Роман ДНЕПРОВСКИЙ | Юрик

Роман Днепровский (1972 г. р.) – журналист, литератор, антиквар. Родился и по сей день живёт в Иркутске. Выпускник Иркутского Государственного Университета, работал в местных газетах и на телевидении; с 2014 года – на «вольных хлебах». Автор книг «Малиновый Пиджак, или Культурная Контрреволюция» (2011), «Маленькие, но гордые» (2013), «Судьба Бесприданщика» (2015), «Юность Плохиша» (2016), «Тот берег Зелёной Реки» (2019). Рассказы и повести опубликованы в журналах «Зелёная Лампа» (Иркутск), «Байкал» (Улан Удэ). Ни в каких творческих союзах не состоит.

ЮРИК

Если войти во двор, дойти до второго подъезда старенькой, неоштукатуренной хрущёвки, войти в подъезд и подняться на третий этаж, то на площадке будут четыре двери: одна слева, одна справа, и две двери — прямо: левая и правая. Впрочем, на всех остальных этажах, и во всех остальных подъездах, и даже во всех остальных хрущёвках двери расположены ровно таким же образом. Но нам — именно сюда.

Если нажать на кнопку звонка — на маленькую белую кнопку звонка, сто раз забеленную известью, ставшую уже коричневой от того, что все жмут на неё не очень-то чистыми пальцами, то ничего не случится, и никакого сигнала не будет; но если нажать на кнопку посильнее, потыкать её несколько раз, то, очень может быть, что старые контакты и соединятся, и в глубине квартиры раздастся противный дребезжащий звук. И вы услышите женский голос: «Юрик! Открой дверь!»

Если же после многих, многих нажатий на забрызганную известью и побуревшую от грязных пальцев кнопку звонка из квартиры не раздастся никаких звуков, то вам останется только постучать в светло-зелёную филёнчатую дверь квартиры. Постучать нужно негромко — вас услышат — но фразу «Юрик! Открой дверь!» за вас никто не произнесёт — так что, извольте уж сами подкрепить этой фразой свой стук. Стучите. И вам отворят.

Вам отворят почти сразу же, даже не спросив, кто там. Вам отворит Юрик: его комната находится сразу же напротив входной двери. Юрик выйдет встречать вам в тёмную прихожую-коридор; коридор уходит налево, и ведёт в остальные помещения квартиры — там ещё гостиная с балконом, кухня, и мамина комната — но за сорок лет моего знакомства с Юриком я там ни разу не был. И не думаю, что много потерял.

Там, в гостиной, на диване лежит Юрина мама, и смотрит телевизор. В ногах у неё свернулась калачиком кошка Мурка — её зовут так потому, что кошка Мурка беспрестанно муркает. Но её мурканье не слышно: работает телевизор. Его смотрит мама Юрика. Она лежит на диване, и каждый день смотрит телевизор. Мама Юрика умирает — вот уже лет двадцать с чем-то: у неё какая-то ужасная болезнь. То ли рак, то ли диабет. Поэтому, она не встаёт с дивана, и смотрит телевизор. Лет двадцать с чем-то я её не видел.

Мама Юрика спросит из своей комнаты: «Юрик, кто там пришёл?» — а Юрик ответит: «Это ко мне. Роман пришёл». Мама Юрика из своей комнаты громко скажет: «Роман, здравствуй! Как твои дела?» Из гостиной выйдет кошка Мурка, и, пока я снимаю пальто и ботинки, и обуваюсь в гостевые пантофли из какого-то жёсткого коричневого коленкора, кошка Мурка будет тереться об мои ноги. «Здравствуйте, Евгения Пална, — скажу я так, чтобы меня было слышно в гостиной, — как ваше здоровье?» Мама Юрика ответит: «Как всегда. Сам ведь знаешь… — затем помолчит, и добавит: — Юркина мать собиралась помирать; помереть не померла — только время провела!» — и засмеётся. Я тоже засмеюсь из вежливости — это у нас ритуал такой — и скажу, что рано вам, Евгения Пална, помирать, вы ведь ещё — ого-го! Красавица! — а Мама Юрика скажет: «Ага. Красавица — все собаки бросаются!» — и на этом наш разговор завершится.

И мы с Юриком войдём в комнату Юрика, вытянутую от двери к окну, узенькую, словно коридорчик. Слева у нас будут книжные полки, а дальше — маленький письменный стол, за которым в школьные годы Юрик делал уроки и паял какие-то схемы; на стене, над столом, висит настенный календарь за прошлый год, к нему на прищепках пришпилены чьи-то визитные карточки и бумажки-кубарики с номерами телефонов; здесь же висит и паяльник, и какая-то коробочка с инструментами, и полочка с магнитофонными кассетами. И — полочка с дисками. На столе стоит настольная лампа родом из шестидесятых годов прошлого века, на гибкой подставке, напоминающей шланг от душа, с вытянутым коническим абажуром. Ещё на столе стоит карандашница, она тоже родом из шестидесятых годов прошлого века: подставка у неё сделана из оргстекла, отлитого в форме очертаний озера Байкал, и покрашена изнутри тёмно-синей краской; на этой подставке так и написано: «оз. Байкал» — а там, где должен располагаться остров Ольхон, на подставке обозначен силуэт острова, и на нём написано уже помельче: «о. Ольхон». К этой подставке приклеена маленькая аккуратная деревянная бочка, и в бочке этой у Юрика стоят всегда остро отточенные карандаши — несколько простых и красно-синий строительный карандаш — и ещё стоят там несколько простых шариковых ручек: эти ручки сделаны из прозрачного оргстекла, и через оргстекло всегда видно, сколько пасты осталось в стержне. А ещё на этом маленьком письменном столе стоит монитор компьютера, перед которым разместилась клавиатура и коврик с компьютерной мышью. А системный блок стоит на подоконнике, справа от письменного стола.

Ещё на подоконнике стоит керамический цветочный горшок, а в горшке растёт толстянка древовидная, или Денежное Дерево, или Crassula arborescens — для тех, кто знает латынь. Юрик вырастил её сам: ещё в школе он украл отросток в кабинете биологии, принёс его домой, прорастил, и высадил в горшочек. Говорил, что это — настоящий африканский баобаб. Сейчас Юрик уже не говорит, что это баобаб; Юрик кладёт в горшочек мелкие монетки — копеечки, пятачки и десяточки — на счастье.

У противоположной стены комнаты, как только заходишь в неё, стоит шифоньер — старомодный шифоньер «Мама и Дочка», двухсекционный, с зеркалом. На шифоньере затаился пыльный фотоувеличитель и красный фонарь. И – чемодан коленкоровый, с никелированными металлическими уголками: в нём живут ёлочные игрушки. И — ещё один чемодан тёмно-тёмно-синего цвета: это патефон. В школе я очень хотел, чтобы у меня был патефон, а у Юрика он, оказывается, был. И я предлагал ему поменяться на что-нибудь, или даже продать мне этот патефон, но он упорно не соглашался. А сейчас мне патефон и даром не нужен: у меня их и у самого — штук пять или шесть, разных. А у Юрика этот патефон, как стоял, так и стоит на крышке платяного шкафа.

А за платяным шкафом — кровать, на которой Юрик спит, а за кроватью, в углу комнаты, на тумбочке — круглый аквариум, в котором разросся водяной папоротник. В аквариуме живут гупёшки и красные меченосцы, задумчивый гурами, который всё ощупывает своими длинными-предлинными усами, и пара очень деловых сомиков, целый день копошащихся на дне этого стеклянного водоёма. И ещё — улитки: маленькие розовые катушки, и большущая ампулярия с грязно-жёлтым панцирем; ампулярия, словно маленький трактор, туда-сюда наяривает по стеклу на своей бледно-розовой ноге-присоске, и пожирает водоросль хлореллу, которая образуется на стекле аквариума изнутри, если на него падает прямой солнечный или электрический свет. Аквариум освещён неоновой лампой, и рядом с аквариумом тихо и уютно тарахтит компрессор, подающий в этот аквариум воздух. И тарахтит, муркает кошка Мурка, которая уселась рядом со мною на кровать, на которой ночью спит Юрик.

Я сижу на кровати потому, что в комнате всего один стул, и на нём сидит Юрик. И мне кажется, что каждую ночь, прежде, чем заснуть, Юрик лежит на кровати, и смотрит, как в аквариуме плавают гупёшки и красные меченосцы, как интеллигентный гурами ощупывает листья водяного папоротника своими усами, как копошатся на дне аквариума два деловитых сомика, как пожирает хлореллу грязно-жёлтая улитка ампулярия…

Я смотрю на книжные полки, в которых расставлены книги. Здесь — и оранжевый Майн Рид, и тёмно-синий Стивенсон, и тёмно-зелёный Диккенс, и чёрно-красный Артур Конон Дойль, и снова рыжий сэр Вальтер Скотт из нашего детства. Здесь — Розанов и Солженицын, изданные в девяностые, и чёрные томики «Зарубежного Детектива» в мягких обложках, изданные в девяностые, и серия «Белое Дело», изданная в девяностые, и сборники «Из-под глыб» и «Из глубин», и «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева, и «Сумерки Богов», и какие-то книги из серии «Философское Наследие»… и большеформатная песочно-жёлтая «Большая Детская Энциклопедия», и комплекты журналов «Наше Наследие» и «Родина», которые Юрик выписывал когда-то… и журналы «Англия», которые Юрик не выписывал, потому, что подписку на «Англию» в Иркутске не принимали, но он всё равно где-то их доставал…

Многих книг не видно, потому что книжные полки застеклены, а за стёкла Юрик расставил фотографии. Вот — общая школьная фотография, а вот — студенческих лет, весь выпуск их курса. А вот — молодая красивая женщина с маленьким ребёнком — это бывшая жена Юрика, с которой они развелись в самом начале нулевых, и их дочь. Дочери сейчас уже за двадцать, она тоже окончила университет, уехала работать куда-то за границу. А вот — старинная фотография: это предки Юрика, семья его прадеда. А рядом — маленькие цветные фотографии: Юрик с друзьями где-то на Байкале, на борту какого-то то ли корабля, то ли яхты… а рядом — фотография взрослой дочери.

Там же, на книжных полках, за стеклом — какие-то минералы, и ракушки с Чёрного моря, и ракушки ещё откуда-то, и модель парусника, и оловянные матросы родом опять же из нашего детства, и гильзы от патронов авиационного пулемёта, и оружейная маслёнка, и ржавый кожух от гранаты Ф-1, который Юрик нашёл ещё в школьные годы, в пятом или в шестом классе; и — ветка кораллов, и друзы горного хрусталя, и фарфоровая фигурка юного Пушкина, сидящего за столиком, и чугунная каслинская Царь-Пушка, и чугунный каслинский чёрт, показывающий ручонками «нос», и тут же — семейная икона «Спас-Вседержитель» в латунном окладе, и Казанская Богородица на жестянке – накатка фирмы Жако начала двадцатого века; и — съёмные объективы фотоаппаратов, и сами фотоаппараты — «ФЭД», «Зоркий», «Зенит», широкоугольный «Любитель»… и многих книг из-за всех этих фотографий и вещей, попросту, не видно.

А над кроватью Юрика висит коврик — нет, без оленей и без лебедей, конечно же — тёмно-красный туркменский коврик. И на этом коврике висит воздушка Юрика — небольшое одноствольное пневматическое ружьецо с тёмно-бордовым пластмассовым ложем и прикладом — такие воздушки раньше в каждом тире были. Ружьецо стреляет при помощи сжатого воздуха, и когда-то в детстве, во время летних каникул на даче, мы любили стрелять из него по пустым консервным банкам. По птицам не стреляли: взаправду убить даже птицу считали делом гнусным.

А рядом с этой воздушкой, на ковре у Юрика висит настоящий охотничий нож, и сувенирная шпага из магазина «Карс», и сувенирный кавказский кинжал, и два-три маленьких сувенирных ножика — их раньше и продавали в отделе «сувениры» Торгового Комплекса. И — сувенирный брелок для ключей в виде ковбойского кольта. И — брелок из прозрачного оргстекла с тремя кругляшками: красным, жёлтым и зелёным — брелок «Светофор». И — ещё один брелок, в виде маленькой телефонной трубки: там, где у настоящих телефонных трубок расположены микрофон и динамик, у этой маленькой стилизации сделаны специальные устройства с пружинками, чтобы в них можно было вставлять двухкопеечные монеты — они когда-то были очень нужны, чтобы звонить из уличного телефона-автомата.

Ещё у Юрика на ковре висят монгольские ритуальные маски — не настоящие, конечно же, а сувенирные. Одна из них — белая, фарфоровая — изображает страшное божество Ямантаку; другая — чуть побольше, красная, из гипса — это гневное божество называется Жамсаран. Третья маска — совсем небольшая, медная — кажется, тоже Ямантака или Жамсаран — что-то одно из двух. Хотя, может быть, это вовсе и не Жамсаран, и не Ямантака, а например, Хоягрива. Эти маски Юрин отец из Монголии в семьдесят шестом или семьдесят седьмом привёз.

Здесь же, на ковре, висят вымпелы — красные плюшевые вымпелы с вышитыми надписями «Победителю социалистического соревнования», только надписей этих не видно: к вымпелам плотно-плотно прижавшись друг к другу, приколоты значки – коллекция Юрика. Я рассматриваю значки, а кошка Мурка муркает на кровати, и я вспоминаю, что такие же значки когда-то были и у меня в детстве. Кошка Мурка продолжает муркать, а мы с Юриком разговариваем — о значках, о детстве, о книгах, обо всём; потом Юрик уходит на кухню, затем возвращается, ставит на край маленького письменного стола маленький поднос; на подносе — две больших чашки чёрного кофе, и сахарница; кофе в чашках — растворимый, естественно.

Юрик снова уходит. Возвращается из гостиной, и в руках у него — початая бутылка ликёра, и две небольших рюмки цветного хрусталя. Ножки у рюмок — высокие, прозрачные, а верх у них — тёмно-синий, с выгравированным рисунком. Чешский хрусталь родом из шестидесятых. Я очень люблю этот чешский хрусталь.

Из таких рюмок нужно, вообще-то, пить водку, но мы пьём не водку, а ликёр. А я не люблю ликёр. Водку я тоже не жалую, но пью иногда — а вот ликёр совсем никак. Я бы лучше уж водки выпил, на худой-то конец, а ещё лучше — коньяка; но Юрик не пьёт ни водку, ни коньяк, да и нет у него денег на хороший коньяк, да и не разбирается Юрик абсолютно в том, который коньяк хороший, а который — фуфло; не приведи, Господи, пойдёт Юрик коньяк покупать — ему ведь дрянь какую-нибудь впулят — но он никогда не пойдёт за коньяком, ему это и в голову не придёт, и поэтому я спокоен за Юрика.

Просто, Юрик хочет сделать мне приятное, поэтому-то и принёс сюда эти рюмки и эту бутылку ликёра: он знает, что эти рюмки мне нравятся, а ликёр его матери, Евгении Палне, ещё в поза-позапрошлом году на юбилей кто-то из бывших коллег подарил — так и стоит в баре, только я его и пью, когда навещаю Юрика раз в полгода. И Юрик разливает ликёр по водочным рюмочкам, делает это с особенной какой-то торжественной серьёзностью: «Ну? За нашу встречу?» — «За нашу встречу!» И мы выпиваем, и Юрик уносит бутылку и рюмочки; я слышу, как на кухне журчит вода: это Юрик ополаскивает рюмочки, чтобы протереть их, и поставить обратно, на полку серванта — серванта, которого я никогда не видел, потому, что в этой квартире за последние сорок лет я бывал только в комнате Юрика, и нигде больше.

А кошка Мурка лежит на кровати Юрика, и муркает.

«Интересно, а какой у них сервант? — вдруг задаю я сам себе неожиданный вопрос, — наверное, какой-нибудь румынский или гэдээровский, и тоже, как и рюмки, как и всё в этой квартире, родом откуда-нибудь из шестидесятых, или даже из пятидесятых годов — с массивной нижней тумбой и очень маленькой верхней застеклённой витринкой…»

Юрик возвращается. Он приносит пепельницу — маленькую квадратную яшмовую пепельницу, в центре которой выточено небольшое круглое углубление.

— Я с тобой тоже покурю, — говорит он с видом заговорщика, — только сейчас откроем окно, а дверь закроем, чтобы маме в комнату не тянуло. А курить будем в форточку, ладно?

Я хочу угостить Юрика сигаретой, но у него, оказывается, есть свои: из письменного стола, из выдвижного ящика он извлекает пачку «свинстона», купленную, наверное, с полгода назад, достаёт из неё сигарету, кладёт пачку на место. Я достаю зажигалку, чтобы дать Юрику прикурить, но у него, оказывается, есть своя — простенькая, прозрачная китайская газовая зажигалка нежно-розового цвета — она хранится тут же, в ящике письменного стола.

Кошка Мурка внимательно наблюдает за всеми нашими манипуляциями. Она перестаёт муркать, она соскакивает с кровати, хвост — трубой, и бежит к закрытой двери. Лапой, лапой, выпустив коготки, пытается открыть дверь, чтобы убежать прочь — и у неё, естественно, ничего не получается. Мурка кидает на нас взгляд, полный осуждения и ярости.

— Мура… ну, Му-ура… Не сердись, иди на кровать, я тебя поглажу! — Юрик поворачивается ко мне: — Не любит, когда я курю. Совсем, как мама, — виновато улыбается, тушит только что прикуренную сигарету о край пепельницы, подходит к кошке, берёт её на руки, гладит. Мурка, по началу, бьёт хвостом: она рассержена, она ещё рассержена; но, потихоньку Мурка успокаивается, даёт себя уговорить, и тогда Юрик водворяет её на кровать. Затем подходит ко мне, и, повернувшись спиной к кошке, тихо просит:

— Дай, я подкурю от твоей сигареты. Она на щелчок зажигалки реагирует…

И мы курим в окно, повернувшись спинами к кошке Мурке, чтобы она не видела, как курит её хозяин.

Мы разговариваем обо всём: я травлю анекдоты, и Юрик травит анекдоты; я ему что-то рассказываю, и он мне что-то рассказывает; затем мы вспоминаем наше детство, затем опять травим анекдоты. Я присаживаюсь на кровать, и глажу антиникатиновую кошку — и Мурка опять муркает.

А затем вдруг раздаётся звонок сотового — я оставил мобильник в пальто, но через закрытую дверь комнаты Юрика его всё равно слышно. И я выхожу в прихожую, и отвечаю на звонок — отвечаю тихо, чтобы Юрик не услышал.

Я облегчённо вздыхаю: этот, совершенно посторонний звонок на мобильник только что решил мою самую главную проблему. Я возвращаюсь в комнату, и с лёгким сердцем вру другу:

— Извини, старик: жена позвонила — срочно требует к семейному очагу. Срочно. Похоже, у неё там что-то опять случилось…

Юрик вздыхает, и с его губ уже готов сорваться вопрос: «А как же?… мы ведь хотели… обсудить…» — но я не даю ему ничего сказать. Я опережаю вопрос. Я говорю:

— Недели через две, ладно? Я постараюсь к этому времени немного разгрузиться, и приду. И мы всё обсудим, гут? Через две недели, ладно?…

Последние слова я произношу, уже стоя в прихожей и обуваясь. Надеваю пальто и шарф, прощаюсь с другом, выхожу за дверь, спускаюсь по подъезду. Когда Юрик закрывал за мною дверь, я услышал, как Евгения Пална из своей комнаты крикнула: «Роман уже уходит?…» Но прощаться с ней я не стал: мне нужно спешить домой.

Мне не нужно никуда спешить. И вовсе не жена звонила мне. Просто, я должен был уйти, именно сейчас. И я иду неторопливо по осеннему городу, и наслаждаюсь послевкусием от нашей встречи: в комнате Юрика почти ничего не изменилось за последние сорок лет — разве что, книг прибавилось, да появились на полках фотографии из взрослой жизни, какие-то предметы из взрослой жизни… а так — почти ничего не изменилось, и я как будто снова в детстве побывал.

И я иду по осеннему городу, и перебираю в голове все эти мелочи: книги… оловянные матросы… ковёр… рыбки в аквариуме… настольная лампа, сувенирная карандашница, значки, прицепленные к вымпелам… сувенирные ножички, которые мы вместе в Торговом Комплексе покупали… Мурка… Мурка, кажется, тоже уже сорок лет живёт в квартире Юрика — серо-зелёная сибирская кошка Мурка — хотя, век кошек короток, и это, наверное, уже третья или четвёртая Мурка… неважно.

И жёлтые листья тихо падают на октябрьский влажный асфальт. Скоро зима.

Роман Днепровский

Фотоиллюстрация Натальи Волковой