, сложить старьё возле дома, в строго указанное время приедет специальная машина и заберёт всё барахло. Вот это и называется «шрот». До приезда машины соседям разрешается подойти к сваленной мебели и бесплатно взять себе любой предмет, если в нём нужда имеется. Короче говоря, через несколько дней мы становимся счастливыми обладателями кроватей, диванчиков, кресел, шифоньеров и даже «перебираем харчами», мол, это уж слишком старое, а это не очень красивое! Прослышав про новых эмигрантов, к делу подключаются немцы, живущие в соседних частных домах. Нам тащат рюмки, чашки, кухонную посуду и столовые приборы не первой молодости, но вполне пригодные к употреблению. Одна бабулька просит забрать ковёр, поскольку он ей мешает. Ковер очень большой и ни в одну из наших комнат не подходит. Он отправляется к Инне и Фёдору, тоже переживающим этап новоселья. У них большая гостиная, и подаренный предмет роскоши вписывается туда идеально. Социаламт выделяет деньги на покупку недорогого постельного белья и штор для окон, а также на приобретение дешёвенького холодильника, маленького телевизора и стиральной машины. Чудеса в решете, да и только!

9

Осваиваю окрестности. И снова удивление. С давних пор мне в мечтах представлялась жизнь на берегу озера, дом, окружённый соснами, тихий летний закат. Ну, откуда всей этой красоте взяться в гигантском спальном районе, напичканном многоэтажками? Метро, чахлые кустики возле подъезда да ручьи по асфальту после ливня — вот и весь антураж! И вот теперь, на новом месте, выяснилось, что дом наш находится пусть не на берегу, но совсем недалеко от озера с заросшим ивами островком посредине. А вокруг водоёма растут (да-да, вы правильно догадались!) лиственницы, пихты и пинии— южные сосны с длинными иглами. К тому же (только не думайте, что я привираю!) солнце садится в аккурат за озером, и закаты такие, что дух захватывает!
Ещё один мой прежний «бзик» тоже был странным образом удовлетворён: со времён летних поездок к морю обожаю запах разогретых жарой кипарисов. И что же?! На соседней улице вдоль дороги стоят шеренги кипарисов и пахнут югом и Чёрным морем, хотя от нашего городка рукой подать совсем до другого моря — Северного! Но Гольфстрим дышит теплом, и в садах нередко можно увидеть субтропическую флору, вплоть до финиковых пальм и юкки. Один минус я всё же обнаруживаю: крапива, которой я с детства панически боюсь, растёт везде и всюду, вдоль заборов, тротуаров, тропинок в парках, вымахивая до полутора метров и выше. Вырабатываю себе более длинный, но зато «бескрапивный» маршрут к продуктовому магазину. К тому же по дороге любуюсь великолепными розами всевозможных оттенков во дворах и мальвами в палисадниках. Поскольку мозги мои в это время ничем особенным не заняты, то они пробуют писать стихи.

***

Чуть посовещавшись за кулисами,
Режиссер – известный фантазер –
Подарил мне запах кипарисовый
И дыханье тихое озер.

Я иду по пламени закатному
В нежно-апельсиновой жаре.
Вечер тени рассыпает пятнами
И мешает танцевать заре.

Развернуло небо полнолунное
Свиток древней рукописи звезд.
Ночь играет с ветреными струнами
И рассвет выводит на помост.

В череде спектаклей то актриса я,
То поклонница с букетом строк.
Режиссер, стоящий за кулисами,
Благо, не всегда со мною строг.

Мне разрешено ходить по пламени
Над провалами ночной воды.
В край надежды режиссер послал меня
Оставлять воздушные следы.

За свистящий перелет неистовый
И за безъязыкий мой позор
Мне наградой запах кипарисовый
И дыханье тихое озер.

Всё хорошо!— повторяю я себе по сто раз на дню! Все просто прекрасно! А душа сжимается в комочек и забивается куда-то в дальний угол бренного тела. Я чувствую себя в этой ботанической и административной роскоши абсолютно чужеродной. Всё иное: люди, машины, улицы, продукты в магазинах… Почти все, независимо от пола, носят однотонные скучные брюки или джинсы, футболки или тенниски, а на ногах кроссовки. Никакой летней пестроты платьев и сарафанов, туфелек на шпильках, роскошной косметики и бижутерии. А я хочу летом носить яркое лёгкое платье. Мне жарко в брюках и неловко в шортах на городских улицах. Не привыкла я.
Практически все ездят на велосипедах: от высокого городского и университетского начальства до школьников, студентов и пенсионеров весьма почтенных лет. Для велосипедистов выделены специальные дорожки на тротуарах, и прохожие (их очень мало, буквально единицы по улицам передвигаются на своих двоих) не имеют права туда ступать и нарушать правила уличного движения. Пешеходная часть вымощена серыми квадратными плитами, и напоминает располосованную на ленты гигантскую ученическую тетрадь в клеточку. Ни одной колдобины, ни одной трещины. Очень чисто, поскольку улицы моют специальным раствором каждый день, и мусор все люди аккуратно доносят до ближайшей урны, а не швыряют куда попало. Никто ни с кем не вступает в разговоры, все куда-то мчатся. Мимика, пластика движений, жестикуляция — всё не такое!

***

Здесь дороги чисты и опрятны.
Здесь порядок, уют, благодать.
Даже серые лунные пятна
Можно в пене небесной стирать.

Город быстро меня приближает
И бросает на клетчатый путь:
Ты чужая, чужая, чужая…
Не забудь, не забудь, не забудь…

Этот город почти что легенда,
Но из недр его мчится на свет
Помесь панка и интеллигента,
Оседлавшая велосипед.

Этот житель, пощады не зная,
Острым взлядом проколет меня:
Ты иная, иная, иная…
Не понять,не понять, не понять…

Я не понимаю не только языка, я не понимаю этих людей вообще! И на велосипеде я ездить не умею с детства. Боюсь — и всё! Я лучше пешком… Но тоже боюсь: вдруг забуду и ступлю на ту самую дорожку, на которую нельзя.
Идёт дождь, даже ливень, но луж не остаётся, благодаря отличной водоотводной системе. А пошлёпать босиком по теплой дождевой водичке? Нет, не принято! Да и водички нету, ушла под землю.
Проходных дворов и подворотен, позволяющих привычно сократить путь, нет и в помине. Крошечные проулки между домами снабжены табличками: приват! То есть, туда, на частные территории, ни ногой, а то моментально вызовут полицию.
В садах на земле лежат спелые сливы, груши, яблоки, но их никто не собирает, поскольку деревья посажены для красоты, а не для пользы фруктов. Вот это вообще моему разумению недоступно.

***

Привычно предаваясь приятности прогулок,
Я прочитала надпись:“Приватный переулок „.
Украшена калитка веселеньким веночком,
Но это не поможет бродягам –одиночкам.
Табличка на заборе глядит глазком вороньим.
Она предупреждает:“Нет места посторонним „.
От внешних посягательств защищены владельцы
Законными правами – куда от правды деться!
Здесь тихо и культурно. Здесь чисто и сурово.
Приватный переулок почти залакирован.
Но в этом уголочке продуманного рая
Разбросанные сливы никто не собирает.
Остриженным газонам от ветра не укрыться.
Украдкой белый голубь пьет воду из корытца.
Скатилось много яблок в канаву у забора.
Им предстоит погибель средь лиственного сора.
Хозяева не станут в них радостно вгрызаться.
Единственные звери здесь солнечные зайцы.
Безмолвным привиденьем в пространстве безвоздушном
Шагает по владеньям хозяин равнодушный.
Не быть в саду приватном сорочьей перебранке.
Как жук в комочке ватном, паук в стеклянной банке,
Владелец переулка живет внутри ограды.
Житью такому, братцы, завидовать не надо.
Я ухожу подальше от этих территорий.
На солнышке раскрылись подсолнух и цикорий.
Я пью свободу ветра из теплой чаши лета.
Приватный переулок? Да полно…Было ль это?..

Захожу в булочную, там продаются пирожные безе. Соблазняюсь, покупаю. Откусываю и морщусь: белая, вязкая, несладкая субстанция не вызывает положительных эмоций. Иду в супермаркет. Приношу домой огурцы и помидоры, делаю салат — картонный вкус. Хлеб — тоже ничего общего не имеет с нашими ржаным хлебушком. Варю из курицы бульон — никакого в нем запаха! Желтенькая жидкость с жиринками на поверхности. Сыр и сметана — ничего, вкусные! Я не то чтобы харчами перебираю… Нет, ни в коем случае! Я, конечно же, довольна, что у нас вполне нормальный рацион, но почему-то от него никакой пищевой радости не испытываю. Тоскую за знаменитыми нежинскими огурчиками и сорванными с грядки помидорами, чей аромат за десять метров можно унюхать.

10

В упорядоченной, благополучной скуке я чувствую себя отверженной, никому не интересной, не нужной. Не с кем здороваться, некому помахать рукой. Я никого не знаю, кроме Лиды и её знакомых. Никого. Наверное, в порядке компенсации, начинаю видеть в местных жителях то харьковских друзей, то бывших сотрудников или соседей. Да вот же, вот он пошёл, надо только догнать и сказать: «Привет!» Одёргиваю себя, командую: «Прекрати! До твоих знакомых несколько тысяч километров!» Налагаю запрет на мысли о потерянной любимой работе, утраченных читателях и слушателях, оставшемся вдали Клубе. О личной жизни— нет, категорически нельзя думать! Интернета нет, телефона пока нет (нас поставили на очередь, обещают подключить через пару месяцев), писем нет. Откуда бы им взяться, если мы адрес только что получили! Вспоминаю советский мультфильм «Необыкновенный матч», когда мультяшный хоккеист почему-то попал в графин с водой и оттуда пытается общаться со своей командой. Но его не слышат и не понимают, в конце концов, машут рукой и уходят. Вот и я вроде того графинного хоккеиста…

И всё-таки она вертится, эта эмигрантская жизнь! Рискую в одиночку отправиться в центр города, запасаюсь картой и сверяюсь с ней поминутно. И тут меня ждет очередное удивление! Только углублюсь в изучение запутанных улочек старинного центра на плане — и ко мне моментально кидаются местные жители и спрашивают, чем помочь. Услышав мой «дохлый» немецкий, переключаются на английский, объясняют, а часто просто ведут за руку к нужной улице. Улыбаются мне, словно малому ребёнку, ободряют, напутствуют… Ага, значит, не такие уж они недоступные контакту, эти немецкие люди! А центр, между прочим, очень красив! Старинные дома, особняки с изящной архитектурой, пороховая башня возрастом в шесть веков, замок, величественные кирхи с петухами на куполах и волшебными колокольными перезвонами! Альтенфесту, между прочим, ни много ни мало — девятьсот лет! Огромное мозаичное панно на стене дома — портрет основателя города графа Гюнтера. Каналы с берегами, заросшими цветами. Симпатичные кафе и рестораны. Фешенебельные магазинами сплошными рядами. Но туда я не ходок, разве что на витрины поглазеть. Театр и примыкающий к нему живописный сквер. Два музея изобразительных искусств. Музей естествознания. Частные картинные галереи. Слушайте, мне здесь нравится! Нет, ну, правда, это же просто класс!

Свет не без добрых людей! Через знакомых Лиды мы проведали, что в Альтенфесте имеется православная община Покрова Пресвятой Богородицы. Сбылся прогноз харьковского священника. Первый раз на службу мы шли пешком, поскольку не знали, как туда проехать и на какой остановке выходить. Оказалось, что община арендует для литургий огромное помещение католической церкви. Иконостас собирают перед началом службы, потом снова разбирают и увозят. Приход небольшой, но с солидной историей, основан очень давно. Служит батюшка, эмигрировавший из Казахстана. Вот так, с Божией помощью я обрела возможность снова участвовать в церковной жизни.

Городок не слишком велик, но пешком из конца в конец не пройдешь. Надо осваивать автобус — единственный вид общественного транспорта. Поначалу побаиваюсь. Водители — в строгих голубых рубашках и фирменных тёмно-синих костюмах, галстук под цвет пиджака — напоминают мне нашу харьковскую профессуру. Они и ведут себя примерно также: вальяжны, уверены в себе, глубоко компетентны и полны чувства собственного достоинства. Продают билет в автобус, как на популярный спектакль. Милостиво кивают: можно проходить в салон. Ждут, пока усядешься, только тогда трогают автобус с места. На остановках позволяют спросить, где нужно выйти или пересесть. Могут позвонить из автобуса в диспетчерскую и уточнить, как лучше всего проехать пассажиру к искомому объекту. Все без исключения владеют английским. Если кто-то себя дурно ведет (бывает ведь), то решительно открывают двери и просят немедленно покинуть салон. Если не помогает, то двери закрывают и везут нарушителя до следующей остановки, где его ждет наряд полиции. А с ней уже не поспоришь.
А сами автобусы — это отдельная песня! Я в них влюбилась с первого взгляда! Ярко-жёлтые, элегантные, со сверкающими стеклами, с бегущими электронными надписями над лобовым стеклом и внутри салона, с мягкими, удобными сидениями обтекаемой формы — они казались мне верхом комфорта, особенно в сравнении с разболтанными, трясучими, битком набитыми харьковскими автобусами. Глядя на эти чудесные средства передвижения, я начинала мурлыкать: «Тебя там встретят огнегривый лев, и синий вол, исполненный очей. С ними золотой орёл небесный, чей так светел взор…» Они мне действительно напоминали каких-то удивительных животных, особенно вечерами, с включёнными оранжевыми огнями. На центральной станции мои возлюбленные появлялись целой стаей, подкатывали к остановке, распахивали двери и чуть-чуть наклоняли пол к тротуару, чтобы пассажирам было удобней заходить. Так хорошо обученная лошадь пригибает колени, чтобы прекрасной всаднице было легче сесть в седло.

Автобусы быстро примирили меня с городом. Теперь я разъезжала повсюду, гордо восседая на высоком сидении и воображая себя отважной наездницей. Осень накатывала всё ярче и ясней, я дивилась здешним краскам. Было ощущение, что тона сгустили преднамеренно, дабы подчеркнуть сюжет картины. Невдалеке от нашего нового места проживания обнаружился еще один парк с каналами и озерком. Я бродила там, чувствуя себя первопроходцем в незнакомой стране. Да оно так и было, по сути. Я пыталась принять в себя чужую осень, породнится с ней так же точно, как и с любимым временем года на родине. Получалось не слишком хорошо и заканчивалось слезами либо в озерную воду (благо, парк был пустынным), либо в подушку по ночам.

Моя чужая осень

Под ногами лишь хруст желудей.
В октябре отцветает шиповник.
Острым запахом дуба наполнен
Парк, стоящий в тумане дождей.

Белым залпом полет лебедей
Разметал тишину на озерах.
Кружева с темно-красным узором
Стелет ветер на гладкой воде.

Ивы замерли, бремя волос
Положив берегам на колени.
Солнце в тучах. Неясные тени.
Отрешенные свечи берез.

На деревьях дождинки висят.
Тихо с каплями шепчется гравий.
Брошен с веток на плед разнотравий
Экзотически яркий наряд.

Сквозь агатовый блеск бузины
Пробиваются алые блики.
Журавлиные долгие крики,
Словно эхо скрипичной струны.

Где же в желто-стеклянном краю
Уголок для меня, чужестранки?
Листья кленов – багровые ранки –
Жгут бескожую душу мою.

В конце концов, я набрела на улицу с каштанами и занялась любимым делом: от души шуршала опавшими широколадонными листьями и набивала карманы гладкими, блестящими плодиками. При этом занятии я даже улыбалась, не забывая воровато оглядываться: не наблюдает ли кто-нибудь за мной, основательно сдвинутой на накоплении каштанного богатства!

11

Всё бы ничего, но по-немецки я по-прежнему ничегошеньки не понимала. Наконец, поздней осенью пришло разрешение на посещение бесплатных курсов немецкого языка для трудоспособных эмигрантов. Маме и папе курсы по возрасту не были положены, но они могли участвовать в занятиях для пожилых людей в социальном центре, расположенном в нашем квартале. Однако мама немецкий и без того понимала неплохо, а папа уже усёк, что он со своим английским везде и всюду будет принят и понят, поэтому тоже никуда не пошёл.
На курсы мы попали вместе с Инной, Фёдором и Павлом. Дмитро к этому времени уже пошел в первый класс начальной школы, а мы, великовозрастные ученики, получили немецкие буквари и тоже приступили к занятиям. В нашу группу входили, в основном, русскоязычные выходцы из разных республик бывшего СССР (больше всего было сибиряков и приезжих из Казахстана), и только одна иранская эмигрантка. Учительницу нашу звали Магда Кёниг. По-русски она не понимала ни слова, о чём и сообщила немедленно, как только вошла в учебную комнату. Мы вытаращились на неё: как так? А объяснять нам премудрости немецкого на каком языке собираетесь? Магда усекла наше недоумение и даже возмущение, успокаивающе улыбнулась и стала писать на доске немецкий алфавит. Потом раздала картинки с надписями и велела читать слова вслух.
Потихоньку-полегоньку слова стали складываться в незатейливые фразы. Мы старательно выполняли домашние задания, писали контрольные работы, как и положено настоящим школярам. Мне сильно мешал английский, поскольку я по инерции применяла английское правописание во многих немецких словах, за что и была бита снижением отметок! Нелегко давались глаголы управления, я путала предлоги и падежи, в результате в одном из моих сочинений мальчик махал мамой платочку на перроне. Наша наставница отказывалась беседовать со мной по-английски, я возмущалась и даже шипела, но понимала, что училка права!
Мы учились на курсах не только языку, но и пониманию немецкого менталитета, знакомились с привычками, особенностями быта. Не обошлось без комичных ситуаций. Однажды мы разбирали тему продуктов питания, еды, блюд, и Магда, на свою голову, задала вопрос: а что вы едите на завтрак? Сибирские мужики приосанились, их жёны заулыбались, и все по очереди начали сообщать примерно одно и то же: жареную (варёную) картошку с салом (свининой, бараниной, гусятиной). Украина и Казахстан с энтузиазмом поддержали одногруппников не менее калорийным меню. Преподавательница перепугано спросила: а на обед? Ответ не заставил себя ждать: борщ или щи со свининой (баранью похлёбку, суп с курицей) — это на первое, котлеты с кашей или пельмени — на второе, а на третье — компот или кисель. Уже совсем тихо прозвучал третий вопрос: а на ужин? О, тут пошло такое разнообразие! Вареники, блины, сырники, рыбная уха, заливное, молочная каша, кулебяка, пироги — от перечисления яств текли слюнки! Бедная наша училка на всякий случай уточнила: это всё в один день? Ей дружно ответили: ага! — и задали встречный вопрос: Магда, а что Вы едите на завтрак? Та начала перечислять: стакан апельсинового сока, крекер, кусочек сыра и кофе. Возникла секундная пауза, потом раздался гомерический хохот. Больше мы к теме еды не возвращались.

12

Наступил декабрь, дни стали совсем короткими, в три пополудни уже начинало чуть-чуть смеркаться. Но мороза не было, вечнозеленые деревья и кустарники повсюду мешали верить, что зима на подходе. Кое-где ещё цвели розы и шиповник. Моросил нудный серый дождь, сырой ветер хватал за шкирку и то и дело пытался зашвырнуть пешеходов куда-нибудь подальше. Загорелись рождественские огни на ёлках, вспыхнула иллюминация в центре города и вдоль всех крупных дорог. В окнах появились семисвечия, фигурки ангелов, а у входов в дома — традиционные еловые венки, увитые красными лентами. У порогов или на крышах засветились электрические северные олени, впряженные в сани.
Начали и мы всей семьей готовиться к первому эмигрантскому Новому году. Ящик с чудесными ёлочными игрушками, в том числе, сохранившимися с детства, остался в Харькове. Одна из патронировавших нас немок принесла каких-то деревянных солдатиков, ангелочков в серебристых нарядах, соломенных куколок. Я притащила маленькую ель, купила коробку шариков, электрическую гирлянду в виде сосулек. Всю эту красоту развешали на ёлке, добавили немножко золотого дождика, ленточек, красных бантиков — короче говоря, получился странный, но вполне праздничный ералаш! Инна подарила нам вместо деда Мороза (они тут не водятся!) снежную бабу в капоре и с метлой, по-видимому, как эквивалент Снегурочки. В русском магазине (есть такие в Германии в большом количестве!) мы купили украинское «Шампанское», харьковское печенье, киевские конфеты. Настрогали оливье, испекли тортик, ещё то да сё — и отпраздновали первый Новый год на чужбине.

В конце января, наконец, выпал снег, температура ненадолго упала до минус десяти. Я решила, что самое время продемонстрировать мой роскошный лисий капор, просто так, чтобы пофасонить (история с летней белой шляпой меня ничему не научила). Через пять минут после моего появления на улице там остановилось движение, водители тормозили и ошарашенно разглядывали этот невиданный головной убор. Когда я засекла, что стала причиной транспортного коллапса, то пустилась наутёк (а лисье чудо до сих пор хранится в шифоньере как память об украинских зимах).

С момента получения съёмного жилья я воспринимала его как некое место временного обитания. Примерно так командировочный относится к вынужденной жизни в гостинице. Есть крыша над головой — и хорошо! Есть старенький пёстрый диванчик, подушка, одеялко какое-никакое — и отлично! На кухне гудит холодильник — вот и чудненько! Прийти, поесть, переночевать, потом опять уйти в чёрное, колючее утро, в беспросветную, нескончаемую мелкую морось, смурной, клочкастый туман, а к вечеру вернуться обратно под тот же кров… Я нарекла его: прибежище.

Прибежище

На ненадежный снег легло
Мое смятение, как тень.
Сочится каплями стекло,
И сырость прячется в постель.

За сетью кремовых гардин
Ищу прибежище свое.
Тоска уселась на груди
И острым клювом в сердце бьет.

Я упрекаю свет в окне
За то, что он слегка похож
На зимний сон в моей стране.
Она торчит во мне, как нож.

Чужой великолепный сад,
Скрывая кронами восток,
Бросает свой надменный взгляд
На пересаженный цветок.

Где взять мне силу прорасти
На этой почве ледяной?
Моя душа исторгла стих,
И сон склонился надо мной…

А дом — со всеми его привычками и фокусами, бедой и счастьем, слезами и смехом — остался там, за тысячи километров. Там была жизнь, а здесь пока что — просто проживание по месту прописки. Контакты с родным городом сводились к минимуму. Письма шли невыносимо долго. Мне провели интернет и даже подарили старенький, но ещё вполне дееспособный компьютер. Это мало что улучшило, поскольку в Харькове у большинства моих друзей такой роскоши пока не было, а в интернет-кафе после работы тоже каждый день не побежишь. Тоска накатывала ночами с угнетающей регулярностью и прокручивала длинную ленту воспоминаний, дорогих сердцу мелочей, задушевных встреч и разговоров, да мало ли что ещё приходило на ум…
А мне нельзя было оглядываться, пройдя «точку невозврата». Вот я и шла вперёд, продираясь сквозь чужой язык, чуждые привычки, холодную в буквальном и переносном смысле атмосферу.
Однажды… Пожалуй, это было в марте, когда снег уже сошёл, но вечера были всё еще по-зимнему синими и зябкими… Я шла от автобусной остановки к подъезду, взглянула вверх и увидела свет в окнах наших квартир на третьем этаже. И впервые поймала себя на мысли: «Ох, скорей бы домой попасть! Устала, есть хочется…» Домой? Даже так? Ну-ну… Значит, всё-таки «домой», а не в «прибежище»…
Я поняла, что пересадка меня завершилась. Корни, доселе болтавшиеся в воздухе, прикоснулись к незнакомой почве. Оставалось неясным, позволит ли чужая земля врасти в себя странному растению или отторгнет его. Выживет ли трепетная плоть в непривычной среде?.. А душа? Как быть с душой? Ведь она всё еще витала там, среди колокольных звонов родного города… Попробуй, вымани…

Часть третья. ВЖИВЛЕНИЕ

«Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его.» Псалтирь, псалом 144, стих 9.

1

Весна накрыла Альтенфест с головой. В феврале зацвел сливочно-розовый миндаль, в марте распустилась золотая форзиция, словно многократно скопированное и прикрепленное к улицам солнце. О выпавшем в январе и через пару недель безвозвратно исчезнувшем снеге уже давно забыли. Синие стрелки подснежников дружно выткнулись из трав на полянках, стремясь оправдать своё имя даже в отсутствие сугробов. На вербах появились толстые пушистые толстячки, которых хотелось гладить, как котят. На одной из соседних улиц я обнаружила удивительное дерево: ещё без листьев, но зато с огромными, величиной с ладонь, розовато-сиреневыми бутонами. На мой вопрос о невиданном чуде наша учительница немецкого ответила с улыбкой: магнолия. Тут до меня дошло, что с детства знакомые по отдыху в Крыму красавицы с фарфоровыми чашами цветов летом были одеты в листву. А весной мне их ещё видеть не приходилось, вот и не узнала. Следующим открытием сезона были цветущие сакуры, ранее виденные только в кино или на картинках. Апрель бесшабашно ворвался в город и вмиг залил улицы белой кипенью. Бушевало всё: сливы, абрикосы, черешни… Ближе к маю распоясалась черемуха. Я ходила и во все глаза глядела на это уличное сумасшествие. От зимней тоски не осталось и следа.
Наши курсы немецкого подошли к концу, экзамен был успешно сдан, сертификаты получены. Нижняя Саксония лежала перед нами: берите и владейте! Но прежде найдите работу — иронически улыбалась наша новая земля! Арбайтсамт — бюро по трудоустройству — взирал на эмигрантов скептически, не ожидая большого толку от прибывших. Предлагали должности уборщиц, разнорабочих, грузчиков и прочие «престижные» занятия. Я отправила все свои многочисленные дипломы, сертификаты, свидетельства в министерство науки и ждала их официального признания. Без этого нельзя было никуда соваться в поисках места врача. Пока документы находились на рассмотрении, я думала свою грустную думу. Знания немецкого, полученные на курсах, годились и впрямь только для махания шваброй. Нас научили понимать и произносить простые фразы, задавать элементарные вопросы. Но такой примитивный уровень никак не годился для общения с пациентами и коллегами, оформления историй болезни, чтения специальной литературы, участия в конференциях и прочего. Требовалось свободное владение языком, а пока что до него было далеко, как до Африки.
Мне посоветовали пройти тест для возможного поступления на более продвинутый курс немецкого с уклоном в медицину. Для этого пришлось ехать в Кёнигсвинтер — небольшой городок недалеко от Кёльна. Впервые я самостоятельно брала билеты на вокзале, ехала в поезде, очень волновалась, что выйду не на той остановке, но всё обошлось. Добралась до нужного мне учреждения, поминутно спрашивая дорогу и в стрессе говоря еще хуже, чем обычно. Нас, прибывших для тестирования, поселили в недорогой гостинице и даже кормили завтраком и обедом. На следующий день состоялся тест. Уж как я старалась всё написать без ошибок! Как переживала, что неправильно пойму задания! Как тщательно выверяла написанное! На этом всё мероприятие закончилось, а результаты теста обещали прислать по почте. В задумчивости я покинула городок, прибыла в Кёльн и пошла прямо с чемоданом в знаменитый Кёльнский собор, находящийся рядом с вокзалом. Сдать багаж в камеру хранения я побоялась, поскольку не слишком хорошо понимала, как функционируют автоматические ячейки. Так и потопала к чуду мировой архитектуры, волоча за собой чемодан. На меня косо посматривали, но никто не выгнал и даже не остановил, так что я относительно спокойно насладилась величием и красотой здания, роскошью мозаичных витражей и внутреннего убранства, а потом уселась в поезд и покатила обратно в Альтенфест.

2

Через две недели пришёл ответ из Кёнигсвинтера: «Ваши знания немецкого слишком хороши, поэтому в курсах Вам отказано». Я даже не знала, плакать мне или смеяться. По трезвом размышлении стало ясно: спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих. По рекомендации украинской коллеги, прибывшей в Германию несколько раньше и уже одолевшей многие этапы, я приобрела отличный самоучитель немецкого языка с упражнениями и засела за работу. Когда материал был пройден, мою голову можно было смело класть в гипс, но зато в ней многое прояснилось. Мы вгрызались в учебник на пару с Павлом. Он готовился к продолжению обучения в университете, прерванного в связи с отъездом в Германию. Совместная учёба очень помогала, мы ловили друг друга на ошибках, проверяли знание спряжений, склонений, предлогов, грамматических конструкций. Я нередко увлекалась и входила в привычную роль преподавателя, объясняя то, что сама недавно поняла. А ведь уча других, мы учимся сами. В итоге я заговорила более свободно и правильно, а Павло смог поступить на подготовительные языковые курсы при местном университете.
Но одно дело — научиться говорить, а другое дело — понимать сказанное вслух. И вот тут лежала главная заковыка. Даже знакомые слова в бегло произносимой речи не давались моему восприятию. Когда я признавалась, что не поняла фразу, и просила повторить, носители языка почему-то начинали говорить громко, как будто бы я глухая. На самом деле я ждала медленного темпа и чёткого произношения. Но дудки! Это происходило в исключительно редких случаях. Собеседники менялись, но реагировали на мои просьбы одинаково: орали и выстреливали предложения еще быстрее. Видя, что до меня смысл всё равно не дошел, недоуменно пожимали плечами: ну, тупая! Сколько анекдотических ситуаций возникало из-за неправильной трактовки сообщений! Но, когда консенсус не достигался при посещение служб, от которых зависели финансы (о, чиновничий язык, сколько нервов ты мне испортил!), то было не до смеха. Особенно сложно приходилось, когда собеседников было двое или трое. Я, как глухонемая, считывала с губ (это очень помогало), поэтому голова поворачивалась туда-сюда в направлении звука, словно подсолнух в сторону солнца.
Чем больше немецкого откладывалось в моей памяти, тем меньше английского в ней оставалось. По соседству жила очень пожилая немка, в совершенстве владевшая французским, английским и испанским. Она иногда со мной общалась и пыталась облегчить процесс коммуникации, говоря по-английски. Я ее понимала, но, когда начинала отвечать, то вместо английских слов почему-то без конца вставляла немецкие. Дама взирала на меня удивлённо, переходила на свой родной язык, однако я снова терпела фиаско. В итоге соседке это надоело, и контакты свелись к короткому приветствию при встречах.

Всё же постоянное вращение в языковой среде постепенно делало своё дело. Однажды я ехала в автобусе домой, как всегда, погруженная в собственные мысли. Диалог двух старичков-немцев на соседнем сидении был для меня просто шумовым фоном, лишенным смысла. Но автопилот в подкорке шумы фиксировал и анализировал, а потом отправлял в кору. И вот…

«Ого… Гремит…»
«Да… Туча приближается.»
«Грозу обещали, вот она и начинается.»
«А я зонтик не взял. Хоть бы успеть домой до дождя. Автобус сегодня так медленно едет».
«Да, стоит долго на каждой остановке».

Такой простенький, незатейливый диалог. То есть, я его поняла? Да не может быть! Целый диалог между двумя немцами — и поняла? Я на радостях готова была расцеловать обоих толстых, лысых дедов (вот был бы номер!), вымокнуть под дождем (зонтик я тоже, кстати, забыла!) и вообще станцевать прямо посреди автобуса (отправили бы в дурдом, как пить дать)!

Между тем, из министерства пришло сообщение о подтверждении моего врачебного диплома и всех иных дипломов и регалий. Более того, мне присвоили звание доктора медицины. По тогдашним законам врачи — выходцы из Восточной Европы — должны были бесплатно отработать так называемый приспособительный год, чтобы познать особенности немецкой медицины. Я тыкалась в разные клиники, пытаясь заполучить место. Но даже на бесплатную, «общественно полезную» работу никто меня не брал. На очень косноязычную претендентку смотрели с сожалением, как глядят на умственно отсталое дитя, улыбались соответственно, разве что только «козу» не делали, и отвечали, что именно сейчас взять не могут… Но когда-нибудь… да, конечно… с превеликим удовольствием… Я медленно, но неуклонно впадала в отчаяние…

***

Небо звездами запорошено.
Это каждого, мой ангел, это каждого
Наградил Господь блестящей горошиной,
Защищая от рока клыкастого.

Мне так холодно и так солоно…
Всё без берега, мой ангел, всё без берега…
А звезда моя была нарисована
Начерно, а потом отбелена.

Две ладони крыльями сложены.
Защити меня, мой ангел, защити меня…
С неба сброшена горячей горошиной
В снег звезда моего имени.

3

Всё началось с профессора. Я до сих пор не понимаю, каким образом он разглядел в недавно прибывшей в Германию, изъясняющейся на корявом немецком и посему заикающейся от смущения эмигрантке некое разумное существо. Но этот профессор глянул на меня и вроде как моментальный диагноз поставил. Лично показал мне всю клинику, с гордостью продемонстрировал оборудованные по последнему слову техники диагностические отделения. Потом спросил, понравилось ли мне. Я интенсивно закивала головой, как китайский болванчик, и подумала, что я от него в сложившейся ситуации не слишком отличаюсь. Через несколько дней я уже смогла приступить к своей бесплатной работе (при этом, парадоксальным образом, получая пособие по безработице).
Первый день начался с планерки и представления меня коллективу клиники. Коллеги поглядели скептически: мол, это еще что за мычащее явление… Но с шефом не поспоришь, поэтому после планерки меня повели в отделение. Приставленные ко мне Олаф и Штефан — доктора лет тридцати — велели изучить для начала Tagesablauf. Если бы я еще знала, что это означает… Помчалась в комнату, где оставила свою сумку, заглянула в предусмотрительно взятый с собой словарь. Так, значит, мне надо ознакомиться с распорядком дня. Логично. А где он, этот самый Tagesablauf? Хоть бы показали, на какой стенке висит. Ладно, сама найду. И я медленно пошла вдоль стен коридора, надеясь обнаружить на них нужную бумагу. Кураторы поинтересовались, в чем проблема. Я ответила, что пытаюсь найти Tagesablauf! Оба посмотрели на подопечную и обменялись взглядами: караул, она же полная идиотка! Оказалось, что распорядок дня надо изучать практически, то есть, наблюдать, что происходит в отделении и когда. Доктора спихнули «приобретение» медсёстрам и сбежали. Медсёстры назвали себя по именам и обратились ко мне на «ты». Вот те на! Ко мне всю врачебную жизнь обращались по имени и отчеству и на «Вы», а тут такое неуважение! Я, конечно, эмигрантка, но субординацию никто не отменял! Девицы заметили, что «новенькая» чем-то недовольна, попробовали выяснить, в чем дело, я начала было что-то блеять, запуталась, сбилась. Короче говоря, медсестры с диагнозом, поставленным коллегами, были полностью согласны: идиотка! Лишь на следующий день я засекла, что все врачи и медсестры друг с другом на «ты» как члены единой команды клиники.
Первым делом мне сунули в руки пробирки и шприц и отправили в одну из палат взять у пациентки кровь из вены. Так, думаю, хорошие дела! Совсем ниже плинтуса опустили! Это ведь дело медсестёр: кровь брать! Но делать нечего, надо идти. Пытаюсь вспомнить, когда ж я последний раз такую манипуляцию выполняла… Осознаю: в субординатуре на шестом курсе. С тех пор ни разу. На то медсестры существуют. Тем более, что я в последние годы перед эмиграцией солидную должность занимала, поэтому только ценные указания раздавала и назначения делала. О-хо-хонюшки…
Подхожу к палате, читаю фамилию на пробирке, а перед ней приставка «фон». Я мысленно аж взвыла! Баронессы мне еще не хватало для первого раза! Захожу. На кровати сидит самая обычная полненькая тётя лет сорока, улыбается. Я, блея и запинаясь, объясняю, что кровь надо взять. Та с готовностью протягивает мне руку, видит, что я нервничаю, успокаивает, что вены у нее хорошие. Удивительно, но в вену я попадаю с первого раза, наполняю пластиковые вакуумные пробирки (тоже вижу в первый раз, у нас ведь стеклянные были) и тут на радостях нечаянно протыкаю грязной иглой собственный палец. Пациентка меня снова утешает, что у нее нет ни СПИДа, ни сифилиса, ни гепатита. Ну, и на том спасибо!
Гордо отдаю полные пробирки медсестрам, и заодно прошу спиртику палец обработать. Те ахают, хватаются за голову, вокруг меня начинается суета! Оказывается, укол иглой — это производственная травма, страховой случай и вообще ЧП. Через десять минут я предстаю пред ясны очи доверенного врача, подвергаюсь тщательному допросу о подробностях происшествия и сдаю кровь на СПИД, гепатит и всё такое прочее! Логика такая: а вдруг уколотый (то есть, я) уже несет в себе всю эту красоту, потом спихнет всё на укол иглой, а клиника будет денежки выплачивать! Нет уж, мы тя, голубушка, на чистую воду враз выведем! Ну, тут я их, конечно, разочаровала, поскольку на следующий день пришли исключительно отрицательные результаты тестов. У моей фон-баронши тоже кровушку на всякий случай взяли, уже без моего участия. Тоже ничего положительного у нее не обнаружили. Я шла домой и думала, что первый рабочий денек удался на славу и ждала, что на следующий день меня просто выгонят. Но шеф оказался крепким орешком и так просто не сдавался. Вчерашние кураторы, видимо, заявили категорический протест, и меня поручили новой опекунше, Андреа, докторше в очочках. Она таскала меня за собой везде и всюду и постепенно таки ввела в курс дела. По ходу пьесы выяснилось, что кровь из вены берут только врачи, а медсестрам это запрещено, они имеют право делать только подкожные инъекции. И еще я прочитала в истории болезни, что моя «фон-баронша» работает бухгалтером в фирме. Андреа объяснила, что приставка «фон» может тянуться через многие поколения: где-то когда-то были знатные предки, но это всё дела минувших дней, и «фоны» пашут так же, как и «не-фоны».
Так начался мой приспособительный год. Я по достоинству оценила эту возможность адаптации к здешней медицине, поскольку в моей родной стране многие подходы к диагностике и лечению очень отличались от немецкой системы. Да и аппаратура была на самом современном уровне, и всё это надо было усвоить и освоить.

4

Меня постепенно признавали! Сверху вниз! Сначала мой шеф, известный профессор, автор десятка пользующихся высоким спросом монографий, корифей с энциклопедическими знаниями и непререкаемым авторитетом на всех научных конференциях, почувствовал во мне человека с интеллектом… Двое заведующих отделениями, очкастые, немолодые, битые жизнью доктора, с огромным опытом и глубочайшими знаниями, поначалу с любопытством приглядывались ко мне как экзотическому экземпляру из непонятной страны Украины. Однажды они отправили меня к новому, только что поступившему больному, а потом со скептической улыбочкой попросили изложить мнение о случае (по глазам видно было, что решили чуть поразвлечься, без всякого зла, просто забавно ведь с «полной идиоткой» поговорить). Ах, так?! Ну, ладно, у вас свой кордебалет, а у меня свой! И дипломы, и регалии мои честным трудом заработаны! И консультантом самых крупных клиник я не за красивые глаза была много лет! В общем, я обоим завам устроила «разбор полетов» по полной программе, вплоть до того, что указала на диагностические ошибки на амбулаторном этапе обследования! И тут я вспомнила фильм «Москва слезам не верит»: Гоша зауважал Колю, после того, как тот залпом выдул стакан водки. Вот и меня оба «зубра» вмиг зауважали. Тон поменялся, улыбка из скептической превратилась просто в приветливую. На следующий день они приволокли мне толстенные книги и справочники по специальности, стоившие, по моим тогдашним меркам, бешеных денег, и просто подарили. Эти книги я храню до сих пор как память, хотя они уже и устарели. Один из завов оказался, ко всему прочему, любителем кулинарии, и я с энтузиазмом рассказывала ему о рецептах украинской кухни, заодно расширяя свой словарный запас.

Спустя некоторое время меня признали за «свою» и рядовые коллеги-доктора. С некоторыми из них, в частности, с Андреа, я даже подружилась, а мои первые кураторы Олаф и Штефан оказались вполне дружелюбными и весёлыми ребятами, и мы с ними часто хохотали по разным смешным поводам во время небольших пауз в работе. Две сотрудницы отделения функциональной диагностики мне почему-то очень симпатизировали, по-женски взяли под своё крыло, много рассказывали, давали практические советы не только по профессиональным поводам, но и в бытовом плане. Медсёстры так до конца и не поверили, что со мной можно иметь дело. Назначения они, вестимо, выполняли, но слегка пофыркивали и всем своим видом давали понять, что ничего хорошего из этого не выйдет. А вот главная медсестра клиники Ханна, седая и кругленькая, работавшая здесь с незапамятных времен, гордячек-медсестер держала в строгости, а ко мне почему-то проявила расположение и на первых порах чуть ли не за руку водила всюду по огромной клинике, показывая, где какой кабинет, объясняя, кто за что отвечает и так далее. Она радовалась моим успехам, подсказывала, если я чего-то не понимала, словом, была для меня просто ангелом во плоти. А, может, мой небесный ангел-хранитель ею тихонько руководил… Муж Ханны, директор хирургической клиники, встречая меня в коридоре, очень дружелюбно и со старомодной изысканностью раскланивался. Наверное, если бы у профессора была шляпа, то он её приподнимал бы. Уж не знаю, чем я заслужила доброе отношение этой пожилой четы, но такая поддержка была в то время просто неоценима.

Конечно, я остро чувствовала свою косноязычность, особенно, когда принимала больных. Они рассказывали о своих проблемах как умели, часто используя бытовой сленг, жаргонные словечки, устойчивые выражения (их смысл я стала понимать далеко не сразу). Многие страдали расстройствами речи, что еще больше усложняло понимание. Но разбираться всё же приходилось, я переспрашивала так и эдак, пока не начинала соображать, о чем мне хотел поведать пациент. Поначалу коллеги бегали и перепроверяли, всё ли я правильно поняла, ничего ли не напортачила, но потом убедились, что я с изрядным занудством беседую с больными до тех пор, пока не получу полную картину анамнеза. Проверки прекратились. Я пахала в отделении на полную катушку, как и все врачи, без всяких поблажек, докладывала больных на утренних планерках и научилась не смущаться, когда не могла найти нужное слово (зачастую коллеги приходили на помощь и подсказывали). Мне даже предложили сделать доклад на больничной конференции. А я сказала: хорошо! Конечно, это был трюк под куполом цирка, но я уже закусила удила и доложила так, что сорвала аплодисменты! На меня с удивлением поглядывали доктора из моего отделения: ну, это же надо, кто бы мог подумать! Короче говоря, наш паровоз вперед летел — и останавливаться вовсе не собирался!

5

Месяца через три после моего внедрения в клинику руководитель среднего медперсонала клиники (есть такая административная должность) пригласил весь коллектив на свое пятидесятилетие. Празднование происходило в банкетном зале казармы воинской части (юбиляр долгое время служил в Бундесвере, и у него там осталось много друзей). Андреа заехала за мной на машине, мы прибыли в казарму и вместе вошли в зал. Это было огромное помещение с эстрадой и какими-то металлическими стойками. По периметру вдоль стен стояли столы, покрытые белоснежными скатертями. На столах было пусто: ни блюд с кушаньями, ни напитков, ни тарелок и столовых приборов. Я тихонько осведомилась у моей провожатой, не слишком ли рано мы пришли. Та удивилась и ответила, что нас приглашали на восемь часов вечера. Стрелки часов над дверью показывали именно эту цифру. Я про себя хихикнула: м-да, банкет без еды — это что-то новенькое!
Тут появился официант с подносом, уставленным фужерами с шампанским и апельсиновым соком (на выбор). Ну, думаю, хоть шампанского выпью, раз не кормят! Народ прибывал, все фланировали с фужерами, собирались в группы, перекидывались шутками, развлекались, короче говоря. Вся эта бодяга продолжалась около часа. Было объявлено, что банкет продлится до полуночи. Караул! Это же одуреть можно: ходить по кругу, как некормленая лошадь, без надежды получить немного овса.
Потом вдруг возникло какое-то оживление, по центру зала выстроилась длиннющая очередь. Я вытянула шею. Оказывается, стойки были уже уставлены кастрюлями, лотками, салатницами и прочей посудой, от которой вкусно пахло. Андреа стояла в очереди и издалека спросила: «Ты что, не хочешь есть?» «Очень даже хочу!» — ответила изрядно оголодавшая я и поплелась в хвост очереди. Добравшиеся до пищи уносили с собой наполненные разнообразной снедью здоровенные тарелки. Их следовало брать на стойке вместе со столовыми приборами, обернутыми накрахмаленными темно-синими салфетками. Наконец, и я дошла до кормушки. Решила набрать корма сразу, чтобы потом еще раз в очереди не стоять. Ну, вот, ложку салатика… Оливье тоже берем чуть-чуть. Пару фаршированных помидорчиков-черри (величиной с вишенку). Жареной картошечки немножко. Мяско тоже аппетитное. Ага, еще лепесток красной рыбки положим. И копченой осетринки ломтик… До двенадцати ночи потихоньку употребим. Настроение пошло вверх, и я пристроилась со своими яствами за одним из столов. Официанты ходили за спинами жующих и предлагали алкогольные или безалкогольные напитки. Белое вино в моем фужере было совсем не плохим. Народ интенсивно рубал, не особенно отвлекаясь на разговоры. Многие быстро опустошали тарелки и топали к стойке по второму, а то и по третьему заходу. Тосты всё же звучали. Кстати, выяснилось, что о пятидесятилетии нельзя говорить «юбилей». Это называется «круглый день рождения». А юбилей — это у фирмы или предприятия. Ну и ну!
Я не спеша поглощала деликатесы, полагая, что времени вагон. Однако минут через сорок обнаружила, что у всех тарелки уже окончательно пустые, и официанты их собирают. Так! Надо срочно все съесть! Ой, уже не влазит ничего… Я же рассчитывала часа три всё пережевывать, а тут такие ударные темпы! И доедать надо обязательно, иначе пригласившая сторона обидится вусмерть! Не ешь — значит, не уважаешь! Такие правила игры. Еды, то есть… И официант уже за спиной торчит, и весь коллектив на меня уставился и хихикает! Вот паразиты! Кто же с такой скоростью трескает?! Это ж какими хрум-хрумчиками надо быть, чтобы столько употребить в сжатые сроки! Но, видно, с детства тренировались… А я, можно сказать, дебютантка — вот и не справилась. Пришлось отдать на две трети полную тарелку. Жалко…
Только я расслабилась, смотрю, опять движение началось. Снова выстроились все в затылочек. Ага, десерт выставили. Ну, что? Идти или сидеть и не рыпаться? Все идут. Значит, и мне надо. На стойке вазочки с каким-то зеленым желе. Нет, я такое не желаю. А вот мороженое можно взять. Вкусное оказалось. Слопала я его.
И что теперь? До полуночи еще два часа. Опять бродить по кругу? Нет! Танцы, танцы, танцы! На эстраде появился оркестрик и вдарил что-то очень фольклорное: не то немецкую кадриль, не то тирольскую польку. Доктора попарно пустились в пляс, а я потихоньку задвинулась в угол. Здесь меня и нашла Андреа, уже в пальто и с сумочкой через плечо. Она заявила, что на танцы оставаться не собирается, а если я хочу танцевать, то потом должна добираться домой самостоятельно. Я? Хочу танцевать?! Да я драпать отсюда хочу немедленно, только не знаю, как! Всё это, конечно, не было озвучено. Я просто схватила свое пальтецо, раскланялась с именинником, рысью понеслась вслед за моей спасительницей и полчаса спустя мирно пила у себя дома чаёк с лимоном.

6

Потом были и другие совместные празднества. Мы даже у шефа дома побывали, на его дне рождения, но я, наученная горьким опытом, была осторожна с наполнением тарелки и вообще старалась сидеть тихо в уголку, чтобы опять не влипнуть в какую-нибудь историю. Однако, когда поступило приглашение принять участие в Kohlfahrt — «капустной поездке», я удивилась, озадачилась, начала выяснять, что за этим скрывается, и очень правильно сделала! Оказывается, это местная традиция: в сезон Grünkohl (кудрявая, дословно: зеленая — капуста) нужно всем коллективом выехать на природу (сезон начинается в декабре и завершается в феврале, время холодное, ветреное, слякотное), бродить по лесу, возить за собой тележку с пивом и шнапсом, пить, сколько душа просит и может, и активно веселиться. Потом, уже в совершенно развеселом состоянии, идти в заранее заказанный ресторан и там есть эту самую кудрявую капусту до наступления полного и окончательного счастья. Для непосвященных объясняю: вам предлагают темно-зеленую, густую, горячую, изрядно сдобренную животным жиром массу. Её надо есть. К ней полагаются различные копченые колбаски, куски горячего свиного окорока или что-то в этом роде. Я уже однажды попробовала этот национальный кулинарный хит в служебном кафетерии клиники, где мы обедали в перерыв. Потом меня тошнило дня три и до сих пор тошнит при одном воспоминании. Нет, колбаски были ничего, вполне вкусные, но эта зеленая каша… Нет, к такому подвигу я была не готова, поэтому начала вежливо отбрыкиваться от приглашения, мотивируя отказ тем, что не пью шнапс, а пиво в очень небольшом количестве употребляю только летом и только под гриль. Меня утешили: ничего, мы для тебя водку прихватим! Я заявила, что водку тоже не пью! Коллеги страшно удивились: все русские пьют водку стаканами! И даже бьют их немедленно об стенку! Так поет немецкая группа «Чингисхан» в песне «Москва», а ей, группе, надо верить! Пришлось докторов разочаровать: я из Украины, там у нас в хорошем обществе пьют горилку с перцем, из маленьких охлажденных хрустальных стопочек, бить их об стенку — это даже в очень хорошей кондиции никому в голову не придет; но лично я не пью ни водку, ни горилку, а только сухие вина, лучше белые. Недоверие на лицах читалось отчётливо, но я была убедительна и непреклонна. Тогда решили, что в лесу без шнапса делать нечего, и мне следует прийти прямо в ресторан на поедание всенародного любимого блюда. И тут новый удар: я не ем кудрявую капусту! «Как такое может быть???» — поразились доктора. — Да очень просто: в Украине сей овощ не произрастает, он для нас непривычен, и я вряд ли по достоинству смогу оценить этот непревзойденный шедевр нижнесаксонской кухни. Коллектив долго чесал репу. Потом доктора осторожно спросили: а картошку со свининой употребляешь? — Ах, это с удовольствием! Все просияли — консенсус был найден! В назначенный день я заявилась в огромный кабак на окраине Альтенфеста и, пока все с очень счастливыми лицами потребляли свою кудрявую еду и выбирали «капустного короля и капустную королеву» (это главные организаторы мероприятия в будущем году, им полагаются короны на темечко), я с удовольствием уминала нежнейшую свиную отбивную с отварной картошечкой, присыпанной свежей зеленой петрушечкой. Вот это наша пища!

7

Шутки шутками, но в клинике я уже работала на полном серьезе, профессору были по душе и мой выработанный годами научный подход к клиническим проблемам, и самостоятельность мышления, и добросовестность, и совсем неплохие врачебные знания. Он прямо сиял на обходах, слушая мои доклады и рассуждения, и даже демонстрировал меня как некое уникальное явление главврачам других клиник, когда собирались заседания медицинского общества. Я обнаглела до такой степени, что отваживалась там проводить демонстрации редких случаев ( у меня к этому издавна был особый вкус), не обращая внимания на свою косноязычность (она уменьшилась, но никуда не девалась, к сожалению). Шеф чувствовал себя неловко, что мне при отличной работе не положена зарплата, старался это компенсировать, даря книги по специальности.
Однажды он объявил, что все желающие доктора клиники могут принять участие в работе национального конгресса в Гамбурге. Они должны только заранее оплатить взнос (для меня нереальная сумма). Проживание в гостинице, проезд в оба конца — тоже за свой счет. Нет, на пособие по безработице это всё не потянуть. Поэтому я помалкивала себе в уголочке, не желая униженно объяснять свое материальное положение.
Профессор подозвал меня после планерки и спросил, почему я не заявила о желании участвовать в конгрессе, при моих-то научных наклонностях. Пришлось сказать правду. Он задумался, потом сказал, что для участников с низкими доходами (студенты, пенсионеры и проч.) взнос очень маленький, его оплатит клиника, а заодно гостиницу и проезд. Вот это был подарок! Я решила приготовить небольшой стендовый доклад, посоветовалась с шефом, он воодушевился и горячо одобрил. Позже выяснилось, что, кроме него, я единственная, кто собрался что-то докладывать. Все остальные доктора присутствовали в качестве слушателей. Профессор велел написать тезисы доклада, всего-то полстранички. На украинском или русском всё было бы готово через полчаса. На немецком я пыхтела неделю, но всё же состряпала текст, показала шефу, тот одобрил по сути, выправил мои языковые неуклюжести и в чистовом варианте лично отослал в оргкомитет конгресса для публикации. Через неделю я получила подтверждение о принятии тезисов в печать и сияла, как стоваттная лампочка!
Все же, зная свою «везучесть», я до последней минуты сомневалась, что поездка осуществится. Но однажды в тихий и теплый осенний день я прибыла в Гамбург, за полчаса дошла пешком от вокзала до конгресс-центра, зарегистрировалась как участница конгресса и поселилась в забронированном номере небольшой трехзвездочной гостиницы. Профессура и иже с нею обитали в пятизвёздочном небоскребе, прилегавшем непосредственно к зданию, где проходил конгресс. Цены на номера там были тоже небоскребные. Но какая разница, где меня поселили, если в руках были программа заседаний и толстенный сборник тезисов, а среди них мои собственные!
Начались лекции и доклады, выступали настоящие корифеи науки, с мировыми именами. Все знали друг друга, раскланивались, обнимались, улыбались. Залы секционных заседаний были битком набиты. В перерывах между докладами нас бесплатно кормили всякими вкусняшками: бульоны с фрикадельками, итальянские супы, картофель фри с жареным мясом, блинчики, пирожные, крендельки и плюшки… Можно было у стойки выбрать апельсин, вручить его улыбчивому кельнеру и через десять секунд получить стакан апельсинового сока.

Стендовый доклад, однако, близился, а мандраж, вестимо, нарастал. Но сама напросилась, что уж теперь… Требовалось в назначенное время в зале пришпилить к стенду заранее подготовленный материал и свободно рассказать о сути проделанного исследования. В принципе, не проблема… Опыт выступления с серьёзными докладами и лекциями на конгрессах, съездах, конференциях у меня был солидный. Но — на родном языке! А тут — мой хроменький немецкий, да еще перед светилами с мировой известностью! Однако смелость города берёт! Короче говоря, стала возле стенда, открыла рот — и Остапа понесло! Я решительно изложила всё, что думала, не сильно обращая внимание на дикую грамматику своей пламенной речи! Корифеи сильно удивились моей наглости, но, по-видимому, зауважали, поскольку в оставшиеся дни иногда благосклонно кивали мне и помахивали издалека ручкой. А мой руководитель сиял от радости, поскольку его «эксперимент» со странной иностранной докторшей удачно завершился.

8

На следующий день шеф, обнаружив меня в зале конгресса, подошёл и спросил: «Вы чего здесь торчите? Погода чудесная, Гамбурга Вы не видели, это же никуда не годится! Здесь рядом ботанический сад, музеи, идите и смотрите!» Я, естественно, ошалела, но потом подумала, что приказы начальства не обсуждаются, и резво поскакала, куда велено.
Ботанический сад начинался буквально за конгресс-центром. Погода стояла замечательная, осенние краски играли под солнцем, и это придавало особый колорит моей прогулке. Всё было впервые: шпили церквей на горизонте, небоскреб за спиной, экзотические деревья и растения по обеим сторонам аллеи. Они располагались по географическом принципу: флора умеренного европейского климата, южно-американские ландшафты, субтропики и даже тропики (но это уже в застекленной оранжерее). Но больше всего мое воображение поразил японский садик. Я вообще поклонница японской литературы и люблю читать об этой удивительной стране. А тут всё, как в книжках: сад камней — чуть ли не Рёандзю, хижина с загнутой кверху крышей, терраса с циновками, затейливые водоемы с крошечными водопадами, заросли бамбука, шарообразные многоствольные пурпурные клёны с причудливо вырезанными листьями… Это была фантастика, мне даже пригрезиться такое не могло! Я гуляла, пока солнце не спряталось за оградой сада, и с сожалением покинула волшебную территорию.
День спустя история повторилась. Шеф засёк меня в одном из лекционных залов уже в первой половине дня и издалека сделал однозначный жест: катись отсюда! Я поклонилась почти на японский манер и немедленно слиняла! Нельзя раздражать начальство непослушанием! В вестибюле цапнула пару плюшек на дорогу и отправилась путешествовать. Древний Гамбург — свободный ганзейский город, основанный в 808 году от Рождества Христова — лежал передо мной. Я бродила по старинным улочкам, вдоль каналов, в которые гляделись дома с многовековой историей, дошла до роскошного старинного здания ратуши, а потом к Альстеру — огромному озеру с великолепным фонтаном в самом центре. Шестидесятиметровая струя сверкала искрами брызг под ярким солнцем, потом вдруг исчезала и через некоторое время возносилась в небо с новой силой. По водной глади скользили прогулочные лодки, у моста по-королевски спокойно плавали белые лебеди. Над водой суетливо сновали чайки, ожидая подачек от туристов. Прибрежные кафе и ресторанчики были до отказа заполнены посетителями. На одном углу звучали зажигательные латиноамериканские гитарные ритмы, на другом баянист наяривал «Очи чёрные».
Я не спеша шла по набережной, и она привела меня прямёхонько к Кунстхалле — музею изобразительных искусств. Оттуда я выбралась, когда уже стемнело, и, полная впечатлений, на метро доехала до гостиницы.

Наконец, состоялось закрытие конгресса, но я решила до отъезда побывать еще в гавани — и не пожалела. Колоссальное водное пространство — устье величественной и великой Эльбы — открылось моему взору. Обрамленный старинной башней и не менее древним многокупольным зданием морского вокзала порт был полон жизни. Прогулочные катера прибывали к причалам, солидные лайнеры шли вдоль береговой линии и трубили густыми низкими голосами. В отдалении виднелись грузовые суда, портовые краны. Я шастала туда-сюда по набережной, и всё мне нравилось невероятно. Но надо было уезжать. Я забрала в гостинице чемодан, приехала на вокзал, села в поезд под названием «Метроном» — и мое путешествие через три часа завершилось благополучным прибытием домой.
Таким феерическим был финал моего приспособительного года. Теперь предстояло искать настоящую работу. Профессор заранее предупредил, что в штат взять меня не сможет, поскольку все ставки заняты и в ближайшие годы не освободятся. Характеристику он мне выдал такую, что хотелось взять себя в рамочку и повесить на стенку вместо этого солидного документа.

9

Я сочинила резюме и разослала его в близлежащие клиники. Засела штудировать журнал врачебной палаты Нижней Саксонии, где размещались объявления о врачебных вакансиях. Таковые имелись, к примеру, на островах Северного моря или в маленьких сельских больничках на пустошах близ побережья. В более или менее крупных населенных пунктах, а, тем более, в больших городах, конкурс на каждое место составлял около трехсот человек. Моя проблема усугублялась, во-первых, все еще недостаточным знанием немецкого языка, а, во-вторых — и это было само главное, я не хотела и не могла оставлять маму и папу без присмотра. А тащить родителей за собой в неясное будущее тоже было чревато: слишком большие нагрузки для их и без того неблестящего здоровья. Поэтому круг поиска сужался до весьма ограниченной территории.
Начали приходить вежливые, приветливые отказы в ответ на разосланные просьбы о трудоустройстве. Мне от всей души желали удачи и весьма сожалели, что остановили свой выбор на другой кандидатуре. Чем толще становилась стопка конвертов с отказами, тем сильнее скукоживался мой оптимизм по поводу обретения работы. Пособие по безработице пока платили, но было ясно, что однажды поступит предложение занять вакантную должность где-нибудь на скалистом острове Гельголанд и слезть с шеи государства. Пару раз меня вызывали на собеседование в различные клиники, на прощание улыбались, жали руку и заверяли, что письменно известят меня о решении. Через неделю стопка пополнялась еще одним «отказным» конвертом.

***

Мрак накрыл. Свет не мил.
Всю планету дождь залил,
И бороться нету больше сил.
Серость дней душу ест.
Если все мне надоест,
Я сочиню зеленый мир чудес…

Не унывай, ведь ты живешь…
Пускай шагает рядом дождь,
Но солнце, хоть за тучами, но есть.
Вокруг цветы, вокруг трава…
Не унывай, не унывай –
Мы все однажды будем там, но лучше – здесь.

Полоса неудач.
Все то вкривь, то вкось, хоть плачь.
Жизнь – не зебра, а промокший черный грач.
Пустота, суета…
Я пойду искать места,
Где светлая моя живет мечта…

Замкнут круг. Все не вдруг:
Череда потерь, разлук,
И надежда выпала из рук.
Ты ее подними
И возьми с собою в мир,
Придуманный счастливыми людьми…

Мне очень хотелось работать в одной из крупных клиник Альтенфеста, я уже давно, что называется, «положила на неё глаз», но там вакансий не было. Одна коллега посоветовала не дожидаться появления свободной ставки, а написать активное заявление о желании работать в данной клинике. Я так и сделала, не особо надеясь на ответ. Но он все же пришел: меня приглашали на собеседование. Разговор со мной вели главврач и заведующая отделением, оба высокие, светловолосые, симпатичные и довольно молодые, в отличие от моего предыдущего, убеленного сединами шефа. Они были весьма дружелюбны и беседовали со мной как-то очень просто и по-человечески. Но я изрядно нервничала, пыталась показать себя с самой лучшей стороны, и от этого говорила хуже, чем могла. Собеседники смотрели сочувственно и в итоге прямо сказали, что всё замечательно в моей трудовой биографии, но специфика клиники требует длительных и подробных разговоров с пациентами, а, следовательно, хорошего владения немецким, поэтому взять меня на работу не представляется возможным.

10

Фиаско. Язык, язык, язык… Хоть на уши стань, а не выходит говорить правильно и понимать беглую речь. Я ехала в автобусе домой почти что в отчаянии. В уборщицы наниматься, что ли? В горьких раздумьях я проехала нужную остановку пересадки на другой автобус и вышла аккурат возле фломаркта — того самого «блошиного рынка», где мы с мамой когда-то делали первые покупки в эмиграции. Я решила пройтись здесь, не торопясь огорчить родителей плохими новостями. Ноги понесли меня в книжные ряды. Сработала многолетняя привычка первым делом интересоваться книгами. На одном из прилавков были разложены томики в мягких обложках с одинаковыми красными переплетами. Серия «Крими». Ого! Агата Кристи на немецком! Кое-что я читала на русском, но многие заголовки были незнакомы. Вот бы почитать! Я ведь обожаю криминальные романы! Глотаю их залпом, спеша узнать, кто же оказался мерзавцем-убивцем! Но тут же одернула себя: идиотка, сейчас как раз самое время валяться на диване и почитывать детективчики! И вдруг меня осенило: да вот же он, путь к немецкому! Если уж начну читать, так не брошу, я же себя знаю! А чтобы выяснить, чем дело закончилось, надо для начала слова и фразы понимать. Вот! Ну, что? Вперёд? Когда продавец узнал, что я собираюсь забрать всю серию — двадцать книг, он уступил мне их по пятьдесят центов, загрузил покупку в объёмистый полиэтиленовый пакет и сиял от радости, что нашлась такая фанатка Агаты Кристи.

Через час мы устроились на диване втроем: я, детектив, и двухкилограммовый толстенный немецко-русский словарь на двести тысяч слов. Помните героев приключенческих романов, продиравшихся сквозь джунгли Амазонки с ножами мачете? Я им искренне сочувствовала, ибо мое путешествие по страницам книги было ничуть не легче, и мачете под рукой не было. Мозги гудели, как распоясавшаяся трансформаторная будка, слезы стояли в глазах: слова не запоминались, приходилось двадцать раз лезть в словарь по одному и тому же поводу. Сложные заковыристые фразы не желали становиться понятными, хотя все слова были прилежно найдены. Первые десять страниц я читала десять дней. Но читала. Не прекращала. Я каждый раз входила в книгу, как в трудное дежурство. Тяжело, но надо. Месяц спустя первые сто страниц были мои. Оставшиеся пятьдесят шесть пошли уже чуть-чуть быстрее. Всё! Первая книга была прочитана! Эркюль Пуаро, как всегда, блестяще раскрыл дело, изобличил и передал в руки полиции убийцу и теперь, триумфально поглядывая на Гастингса, поглощал пирожные.
Во втором детективе фигурировала хитренькая и шустрая мисс Марпл. То ли эта дама изъяснялась менее витиевато, чем знаменитый сыщик с удивительными усами, то ли Агата Кристи решила меня пожалеть и перешла на более простой слог, но я почувствовала, что подшипники в моей головушке стали вращаться несколько быстрее, а мозги гудели тише. К десятому роману заходы в словарь были уже не столь частыми, смысл фраз доходил намного быстрее.
Я записалась сразу в две библиотеки: университетскую и городскую — и выуживала там поэтические русско-немецкие сборники-билингвы. Они стали для меня истинным открытием. Оказалось,что на немецкий переведены не только классики, но и любимые поэты современности: Бродский, Высоцкий, Вознесенский, не говоря уже об Ахматовой и Пастернаке. Какое это было наслаждение: сравнивать русские оригиналы с немецкими текстами и восхищаться изумительными переводческими находками (вкус к таким вещам мама привила мне еще в юности)! Здесь тоже частенько приходилось лезть в словарь, поскольку слова-эквиваленты я сплошь и рядом видела впервые! Так что мой словарный запас пополнялся еще и с этой стороны. Конечно же, требовалось осваивать и медицинскую терминологию. Я штудировала книги по специальности — подарки профессора и заведующих отделениями, читала статьи в журнале Врачебной палаты, приходившем раз в две недели по почте. Там же я разместила объявление о том, что ищу работу в пределах досягаемости от Альтенфеста. Предложениями меня, прямо скажем, не забросали.

10

Но чтение — это одно, а разговорная речь и ее понимание на слух — совсем другое. Требовалось общение с немцами, а мне был доступен только круг таких же, как я, русскоязычных эмигрантов. Тогда я подумала, что жива не медициной единой, и начала искать доступ к местным литературным кругам. Выискала в университете двух профессоров-литературоведов, прекрасно владеющих русским. На нем они со мной и пообщались, согласившись уделить начинающему поэту из Украины (так я представилась) немного времени. Мои попытки перейти на немецкий провоцировали стеклянный взгляд и металлическую улыбку. Кроме того, было ощущение, что меня рассматривают через лупу, словно редкое насекомое. Я очень вежливо и сердечно поблагодарила за аудиенцию и слиняла.
Затем я набрела на некий литературный фонд. Там сидела тётя с официальным выражением лица. Она выслушала мой вопрос о литературных сообществах в городе, выдала мне кипу разноцветных брошюрок и листочков общего значения (как говорится, ни уму, ни сердцу) и, в конце концов, посоветовала сходить в городской культурный центр: там организованы разные кружки по интересам для детей и взрослых, возможно, и литературные тоже имеются. Потащилась я в этот самый культурный центр и обнаружила там общество любителей русской литературы.
Решила я сие мероприятие посетить. Его вел школьный учитель-пенсионер. Возраст остальных участников общества тоже был далеко не юный. Вслух читали отрывки из переведенных на немецкий произведений русских классиков и потом высказывали свои суждения. Мне практически сразу стало ясно, что дамы и господа имею очень смутное представление не только о дореволюционной, но и современной России. Однако в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Поэтому я первое время помалкивала. Меня представили как доктора из Украины, пишущего стихи. Через некоторое время одна милая женщина громко спросила меня, где находится Украина: в Крыму или на Кавказе? Я выдержала паузу, спросила у нашего учителя, нет ли у него карты Европы. Тот принес потрепанную карту, на которой были обозначены европейские страны, вплоть до границ бывшего СССР. Дальше была белая бумага. Вздохнув, я на словах объяснила, где находится Украина, сообщила, что её территория не намного меньше Франции, и, наконец, предложила на следующем заседании рассказать о моей родине. Предложение приняли с энтузиазмом, даже спросили, нет ли у меня стихов на немецком. Я к тому времени как раз перевела некоторые свои стихи, правда, без рифм, но зато сохранив размер, строй и все метафоры (кстати, отличное упражнение по освоению иностранного языка). Короче говоря, две недели спустя я, вооружившись нормальной картой без белых пятен, жёлто-синим флажком и множеством фотографий, сделала подробный доклад о нашей стране. Мой многолетний преподавательский стаж помог овладеть вниманием аудитории. Чужой язык вставлял палки в колёса, прятал нужные слова, обороты речи. Но я уже научилась не тушеваться и выдержала до конца, завершив выступление чтением свои стихов о природе Альтенфеста в авторском переводе на немецкий.

***

Листва вишнёва, словно мармелад,
Которым ломтик хлеба покрывают.
Земля ржаная утро принимает,
Как чашку кофе. Черного стекла
Прозрачно озеро для созерцанья.
Перекрывая города бряцанье,
Над церковью звонят колокола.
В стаканах рощ заварен крепкий чай.
Чаинки листьев падают на дно их.
Лишь облако пушинкою одною
На скатерти небесного стола.
Из темного промокшего угла
Выносит ветер спрятанные тени.
На расстоянье нескольких мгновений
Сверкает солнца золотой очаг.
Оно мешает ложечкой луча
Густую пенку позднего тепла.
Столь утренняя трапеза светла,
Что мир упал пред нею на колени..

***

Звуки в листья прячет иней,
Чтобы утро дольше спало.
В ноги трепетной осине
Пал шиповник краснопалый.

Клен коричневатолапый
Растерял свое богатство.
Под фонарной мутной лампой —
Рощи нищенское братство…

Ветра вздох согнал с березы
Стайку бабочек-лимонниц.
Бархатистость поздней розы
Смял мороз, не церемонясь.

Сквозь сиреневато-серый
Сумрак сонного светанья
Фары спичечною серой
Ослепляют ночи тайну.

Мир свою незаселенность
Устраняет неохотно.
Смутность… Неопределенность…
Утра возраст переходный…

Народ заулыбался и начал меня хвалить. Господин учитель вальяжно и покровительственно подвёл итоги, подчеркнул особое усердие автора в освоении немецкого и одобрил моё стремление писать стихи. Я почувствовала себя ученицей, вызванной на педсовет и поглаженной по головке строгим директором. Кроме того, возникло ощущение, что в мой рассказ об Украине никто не поверил. Мало ли что эта докторша фантазирует! Мы, мол, точно знаем, что сразу за Польшей начинается Сибирь, а дальше уже Крым с Кавказом (если вы, мои сегодняшние читатели, думаете, что я преувеличиваю, то ошибаетесь).

11

Среди участником этого общества была вышедшая на пенсию учительница начальной школы Ирма. Она взяла надо мной шефство, оставила свой домашний телефон и предложила встретиться, помимо литературных заседаний. Ирма оказалась мои счастливым лотерейным билетом. Моя новая знакомая с педагогическим умением и тактом взялась выправлять и улучшать мой разговорный немецкий. Это не были уроки. Она то приглашала меня на прогулки по городу, то устраивала у себя дома чаепитие при свечах, объясняя местные особенности этой церемонии. Я впервые пила чай с маленькими прозрачными головками сахара Kluntje или Candis. Фарфоровый чайничек стоял на подставке с горящей спиртовкой. На тарелке лежал вкуснющий тертый пирог с вишневым джемом. Мы говорили о самых разных вещах. Ирма расспрашивала меня о жизни в Харькове и Украине, об обычаях нашей страны. Я молотила языком без передышки, таскала за собой небольшой словарь и заглядывала туда, если в памяти не обнаруживала нужного слова. Моя учительница, в свою очередь, посвящала меня в традиции здешних праздников, особенности поведения в тех или иных ситуациях, вежливые формулы ведения диалога.
Я не знала даже, как благодарить мою неожиданную наставницу за бесценные знания. Денежную благодарность она сразу отвергла, но с удовольствием принимала небольшие подношения: баночку меда, коробку конфет, бутылку красного вина…
Несколько раз она заезжала за мной на машине и везла в знаменитые старинные кондитерские кафе. Здесь тоже было очень интересно и здорово: смотреть через стекло прямо на канал, где плавали лебеди и утки, наблюдать за открытием шлюзов и одновременно наслаждаться трюфельным тортиком и ароматнейшим чаем из тончайших фарфоровых чашечек. Пару раз мы даже побывали в ресторанах, заказывая блюда из рыбы. Особенно мне понравился свежевыловленный и великолепно приготовленный сом (ресторанчик находился на берегу большого озера, где рыбу разводили, вылавливали и несли прямо на кухню). Каждая из нас платила за себя, мои попытки в знак благодарности расплатиться за двоих Ирма решительно отвергала, правда, не возражала, если чаевые официантам давала я. Заодно последовала лекция на тему чаевых: кому, сколько и когда. Это была отдельная премудрая наука, но я её усвоила.
Я показала моей доброй фее свои переводы собственных стихотворений. Она их внимательно читала и, с моего согласия, вносила некоторые исправления в тексты. Было очевидно, что Ирме мои творения по душе, и она с удовольствием шлифовала переводы, уточняла, что именно я хотела подчеркнуть, предлагала новые нюансы, вставляла артикли, о которых я вечно забывала. Это была для меня великолепная языковая школа, которую никакие курсы не могли заменить. Учительница узнала, как я работаю над немецким с помощью чтения детективов и изумленно качала головой, удивляясь моей настырности в освоении лексики. И действительно, я просто явственно ощущала, как, шаг за шагом, появлялась беглость речи, расширялся словарный запас, нарабатывалось применение речевых штампов и классических грамматических конструкций. Лед тронулся.

12

Между тем, жизнь шла своим чередом. Я ездила на собеседования и получала по почте отказы, рассылала активные заявки о приеме на работу — и с тем же результатом. Весной неожиданно пришло приглашение на работу в крупном городе Восточной Германии (мое однажды данное в журнал объявление запоздало сработало). Сначала всё же предлагали побеседовать по телефону. Я растерялась. С одной стороны — трудоустройство, с другой стороны — немощные родители. После долгих колебаний я позвонила по указанному номеру. Меня соединили с ведущим доктором клиники. Оказалось, что моя деятельность в Украине вызвала большой интерес, и учреждению нужны специалисты именно такого профиля и с таким опытом. Обещали хорошие перспективы карьеры и ждали для личного знакомства. Я попросила отложить встречу на одну-две недели. На другом конце провода вежливо согласились. Надо было принимать очень тяжелое решение.
Состоялся разговор с родителями. Они моментально начали геройствовать и рассказывать, что замечательно справятся без меня. Чем больше мои мама и папа приводили аргументов в пользу моего отъезда, тем яснее я понимала, что никуда не поеду. Это было выше моих сил. Я заявила, что остаюсь в Альтенфесте, выслушала шумные и бурные протесты и закрыла дискуссию. Ночью поплакала сначала возле окна, потом в подушку. На следующий день позвонила по уже знакомому телефону и сообщила, что по семейным обстоятельствам не могу покинуть нынешнее место жительства. Моя собеседница огорченно вздохнула и расстроенным голосом пожелала мне удачи. Потом добавила, что, если обстоятельства изменятся к лучшему, то можно вернуться к разговору. На том мы и распрощались.
Через неделю внезапно и очень тяжело заболела мама. Диагноз я поставила сразу и помчалась за рецептом на лекарства к нашему домашнему врачу Ротенбергу, доктору грамотному, но весьма заносчивому и с большим апломбом. Он снисходительно и весьма скептически выслушал мой доклад о ситуации и заявил, что я должна отправить маму в больницу. Но мама в больницу не хотела ни за что. У меня пока не было права выписывать рецепты, поскольку я нигде не работала. Драгоценное время уходило, я чувствовала это почти физически. Наконец, после долгих уговоров, коллега согласился навестить пациентку на дому (мама была уже не в состоянии даже несколько шагов сделать). Визит длился две минуты, после чего мы получили ультиматум: либо больная немедленно отправляется в стационар, либо доктор поворачивается и уходит. Мама отвернулась к стене и сказала, что никуда не поедет. Я подошла к входной двери, широко её распахнула и сказала Ротенбергу: «Auf Wiedersehen!». Тот от удивления выкатил глаза, неловко попрощался и как-то бочком ретировался.
Мама лежала тихонько. Температура подбиралась к сорока. Жаропонижающие практически не действовали. Надо было что-то предпринимать. Через два квартала от нас принимал еще один домашний врач. Но он нашу семью не знал. И всё же. Я накинула куртку и помчалась туда, влетела в праксис и попросила о срочном приеме. Так в нашей жизни появился замечательный семейный доктор Штайнер. Узнав, что я тоже врач, он очень уважительно отнесся и к моему диагнозу, и к просьбе о рецепте. Точнее, он просто вынул из шкафчика нужные лекарства и сунул мне в руки (есть такое право у здешних практикующих медиков: в срочных случаях вручать в небольшом количестве препараты пациентам незамедлительно). Я благодарила со слезами на глазах. Наш спаситель сообщил, что через полчаса закончит прием и приедет к нам, чтобы решить, чем еще можно помочь.
Мама Штайнеру сразу заулыбалась, как ей худо ни было — она сразу чуяла хороших людей! Доктор просидел у нас довольно долго, держа в своей большой руке мамину раскаленную, сухую ладошку. Он выписал не только кучу рецептов, но и все необходимые средства по уходу за тяжело больным человеком. Нам с мамой это здорово помогло. Из её взгляда исчезла обреченность и появилась надежда. А я немного перевела дух, поняв, что моя родная пациентка активно включилась в борьбу за выздоровление. Мы вели тяжелые бои, нередко силы у обеих иссякали. Папа, видя, что я падаю с ног, а мама на ноги не встает, помогал изо всех сил: то посуду в кухне перемоет, сидя на стульчике (он долго не мог стоять), то картошку сварит, то чайник вскипятит. Я молила Бога, чтобы еще и папа не вышел из строя, но он, к счастью, держался молодцом.
Штайнер появлялся у нас регулярно, заодно и папу взял под медицинское крыло, и они с удовольствием общались на английском. Мама очень медленно, но всё же шла на поправку, начала вставать, понемножку ела супчики, каши, пюре. Когда месяц май накрыл мир белоснежными волнами цветения, мы окончательно победили.

13

Лето прошло без особых приключений, но в бесконечных и безуспешных поисках работы. В сентябре меня вызвали в арбайтсамт. Что же, этого следовало ожидать, ведь я получала пособие по безработице. Сколько веревочке ни виться… С тяжелым сердцем я вошла в громадное здание из темно-красного кирпича и после долгих путешествий по бесконечным коридорам добрела до отдела для Akademiker — людей с признанными в Германии дипломами об университетском образовании. Пожилой дядечка в очках разговаривал со мной очень доброжелательно. Я честно и с обреченным выражением лица сказала, что работу найти не могу. Он пролистал мое «дело» с копиями всевозможных дипломов и свидетельств, папку с отказами работодателей, весело улыбнулся и решительно заявил: «За Вас, фрау доктор, я совершенно спокоен и уверен, что работа отыщется в ближайшее время! Я же вижу, что Вы хотите работать, а не сидеть на шее у государства, как многие наши клиенты!» Я молча кивнула, ничуть не разделяя оптимизма собеседника. Тот продолжил разговор и предложил государственную финансовую помощь в приобретении книг по специальности, если таковые нужны. Еще бы! Я давно уже раскатала губу на несколько прекрасных руководств и пару новейших монографий, но цены заставили меня закатать губу обратно. Из академического отдела я вылетела, почти танцуя, с письменным подтверждением продления социальных выплат и гарантийным бланком на приобретение медицинской литературы.
Через две недели судьба состроила мне ироническую рожицу. Знакомые сообщили, что праксис доктора Ротенберга (того самого, которого я весной выставила за порог) хочет взять на работу врача со знанием русского языка, поскольку в нашем районе очень много выходцев из бывшего СССР, плохо говорящих по-немецки. М-да, ситуация… Но харчами перебирать не приходилось. Я отправила по знакомому адресу резюме и копии всех своих дипломов. Работать бок о бок с этим зазнайкой и его коллегой, примерно такого же нрава, мне совершенно не хотелось. Втайне я надеялась, что мой потенциальный работодатель не забыл своего провального визита к нам домой и пришлет категорический отказ. Ан нет, через три дня Ротенберг лично позвонил мне и пригласил прийти для беседы.
Когда я появилась в праксисе, он сидел в кабинете вместе со своим коллегой. Оба выглядели озадаченными и несколько смущенными. После обычной вежливой преамбулы Ротенберг откашлялся и задал неожиданный вопрос: «Зачем Вам, человеку с таким великолепным образованием, с такой трудовой биографией, работать с двумя пожилыми и скучными докторами? Зачем Вам наша рутина?» Я пожала плечами: «Мне нужна работа, желательно, поближе к дому. Здесь совсем рядом. А больные везде одинаковые.» На том и порешили. Меня брали на работу. Требовались еще кое-какие бумаги для оформления трудоустройства, я пообещала их занести в ближайшее время и ушла.
Октябрь щедро сыпал желтое и красное на землю и старательно заливал холодным дождем. Я стояла дома у окна и с тоской думала, что через две недели, с ноября, приступлю к работе в праксисе. Радостно воспринимать этот факт не удавалось. Ну, ничего, авось, стерпится — слюбится. Зазвонил телефон. Я неторопливо сняла трубку, полагая, что это кто-то из знакомых, но услышала чистую немецкую речь. От неожиданности я не сразу поняла, кто со мной говорит. Женский голос спокойно и терпеливо повторил: секретарь главврача клиники. Той самой, вожделенной клиники, куда меня год назад не взяли из-за недостаточного знания немецкого. Сердце мое подпрыгнуло и заколотилось. Секретарша поинтересовалась, работаю ли я уже. Я честно сказала, что пока нет, умолчав, что вот-вот начну. Собеседница обрадовалась и спросила, как скоро я могла бы приступить к работе, если бы такая возможность появилась. Мой ответ был: завтра. Если нужно, то сегодня. Возникла пауза, потом раздался щелчок, и зазвучал уже мужской голос. Это был главный врач. Он осторожно сообщил, что появилась возможность принять меня на работу в клинику, но пока только на шесть месяцев. Однако прежде нужно встретиться и поговорить. Я моментально сказала, что готова приехать в любое время.
В назначенный день я вошла в уже знакомый кабинет. Собеседники были те же, что и в прошлый раз: главврач — Нильс Лангер и заведующая отделением — Сандра Хорнер. Начался разговор, и я сразу почувствовала, насколько лучше стал мой немецкий. Видимо, коллеги тоже это ощутили. На их лицах появились довольные улыбки, оба одобрительно кивали головами. Наконец, мой будущий шеф подвел итог: через две недели можно приступить к работе. Повторил, что пока только на шесть месяцев, а там видно будет. Копии нужных для трудоустройства документов у них остались еще с прошлогоднего собеседования, так что практически ничего больше и не требовалось, кроме моего письменного согласия. Я его немедленно дала. И завертелось: отдел кадров, администрация, служба техники безопасности и так далее.
Ротенберг, узнав, что я получила приглашение на давно желаемое место работы, уныло заявил, что он ждал чего-то в этом роде, и пожелал мне удачи. Я извинилась, что не смогла принять его любезное предложение о совместной работе и тоже пожелала всяческих благ. На том мы и расстались. Больше наши пути нет пересекались.

14

В первый рабочий день Лангер лично водил меня по всем отделениям и представлял как нового доктора, показывал огромную клинику, функциональные структуры, столовую для сотрудников. Наконец, мы пришли в отделение, где мне предстояло работать. Тут меня ждали сюрпризы. Во-первых, отдельный кабинет и индивидуальный компьютер! Вот это роскошь! Во-вторых, я отвечаю за всё отделение. Других врачей в обозримом будущем здесь не планируется. Вот это номер! В-третьих, мою работу шеф будет контролировать лично, но Сандра готова ввести меня в курс дела и отвечать на текущие вопросы. Вот вам и здрасьте! Но, раз уже ввязалась в драку, отступать поздно. Жизнь покажет, как и что. Начальство пожелало мне большого успеха и на этой оптимистической ноте удалилось.
Я вышла в коридор. Так, примерно полкилометра длиной… Двери, двери, двери… Это всё комнаты пациентов. Моих, стало быть, пациентов. Но они о своем счастье: новой докторше в моем лице — пока не догадываются. Запомнив номер собственного кабинета, я медленно двинулась вперед. Из-за стеклянной двери служебного помещения за деревянной стойкой доносились голоса и хихиканье. Выяснилось, что это кухня, а в ней чаёвничают медсестры. Целых три штуки. Три сестры, в общем. Примерно моего возраста. В глазах смешинки и любопытство. Познакомились. Вроде вполне вменяемые и симпатичные тетки. Чаю мне налили, конфеткой угостили и какими-то печенюшками. Ладно, для начала неплохо. Тут Сандра прибежала, тоже чашку чаю выпила и сладеньким закусила. В благостном настроении мы с ней отправились принимать только что поступившего больного. Коллега улыбалась замечательно, с пациентом разговаривала, как с родным, потом, уже в моем кабинете, дала подробнейшие разъяснения по заполнению истории болезни, внесению данных в компьютер, технике назначений, диктовке писем и прочим важным вещам. У меня отлегло от сердца. Кажется, всё идет нормально. Следующего больного я приняла уже самостоятельно, но Сандра пришла, вместе со мной просмотрела всё и осталась довольна. Медсестры изучили мои назначения, кое-что уточнили, кое-что объяснили по поводу техники, распечатки данных, папок с документацией на полках. Очень дружески, доброжелательно общались и всячески подбадривали.
На следующий день Лангер делал обход отделения, знакомил меня с пациентами. Каждого больного он знал наизусть, вплоть до мельчайших подробностей. Это было просто здорово! Я поняла, что шеф ждет от меня того же. Что ж, попробуем!
Визиты завершились почти к двум часам дня, и начальник повел меня в столовую обедать. Русскоязычная раздатчица Алевтина просияла при виде нас, хотя ее рабочий день уже практически закончился, от души шлепнула в тарелки по венскому шницелю с жареной картошкой, щедро полила соусом и выдала салаты в пиалках. На закуску мы получили ванильный пудинг. Насытившись, шеф помчался на какое-то заседание, а я с квадратной от избытка информации головой и под завязку полным желудком поплелась к себе в отделение.

Неделя пролетела без особых эксцессов. Меня действительно плотно и неусыпно контролировали, но это был скорее плюс, чем минус, поскольку со мной отрабатывали и обсуждали массу производственных нюансов и алгоритмы действий в различных клинических ситуациях. Начальство довольно быстро уразумело, что я не халтурю, работаю ответственно и добросовестно и в медицине очень неплохо разбираюсь. В голосе шефа появились теплые нотки, что меня обрадовало. Конечно, язык мой был всё еще врагом моим, особенно неизбывный славянский акцент. Очень многие понятия социального и юридического плана были мне незнакомы. Сандра терпеливо объясняла, что к чему. Но все же без казусов не обошлось. Однажды я приняла пациентку, которая была руководителем крупной фирмы оптовой торговли: Geschäftsführerin für Großhandel. У меня в голове все смешалось, как в доме Облонских, и я доложила начальнице, что больная «macht große Geschäfte», то есть «делает большие дела». Сандра покатилась со смеху, ибо в немецком, как и в русском, под этим скромным словосочетанием подразумевается поход в туалет и опорожнение кишечника. С медсестрами тоже приходилось многое уточнять: то они меня не понимали, то я их. Но никто надо мной не смеялся, ногами не пинал за косноязычие. С больными было сложнее: они часто говорили быстро и неразборчиво или же страдали нарушениями речи, что еще больше затрудняло понимание. Но я наловчилась ставить дополнительные вопросы, так чтобы не выдать свои языковые затруднения.
Особенно трудно было с берлинцами, баварцами, остфризами. Их диалекты существенно отличались от классического немецкого. Однажды поступил пациент из Тюрингии и привел меня в полное отчаяние. Он горячо лопотал что-то совершенно непонятное. Пришлось применить жесткие меры. Я заявила, что буду задавать вопросы, ответом на которые должны быть «да» и «нет». Через полчаса я таким образом выяснила всю подноготную и, донельзя довольная собой, пошла к медсестрам. Они печально спросили: «Ну, ты что-нибудь поняла?». Я в ответ начала рассказывать о проблемах больного. Мои помощницы взглянули на меня с удивлением и даже восторгом и сокрушенно признались: «А мы вот ничего не поняли. Этот кошмарный тюрингский диалект…»
Меня готовили к самостоятельным дежурствам. В здании находились клиники различного профиля, но дежурный врач был один на всех. Требовались знания по различным медицинским дисциплинам и владение методами реанимации. Я не представляла себе, как всё это осилить. Но надо мной взяли шефство ведущие специалисты. Они объясняли всё досконально, не упуская никаких деталей, проверяли, поняла ли я и запомнила ли. Реанимацию разбирали на манекенах, но с реальным оборудованием. Я училась интубировать, то есть вводить специальную трубку в дыхательные пути (системы очень отличались от тех, что мы изучали в институте), работать с дефибриллятором (этот аппарат для запуска нормальной работы сердца был тоже совсем по-другому устроен, чем прежние, мне знакомые), и так далее. Конечно, когда-то, в студенческие времена, мы проходили основы реаниматологии, но с тех пор прошло немало лет, и очень многое изменилось, а многолетняя работа в Украине была совершенно не связана ни с чем подобным.
Через три месяца я приступила к дежурствам. Через полгода шеф сказал, что продлевает контракт со мной еще на год и похвалил за успехи в немецком. Потом контракт продлили еще на два года и, наконец, изменили его на бессрочный. Я работаю в этой клинике и по сей день, давно считаюсь “старым зайцем” — это немецкий эквивалент опытного «морского волка» — и за эти годы подготовила к работе в наших отделениях очень многих молодых немецких коллег.
Мой немецкий льется плавно и свободно, хотя славянский акцент никуда не делся и никому, кстати, не мешает. От рокочущего немецкого «р», формирующегося в районе мягкого нёба, меня поначалу физически тошнило, но потом я всё же привыкла и произношу этот сложный звук вполне прилично. Мой утерянный английский все же вернулся, но только частично, наверное, из-за неупотребления в быту и на работе. Как говорила моя мама, «язык и музыка требуют постоянных упражнений».

15

Что касается литературных контактов, то они в Германии у меня так и не сложились. Мои опасения о невозможности слагать стихи в эмиграции не оправдались. Я обзавелась подержанным компьютером и устроила в нём склад своей поэтической продукции, который потихоньку пополнялся.

***

Разве знаешь, когда придет
Эта редкая гостья – рифма…
Ночь короткую напролет
По душам с ней проговорим мы.

Разве знаешь, когда висок
Содрогнется, как после выстрела…
Слово выбросило росток –
Сколько ждать еще, чтобы вызрело…

Однако стихи без читателя или слушателя —это очень больно, заявляю со всей ответственностью! Строки рвались к людям, но оставались в компьютере, как Эдмон Дантес в замке Иф. Но аббата Фариа рядом не было и некому было мне подсказать, в какую сторону вести подкоп…

***

Стихи, как дети подземелья,
Не видят света.
Стальные нити через душу
Мою продеты.

Но нескончаемых бессонниц
Горячий лепет
Все новых пленников страницы
Бездумно лепит…

Конечно, я иногда отправляла стихи в Харьков, и мои соавторы писали на них музыку, а потом показывали песни своим коллегам-бардам и публике на концертах или фестивалях. Периодически я приезжала в Харьков и устраивала творческие вечера в родном клубе. Это было для меня некоей отдушиной, но, как говорил известный мужичок во всенародно любимом мультфильме, «маловато будет»… И я начала искать единомышленников по месту жительства, в нашем городке. Городок-то некрупный… Литературно образованных русскоязычных эмигрантов в нём — раз-два и обчёлся. А интересующихся поэзией — вообще всего-ничего!
Я решила съездить в города покрупнее. Там действительно нашлись бардовские и даже поэтические сообщества. Но собратья на меня отреагировали очень вяло: ходят тут всякие дилетанты-графоманы, а мы вон как высоко летаем! Мне предложили: сиди и смотри, как это делают настоящие творцы. Я собралась было благоговейно внимать и взирать, но вскоре поняла, что в эти высоко летающие стаи не впишусь. Щебечу по-иному.
Однажды поздней осенью занесло меня на один фестиваль. Но, то ли я где-то слабину дала по части дипломатических отношений с организаторами, то ли моя личность им была несимпатична, то ли еще какие-то глубинные течения возникли, не знаю… Разрешили мне почитать стихи пред публикой. Выхожу на сцену, трясусь от холода, как заяц, поскольку помещение огромное и неотапливаемое, а концертный костюм не шибко греет. Народ в теплых куртках и свитерах расселся по местам, освещение в зале погасили, позади последних рядов включили какой-то прожектор, мне в лицо направили. Потом предупредили, что в этом сообществе аплодисменты не приняты. Пришлось декламировать, стоя на краю чёрной пропасти и щурясь от яркого света, без визуального контакта со слушателями, в гробовой тишине. Никакой реакции зала: ни плохой, ни хорошей! Вроде как перед пустой аудиторией распинаешься…

***

Ветер стирает линялые тучи в сером корыте.
Серою мыльной водою тропа в никуда покрыта.
Сырость и серость. Не нужно другого цвета
Для карандашно прочерченных линий веток.
Ливень в грязи бесконечную пряжу полощет.
В вязкой безликости путь не отыщешь на ощупь.
Время качается слепо на скользком графите.
Переведите его, человеки, переведите…

Волны стирают с песка побережья острые замки.
Ночь начищает посудину моря старою замшей.
Грозно над сушею шею прилив набычил.
Бездна всплыла на поверхность, ища добычи.
Миг захлебнулся в сетях потаенного мира.
В море отсутствуют напрочь все ориентиры.
Время отстало на час от текущих событий.
Переведите его, человеки, переведите…

Время такое, что в угол забилось людское.
Время такое, что зверское льется рекою.
Катит эпоха назад в первобытный хаос.
Некто похожий на нас глядит усмехаясь.
Через барочность дворцов и барачную мрачность,
Сквозь миллионы веков продирается смачно
Кривоходящий, пещерный смурной прародитель.
Переведите его в человеки, переведите.

Главную истину с темного неба нам возвещали:
Слово – в начале… Запомните! Слово было вначале…
Свет – это после… Как следствие сути слова…
Жизнь — это следствие слова и света… Снова
Вечный вопрос о первичном творении духа…
Время летит по Вселенной на плазменных дугах.
Символом слова сигналит небесный водитель.
Переведите слова, человеки, переведите.

***

Ночь стеклянных сосулек
Отзвенела на ветках…
Созерцаешь красу ли
И какую отметку
Выставляешь, наш Отче,
Сотворенному миру?

Ты, рождественской ночи
Драгоценное миро*
На чело наносящий
Теплым прикосновеньем
Солнца раннего, аще
Дашь нам упокоенье
Колокольных сопрано
Золотым переливом
Под небесной охраной
Сил твоих терпеливых,
Не наказывай строго
Нас, смешливых и глупых,
Хоть и узришь ты много
Через божию лупу…

Душу плотно укутав
В беззаботную внешность,
Мы тоскуем. Тоску ты
Замени нам на нежность,
Безнадежность на нимбы
Расцветающих радуг,
Чтобы верой храним был
День беспечного чада…
Но безмерную милость
Удержать на весу ли?
Солнцем переломилась
Ночь стеклянных сосулек…

Прочитав эти и другие стихи, я под стук собственных каблуков спустилась со сцены. Ощущения мои были хуже некуда… Правда, начали подходить люди и «козу» делать, мол, ты неплохо выступила. Несколько наивных молодых ребят мне даже свой полный восторг выказали, но под косыми взглядами лидеров быстро стушевались и умолкли. Одна из организаторш подвела итог: «Мы думаем, что ты и сама поняла — это не лучшее выступление. А за неправильный свет извини, учтем при выступлениях следующих участников». И учли. Больше ни одному человеку такой экзекуции, как мне, не устраивали.

16

С тех пор моя нога ни на какие фестивали не ступала. В личных контактах одна высококультурная столичная дама, которой я имела неосторожность почитать свои стихи, снисходительно одобрила услышанное, но при следующей встрече завела со мной безадресную беседу о провинциалах, мнящих себя поэтами. Ну, что уж тут… Лапотные мы, вестимо… Буквы знаем — и то хорошо!

***

провинциальные поэты
считают тёплые монеты
в тенистых тинистых прудах
где спит небесная вода
и видит сны про васильки
им солнечные мотыльки
летят доверчиво в ладони
и шумно дождики долдонят
по-разному одно и то ж…
а ветер фыркает как ёж,
и в шею тыкается чубом
дурачится приносит чудо
пропавший накануне миг
восторга
из озер немых
глядят задумчиво рассветы
провинциальные поэты
в них рифмы ловят на печаль
чтоб уложить в четверостишья
горизонталь и вертикаль,
стоят в предгрозовом затишье
на берегу и и ждут громов
потом несут домой улов
корзину вёртких синих молний
а ночью в поисках гармоний
стучат по клавишам тоски
опять ночные мотыльки
летят на свет их озарений
и месяц светит над деревней

Когда наладились контакты с немецкими коллегами-медиками, я начала осторожно зондировать их отношение к поэзии. Выяснилось: любят посещать музеи, выставки картин, слушать музыку. А вот к поэзии ни малейшего интереса. Гёте, Шиллер? Да, в гимназии проходили. Рильке? Да, кажется, тоже. Всё. Дальше была пустыня.
Однажды доктор Патриция из нашей клиники прихватила меня с собой в гамбургский оперный театр на «Пиковую даму», поставленную на русском языке. Оркестр и солисты был выше всяких похвал, знакомые и чуть ли не с детства выученные наизусть арии исполнялись на русском с минимальным акцентом. Публика в зале не понимала ни слова, но на электронном табло всё время бежали фразы синхронного перевода на немецкий. Перевод был примитивным и топорным. Обидно мне стало за любимую классику. Придя домой, я в рифму перевела на немецкий знаменитую арию Германа: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой…» и на следующий день показала перевод Патриции, получившей два высших образования: медицинское и консерваторское (музыкальный критик). Кроме того, она танцевала маленькие харáктерные партии в балетных спектаклях гамбургского театра. Коллега посмотрела на меня, как на дрессированную макаку, и хихикнула: «Классно, Эмилия! И в рифму! А как ты это делаешь?» Я сказала, что при желании переведу все главные партии. Она снова хихикнула, больше на эту тему со мной не говорила и на спектакли не приглашала. Нечего с маками связываться! Дай им волю, так они либретто к операм начнут писать!
Последней моей попыткой наладить контакт с местными литераторами было знакомство с женой доктора, работавшего вместе со мной в отделении. Она, как выяснилось, писала рассказы и даже готовилась к выходу в свет собственной книги. Мы с мужем пригласили супружескую пару к обеду, кормили борщом, варениками с творогом и сметаной и, ясное дело, поили украинской горилкой с перцем. Гости были в полном восторге. Писательница вошла во вкус, выпила горилки, потом вылила одну чарку в тарелку с борщом и всё с аппетитом съела, вареники употребила без алкоголя, зато щедро сдобрила им чай, поданный на десерт вместе с яблочным пирогом. От избытка чувств дама подарила мне новенький сборник рассказов местных прозаиков и пригласила на заседание с участием этих авторов. Я поблагодарила и сказала, что дам о себе знать.
На выходные уселась я читать рассказики и поняла, что, как декабристы были страшно далеки от народа, так и я нахожусь на огромном расстоянии от понимания психологии местных писателей (хотя чтение с точки зрения языка не вызывало трудностей). Например, в одном произведении скромная аптечная служащая случайно проглотила золотую пломбу, выпавшую из зуба и много дней изучала собственные экскременты, пока в них не сверкнула вожделенная искорка. Отмытую пломбу стоматолог вернул на прежнее место в зуб. Это происшествие почему-то разбудило в героине страсть к накопительству. Бедняга отказывала себе и своей семье почти во всём, но её счёт в банке пополнялся. Апофеоз: на сбережения приобретена большая лужайка, о чём триумфально сообщено семейству. Все дружно счастливы. Занавес. Ни на какое заседание я не пошла и вообще больше никуда не ходила. Просто сочиняла стихи на русском и украинском и хранила их в чреве компьютера. Поначалу пыталась сочинять и на немецком. По объявлению в интернете отправила один стих на конкурс поэтов-эмигрантов, приехавших из разных государств, но пишущих на немецком языке. К моему удивлению, он вошёл в первую десятку и был опубликован в сборнике конкурса. После этого, парадоксальным образом, у меня начисто исчез интерес к творчеству на немецком.
Много лет спустя я беседовала с одним местным литературоведом, владевшим русским и украинским практически также, как и родным немецким, и говорившим на этих языках практически без акцента. Я рискнула показать ему и свои старые переводы, и немногочисленные стихи, сочиненные на немецком. Специалист был въедлив и дотошен. Он анализировал каждую фразу, задал уйму вопросов. Я была почти уверена, что знаток литературы посоветует отнести весь этот хлам в ближайший мусорный бак. Но он дал и русским, и немецким текстам в целом позитивную оценку, в том числе и переводу арии Германа, над которым когда-то хихикала коллега Патриция. Спросил, почему я больше не пишу на немецком. Я честно ответила, что мне интересно слагать стихи на родных языках. А на немецком — нет, хотя он стал к тому времени для меня тоже почти родным. Литературовед с пониманием отнёсся к этому объяснению, и мы расстались, довольные друг другом.
Однажды я решилась прийти в сетевую поэзию и с удивлением и радостью обнаружила, что мои стихи нравятся многим совершенно незнакомым людям, и, более того, редакторам журналов и альманахов. С сольными творческими вечерами я давно не выступала, зато появилась возможность читать стихи в зум-режиме на различных международных встречах поэтов. Так осуществился выход из компьютерного подземелья в литературный свет!

17

В семейной жизни тоже произошли изменения. В один из приездов в родной город я вышла замуж и обвенчалась в храме Святых Первоапостолов Петра и Павла с моим любимым человеком. Но он переехал ко мне в Германию, только когда мой свекор ушел в небо, не дожив двух лет до девяноста.
Эмиграция продлила жизнь моим папе и маме соответственно на двенадцать и четырнадцать лет. Они отметили золотую свадьбу и надеялись дожить до бриллиантовой. Но за два года до этого горячо ожидаемого события папина душа тихим осенним вечером оставила землю. На его могилу мы положили книгу из розового мрамора. Он ведь всю жизнь работал с книгами, писал учебники. Мама последовала за ним полтора года спустя весной, в Светлое Христово Воскресение. По её завещанию в изголовье могилы мы поставили крест. Серый мрамор удивительно повторяет цвет маминых глаз.

Я люблю свой маленький тихий городок, свой крошечный садик возле дома. Там растут груша, яблоня и вишня, а еще кусты черной смородины. Всё, как в моем раннем детстве. Я обожаю свои розы и пишу им стихи. Наверное, розам мои посвящения нравятся, поскольку они цветут буйно и радостно. Одна из них неосторожно выпускает бутоны незадолго до католического Рождества. Я пытаюсь их спасти, надеваю на розочку свою пижамку, но выпадает снег, и цветы замерзают. Весной расцветает куст лиловой сирени, посаженный моим мужем сразу после его переезда в Альтенфест. Она прорастает во многих моих стихах и романсах. Огромный куст лаванды — басистая круглосуточная шмелиная ферма — тоже частенько фигурирует в моей летней поэзии.
«Ах, какая идиллия!» — воскликнет мой дражайший читатель. Но мне не хочется в завершение моего повествования писать о прозе будней, о перемежающихся горестях и радостях, тупиках и выходах из них, отчаяниях и озарениях. Да мало ли о чем ещё, оставшемся за кадром… Это просто жизнь. И я благодарю Бога за каждый день, который Он даровал мне и моим близким. Слава Богу за всё! Аминь.

***

Вот наш альбом. Мы в нем с тобой вдвоем.
Мы не состарились и не ожесточились,
И убегающих времен многоречивость
Нас в плен прошедшего берет живьем.
Все, что прошло – то поросло быльем.
И горизонт все ближе в легкой дымке…
Нам предлагает осень некий невидимка,
И с нею мир, в котором мы живем.

А мы живем, не ведая о том,
Что будет ждать нас на предутреннем пороге,
И по октябрьской золотой дороге
Мы безмятежно к вечеру идем.
Приходим в дом, где лампа над столом
Осветит нашу незабытую бездомность
И разговора полуночного бездонность,
И отраженье нас в окне ночном.

А за окном ветра творят погром,
Как будто зло на самом деле правит миром.
Но неизменно беды все проходят мимо,
Когда вдвоем листаем мы альбом.
Цветок в руке и челка надо лбом –
Ах, как давно на самом деле это было…
Но это фото нас всегда с тобой хранило
В краю любом и времени любом.

Эмилия Песочина