Виктор Финкель. Васильичи

Шел восьмой послевоенный год и, что куда как важнее, – третий месяц после исчезновения с поверхности планеты, величайшего из величайших, а попросту, страшной твари, человеко-дьяволо-монстра. И уж если и считать это чудовище великим, то только потому, что внес он в, и без того, изначально дремучие и упрощенные конструкции многих партийных мозгов, воистину не мерянные, бесконечные, необратимые бездны произвола, жестокости, низости и человеконенавистничества. Кто-то может и уцелевал, совесть и душу свою сохранить пытался – это в первую очередь те, кто на фронте в окопах вступил, кто в мирное время, от идеализма и инфантильности, кто от простоты несказанной.

Но у великого множества с партийными билетами, тех самых, что и сейчас в России миллионы, тех самых, что и сейчас кучкуются под красными от пролитой крови знаменами – «хоругвями», – так вот у них и с ними происходило что-то невероятное: белое смотрелось черным, зло странным образов виделось добром, честность – гляделось преступлением, а искренность и душевная чистота, а тем паче, интеллигентность, воспринимались – коварством и дурью. Увечила треклятая партия людей, уродовала их, калечила. Может, даже, физиологию ломала. Насыщала безверием, цинизмом и бесчеловечностью, разрушала мозг и душу, а то и начисто изничтожала их, и, со времен урода-основателя, набивала всяческим бредом немногочисленные извилины: классовая бог-г-гба, пг-г-голетаг-г-гская миг-г-говая г-г-геволюция, бог-г-ба за миг-г-г, великий пег-г-гедовой г-г-габочий класс, солидаг-г-гность тг-г-гудящихся, интег-г-гнационал… Ну, если эта идиотическая фанаберия как-то лечится и со временем всё же исчезает, то другое…

С этим самым другим всё куда как хуже. Потому что оно всегда было в народе. Не у всех, конечно. Далеко не у всех. Но было. Издавна было. В подкорке сидело, в генах существовало, в каждой клетке бодрствовало денно и нощно и, понятное дело, никогда не умирало. И не было такого пенициллина-стрептомицина, чтобы изничтожить эту заразу. Ничто не брало её – уж больно живуча была! Жидонеприятием, жидоедством, ненавистью непреходящей, дрожащей, неизбывной к евреям, называется хворь эта в жизни, а по-научному – антисемитизмом.

И вот ведь какая закавыка. В отличие от всех остальных болезней, от которых нормальные люди вылечиться хотят, от антисемитизма ни один жидоед выздороветь не хочет. Иной раз говорят: страдает от хвори. Какой черт, страдает! Сладкая это болезнь, уж до чего приятна она хворающему ею, уж до чего сердцу его мила. Не болезнь, а одно удовольствие. Все объясняет, душу успокаивает, от всего защищает и виноватого искать долго не надо – вот он, сучара! Вот он, треклятый! Вот он, жидяра! Вот эту-то вечную сифилис-хворь, эту-то чуму-холеру, этот-то постыдный триппер – гонорею – спид и решил накачивать в больные души и злобные тела усатый дьявол со своей комбандой – партией. И преуспел! Да еще как… Даже в Сибири, не больно-то приспособленной к этому зловонному спорту.

Васильичи, близкие приятели, лет о тридцати, были детьми раскулаченных и сосланных в здешние места в тридцатые годы откуда-то из сельской глубинки. Годы прошли в заводских цехах за «броней», окончили местный техникум и теперь пригрелись в заводской лаборатории на спокойной, как им казалось, работе в одну смену. О работе-то этой, синекуре, да и только, им и не мечталось. Слова-то этого, синекура, они, ясное дело, не знали, не ведали, да не в нем дело. Рабочий день – шесть часов. Работа – не бей лежачего. Иной день и вовсе полное безделье. Это тебе не вкалывать в мартене или прокатном, в жаре и в поту, рядом с раскаленной, а то и вовсе расплавленной жутковатой сталью. Один работяга, ненароком, свалился в ковш – только парком пыхнуло и всё, – и похорон не было! Не будешь же сталь хоронить! Опять же, лаборатория на отшибе. Вокруг ни начальства, ни цехов. Связь с командованием только по телефону. Не рвалось к ним начальство, не рвалось…

Ежемесячные премии, каждый год путевка на курорт. Ну и командировки, частые и необременительные. Вот такое счастье выпало, вот такая лафа! А почему, именно, им? Да все потому, что были у них привилегии, да не одна, а целых две! Первая из первых – партия, в коей они обретались вот уже несколько лет, регулярно платя взносы, часами бдели на партийных собраниях, и выполняли партийные поручения – то ошивались в партбюро, то в профбюро, то выступали на митингах и кого-то облаивали, пардон, клеймили. Ну и главное – везде и всегда вели линию партии – любили, кого надо, ненавидели – тоже тех, кого было приказано. Вот приказано было родной кормилицей, партией ненавидеть жидов. У них вообще-то никогда, никаких разногласий с партией ни по какому вопросу не было, и быть не могло! А уж тем более по этому. Своё, плоть от плоти, сердечно родное, близкое дело! Ну и к тому, ненавидеть жидов было признаком верности партии и державе! А потому и сами старались, и родичам своим велели.

Был у старшого из них племянник в заводском общежитии, и прислали туда молодого специалиста – еврея. В одной комнате год жили, на соседних кроватях спали. Так вот, племянник, как не поздоровался с евреем с первой минуты, так и не замечал проклятого весь год… Васильичи были похитрее и, когда в лаборатории появился инженер-еврей, здороваться сухо-то здоровались, но смотрели волком, сверху вниз, презрения и брезгливости своей не скрывали, и лишним словом с ним, не дай Бог, не обменивались. А зря! Был этот еврей в лаборатории одним из немногих профессионалов, кто мог бы им и подсказать и помочь. Тем более что работал еврей этот в родственной им лаборатории по близкому направлению и имел еще более короткий рабочий день – пять часов. Да ненависть глаза им застила, и человека в нем, в пархатом, а тем более специалиста, они не видели.

В правоте и значимости своей они ни минуты не сомневались и еще по одной причине – брат младшего из них был крупной шишкой в заводском отделе кадров. А вся предыдущая дирекция Сталегорского металлургического завода, в которой было немало евреев, в последние сталинские месяцы была изничтожена, изведена начисто, под корень, и вновь пришедшие, видать, принявшие посильное участие в этом иссечении, кто доносом, кто выступлением, кто наушничанием, ненавидели евреев искренне и самозабвенно, как подельщики расправы. И братец Васильичей был как раз из них.

Ну и чем же занимались они? Делом, в общем-то, весьма нужным, что Васильичи понимали. Не могли не понимать! – Дефектоскопией. Со всех цехов гигантского завода к ним привозили детали, поковки, огромные уголки литых и сварных труб и многое другое. И Васильичи должны были определить, нет ли во всем этом трещин, непроваров, несплошностей и, черт те знает, еще чего, что насовал дьявол в металл, в вечном своем, неукротимом желании сломать, повредить, нашкодить. А Васильичи, из соседней дьявольской епархии – партийной, – пытались помешать ему, своему же хозяину – Сатане. И делалось это проверенным методом: просвечиванием рентгеновскими лучами.

А надо сказать читателю, что центральная заводская лаборатория Сталегорского металлургического завода создавалась в тридцатые годы людьми очень и очень неглупыми, прошедшими выучку на немецких и американских предприятиях. Как правило, это была недострелянная русская интеллигенция, зачастую беспартийная или выходцы из промпартии и им подобные. И возглавлял ЦЗЛ выдающийся металлург-академик. Добавьте сюда и то, что в нищей, голодной, разоренной стране денег на металлургию, широко, по-советски, не жалели. Вот и получилось, что в лаборатории этой работало что-то около восьми сот душ! По любым временам, даже сегодняшним, это было весомо. И строили добротно. Вот и лаборатория Васильичей была вполне приличной. Одноэтажный кирпичный дом о 200-300-стах квадратных метрах располагался автономно и был неплохо защищен изнутри баритовой штукатуркой, а кое-где и тяжеленными стальными накатными дверьми. К рабочему помещению в нем подходила ветка железной дороги, и тельфер позволял перенести любую, даже тонную деталь на тележку, которую и закатывали в помещение.

Всё бы хорошо. Да вот кое-что произошло за десять – пятнадцать лет. Во-первых, давно ушел академик и переехал в Москву. Во–вторых, страшная сталинская сеча обрушилась на страну во вторую половину тридцатых, выкосив техническую интеллигенцию, в том числе, и на металлургических заводах. В-третьих, война вырубила, кого смогла. Ну, и, наконец, послевоенная наука, подхлестнутая атомным бичом, молниеносно изменилась. И те, кто пришел в заводскую лабораторию, а это были, в первые послевоенные годы, малограмотные партвыдвиженцы, больные и неудачники, не состоявшиеся в производственных цехах и отброшенные за профнепригодность на «обочину», в ЦЗЛ, были не просто не готовы к ворвавшейся в заводскую технологию атомной физике. Они были полностью, законченно и величественно невежественны. И намолотили в неведении своем – ни словом сказать, ни пером описать, дури натворили они, ни взвесить, ни измерить, считай, на бесконечные времена вперед. А всё потому, что нет пределов у безграмотности да темноты в мозгах и глазах, погоняемых бездумной да безумной партийной плёткой страха и этим, с дурным оскалом, «надо!».

Производительность мартеновских печей всегда была тормозом, эдаким арканом для металлургического завода – табуна цехов. Вот, скажем, прокатные кони были куда как быстрее, да послушнее. Вот и пришел министерский приказ, на всех больших металлургических заводах организовать контроль времени кипения стали, – нельзя ли ускорить? Делали это всегда и по земному, попросту, а тут велено было внедрить изотопы – так сказать примкнуть к ядерному прогрес-с-с-су. Примкнули быстро и не колеблясь, да так, что у иных кости захрустели. Тяп-ляп соорудили нехитрое хранилище в необорудованном подвале лаборатории, завезли туда изотопы, набрали мальчишек и девчонок необученных и пошло – поехало. Без манипуляторов, на весах простых, без какой бы то ни было защиты, разве что в белых халатиках и убогих респираторах, вручную, развешивали изотопы, тащили их пёхом с километр в цех и швыряли прямиком в мартеновскую ванну.

Заразили всё что можно и всех, кого можно и в лаборатории, и в цехах мартеновских. И только, когда робко зашелестели врачи в заводской поликлинике – кровь стала дрянной не у одного-двух, а у многих, и когда стыдливо заныли мужики и стали подавать заявления на переход в другие цеха, увольняться тогда еще было запрещено, начальство забило отбой. Да так тихонько, ни слова вслух, прикрыли изотопную лабораторию. Кое-как покрасили стены, расшвыряли людей кого – куда с глаз долой, чтоб не вякали, не ныли, да не жаловались. Все бы шито-крыто, как всегда, виновных не сыскать. Да зло содеянное, как уши ослиные, все вылазило наружу. То помрет кто-то, не поймешь отчего. То с ребенком малым идет не так, как надо – болеет и болеет. То живому врачи отказывают в пенсии досрочной, потому что документов нет: то ли изничтожили их, то ли в архивах засекреченных, то ли и вовсе не было никогда…

Недобрая тягомотина эта с бывшими и настоящими работниками изотопного партийного социдиотизма, мало-помалу, тянулась годами. То ли дело с рельсами, которые бодро катали из этой самой мартеновской стали. Заразили-то их не чем попало, а радиоактивным кобальтом с периодом полураспада более трёх тысяч лет! Вот и светят сейчас по всей стране они злым невидимым излучением, одаряя великое множество людей в поездах и на путях черт-те-чем. А придет их время, отправят в металлолом да на переплав. Только кобальта от этого в них меньше не станет и новые рельсы из них, и новые строительные балки, и стальной лист, и арматура и все, что из них изготовят, вплоть до скрепки канцелярской, игрушки детской и заколки в прическу женскую, – всё будет излучать и облучать человеков, ни сном, ни духом не подозревающих о том и не ведающих за что.

Вот уж не знаю, работали ли Васильичи в то «героическое» время в изотопной лаборатории, только и того, что выпало на их долю после её закрытия хватило им с головой. Это только так говориться: «с головой». А на самом–то деле как раз из-за её отсутствия. Судите сами, были бы людьми образованными, смотришь, и попытались бы как-то защитить себя. А тут одна и та же песня: партия, жиды, мать их, и водка. Кстати, о жидах. В войну в лаборатории евреев было много. Прежде всего, из эвакуированных. И работала лаборатория в те годы хорошо. Но потом, перед самой победой и после неё, почти все они вернулись в западные районы страны. А еще немного погодя, с сорок седьмого, началась охота за немногими не уехавшими. В итоге, в ЦЗЛ их почти не осталось, хоть в красную книгу заноси, а уж в физической лаборатории, как и в броневой, их не стало вовсе. Заработала, завертелась тяжелым маховиком-катком никогда не умиравшая борьба за секретность, «бдительность», и «допуски» стальными мётлами вымели пространство этих двух лабораторий до степени «юденфрай». Так бы им вымести всю изотопную грязь из полов, потолков и стен!

Наши Васильичи были как раз теми исполнительными винтиками, поршнями, скребками, которые на местах вышибали немногих, случайно задержавшихся. Гордились этим, и было это главное в них, в жалких мыслях их, и всем нехитром раскладе их убогой жизни. А тут возьми, и незадолго до смерти Сталина, в Сибирь поехали молодые специалисты-евреи. Ну не сами поехали, конечно, – послали! Так партия готовилась к массовой депортации евреев. Двое таких объявились и в их лаборатории и, хотя никаких допусков им не дали, но работать позволили. Васильичи зашлись окончательно. Ярость и праведный гнев их не покидали и забирали целиком. Ни на что большее их не хватало, да и не нужно им это было, потому что не было дано. А тут подоспело и перевооружение их собственной лаборатории.

Дело в том, что до тех пор в лаборатории была только мощная просвечивающая рентгеновская установка и могла она пробивать не более сорока-пятидесяти миллиметров стали. Машина эта, конечно, опасная, но и защищаться от неё как-то можно было. Выключил её, и все в порядке – от излучения нет и следа. Напялил свинцовый халат и, худо-бедно, сбросил облучение в несколько десятков раз. Ну, ясное дело, приходилось и осторожничать – во время работы в операционную с установкой не заходить. Стальные двери покрепче закрывать-накатывать. Так это – семечки. Подумаешь! Одним словом, как-то приспособились Васильичи и не болели. А тут, в одночасье, всё изменилась – на заводе появились большие сечения металла, потребовали просматривать массивный металлический прокат, пошли разговоры, что, не сегодня – завтра, надо будет просветить целиком металлический слиток сразу после заливки и остывания, еще перед прокаткой на блюминге – а это уже к метру подтягивается! Тут уж никакой рентген не поможет – слаб он. Ну и, как всегда при социализме, вышел приказ министерии, и на крупные металлургические комбинаты начали завозить оборудование для гамма-дефектоскопии. Куда ставить – на Сталегорском заводе сомнений никаких не было – ясное дело, в лабораторию к Васильичам! Проверенные, закаленные партийцы, справятся! Не учли одного – гонять несчастных евреев они могли и справлялись с этим делом, как члены ве-ка-пе-бе отлично. Только ведь гамма-излучение не евреи, его не погоняешь! Оно само кого угодно уломает!

Один из вновь принятых на работу евреев понял, что произойдет в самом ближайшем будущем, засуетился и забегал с проектом, кстати, вполне реальным, как в сотни раз уменьшить количество завозимого радиоактивного препарата и увеличить его эффективность. Даже доклад сделал в присутствии коллектива физической лаборатории в кабинете самого начальника ЦЗЛ. Как изловчиться и ничтожно малым количеством изотопа просветить полномасштабный металлургический слиток и не нахватать, при том, не облучиться. Да не тут-то было – отмолчались всем «физическим» миром, не особенно таясь, похихикали в кулачки, а за спиной и вовсе оболгали. А уж Васильичи, те и не думали скрывать свою неприязнь и полное презрение к «жиденку» – ишь, умнее всех решил быть! Выламывается! На корню погубили доброе дело, и все потому, что предложил его еврей. Да только ли дело поломали! На поверку вышло, что и себя не пожалели, ради дремучего невежества своего и ненависти к инородцу!

Это только в сказке говорят: быстро слово сказывается, да медленно дело делается. Это об умном деле. А уж глупое дело – быстрое, проворное, не успеешь подумать и слово молвить, а оно, глядь, и завертелось уже, да шустро-то как! Да споро-то как! И месяца не прошло, а установку для гамма-насквозь этой самой – дефектоскопии завезли и поставили в крепости Васильичей, прямо рядом с рентгеновскими аппаратами. Благо, место было! Правда, завезли пока один только корпус, кстати, внешне очень похожий на рентгеновские аппараты. Но сердца в нём, мотора дьявольского не было. И не медля ни одного дня, послали Васильичей в командировку на какой-то атомный завод, где-то под Москвой, выпускавший изотопы. А почему вдвоем, стало ясно, когда им вручили «домик».

Был это свинцовый цилиндр с полметра высотой – эдакий бочонок со свинцовой же пробкой-крышкой и двумя стальными проушинами, сквозь которые был пропущен обычный лом. И, когда взялись за оба его конца каждый обеими руками и подняли, поняли, и двоим-то его едва снести. Тем более что норовил этот «домик» соскользнуть вдоль лома то на одного, то на другого. И дело не только в том, что стальные петли могли помять руки – весь вес оказывался на одном, и кисти тогда не держали, и ноги подгибались. Кое-как доволокли до машины, добрались до вокзала, спотыкаясь об лом, протолкались через толпу зала ожидания и забрались в купированный вагон. А дальше что? Куда девать-то эту игрушку? Бросили в ящик под откидной полкой, да так, то ли трое, то ли четверо суток и проспали да просидели. Наверное, на противопехотной или противотанковой мине было бы безопасней – коль не взорвется, вреда от неё никакого. Где им было знать, что свинцовые домики эти фонили, пропускали, значит, жесткое гамма-излучение и хранить их полагалось в дополнительных емкостях и хранилищах, а возить – в спецвагонах.

В уставе КПСС об этом не говорилось, и в секретных «партейных» инструкциях, как и почему надо гнобить, плющить, травить и топтать евреев, тоже про это не было ни слова. Думаю, за трое этих, а может, четверо суток большую волю дали они миллиардам жестких гамма-квантов. Ох, и попировали эти сатанинские волны-частицы, атакуя защищенные только партбилетом тела двух «партейцев – неискоренимых – общественников», а заодно, и доброй полусотни других пассажиров этого вагона, да и соседних тоже, не говоря уже о зале ожидания на вокзале. Миллиарды живых клеток ионизировали да разрушили. Ничего не различали на пути своем: сердце, кровь, печень, гениталии, селезенку. А сколько зародышей будущих болезней насадили в организмах ничего не ведающих пассажиров? Тут тебе и лейкемия, и язва, и бесплодие, и рак, и изувеченные гены, и не родившиеся или родившиеся уродами дети. Это у пассажиров. Но сами-то герои наши сидели и спали прямо на этом ядерном аду. Надо думать, проблемы их начались сразу с этой командировки. Но ведь была она не единственная. Еще с десяток раз мотались они на это предприятие. Приходилось, иной раз, перевозить и по паре «домиков», а однажды – даже три!

Да только бы это! Дозиметры, надо сказать, и в физической лаборатории, и в лаборатории Васильичей были и, притом, разные и носили они очень яркие названия, что-то типа «Береза», «Орех», «Сосна». И как только они доволокли домик и забросили его в небольшую подсобку, рядом с аппаратурой, выяснилось, что дело не ладно – зашлись дозиметры, замигали десятком неоновых глазков. Лабораторию строили давно и в расчете на рентгеновское излучение. Гамма – излучение, куда как более мощное, все стены, и внутренние, и наружные, и двери держали плохо или не держали совсем. Васильичи робко заверещали у начальства, но в парткоме им растолковали, что партийный билет и долг советского человека сильнее излучения. А чтоб не дергались, дозиметры у них попросту забрали – и вся недолга. Кое-где, на внутренних переборках добавили еще один слой баритовой штукатурки и успокоились. Все – и начальство, и Васильичи. Не успокоились только кванты излучения, запросто прошивавшие, смеясь протаранивавшие шутливую изоляцию, и миллионами и миллионами укусов разрушали тела наших ярых партейцев и яйца «партейные», не в последнюю очередь.

Странная эта коррида между матадором-радиацией и двумя партийными быками – дубарями длилась довольно долго – года полтора. С лица спали, побледнели оба, но вида не подавали. Дома ситуация явно осложнялась, женам молодым явно не хватало мужнего тепла. Меж собой Васильичи это вентилировали, но наружу не выпускали. Даже врачам ничего не говорили – насмешки боялись. На сотрудника же, еврея – врага народа, агента Джойнта, сиониста, падлу проклятую, – старались не смотреть, не то чтобы разговаривать. Странное дело. Чем хуже им становилось, тем яростнее они ненавидели эту публику, жидов этих. Ничто им не прощалось, а пуще всего, что жиденок этот заранее понял и, надо думать, и сейчас понимал их ситуацию, хотя и молчал.

Чем более сужался круг их болезни, стальной, проволочной петлёй – арканом перехвативший им горло, и замкнутее они становились, тем большую отдушину видели они в жидоедстве. Дошло до того, что, когда выпивали они в своей компании с супругами своими, единомышленницами, тоже жидоедками, тоже с одной мыслью носились – извести жидов, – и, как всегда, яростно топтались по народу этому ненавистному, даже, жены, их жены, устали от потока брани и не выдержали: «Дались они вам. Своих дел у вас мало». Сколько бы вся это колготня тянулась, сказать трудно. Надо думать, недолго. Разве что еще с полгода, год – партейные тела ведь не железные, хоть и утверждал классик: «Гвозди бы делать из этих людей». Кто знает, а может, был он и прав – единственное, на что они годились – это делать из них гвозди, на это бы их хватило!

Так вот, решилось всё куда как проще, быстрее и страшнее. Как будто Кто-то Всемогущий подслушал их, как будто, Кому-то надоело слышать никогда не прекращаемые потоки, да что потоки, водопады, Ниагары ненависти. А дело было так. С утра, неожиданно, без предупреждения, подогнали вагон с огромным литым тройником для магистрального метрового трубопровода, под тонну весом. Трещины и пористость в цеху заприметили – вот только, с поверхности они, или сквозные – на литье не увидишь. Потом, когда закопаешь на несколько метров, а его прорвет, хлопоты будут куда как большие. Потому решили подстраховаться и экспрессно провести анализ. Васильичи зацепили тройник стальными крючьями, тельфером перегрузили его на рельсовую тележку и, покряхтывая и матерясь, как водится, не забыв помянуть племя пархатое и подлое, загнали её в лабораторию. Этот этап прошел благополучно. Один из них зарядил в фотолаборатории пленку в здоровенную алюминиевую кассету и собрался отнести её к детали. Задумался он только на мгновенье. Дело в том, что чертовы домики регулярно засвечивали пленку. Выкручивались они так. Или хранили пленку в базовой лаборатории в центральном здании ЦЗЛ или в собственной фотолаборатории, которую, кроме барита, по своей инициативе, оббили листами свинца.

Так вот, задумался он потому, что с утра из-за спешности работы не успел принести свежую пленку из ЦЗЛ, а на этой, вполне могли быть засвеченные участки. Тем не менее, кассету с пленкой взял и поставил внутри тройника, прислонив её к подозрительному месту. Главное, как ему казалось, они сделали, оставалось последнее…– использовать стандартную установку для гамма- дефектоскопии они не могли – уж больно здоровенным был литой тройник, раскорячившийся на тележке и торчащий сверх всяких габаритов по обе стороны её. В две руки, как всегда ломом, они вытащили домик из хранилища, заволокли его в операционную и подтащили к боку тележки, на которой громоздилась литая бесчувственная дура. Убрать фиксатор со свинцовой пробки был уже делом одного движения. В лаборатории был простейший из простейших манипуляторов. Он должен был захватить свинцовую крышку и вытащить её вместе с радиоактивной ампулой. Дело нехитрое – подхватили они это устройство, поставили его над домиком и прикрепили к крышке. Всё было сделано, пришло время уходить в укрытие. Они и спрятались. Перешли в соседнее помещение с пультами, закатили стальную дверь и сели перед экраном, за которым через свинцовое стекло лаборатория была как на ладони. Вот только на чьей Ладони?

Старший Васильич нажал на кнопку и крышка домика начала медленно приподниматься, подтягивая за собой ампулу, прикрепленную на тридцатисантиметровом, висящем на проушине в пробке, стержне. Выдвигалась она примерно две минуты. И когда полностью оказалась вне домика, процесс остановился – экспозиция началась. Уж не знаю, как и почему, но в эти минуты Васильичи испытывали серьёзное беспокойство. Накатывало на них волнение и чувствовали себя они не в своей тарелке. Видимо, мощное излучение как-то влияло на них. Если бы тот еврей, которого они ненавидели, был бы рядом, его бы это не удивило. Самосознание, что есть излучение, способно оказать влияние на нервную систему человека. Он знал одну тяжелобольную женщину-гипертоника, которая ощущала включение ускорителя элементарных частиц на расстоянии в 20 километров. Причем, безошибочно. Да и сам он в физической лаборатории работал с рентгеновским излучением пять часов в день при практически полном отсутствии защиты. В те послевоенные годы, её не было – стояла рентгеновская трубка на открытом столе. В метре, на полу – высоковольтный трансформатор, соединенный толстенным кабелем с трубкой. Рентгеновские камеры пододвигались вручную к открытому окошку трубки, и флуоресцирующий экран позволял юстировать металлический образец в потоке излучения. Руки неизбежно облучались всегда, голова и лицо, как ни прикрывайся свинцовым стеклом, – тоже. Да и сам ты передвигался на полусогнутых, чтобы, не дай бог, не коснуться верхнего конца трубки – там были 35-40 тысяч вольт и это было похуже самого излучения – карачун немедленный и верный – в головешку обугленную превратишься.

Так вот, он всегда ощущал что-то странное, – то ли связанное с искрением высоковольтной системы, то ли с запахом озона, то ли с накалом нити, то ли с оптическим свечением раскаленного электрода рентгеновской трубки, с поверхности которого и вылетало излучение, то ли с невероятным напряжением нервишек. И казалось ему, что он чуял само рентгеновское излучение. Но было оно в миллионы раз безопаснее обрушивавшегося в эти мгновенья на Васильичей. Фокус был в том, что мягкое, то есть длинноволновое рентгеновское излучение, с которым он работал, в основном, поглощалось кожей и поверхностными слоями тела. А гамма-излучение пробивало все тело насквозь! И у него не было никакого сомнения, что Васильичи пребывали в состоянии серьёзнейшего мандража. Есть такое, не больно интеллигентное, но верное слово. Он, давно, чувствовал, что они в беде и пытался объяснить это начальству, но его деликатно посылали, а говорить с Васильичами было делом и вовсе пустым, разве что на яростный взгляд да на мат площадный нарвешься.

Между тем Васильичи, действительно, нервничали, а потому и матерились почем зря, а в их варианте это, всенепременно, включало поношение золотушного племени. И как только последний витиевато изощренный матерный цуг, яркий как натюрморт с порослью ядовитых багровых грибов – поганок, иссяк, в этот самый момент, когда экспозиция кончилась, электроэнергию вырубили и ампула осталась вне домика… Это были десять минут, когда, казалось, наступил Конец Света. А настоящий Конец наступил, когда свет, наконец, дали. Но как? То ли напряжение подняли, то ли что-то еще, только мотор манипулятора задымил и приказал долго жить, помер, то есть… Сколько ни нажимали они кнопку, сколько ни гвоздили детей Иуды, не работал он, и проклятая ампула висела в воздухе, заливая лабораторию и ближайшие сотню метров заводского пространства невидимым смертоносным излучением. При всей ограниченности своей, они чувствовали, что это значит, и холодный пот от ужаса и безысходности залил их. Что делать? Они уже понимали, что звонить начальству или в партком было смешно! Ответ будет простой – сами нагадили, сами и разгребайте! Бросить всё и сбежать – суд и потеря партбилета. Опять же, терять время зря – еще более опасно. По-настоящему опасно!

И они приняли решение. Непростое решение. Собрали со всей лаборатории резиновые просвинцованные фартуки и плащи. Нашли, даже, такие же перчатки. Всё это было защитой, в которой в те годы работали врачи-рентгенологи. И все это не спасало их полностью даже от рентгеновского облучения. Публика эта имела сокращенный рабочий день и, тем не менее, частенько болела, да не чем-нибудь, а раком. Для рентгена эта одежда имела хоть какой-нибудь смысл. Для гамма-излучения – никакого! Обрядили Васильичи старшого во всю эту тяжесть и откатили стальную дверь. Пробыл он в зоне недолго – минут с пятнадцать. За эти долгие минуты, за вечность эту, успел отсоединить свинцовую крышку от манипулятора и вручную опустить её в гнездо. Потом повернулся к переборке с окном и махнул рукой второму. Вроде бы всё было нормально, на месте. Но это был мираж. Человека этого, считай, уже не было. Вопрос был только во времени, причем очень недолгом… Теперь, когда ампула возвратилась в домик, подбежал второй и ломом, как всегда, но теперь уже волоком, они утащили свинцовый цилиндр в хранилище. Сколько доз нахватали они, и в первую очередь старший, никто никогда не узнал, да и не пытался это сделать. Надо думать, много десятков или сотен.

На следующий день старший Васильич на работу не вышел. Вызвал врача из поликлиники, сказался больным и просидел дома. Съел пару здоровенных кастрюль наваристого борща с мясом, сметаной и чесноком и, не останавливаясь, пил, пил и пил. Через неделю вышел на денек на работу. Посидели с часок в своем «на отшибе», покурили, помолчали и разошлись по домам. Благо, никакого контроля не было. Прошла еще одна странная неделя, когда старшой был как на качелях, в Сибири говорят, на воздусях, – и жизнь реальная, вроде, шла, и не чувствовал он себя. Не чувствовал, и всё. Да и температура поднялась. Жена толком ничего не знала, но поняла, что-то не так. Как мужик, он отключился начисто. Стыдобища перед родной бабой – это главное, что сейчас мучило его. Еще через неделю, он тверезый как стеклышко, выбрился, да и утопился в собственной ванне. Только похоронили его, как из центральной заводской лаборатории исчез и младший Васильич. Брат его из отдела кадров посодействовал родичу и организовал молниеносный перевод во вспомогательный цех, на другом краю десятикилометрового завода.

Ну, а что в ЦЗЛ? Как пелось в ГРЕНАДЕ, «никто не заметил потери бойца». Да и «яблочко-песню» никто допевать не стал, да и не собирался. Ну, а если поточнее, никто не хотел даже вспоминать эту историю. Кому это было нужно? Комиссии, дозы облучения, лучевая болезнь, нарушение техники безопасности и прочая тягомотина. Земля покрыла грех, и ладушки! Списали и забыли – «трава не расти». Правда, лабораторию дефектоскопии прикрыли не надолго, чтоб не будоражить прошлое. Ну, так впервые, что ли? Потом, наверное, опять открыли…

Виктор Финкель
Copyright © 2006 Viktor Finkel
Certificate. Writer Guild of America. 2006