Владимир Брисов. Мёртвому припарки. Satirical Comedy

Посвящается 120-летию со дня рождения драматурга Евгения Шварца.

САТИРИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ в двух актах. Место действия – ВИЗАНТИЯ. Время действия – НАШИ ДНИ.

Первый акт.

Сцена, освещённая прожекторами. Над сценой герб Византии – золотой двуглавый орёл на багряном фоне. С двух сторон занавесы такого же багряного (тёмно-красного) цвета. Багряный в Византии – цвет императоров – Багрянородных. Сзади сцены жёлтая стена с крюками. Из-за занавесов появляются артисты: кто-то с палочкой, кряхтя, выходит, кто-то выбегает, выпрыгивает. К телу прижаты обрамлённые картины, но зрители видят их оборотные стороны – холст или картон.

Артисты хаотично перемещаются по сцене, ища куда повесить картины. Рефреном, разноголосицей звучит текст: «что говорить, когда нечего говорить». Наконец все видят жёлтую стену с крюками и, толкаясь, мешая друг другу, размещают на ней портреты. Порой, завешивают один другим. Например, Карла Маркса закрывает Ленин, того, в свою очередь, Сталин. Рядом с Горбачёвым появляется Ельцин, в этом же ряду вешают белый лист с текстом: WHO ARE YOU MR «Х»? Активная борьба идёт за «поэтический крючок»: вначале зрители видят лицо Есенина, его закрывают портретом Маяковского, того, Бродским. Наконец, предстаёт белое полотно с надписью «вакантно». Кроме перечисленных знаковых фигур, замечены: Инесса Арманд, Надежда Крупская, Надежда Аллилуева, Раиса Горбачёва, белый лист с надписью «FIRST LADY, WHO ARE YOU?»

На сцену ложится тень. Все огни постепенно гаснут. Темнота, близкая к мраку. По залу проносится дуновение ветра.

Испуганные голоса артистов: – Ты кто? То есть Вы кто?

– Кто Я? Я это Он!

Артисты, испуганно: – По пьесам Шварца «Тень» или «Дракон»?

Он: – Нет, я опасней, чем дракон, я тот, кто заменил – Закон! Таких, как я, в Египте называли – фараон! Вождь, цезарь, шах, султан, король – слова менялись, зато понятья те же оставались. Я начинал карьеру как обычный прокуратор, а ныне становлюсь всевластный император.

Те, кто на сцене, дрожащими голосами: – А мы: бездомные артисты, писателишки-борзописцы и словоблуды-журналисты…

Он: – Где от минкульта стракулисты?

Артисты: – Их не зови. Мы сами сразу искореним в себе идейную заразу.

Он: – Сейчас же снять вопрос о первой леди, и никогда не спрашивать «где дети?»

Артисты: – Мы не нарочно, мы не знали. Мы не пытались затевать борьбу, мы просто позабыли про табу.

Он: – Повесить лучше «NON COMMENT», плюс власти сделать комплимент. Исчерпан будет инцидент.

Артисты с фонариками в руках мечутся по сцене. Шуршит бумага, со стены что-то снимают, что-то на неё вешают. Зажигается яркий свет. Артисты замирают в разных позах. На стене видны большие белые листы с крупными надписями: «Эмбарго – УРА!», «Инфляция – УРА!», «Изоляция – УРА!» «Пенсии – АУ!», «Медицина – АУ!», «Жильё – АУ!», «Парламент – УРЛА!», «Футбол – МУРА!», «Турция – то УРА, то – МУРА, то УРЛА!».

Действующие лица смотрят на жёлтую стену и удовлетворённо потирают руки.

Один из артистов: – А остальное всё, на сей момент, пусть будет просто – «NON COMMENT». Второй: – Ух, хорошо, Тень улетела, а то бы нам, коллеги, всем влетело. Вот вышла стена, так стена, из сердца она рождена.

Третий исполнитель: –  Есть Стена Плача, Китайская есть и Кремлёвская, а это какая, Рублёвская? Следующий артист: – Зачем плагиат нам? Есть трасса Рублёвская… Стене дадим имя «Садовокольцовская»!

Артисты встают в полный рост, поворачиваются к зрителям и дружно, громко произносят: – Что говорить, когда нечего говорить!  (Покидают сцену).

На сцену выскакивает запыхавшийся врач в белом халате и белой шапочке. Из-под халата выглядывают старые джинсы и кроссовки в синих бахилах:

– Я опоздал всего на миг, и вот уже возник конфликт. Простите, господа, в палате номер шесть меня беседой задержали.  Я должен был предупредить в начале. Всё происходит не у нас, не с нами. Событий череда в великой Византии, перед приходом к власти деспотии. Резонно спросите меня: – Какого чёрта злое бремя ложится вновь на наше племя? Когда мы упустили время?

Перед зрителями появляются четыре артиста в чёрных костюмах, белых сорочках, красных галстуках и в шляпах. У каждого в руках гранёный стакан и вилка с маленьким огурчиком:

– Проели времена «Застолья» и славословов славословья!

Та же четвёрка артистов поднимает воротники, сбрасывает шляпы и натягивает на головы чёрные спортивные шапки с прорезями для глаз. Выхватывают из-за пояса пистолеты, и, беспрерывно стреляя друг в друга, падают на сцену:

– Всё поделили в девяностых «Пулевых» и растащили в нефтеносных «Нулевых». (При этом, лежащие на сцене, вскакивают на ноги, держа в руках таблички. На каждой по одному слову).

Доктор выстраивает их в ряд. Получается фраза: БАНК, УЛИЦА, ФОНАРЬ, ОФШОРЫ.

Доктор декламирует с выражением: – Бессмысленный и тусклый свет. Который год мы носим шоры? Шестнадцать скоро минет лет… А виден свет в конце туннеля? В конце туннеля света нет! Могу продолжить свой ответ: – Летят мотыльки на последний канкан, какой упоительно сладкий обман, как манит огонь прикоснуться к нему, как трудно поверить в грядущую тьму.

После паузы. – С кем не знаком: – Я доктор Шварц, но не Евгений. Тот драматург, сценарный гений, я – графоман-писатель, шут, провинциальный баламут.

Из-за занавеса выходит молодой человек в очках с самодельным плакатом, на котором написано «пикет». Он указывает на жёлтую стену, на людей в чёрном и громко произносит: – Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет!

Раздаётся свисток и четверо в чёрном сбивают его с ног и уносят, взяв за руки, за ноги.

Вносят гроб и ставят на возвышение, загораются церковные свечи. За гробом видна семья усопшего. Вдова в трауре с маской Совы. Остальных членов семьи, заменяет траурная одежда (мужская и женская), висящая на самодельных напольных вешалках в виде крестов, вместо лиц – маски филинов и сов.

Доктор, согнувшись, так, будто загораживает экран, мешая зрителям смотреть кино, подходит к вдове и садится на стул за её спиной. Вдова жестом указывает на стул рядом с ней.

Доктор возражает: – Нет, нет, спасибо, я не хочу прессинговать, из тьмы удобней ход событий наблюдать. – Потом нагибается к вдове и спрашивает: – Извините, почему рядом с гробом стоит фигура Венеры Милосской?

Вдова (Сова): – Такова последняя воля усопшего. – Доктор глубокомысленно кивает: – Да, конечно, последняя воля.

Пришедшие проводить умершего в скорбный путь, держат на коротких бамбуковых палочках маски животных, птиц, которыми периодически закрывают лица. На напольных вешалках висит множество масок, создавая иллюзию толпы.

На сцене появляется группа, судя по маскам, Волк, Лиса и Ёж. Следом выбегает артист в маске мыши и, ко всему принюхиваясь, присматриваясь, суетливо подбегает к гробу, к родственникам, от родственников к жёлтой стене, от стены к картонной фигуре Венеры Милосской, наконец, к группе, с траурными повязками на рукавах.

Мышь: – А гроб купили самый дорогой. //Трудился над лицом дел похоронных мастер. //Как новенький наш Филинов лежит.// Как будто встанет и заговорит.// Зальёт приехавших потоком компромата… //

Ёж: – Послушай, Мышь,  //давай уж лучше матом. // Тьфу, ты, чёрт. По мне поэзия, как мантры нищеты. Дохода нет, но много суеты. Всё тот же Пушкин иссушил мозги, ведь нас читать насильно заставляли. Я помню, чуть не умер от тоски, когда всю школу Блоком, Маяковским и Есениным пытали.

Волк: – А для меня стихи – заразная болезнь. Я начинаю обличать, как Чацкий. От них, то вою, то рычу, то рву клыками с красными флажками ленту.  Весь мир освободить хочу, как будто на обед съел диссидента. Стрельба, осколки голосов… Один я против стаи псов.

Ёж: Ты Волк, и был всегда крутой. Волкам стихами западло общаться…

Волк: – Слагая рифмы становлюсь другой и совесть начинает пробуждаться:

Плодится Москва, и беременен Питер,
а вся остальная страна, – извините.
Куда исчезает её населенье?
Как в чёрные дыры, бредут поколенья.
А где же учёные, где же врачи?
С экранов ушли хохмачи, скрипачи.
Все в землях иных проживают теперь,
приходит пора невозвратных потерь.

Ёж: – Ну вот читал ты, воздух сотрясал. Ори себе хоть много лет, что может изменить поэт? Совсем другое дело пистолет… Ты раньше часто доставал его и отгрызал кусок от тела жирной нефтеносной Византии. Будь лучше гангстер, чем вития!

Мышь – Волку: – Прошу прощенья, я не знал, что всё в тебе так суицидно. Факт раздвоенья личности бесспорен, я вижу больше, ты расстроен, расчетверён, распят! В тамбовском волке и мораль, и совесть спят. Мы, слуги императора, все помним, как один: «я не поэт, а гражданин». Наш вождь не любит жалость, вздохи. – Тут все артисты, кто на сцене, поворачиваются к зрителям и дружно говорят: – Он – ум, честь и совесть нашей эпохи!

После паузы, откашлявшись, Мышь продолжает разговор уже в прозе: – Так вот, о покойном Филине. Одет в шикарный костюм, закрытый саваном по пояс. Костюм был куплен недавно в Париже во время поездки с молодой любовницей.

Филинов откидывает саван и садится в гробу, свесив ноги: – В Парижике, так я его при жизни называл. Последняя любовница… так темпераментна, у мёртвого поднимет! – Он закатывает глаза, достаёт надувную игрушку, дует в неё, и она со звуком выпрямляется, напоминая пенис. – И вот теперь, Она, Костюм, приобретённые для жизни, меня проводят в скорбный путь. Всего лишь миг от счастья и до тризны.

Прощай и ты Мышков, пришёл проститься, хоть на тебя и нету компромата. Ну разве что чуть-чуть, так лет на восемь. А остальных всех к стенке встать попросим! Всех к стенке, и из автомата! А лучше бы взорвать гранатой! – Достаёт детскую игрушку – автомат и строчит (свет в зале гаснет, видны и слышны только автоматные очереди. Затем раздаются взрывы хлопушек и на зрителей падает конфетти). Филинов ложится в гроб.

Мышков продолжает, будто ничего не слышал: – Вдова не стала мелочиться, на пальце его левой руки – перстень с брильянтами, которым он так дорожил при жизни.  Говорят, оплачен сказочный банкет, ну я имел в виду поминки. Я заглянул в меню, чего там только нет. Бок осетринки, ещё из Астрахани чёрная икра и из Парижа фуагрА, с абхазских гор перепела, суп из хвостов венгерского вола, ферганский персик, апельсиновый лимон, Испании изысканный хамон, дальневосточный краб, сифуд шанхайский и выбор вин, ну просто райский… Сама вдова ревёт, изображая водопады, но в глубине души, кончине Филина все рады. Мечтает каждый сжечь досье из компромата. По слухам, Филинова отравили ядом. И ясно всем, как дважды два, под подозрением наследники, вдова.

Волков: – чем больше я нищаю, тем наглей, ты помнишь, трирский нас учил еврей, что нищим нечего терять кроме цепей. Я предлагаю папки компромата все изъять и каждому бесплатно дать. – И, обращаясь, к Мышкову и Ёжикову, – поможете?

Мышков –  Ёжикову: – Тяжёлый случай Волк в неадеквате, ему в психушке лучше полежать, в воспетой Чеховым шестой палате!

Ёжиков: – Вот-вот, а может он того, в овечьей шкуре? Пускай ответит нам, в натуре.

Волков: – Я разорён, я малый бизнес, я готов на всё. Власть врёт как дышит, обещая, мать её, нас защитить от произвола. Погасли свечи, кончен бал, нас ждёт Владимирский Централ. Нас обмануть, два пальца об асфальт…

Ёжиков: – Волк от волненья с баса перешёл на альт.

Волк: – В наивных девяностых все ходили в пиджаках малиновых, салатовых, небесных, мечтали стать богаты и известны. Но выцвели все пиджаки с тех пор, у экономики хронический запор. А с нас всё требуют, чтоб говорили «чииз», летя по вертикали вниз.

Лиса: – Ну хватит, Волк, кончай свой балаган! Прими таблетки, коньяку стакан. Дай Мышь дослушать.

Мышков: – Я здесь тусуюсь больше часа, успел перетереть два раза с роднёй почившего и с прокурором, пришедшим, чтоб окинуть взором, кто Филина мог заказать, и что с убийцы можно взять. А Филина последняя любовь так сексуальна, так красива…

Лиса: – небось, хохлушечка опять?

Мышь, утвердительно кивая головой: – Сам видел, прокурор листал её украинские ксивы.

При этих словах вдова начинает громко рыдать: – Вернись, на кого ты меня оставил. Выходят три женщины в восточной одежде, рвут волосы на головах и, перекрикивая вдову, вопят на непонятном языке, периодически вспоминая Аллаха.

Гости, недоумённо переглядываясь, с немым вопросом смотрят на вдову.

Вдова,  перестав стенать, объясняет гостям: – Заплатила похоронному бюро за профессиональных плакальщиц, а те решили сэкономить и наняли по дешёвке плакальщиц из Средней Азии.

Мужчина в чёрных очках поднимает воротник чёрного плаща и ниже опускает кепку:

– Преступника разоблачу, и он зелёными наполнит кейс. Он скажет мне «озолочу» и в подтвержденье поцелует крест.

Десятки дел распутал я, но кейс всегда нудил: «Дела делами, ты от дел вспотел. Но главное, следи, чтоб я не похудел».

Из-за картонной фигуры Венеры Милосской выходит блондинка топлес и посылает в зал воздушные поцелуи: – Чмоки, чмоки! А папик в третьем ряду кажется богатеньким буратинкой! – И доверительно залу, – Филин научил меня видеть буратинок даже в темноте.

Выходит персонаж с маской тигра. Лиса с радушной улыбкой протягивает к нему руки, будто хочет обнять. Мышков и Ёжиков вытягиваются в струнку, демонстрируя страх и трепет. Волков отходит в сторону.

Тигр: – Народу-то, народу, будто бюрократа с административным ресурсом хоронят, а не шантажиста. Известные чиновники, политики, банкиры, – на час калифы, шулеры, факиры. Ведущий телешоу, поп-артисты и всевозможные другие аферисты. Ну, в общем, общество Константинополя, оно летит на деньги, словно мухи на говно. Покойный Филин дёргал за невидимые нити. Бывало, только воспарите, как камнем падаете вниз. Любил, когда враги его шагали за карниз.  И падали с высотных этажей, о землю разбиваясь. Он никого при жизни не жалел, и жил не каясь.

Мышков, завистливо глядя на Тигра, в небрежно распахнутом новеньком плаще, обращается к залу: – Не зря он демонстрирует улыбку Голливуда, зубищи-то поставил, просто чудо, такими можно в темноте сверкать и солнечные зайчики пускать. Алмазные. Поставил, в два ряда, чтоб плоть терзать великой Византии.

Тигр: – Такой алмазный имплантат имеет каждый крупный казнокрад. По ним мы узнаём друг друга, людей из избранного круга. Да, да, я там, в тылу врага, за спинами у англо-саксов зубы ставил, в одной из лучших клиник. – Обращаясь к Мышкову. – Чего ты смотришь, да я циник. По мне, конкретный западный трофей, дороже всех патриотических речей. Сам понимаешь, гимны, басни, оды писцы всегда слагали для народа, ввиду отсутствия свободы. А те, кто высоко летает, все эти бредни презирает.

– А санкции, Тайгер Амурович? – Поинтересовался Мышков.

Тигр: – Все санкции для ВИ-АЙ-ПИ, все для персон медийных. А для таких, как я, для серых кардиналов, реально управлявших балом, законов нет, живём мы по понятьям, чтоб оппонентов вовремя душить в стальных объятьях. Интеллигенты думали, собрав свой компромат, они чиновникам поставят мат. Они решили, что простятся с нами, когда всплывут дела в Панаме.  Всего лишь раз махнёшь бейсбольной битой, и шахматы уже разбиты. Да ты и сам всё это знал, за тенью тигра следует шакал. Как шутит друг чиновник-мафиози, который в Англии давно гражданство просит: – Можно вечно смотреть на огонь в камине, бегущие воды Темзы и бедный народ Византии.

Рыжеволосая Лисицына, стоя у гроба Филинова: – Всё начиналось с секретарства, лисичкой юною пришла в контору царства, наполненная радужных надежд. И после демонстрации, продрогнув до костей, приглашена была я боссом в круг гостей. И, выпив две-три рюмки «для согрева», я по неопытности быстро захмелела. Была принуждена к оральному и половому сексу, добавить многое могла бы к тексту. Наутро потрясённая, ловя слезу платком, я сразу же отправилась в партком.

Доктор поясняет: – Комитет патрициев.

Лисицына продолжает: – Там испугались, что у них отнимут пропуск в термы, не стали слушать ни о плеве, ни о сперме. Спустили дело к Филинову в кадры, решив, что он найдёт красавца-жениха из Спарты. Но это не входило в его планы, решил прижать начальника – болвана. Он, выслушал меня, и, сформулировав вопросы, без разрешения ворвался к боссу. В приёмную из кабинета долетали крики: «я из династии двуглавого орла, я сам – потомственный диктатор, посаженный царём, а ни тобой – дегенератом», «тебя отправлю лес валить в Сибири и прикажу, чтоб ежедневно плетью били», «ты жизнь гребцом закончишь на галерах», «в каменоломнях сдохнешь, от холеры». Потом всё тише, тише, перешли на шёпот. И прекратился мат и топот. Вот интересно помнил это Филин?

Филинов садится в гробу и поёт: – Помню ли я, помнишь ли ты? Конечно, помню. От босса вышел с картой Черного, Балтийского морей, сказав при этом твёрдо ей (указывает на Лисицыну), на, выбирай любой элитный санаторий, а хочешь, уплывай в круиз  по морю. Поправишь нервы, отдохнёшь душой и телом, поступишь первой на любой из факультетов.

Филинов продолжает: – Вернёшься к нам не девушкой, не знающей, как дать, а женщиной, способной мужика за пенис взять… Ну, в общем, взять за руль любого бюрократа, чтоб знал ты не подстилка, а награда.

Лисицына: – Мне показалось, Филинов – волшебник, маг. А на министра компромат ещё подрос на несколько бумаг. И года не прошло, а Филин вырос в чине, по той же, думаю, причине. Умел он сопоставить факты: и взятки сосчитать, и половые акты. Потом ещё минуло время, и из навоза вытянулось семя. Поскольку Филин был настойчив и не глуп, он стал похож на мощный дуб. Его боялись в коридорах власти, пугали им врагов, рассказывая страсти. Пусть звали за спиной его иуда, добился Филин некоего чуда. Из пропасти поднялся на вершину и судьбами людей уже вершил он. Конечно же, я с Филином спала, приходится платить за всё сполна, раз денег нет, то преданностью, телом. Но в термах я гетерой не была, сама встречалась, с кем хотела. Префекты, деспоты со мной мечтали переспать, монарху только не успела дать.

Волков: – Да, жизнь твоя достойна мемуаров. А у меня всё просто, и начало, и конец. Пришёл шестёркой в Императорский дворец. Служить хотелось честно и не красть. Но угодил я к Тигру в пасть. Ему труда не стоило узнать, что срок успел за драку отмотать. Не смог я выбраться из паутины. Убийцу Тайгер из меня слепил легко, как создаёт гончар изделие из глины.

Филин опять удобно садится в гробу: – Да, Тигр много о тебе узнал и потому в работу взял, по службе двигал перманентно. Смотрел на жизнь он современно. При смене династических властей, а проще при империи распада, так много переломано костей, так много в жизни стало ада.

Волк: – Да искушенье было велико, счёт шёл на лямы. Чиновник нищим шёл в кровать. А просыпался…

Все артисты на сцене: – Владельцем заводов, газет, пароходов!

Волк продолжает: – Рубли переставали брать, их невозможно было сосчитать. В оплату брали баксы, марки, фунты, при счёте каждой из купюр мы экономили секунды.

Филинов: – Не понимали слово секс, и адюльтер любовью называли. Зато узнали, что Америка сельхоз страна, снабжающая «зеленью» весь мир. И атеистов, и церковный клир.

Волк: – Я по заказу Тигра устранял, тех кто не вписывался в схемы, кто поднимал базар без темы. В висок контрольный выстрел, и убит ещё один мешавший паразит. Но совесть, вдруг заговорила. Она внушительная сила… В начале шёпот совести топил в вине, чтобы звучал он глуше. Но вдруг он закричал во мне, так громко – заложило уши!

Тигр – Филинову: – Ты знаешь, я работал в силовых структурах, со мной служили, в основном, не дураки, не дуры. Когда империя трещала, как арбуз, мне из колоды вывалился туз. Служил я даже в КГБэ…

Доктор поясняет: Константинопольское главное бюро.

Тигр продолжает: – И доложить хочу, чекистов бывших не бывает, и братство наше ни зимой не мёрзнет, ни в жару не тает, а только прибывает, прибывает. Взять власть, для нас была рутинная работа. Мы оттеснили киллеров, воров, всех, кто по фене ботал. Да, я без комплексов, циничен, среди своих весьма обычен. Полмира мы в руках держали, служа Генсеку и державе. Страну спасали от заразы, во исполнение приказа. Дай мне приказ «убей», убью. Скажи «люби» и полюблю. Сказали мне «будь олигархом», стал. Хоть раньше в коммуналке проживал.

Волк, перебивая Тигра: – Убить Гумилёва,
для вас дело плёво.
Сгноить Мандельштама в тюремной больнице…
Тигр: – А что им спокойно, как всем, не сидится?

Волк: – Есенин, Цветаева – головы в петли,

Тигр: – Приказ есть приказ, а буржуй ли, поэт ли?
Какое всё это имеет значенье,
в истории бурном, бравурном теченье.
Волк: – Отравлен ли Горький?
Не  знают потомки,
свидетели – тихи, политики – громки.
И сам ли нажал на курок Маяковский?
Вопросы – ответы, то остры,  то плоски.
Тигр: – Рубили отростки!
Волк: – Нужны только доски?

Тигр, злобно глядя на Волка: – Ты комментируешь всё время невпопад, и я, Волк, этому не рад. Ты говоришь про годы, те что были до войны, в которой Византия разгромила готов.  А я династии застолья преданно служил, когда под нами было множество народов. Вороном чёрным над миром парили  наши отцы командиры – звёзды, награды, мундиры!

Но проиграв холодную войну, империя пошла ко дну. Теперь мне снова близки те, кто строит суверенитет.

Волков опять перебивает: – Пусть дорожают и лекарства, и еда. В масштабах Византии ерунда. Кто жизнь прожил в собачьей конуре, тот овощи разводит во дворе. А кто привык туссить по заграницам, тот и сейчас дворцы скупает в Ницце.

Филин садится в гробу: – Ты что Волков, какая муха тебя укусила? Как император говорил времён начала первого распада, любивший непонятные слова: – Консенсус нужен, дурья голова! Изгоем станешь и закроют пьесу, без соблюденья правил политеса. Сейчас, чтоб заработать гранты, весь мир изображает толерантов.

Не лез бы, Волк, ты в пятую колонну, и избежишь пинка по пятой точке.

Лисицына: – Всему виной проклятые стихи, в стихах труднее врать, поэтому сейчас и нет поэтов. Воруй и славь – вот нынешнее кредо.

Тайгер злобно: – Мы победим идейную заразу, сейчас с минуты на минуту жду приказа конфисковать весь Филина архив. Чтоб информация в сетях свободно не порхала, а в сейфах запертых лежала. Пусть о событиях не думает народ, но надо, чтобы главный кукловод, секретный отперев замок, всех за верёвки дёргать мог.

Филин, глядя в зал: – Что нас сближает в этом блудном мире? Ни золото, ни слава, уж поверь. Ни власти страсть мочить врагов в сортире, а смерти стук в распахнутую дверь. Не ссорьтесь, реквием так близок: с утра – цветок,  днём – плод, а в ночь – огрызок.

Лисицына: – Признайся, Филинов, была ли в твоей жизни большая, настоящая любовь или всё так, попутчицы? То перепих в командировке, то черноморский отпускной роман?

Филинов: – Была, была любовь в Кузьминках, с ней забывал я обо всём. Характер – блеск и внешность, как с картинки. Нам было хорошо вдвоём.

Лисицына: – И что же было дальше, расскажи, только без пафоса, без фальши.

Филинов: – Передо мной лежали две дороги. Одна – сопливые детишки, быт и верная любовь. Вторая – яркая карьера, много женщин, пот и кровь. Я сделал грубую ошибку, шагая бодро по второй, стал забывать её улыбку, Она осталась не со мной. Ей нужен был надёжный друг, пройти с ним вместе жизни круг, а не сомнительный герой, и уж конечно не плейбой.

Лисицына: – Как вы расчётливы, себялюбивы, мужики… да, дважды не войти в одно течение реки. Вас жжёт гордыня, душит жажда власти, от женщин ждёте не любви, а театральной лживой страсти. В любовницах вы любите себя. Для вас нет ничего дороже собственного «Я». Вот вам и кривда жизни перед гробом. Меня всю жизнь судили: гетерой, гейшей, проституткой звали за спиной и обзывали венерической больной. Хоть никому не делала я зла, козла меняя на козла Всю жизнь, чужие укрепляла семьи. Напрыгавшись со мной, почувствовав себя плейбоем и пижоном, чиновники спешили к старым жёнам. Тогда не модно было жён менять на молодых моделей и спортсменок. Я чашу выпила до дна, оставшись в возрасте одна.

Лиса продолжает: – Тебя же Волк, все мафиози называли, тобой детишек маленьких пугали. А ты в душе совсем не мафиози, романтик и в поэзии, и в прозе. Вас Тайгер Амурович, в глаза и за глаза иначе, как героем не зовут, а сколько крови пролито напрасно, и как всё это дико и ужасно.

Тайгер: – Всё верно, я герой. И, в ожиданье деструктивных перемен, такие службы чистильщиков есть в любой стране, поднявшейся с колен. И аналитики, умевшие сказать: Кого убрать? За что и сколько? Каким процессам дать зелёный свет, а где поставить вето. Защита родины аналогична антивирусной защите интернета.

Лисицына продолжает: – И Филина считали семьянином номер раз, а он шустёр, наш ловелас, почти как Луначарский, такой же мастер дамский.

Филинов: – В условьях ханжеской морали, той от которой все устали, такой был в моде анекдот, как глупый Петька к мудрому Чапаеву идёт: – Читаю книгу я, Василь Иваныч, но текст не понимаю ни хрена.

Василь Иваныч: – Это ерунда, всё проще деревенского блина. – Читает: «Древние патриции любили проводить время с гетерами в термах». Да что же, Петька не понять, здесь ясно всё, как пятью пять. Гетеры – это проститутки, а термы – бани, понимай. Патриции – конечно опечатка. Читать тут надо «древние партийцы». И я бы даже уточнил, что наши древние партийцы-византийцы…, а дальше всё по тексту.

Филинов продолжает: – Через события, века, эпохи. У партий правящих дела всегда не плохи. И, проводя на службе целый день, конечно, все со всеми спали: и старый, полусгнивший пень, и юный карьерист из стали. Амурно-флиртовый процесс, снимал у клерков постоянный стресс. Кто кабинет имел с запором, тот вёл себя всегда надменно. Он мог курить, любить и пить одновременно. А самые высокие чины имели помещенья за служебным кабинетом: огромный кожаный диван, стол для банкета, ряд мягких кресел, холодильник, замысловатый импортный светильник и комнату с заморской душевой, чтоб отдохнуть и телом и душой.

Волков: – Да и сейчас, примерно, так, но расслоение заметней. Сидят шестёрки в залах, под стеклом, как будто всех их поместили в клетки. В прозрачных клетках нет друзей, в них конкуренты, конкурентки. Сидят годами с понедельника по пятницу, засунув мысли и инстинкты в задницу. Звонить, по клавишам стучать демонстративно, пусть это выглядит противно. Всё для того, чтоб боссу стало ясно, хлеб свой сжираешь не напрасно.

Волк продолжает: – А у начальства вместо примитивных душевых, теперь дисперсный душ, бассейн с волной, джакузи, чтоб жира не было на пузе. Зал тренажёров – достижение прогресса для роста мускулов и укрепленья пресса. И современный кинозал, и стойка бара, хамам турецкий, сауна для пара. Всё в соответствии с капризами биг боссов, народ отучен задавать вопросы. Вор на воре сидит и погоняет вором и каждый спрятан за охраной и забором. Всем наплевать на то, что скажут люди. Что сходит с рук ворам, то входит в заработки судей.

Тигр раздражённо: – Опять ты Волков, чёрт тебя дери, не дёргай занавес и по башке карнизом не ударит.

Мышков, обращаясь к залу: – Эх, если не сейчас, то больше случая не будет, и Тайгер обо мне забудет! –  Подходит к Тигру и что-то шепчет ему в ухо.

Тигр, злобно: – Скажу, чтоб было всем понятно. Волк предлагал забрать досье, раздать бесплатно! Исчезни с глаз, ни то от злости тебе переломаю кости.

Волков: – Не ты меня прогнал, я сам сменил дорогу, прощенья за грехи пойду просить у Бога. (Уходит).

Любовница Филинова выходит в одежде Красной Шапочки. Идёт следом за Волком:

– Волк, подожди я тоже ухожу, не хочется быть шлюхой и эскортом. Я стану честно жить, займусь престижным спортом. Не буду больше ублажать чужую похоть, экстаз изображая, то стонать, то охать. Да, в жизни с разными козлами я лежала, но душу никому не продавала и даже допинг никогда не принимала!

Волк: – Для новой жизни этого не мало!

Тигр, обращаясь к Мышкову. – Ты молодец, что настучал. Стук – он начало всех начал! Не на китах, на дятлах движется Земля. Для стука хороши и лето, и зима. А мифы про китов – игра для праздного ума. Зайди на днях, я дам тебе работу. Смотрящим будешь в трёх из аффилированных фирм. – Протягивает Мышкову деньги. – И приоденься, плащ ты перерос, он на тебе сидит кондомом номер два, с завода Баковских резиновых изделий. Гандонку тоже с головы смени на кожаную кепку, глаза сотрудников от скуки очень цепки.

Тигр – Мышкову: – Ты помнишь, как у Гоголя в «Шинели»? С тех пор не изменилось ничего. Всех новичков встречают по одёжке и провожают, дав пинка под зад. Чиновники уходят пальцы гнуты (Тигр делает пальцы веером), им дарят золотые парашюты. Префекты, деспоты бессменны, их все обходят, словно кал, боясь нарваться на скандал. Они уйдут, когда Железняков сурово скажет: – Пора на выход. Караул устал.

Мышков в волнении: – Спасибо босс, я оправдаю…

Тигр: – Не сомневаюсь, –  и, обняв за талию Лису, – чиновник прежний, мать его ети, он стоит нынешних пяти. Их лозунг был мобилизующе-покорным весь (те, кто на сцене, поворачиваются лицом к залу и хором говорят): «Партия сказала надо, комсомол ответил есть!»

Тигр – Лисе: – А нынешние все плуты, считают, что они круты, приходят набивать карманы, хоть рядом с сейфом ставь капканы. Пойдём в машину, вспомним молодость под коньячок. Я до сих пор люблю армянский и контрабандный  «Скандербег» албанский.

Лиса: – А я, курю всё тот же Филип Моррис в пластмассовых коробках с чёрным фильтром. Пойдём повспоминаем бывший мой бойфренд: ведь жизнь огромна, словно море. Кто в шторм пропал, кто в штиль погиб, а кто-то просто спился с горя. – Она подняла маску, – но я всю жизнь любила лишь тебя. Ты, говорят, жену похоронил недавно. Святая женщина была.

Тигр: – Вот именно святая, я разбит, потерян… так, как она, никто мне не был верен. Не понимает боль мою никто на свете, ни старые друзья, ни выросшие дети.

Лиса: – Я понимаю, очень понимаю. – И в зал. – Какие же мы бабы – дуры. Мужик с пелёнок истинный игрок: солдатики, гитары, мотоциклы. У них вся жизнь поделена на циклы. Потом игра в карьеру и в семью, в машины, в секретарш, в биг-боссов. Не задавайте лишние вопросы. Ну плюс эдипов комплекс почитанья мамы. И лучше не ломайте их программы. Хоть раз не жмите каблуками им на горло, хоть раз на собственную песню наступите. Ах вы горды и подпевать припевы не хотите? Тогда вам путь в Парижек, в Лондон, на простор Соединённых Штатов. Подальше от брутальных лиц и от родных пенатов. Нет, здесь ни в карты и ни в нарды, в великую Империю любимая игра! В неё играют даже и старики, и детвора.

Мышков радостно, обращаясь к Ёжикову: – Йес! Я, собственно, и прибыл, надеясь встретить хоть кого-то и получить какую-то работу. И вдруг такая пруха, ветер в паруса. Сам Тайгер предложил мне роль сторожевого пса. Давай обмоем, Ёжик, хотя бы понемножку! Найму машину, если шлёпать лень, я так устал сражаться каждый день за хлеб насущный. Мотаясь словно брошенный кобель среди поп звёзд, столичного гламура. Они теперь богатые фигуры. Когда-то выводил я их на сцену, из молодых, готовя смену. Покинули родную Византию, считая, что живём мы, как в сортире. Сюда не едут, лишь отбрасывают свет, как отблески космических планет. – Он протягивает правую руку для рукопожатия. Подержав её безответно в горизонтальном положении, недоумённо опускает вдоль заношенного плаща.

Ёжиков, возмущённо: – Прощай, Мышков, руки я не подам. Все знают, что с друзьями я не жаден, но для меня ты нерукопожатен.

Мышков: – Вот ты обиделся и зря…

Ёжиков, перебивая его: – Работать на такого упыря?! Меня чуть не стошнило, когда нарушил ты завет «не сотвори себе кумира». Пока вы отдавали власть ворам, на съездах разводили тары-бары, я строил БАМ, из кожи лез, ведь я не зная, что повезут в Китай кедровый лес, в обмен на их хреновые товары. Я в Казахстане поднял целину и не дождался ни спасибо, ни поклона. В Афганистане проиграл войну, хотя сражался до последнего патрона. Но я гордился славной Византией, я расчищал великие пути ей.

Из-за кулис раздаётся голос Тигра: – Да, кстати, Ёжиков, ты тоже подходи, ещё дел много впереди. Ведь место Волкова вакантно. А ты имеешь опыт боевой и будешь верный пёс сторожевой.

Ёжиков бодро: – Так точно, Тайгер Амурович,  ежу понятно, я любого застрелю, кто на пути у Византии встанет.

Тигр: – Ты – молодец, вот это жесть! Я слышу речь не юноши, а мужа! Ведь Византия это я и есть и в солнечные дни, и в стужу.

На сцене новый персонаж в украинском наряде и с маской «Белка».

Мышков: – Кого я вижу, Белкин, это ты? Или теперь ты Бiлка, а не Белка? Я помню ты с семьёй уехал в Украину. Хотел разбить там сад и завести скотину.

Белкин: – И сад я вырастил, и внучку отдал в школу. Продукты свежие, парное молоко в сто крат вкусней фастфуда с кока-колой. А воздух, воздух чистый, как слеза, творит он просто чудеса… От астмы  излечилась вдруг жена. Своё хозяйство: поросята, куры, гуси… Но тут внезапно началась война, и я, признаться, струсил. Как повезли гробы по хатам, тела, разорванные градом. Так я услышал страшные слова: – тащите москаляку на гиляку. Увёз семью, не ввязываясь в драку. Дом не продать, теперь я гол, как тот сокОл.

Мышков: – Постой, постой, но ты ж этнический хохол, прошу прощенья украинец, не враг народа, не мздоимец. Я помню, ты читал Шевченко нам на мови, мы были братья и по вере, и по крови.

Белкин: – Я розмовляю краще, чем любой их депутат. В ответ же слышу: «Ты шпион и ренегат». Как  тяжело душа моя страдает, когда друг другу украинцы говорят: «Іди послухай, як москаль на нашій мові розмовляє».

Мышков: – Я понял, ты для них остался москалём, отнявшим Крым и то, что в нём.

Белкин продолжает: – Звичайний, простий чоловік, без экономики постиг: чем в Византии нелегально жить и взятки каждому чиновнику платить, с заказчиком по фене ботать… не лучше ли окно в Европу прорубить, там краще и доходнее работать.  «Риба шукає, де глибше, а людина, де краще».

На сцену выходит любовница Филинова, в купальнике с плакатом «Даёшь Матриархат и в доме, и в Думе» и громко произносит:

– А депутаты Думы или Рады похожи словно близнецы, ведут себя, как перед случкою самцы. Всё агрессивней в ожидании награды. – И далее, в таком же митинговом стиле, продолжает. – И тут и там паны, и там и тут холопы, с замашками шпаны, две половинки жопы.

Белкин, соглашаясь, кивает головой: – В Одессе есть такая шутка – новости Византии: Расхищены средства, выделенные на борьбу с расхищением средств. Новини України: Розкрадено гроші, виділені на боротьбу з розкраданням грошей.

На сцену одновременно с разных сторон выходят два новых персонажа. Один – жгучий брюнет, похожий на турка или перса, с ухоженной трёхдневной небритостью и в тонком кашемировом пальто:

– Примите глубочайшие соболезнования по случаю кончины всеми уважаемого господина Филинова. –  Встретив недоумённый взгляд вдовы, уверенно заявил. – Я, Дьяболини Искушенский. Знал усопшего с младых ногтей. – И так, чтобы заметили окружающие, бросил в копилку для благотворительных пожертвований, стоявшую рядом с вдовой, две купюры по тысяче (!) баксов каждая.

Взгляд  вдовы, почившего Филинова, моментально смягчился: – Прошу вас присутствовать на поминальной трапезе. – И шёпотом добавила. – Я не помню, чтобы на вас было заведено досье.

– Его и нету, – улыбнулся Дьяболини, – я даже сам ни раз оказывал услугу и поставлял секретный материал безвременно покинувшему вас супругу.

– Ах даже так, – сказала вдова, приветливо глядя на него, – да, свои источники информации мой почивший супруг тщательно конспирировал, – может быть поэтому я вас и не помню.

– У нас было взаимовыгодное сотрудничество, – с лёгким поклоном ответил Дьяболини и отошёл в сторону.

К нему сразу обратился банкир Мамонтов: – Довольно редкие купюры. Я заметил, вы бросили их две и номиналом каждая по тысяче. Год выпуска таких 1918-ый. А есть ещё подобные дензнаки? Я в курсе, банковской системой США без всякой квоты по номиналу принимаются банкноты, начиная с 1861 года. Поэтому готов вам предложить коллекционную стоимость купюр. – И протянул визитку.

– Я знаю вас, вы – Мамонтов, банкир, известный нумизмат, – лукаво улыбнулся Искушенский, –  мы обречены сотрудничать. Дьяболини всегда готов купить за деньги душу. Вопрос банальный сохранилась ли она или другому Дьяболини продана. У нас ведь тоже конкуренция, подобна страховщикам. С одной лишь разницей, страховщики, жаднее, чем любой из Дьяболини.

Мамонтов воспринял это как шутку: – Вы шутите? – И рассмеялся.

Тем временем место рядом с безутешной вдовой занял мужчина лет сорока, румяный, белокурый, с нестриженными буйными кудрями, тучный, с признаками начинающегося диабета. Одет в чёрную рясу, войлочный колпак, сандалии на босу ногу. Та часть спины, где у ангелов предполагаются крылья, закрыта рюкзачком.

– Анджело Хранильский выражает вам, – начал он, поклонившись.

Но вдова, обняв его и всплакнув на широкой груди, прервала соболезнования:

– Знаю, милый мой, знаю, ты не виноват, каждый из нас смертных доживает до своего рачка. Почивший Филинов перед смертью очень хотел с тобой поговорить, покаяться. Но ты всё время был вне зоны действия сети.

Анджело Хранильский смутился и соврал: – Я летал подбирать ему домик в раю. – Он поцеловал вдову в лоб, кивнул родственникам покойного и отошёл в сторону, уступая место Мамонтову, желавшему лично выразить соболезнования.

Мамонтов в зал: – Я был валютчик и фарса. Меня влекло к монетам и купюрам разных стран. От денег становился пьян. Потом законы изменились, стал я чист, но погибал во мне авантюрист. Я банки создавал и разорял, и деньги вкладчиков конечно воровал.

– Я летал подбирать ему домик в раю, – пропел Дьяболини, передразнивая Анджело, – почему бы правду не сказать, что в последнее время ты всё больше пьёшь самогон вместо фирменных вин, всё меньше закусываешь, хуже одеваешься, что твои пьянки вызваны страхом потерять работу из-за сильной конкуренции ангелов соседних стран.

Анджело: – Тяжёл мне Суверенитет, когда ни денег, ни товаров нет! Я жертва кризиса, качусь всё глубже в жопу, при этом ненавижу гей-Европу, и презираю конкурс Евровидение. Теперь один  хоккей смотрю по телевиденью. Болел футболом, но команда встала раком, лилось шампанское рекой по кабакам Монако. Я выступаю против браков однополых, предпочитаю мужикам девчонок голых. Ем смело белорусские бананы, ананасы, ведь в Минске за последние сто лет нет ни чумы бубонной, ни проказы. Вообще «урраа!» люблю орать, я славной Византии рать…

Дьяболини: – Ну хватит врать! У Византии один есть бескорыстный патриот – её многострадальный и загадочный народ.

Анджело, всё никак не остынет: – Горжусь, что ортодокс, что все меня боятся, за Сирию далёкую готов сражаться!

Дьяболини: – Что ж, поздравляю, много поводов нажраться!

Анджело: – И пью не от того, что алкоголик, а потому, что безысходный трудоголик.

Дьяболини: – А для меня с годами мир всё меньше интересен, он мал и тесен. Всё те же чиновники – царевы слуги, одеты согласно канонам европейской моды. Загоревшие под солнцем Средиземноморья. Гладкие, подтянутые завсегдатаи лучших фитнес центров, спа-салонов. Защищены всей мощью государственных законов.

Анджело: – С другого полюса – пенсионеры, группы нищеты – голодные глаза, пустые рты. Одеты с запахом китайской барахолки, где покупают всё от кофты до иголки. Питаются комбикормами  сетевых кормушек с названьем громким «Супермаркет». Хотя ни супера, ни маркета там нет. Берут, чтоб что-нибудь покушать на завтрак, ужин и обед.

Дьяболини: – Вершину с пропастью мы видим много раз, но между ними глаз не видит средний класс. Он крутится, как в проруби дерьмо, чтоб прокормить бюрократическое чмо. На них охотятся всех видов проходимцы: фискалы, воры, рэкетиры и полиция. Середняки – доступнейший трофей. Богатых не достать, а бедных бей-не бей….

Анджело обречённо: – Всё ясно, ты примкнёшь к богатым разложенцам – потребителям трюфелей и дорогих вин в мишленовских ресторанах. А я к верящим в чудо «едокам картофеля», любителям пластикового пива и пакетного вина. – Анджело задумчиво. – Признаться, не пойму, как после гибели советской Византии, всех на богатых-бедных моментально расслоили. Ведь ваучеры общего богатства достались изначально всем. Но миллиарды этим и ни копейки тем.

Дьяболини: – Проблема эта не нова, так повелось с времён ковчега Ноя, когда из всех пород спасались только двое. Пока все дохли в толщах Океана, у избранных ни ссадины, ни раны.

Анджело: – Постой, постой, ты замахнулся здесь на Библии устои.блазны лживого богатства

Дьяболини: – Веками мир грешил, искал не ту дорогу, предав забвенью заповеди Бога. Кто верит в них, тот обречён на праведную нищету. А кто не верит, для того доступны лживые богатства. Вот почему между людьми нет и не будет братства.

Он продолжает: – Шестая заповедь «не убивай» утратила сакральный смысл. Так в бойне номер два, в которой византийцы победили готов, погибло больше разного народа, чем за историю Земли! В войне всегда так, кто-то богатеет, а все другие на мели. Возьмём седьмую, «не прелюбодействуй»? Как могут кобели свой провести досуг совсем без сук? Невольно в памяти всплывает Маяковский: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…».

Анджело уже надул щёки, готовясь ответить: – Во-первых…

– Молчи, – вскипает Дьяболини, – во-первых, во-вторых, в-десятых…. Сейчас запутаешься в номерах и датах, опошлишь всё: свиданий незаконных прелесть, любви порочной ересь. – Немного помолчал, словно вспоминая какое-то прелюбодеяние. Закатил глаза и сладостно вздохнул. – Так мы о чём? Ах да, о прозе жизни, заповедь восьмая «не кради». Сам понимаешь, все крадут. И красть искусно – тоже труд. Вопрос лишь в том, чего и сколько? Стащить ли со стола лимон или из банка миллион? Забрать домой рулон бумаги или украсть костюм у Леди Гаги?  Всё разной требует отваги. В династии Романовых понятье было: «не по рангу тащишь». Сейчас же все понятия размыты, схватил и побежал, кругом одни бандиты. Не пойман – значит, ты ещё в спортивной форме. Поймали – поделись. Поймали и отняли всё, – считай, попал под поезд. Такая нынче про финансы повесть.

– Девятая «не произноси ложного свидетельства на ближнего своего». В стране, прошедшей 37-ой год и массовость репрессий, как видишь, даже не смешна. Когда стучали, как голодный дятел. И, наконец, последняя – десятка. Она не об убийстве, не о взятке. В ней лишь мораль и нравственность сокрыта, но и она людьми забыта. Она проста: чужого не желай, не создавай за счёт чужого рай: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, …ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». В ней зависть мало учтена…, скажу я проще, что у соседа твоего, всегда хрен толще. Его желаннее жена, вино хмельнее, ведь каждый лично убеждён, что в нём скрыт гений.

Дьяболини ждал возражений от Анджело, но вдруг услышал громкий храп: – Ты, вижу, спишь, подлец такой, я распинался, споря сам с собой.

– Ох извини и не переживай, я слышал от тебя ни раз всё это. И твоего не попрошу совета. Девиз всегда мой твёрже стали: – Меня ты можешь переговорить, но переубедить – едва ли! Немного переврав Декарта, я бы сказал: Я верую, а значит существую. Скорблю, учение Христа не модно, всё чаще превозносятся грехи. Сегодня проповедь войны, террора, – вот бренд, вот исторический мейнстрим. Приходит Эра Зла, ища обоснованья то в марксизме, то в нацизме, джихаде  радикального ислама. Она ещё должна маскироваться: атомное оружие называют – мирный атом; подготовку к космическим войнам – мирный космос; отступление цивилизации – толерантность; толпы захватчиков – политические беженцы; массовое изнасилование женщин – восточный флирт.

Анджело продолжает монолог: – Взрывают бомбы, как бы, сами европейцы, а не фанатики-переселенцы. Схватить успели европейское гражданство, гордясь обычаями многожёнства, чванства. Из чувства толерантности шахиды и убийцы зовутся немцами, французами, бельгийцами. О нобелевской премии мечтая и ничего кругом не замечая, слабеющая интеллектом Фрау народ свой отдала Игилу на расправу.

Дьяболини: – И положенье Византии непростое: вернуться некуда, остался за спиной почти что целый век безбожья. Топтаться тоже невозможно, когда толкают в спину и теснят. Идти вперёд? Сусаниных боимся. Нам кажется мудрей ходить по кругу, смотря, как режут Византию друг за другом.

Не допуская к власти новой смены, и говоря всё время про измены, родная Византия прёт в тупик, лбом стукаясь о стены.

Пока они спорят, к ним медленно подходит, как бы подползает, пристально вглядываясь в лица Слизняк: – А вы в еврейскую тусовку не входили? Забыли? У мам и бабушек в девичестве фамилии какие были? Сменили?

Анджело грозно: – Христос, апостолы – евреями все были. Зачем ты задаёшь такой вопрос?

Слизняков: – Порой меня словесный бьёт понос. Кричу про заговор сионских мудрецов. Пугаю заговором власть, чтоб денег кинули мне в пасть на бестиражную газету. А без газеты ни наград, ни грантов нету. А если постоянных нет наваров, то чем платить за дом в Карловых Варах. Как сочинять пропагандистское враньё? Мы – хитриоты любим Родину в отрыве от неё.

Анджело, обращаясь к Дьяболини: – Это что за хрен собачий, злой, завистливый, кусачий?

Дьяболини: – Официозный сочинитель Слизняков – функционер для всех режимов и веков. Он вовремя отснял банальный фильм, в котором сделал «важное открытие», что молодые карьеристы способны завалить грудастых секретарш, ничуть не хуже, чем простые пофигисты, на социальной лестнице пониже на этаж.

Ёжиков, Мышков: – Кого все ждут? Уже кишки от голода  свело… хотелось помянуть покойного, пока ещё светло.

Сова (вдова) передразнивает их: – Кого все ждут? Кого все ждут? Да Крысина, конечно. Высоконравственный медийный депутат. Боец, гонитель гомосексуалов, и несгибаемый борец за прочность брака, многодетную семью. Я знаю речь его покажут на ТиВи, и все увидят слёзы горькие вдовы, судьбу мою расскажут в радиоэфире, а интервью растиражирует печать. И каждый, находясь в сортире, об этом сможет прочитать. Известный депутат предаст похоронам публичный статус. А вы всё «Бахус, Бахус»!

Крысин выходит на середину сцены, одну руку держит, как фюрер, на детородном органе, другую поднимает вверх, с вытянутыми пальцами: – Внемлите избиратели, заткнитесь оппоненты. Сейчас я истину бесспорную скажу…

Мужчины сняли головные уборы, сложили руки ниже пояса, как футболисты, ожидающие штрафного удара и опустили глаза.

Филинов, садясь в гробу: – О, если бы я знал, что слушать мне придётся высокопарную белиберду.  Я бы не умер, а дожил до плановой командировки депутата в богатую, враждебную страну. Где на себе он изучает Запада пороки, переводя потом их в обличительные строки.

Анджело обращается к Дьяболини: – Мне многое так близко, так понятно. Признаться, для души услада, речь слушать депутата из фракции Единой Византии. Над чем смеёшься, Дьяболини?

– Он говорит со знаньем дела, являясь сам активным педофилом, счета, недвижимость имея за Бугром.

Анджело, выкатив вперёд грудь: – Не ври, не клевещи!

Дьяболини: – Sancta simplicitas – святая простота, а ты не знал? Он чемпион, он лидер преступлений, недаром Филин звал его порочный гений. Две флэшки, два мешка бумаг. Бандиты, киллеры в сравненье с ним – пустяк.

Анджело: – Кому же верить, если все продажны, наверно, только одному, Иисусу, только лишь ему?

Дьяболини: – В рождественские веришь сказки, а мне и это не дано. Я вижу, что скрывают маски, под масками одно говно.

Театр абсурда, банкет упырей,

С них сняли одежды и выдали маски,

Все сразу закутались в шкуры зверей

И стали плясать каннибальские пляски.

Громко играет музыка, мелькают разноцветные огни, фрагментарно выхватывая сцену, то справа, то слева, то посередине. Артисты нелепо двигаются, создавая картину хаоса.

Музыку хаоса заменяет похоронный марш Шопена.

Крышку гроба закрыли. Под похоронный марш гроб подняли и вынесли. Все присутствующие, взяв по несколько масок в руки, двинулись вслед за гробом.

На сцене остались Анджело и Дьяболини.

Анджело, не скрываясь, плачет. Дьяболини, обращаясь к нему: – Что ты ревёшь, не переигрывай уже, вот-вот антракт, пойдём в гримёрную и дёрнем по стакану, станет легче сразу. Недавно, где-то я прочёл такую фразу: «… и сказал ему ангел-хранитель, – я устал, охраняя вас, спать пойду, да и вы отдохните».

Анджело сквозь слёзы: – Пойми же ты, порочная душа, я с ним за столько лет сроднился. И если б я в тот день не залил бельма, я мог помочь, и он бы жил. Но я – свинья…

Дьяболини: – Ну перестань себя корить, чтоб было, если б Византия вдруг перестала пить. Все жили долго, как китайцы, плодились, как с «плейбоя» зайцы. Тогда бы стояли квартиры дороже раза в три, четыре… Все вечно в коммуналках жили, когда бы ангелы-хранители не пили.

Анджело: – Ну вот, забыли полотенца, те на которых гроб спускать. – Берёт в углу соединённые узлами полотенца багряного цвета.

Дьяболини: – Иди уже, а то ведь без тебя похоронить не смогут толком.

Анджело: – А всё равно душа разбита на осколки. – Махнув рукой, уходит. – Слышен только его голос: – Ордена на багряных подушечках за гробом понесли … Господа, господа, землю бросает священник, потом родственники и затем друзья… Венки по краям, цветы на середину могильного холма… Родственники усопшего просят всех приглашённых проследовать в ресторан на поминки. Тех, кто без личного транспорта, ждёт автобус. Обещанные документы всем будут выданы в ресторане.

Дьяболини сидит в позе Роденовского мыслителя. На сцену выходит Филинов, не спеша, будто гуляя.

Дьболини: – Прости, усопший, разве ты не там?

Филинов: – Там тело, я – душа. Ты испугался, смотришь не дыша. Забыл, как всё бывает? Ты сам ведь никогда не умирал, инструкций погребальных не читал.

Дьяболини: – Нет, что-то помню. Вначале будешь ты ходить, где жил и где грешил. Потом увидишь рай и ад. Так будет сорок дней подряд. Туда – сюда, сюда – туда, вплоть до Господнего суда.

Филинов: – А знаешь, Дьяболини, что оставлять обиднее всего?

Дьяболини: –  Сегодня похоронена эпоха, прожитая, то хорошо, то плохо. То радостно, то мерзко до блевоты. Она застыла в книгах,  письмах, фото… в делах, делишках, в компромате, неистребимом русском мате…

Филинов, перебивая его: – Прощаю зло, забыто горе, в душе останется Love Story. Трудней всего оставить дам. Что рай, что ад? Что тут, что там, любви я не услышу стоны, вздохи…. А ты бормочешь про какие-то эпохи….

Стучу кулаком из дубового гроба, // Кричу во всё горло, что я ещё жив. //
Гвоздики и розы на серых сугробах, // Прощальные речи – придуманный миф.//

Бросаете землю, спешите засыпать. // Я очень устал и, наверно, заснул. //
Сверните платки и не вздумайте хныкать, // Я вовсе не умер, я вас обманул.//
Вот встану сейчас, и отменим поминки. // Сложу чемодан и с хмельной головой,
Приеду к тебе, как когда-то, в Кузьминки. // Пока не забудешь, я буду живой.

(Занавес. Конец первого акта.)

Второй акт.

Занавес опущен. Перед занавесом стоят Анджело и Дьяболини.

Все артисты идут по проходам зала, выходят на сцену и встают вокруг Дьяболини и Анджело. Мужчины в восточных халатах, на головах: чалма, тюбетейка, лохматая баранья шапка, чёрная войлочная шапочка, пуштунка или паколь и т.д., все с наклеенными бородами. В руках у них лопаты, ломы, мётлы, руль от автомобиля. Женщины в парандже. Держат старые счёты (с костяшками), кастрюли, половники.

Анджело в страхе: – Кто это? А, ну да, то что зовётся «окружающая нас среда». Но почему разнорабочие, дехкане, чабаны? А где же их культурные слои? Где Авиценна, Аверроэс, Фирдоуси, Бируни?

Дьяболини: – Ты спрашиваешь, где они? В Европу уезжают, в Штаты, там ждут достойные зарплаты.

Анджело: – Я как-то в передаче про культуру, начальственную слушал дуру. Согласно адаптационным планам, и разным обучающим программам, мигранты все без драк и революций в жизнь Византийскую легко вольются.

Все артисты в восточной одежде достают семечки, грызут их и громко сплёвывают себе под ноги. После чего уходят за закрытые занавесы. И из-за закрытых занавесов раздаются их голоса:

– Али!

– А!

– Гвоздь на! За водкой сбегай в перерыв!

– Саид!

– Чё?

–  Гвоздь через плечо! Горячо? Перекинь на другое плечо! Третьим будешь!

– Абдула!

– Ну!

– Гвоздём гну! Не парь мозги, бухалово избавит от тоски. К бухалову жиралово добудь и византийских проституток не забудь!

Дьяболини: – Я вижу, что в общественную жизнь уже влились, вдова им даже заказала обелиск. Да, наш могучий и великий, настолько оказался многоликий, из мыслей Достоевского, Толстого не знают многие полслова. Зачем мудреть, зачем учиться, зачем знать опыт заграницы?  Чтобы освоить трёхэтажный мат, не нужен ни диплом, ни аттестат.

Анджело: – Я понял смысл о скифах оды. Великий Блок в ней предсказал переселение народов.

Дьяболини перебивает его: С Европы поздно спрашивать теперь, когда любой заходит в выбитую дверь. Всё больше страха, и всё больше мертвецов: детей невинных, матерей, отцов.

Раздвигается занавес. На сцене стоят столы, за которыми сидят все артисты, игравшие в первом акте.

Дьяболини: – Жизнь не сдержать… А здесь за траурным столом всё обсуждают думы о былом.

Входит доктор Шварц, всё в той же белой шапочке, белом халате. Из-под халата выглядывают джинсы и кроссовки в синих бахилах.

Все приходят в радостное волнение: – Как мы играли, доктор Шварц? Как исполняли роли?

Доктор Шварц: – Игрой я вашей, господа, доволен! Анджело, Дьяболини, что на ужин удалось достать?

Анджело: – Всё, что смогли изъять: компот, пюре, хлеб, масло, колбаса. У повара от жадности полопались глаза. Мы объяснили, чтобы громко говорить, артиста надо хорошо кормить!

Дьяболини: – А повар – гнида – бентли прячет за углом, когда приходит на работу в жёлтый скорбный дом.

Внезапно раздаётся громкий стук в дверь. Грубый женский голос за сценой:

– Эй, Шварц, немедленно открой. Главврач Зина Иванна Чугунова! Я повторяю снова, уж мне поверь, если сам не откроешь, то выбьем дверь. Уполномочена принять любые меры, со мной полиция и заместитель мэра!

Доктор Шварц, обращаясь, к Анджело и Дьяболини: – Откройте,  господа, скорей, она, страшнее, чем хищный зверь. И в результате инцидента перепугают пациентов.

На сцену врывается  крепкого телосложения женщина с сигаретой в зубах, напоминающая  разбитную  рыночную торговку:

– Ну что здесь оргия ночная, пьянка и разврат? А может коллективное совокупление? Налили в кружки чифиря? Вы не теряли время зря!  – Отхлёбывает жидкость из кружки и сплёвывает на пол. – Тьфу, мать твою!

Доктор Шварц: – Компот.

Чугунова: – А заключённые…

Шварц: – Пациенты.

Чугунова: – С мужских и женских камер…

Шварц: – Палат.

Чугунова: – Вместе почему? После тюремного…

Шварц: – Больничного

Чугунова: – Ночного шмона или переклички…

Шварц: – Принятия лекарств и музыки классической ко сну.

Чугунова: – А почему зэка все в фраерском прикиде, а не в тюремном строгом виде?

Шварц: – Да, пациенты не в больничной форме, и я виновен в нарушении проформы. Но вы же видите всё лично, шла репетиция спектакля, всё прилично.

Чугунова: – Пенисная система из которой я сюда пришла намного строже и надёжней.

Шварц: – Пенитенциарная, от латинского poenitentia – раскаянье, а не от слова пенис, извините. Имея склонность к алкоголю, никотину, и в результате склеротичный ум, вы говорите часто «per anum». По-русски, проще, через задний ход, то есть, конечно же, проход.

Чугунова: – Молчать! Опять хамишь? Подозреваемому слово не даю! Всё ваше сборище потянет на статью. Тебе же умник Шварц, я однозначно гарантирую посадку! Узнаешь, что на зоне жить не сладко. В порядке очереди сон, вода, параша, ты будешь рад сожрать любую кашу. – Обращается к другой женщине, пришедшей вместе с ней (крашеной блондинке с высоким бюстом). – А вас я попрошу Глафира Львовна, всё мэру доложить подробно. Проглотов Пётр Петрович не какой-то докторишка, – хозяин города, «большая шишка». Во вверенном тюремном учрежденье… не потерплю ни пьесы, ни ночные бденья.

Шварц: – Да не в тюремном, чёрт возьми, а в медицинском! Для вас они синонимы, по смыслу. Ну невозможно, так перевирать понятья: больница и тюрьма ни близнецы, ни братья!

Чугунова, обращаясь к полицейским: – А эту морду жи… ну в смысле шутовскую, прошу забрать вплоть до суда. Чтобы не бегал, не звонил туда – сюда.

Все артисты встают из-за столов: – Врача в обиду не дадим. Как репетировать мы начали, нам стало лучше. В героях пьесы мы увидели себя. Играем вдохновенно и без лени, импровизируем на сцене.

Чугунова, с удивлением: – Как дружно поднялись, как распрямили спины… (злобно)  Вколоть преступникам три  порции аминазина.

Шварц подходит к заместителю мэра: – Давайте мы, Глафира Львовна, решим всё мирно и бескровно. Пожалуйста, взгляните на бумаги, пока главврач не довела до драки.

Зам мэра листает бумаги в папке и произносит медленно с большим удивлением: – Да, Шварцу выделен огромный грант. Всей медицины выживания гарант. Пётр Петрович, наконец, достроит виллу в Ницце, уволится, уедет за границу.  Вакантна станет должность мэра, займу её без компромата, без отстрела.

Чугунова: – А денежки для отделения старушек? Хочу я мягко спать и вкусно кушать. Старухи мрут и мрут «без интернету», на это тоже нужно отстегнуть монету. Я вызывать устала труповозку, в палате каждой штук по пять на вытяжку лежат. Лежат, как высохшие доски, и даже не скрипят.

Зам. мэра: – Помимо иностранных лямов, мы в министерства включены программы. Здесь денег столько умудрились заложить, что психов можно чёрною икрой весь день кормить. Но не забудьте про распилы и откаты… больным останется зелёнка, йод и вата.

Шварц стоял и молча слушал, потом покашлял, чтобы на него обратили внимание:

– Вы только не забудьте про проблемы, в искусстве мировом большие перемены. Есть, например, театры, где играют не артисты, а инвалиды с детства – аутисты. Сегодня на больных людей, их адаптацию, вниманье, идут солидные ассигнованья. Я пьесу написал, составил план восстановленья пациентов, потом на конкурс подал документы. Международное жюри, учло все наши аргументы. Проект был утверждён, нам выделили грант, а Византии министерство – исполнения гарант. Мы едем выступать не на задворки, а на Манхэттене в Нью-Йорке.

Зам мэра: – Я как чиновник еду с ними!

Главврач Чугунова: – И я лечу, вдруг что с больными!

Оби говорят: – А Шварца оставляем на хозяйстве, он исполнителен и не замечен до сих пор ни в воровстве, ни в пьянстве.

Чугунова: – Пусть вылечит пока моих старух, без западных лекарств уходят на тот свет быстрее мух.

Зам мэра: – Не парься, я вот думаю, больных вообще не брать, а в труппу родственников наших записать. Сама диагностируй им болезни, я всей семьёй в Америку лечу, хоть тресни.

Чугунова: – Мысль мудрая, пойдём обмоем, перетрём, есть в кабинете водка, а на сухую говорить пересыхает глотка.

Зам мэра, обращаясь к полицейским: – Так, вам заданье, быстро в привокзальный ресторан. Конфисковать текилу, виски, импортное пиво! – Поворачивается к Чугуновой. – Пора, подруга, привыкать нам жить красиво. – Берёт полицейского за брюки в районе полового органа. – А почему прибор висит на полшестого?

Полицейский отдаёт честь: – Так ить, Глафира Львовна, коньячку бы для разгона, и уж поверьте, будет всё фартово.

Зам мера: – Ну разогрейся, чтоб на будущего мэра, как в полдень всё стояло и смотрело! – Смеётся. – Ваш нынешний начальник – старый пень, ему на бабу взгромоздиться лень.

Оби приятельницы: зам мэра и главврач Чугунова, обнявшись и приплясывая, удаляются, напевая: – На лабутенах, нах и в охренительных штанах. На лабутенах, нах и в охренительных штанах…

Слышны голоса пьяных подруг. Главврач Чугунова:

– От Шварца часто слышу я тираду про клятву «Г» какого-то и что-то там про «крата».…

Зам мэра: – Ну раз и «Г» и «крата», то речь, наверное, идёт о клятве государственного казнокрада.

Чугунова: – Нет, нет, казны ему не надо. Есть неприятнейший момент, он, блин, потомственный интеллигент. Свидетель главный – правдолюб, и честностью своей привык гордиться. Но может, вдруг, в аварию попасть или на дне карьера очутится.

Зам мэра: – Нет ничего на свете молчаливее, чем труп! Будь он при жизни гениален или глуп.

Чугунова, ледяным голосом, будто объявляет смертный приговор: – Припоминаю, я на зоне имела связь с «вором в законе».  Я помогла ему сбежать, теперь он должен долг отдать.

Полицейские смотрят в их сторону долгим недобрым взглядом. Старший полицейский, капитан поворачивается к молодому, лейтенанту: – Слышь, Сыскарёв, сегодня же звони братве, скажи, нарисовались, мол, шалавы две… На них, скажи, такие башли скоро упадут, что, если не отнимем, нас потомки проклянут.

Лейтенант: – Товарищ капитан, а если будут уточнять условья?

Капитан: – Скажи уклончиво, чиновного сословья. Со следа сбей, скажи, что из соседнего Козлинска. Нет, лучше им соври, что иностранки, якобы, из Пинска.

Лейтенант: – А если забазарят про детали?

Капитан: – Ответь, с такими крупными башлями, их рожи даже рядом не лежали. Пока им обещай при жизни рай, но знай, что власти вертикаль протянет руки «дай мне, дай!». И ты попробуй только откажись, узнаешь сразу, сколько стоит жизнь. Скажи братве, мы им прикроем жопу и обеспечим выезд в не шенгенскую Европу. Да, и ещё, пусть не сочтут за труд и перед выездом дурдом сожгут. Придурок Шварц, конечно, будет выступать, его в живых не надо оставлять. Работать будем нагло, смело, через шесть месяцев в архив отправим дело.

Полицейские уходят. Из-под стола вылезают Дьяболини и Анджело.

Анджело: – Ну не хрена себе, родная сторона!

Дьяболини: – В дурдоме, словно в зеркале, отражена она!

Анджело: – Скорее доктору сказать, что топоры и вилы надо закупать!

Дьяболини: – Да, баррикады, топоры и вилы, дней через несколько появятся громилы!

Анджело: – На Шварца сделан был двойной заказ. В висок контрольный выстрел или в глаз.

На сцену опускается полная темнота.

Тревожные голоса артистов: «Ах, неужели снова Он?» «Тень императора, Дракон?» «Его любили, радостно встречали, когда в окопах новый год провёл в начале» «Когда в Чечне закончилась война, как много жизней унесла она» «И люди верили, что Тень не заслонит им больше ясный день» «Надеялись, что победит Закон, портреты вешали его среди икон» «Забыл народ, что испытанье властью, страшнее, чем шекспировские страсти» «И мчится новый богатырь, услышав стон, и вновь толпа слепая бьёт поклон» «А через год Герой, взобравшийся на трон, становится опять дракона клон» «Так постепенно наступает диктатура, Драконы – это страшная натура!»

На сцене появляется яркий круг света. В круге света стоят на коленях доктор Шварц, Анджело  и Дьяболини. Все трое с белыми крыльями.

Дьяболини, поднимаясь с колен:

Византийская власть – нефтяная дыра,
Чтоб в неё не упасть, что-то делать пора…

Взмахнув крыльями, встаёт с колен Анджело:

В мире каждой империи, выписан срок.
Что? Когда? Кто за кем? Знает Бог и Пророк.
Мы затискали нашу ПОБЕДУ в руках,
и забыли, что есть исторический крах…

Поднимается с колен доктор Шварц:
Где же «ПО»? –  Спросят дети, минуя года.

Разворовано «ПО», и осталась БЕДА.

THE END

С любовью к читателям, Владимир Брисов (член Союза писателей России)