Сергей Жуковский | Ад

Ад

Ад – это не пекло.
Не козлоногие рогачи – с кровавыми вилами.
И даже – не сам Сатана. Непрестанно мимикрикующий. Постоянно переливающийся. Всеми цветами радуги. От ванильного благодушия – до земляничной кислинки.
Я вам скажу – где находится ад.
Чуть выше низшей границы дыхания и аорты.
Ты хочешь вдохнуть, но алая пульсирующая кровь не даёт тебе этого сделать. Ты пытаешься выдохнуть, а багровая венозная жижа утягивает тебя, словно болотная трясина. Нет, не всего. Не сразу. Не целиком. Очень медленно. Почти – ласково. Ты проваливаешься в самого себя. Захлёбываешься самим собой. И ты не можешь себе подать руку. Потому что в это мгновение у тебя нет ни рук, ни ног, ни мозгов, ни прочего твоего ливера. В тебе нет ничего, кроме животного, утробного ужаса.
Но всё-таки её нашли.
Эту белобрысую тощенькую, более похожую на подростка, чем на девушку, сучку. Что с лёгкостью привидения летала по битому бетону и кирпичу раздробленного дома. Примерно – с двух до пяти часов ночи. Почти – беззвучно. Потому что и глушитель у эсвэдэшки был отменный, и пламегаситель не сбоил, а сам выстрел был более похож на лёгкий треск сучка. Тяжёлая пуля – со стальным сердечником не оставляет шансов. Девочке лет шести, невесть зачем забредшей на ночные руины трёхэтажного дома, просто оторвало половину рыженькой головки: от ушка до затылочной кости.
Но троих мужиков эта тварь женского пола всё-таки прозевала. Примерно три часа потребовалось, чтобы её найти. И ещё – две секунды, чтобы хрустнули её позвонки. И – то: зачем стрелять, когда можно просто свернуть шею? Эсвэдэшку с цейсовской ночной оптикой забрали. Плюс – боезапас. На три десятка выстрелов. Хотя… На кой она – нам? Наши родные «калаши» – куда привычнее. Что нам – сидеть по кустам и ублюдков по одному драгунить?
В карманах ничего не нашли. Только полупустая пластмассовая фляжка с холодным кофе – на поясном ремне. Да – маскировочные мазюкала. Памперсы – ещё. Чтобы писаться, не отходя, так сказать. С рабочего места. Да, ещё – карамельки. Закусывать кофеёк.
Ладно. Одной тварью в бабьем обличье на земле стало меньше. А девочку мы забрали с собой. Опознать – вряд ли кто опознает. Но похороним по-человечески. Не так, как эти поганцы – своих же. Бульдозером. В одну яму. Похороним ребёнка по-человечески. В гробике. В могилке. Поставим маленький крестик. Забьём на карте место захоронения. Может, мать объявится. Или – батька.
Но ад никто не отменял.
Он в тебе – круглосуточно. Ты сам становишься этим адом. Ты уже – не человек. Пока, правда, и – не зомби. Ты ещё превращаешься в кого-то. В какое-то иное неземное существо. И лишь когда тебя накрывает «чемоданом», ты на какие-то дни снова становишься божьей тварью. Сначала вообще ничего не слышишь и не видишь. Взрывная волна контузит не только голову. Первые пару минут кажется, что тебя отбили кувалдой всё: почки, печень, гениталии, пардон. Потом тьма медленно разжижается. И появляется зыбкая узенькая вертикальная полоса света – меж двух кроваво-чёрных материков боли. Ты просто ничего не чувствуешь: ни лица, ни глаз, ни языка. Только – багровые глыбы боли. От которой нельзя избавиться. Которую невозможно терпеть. С которой приходится жить. Потому что, когда перестанет течь из ушей кровь, восстановится зрение, и лёгкие снова научатся дышать, придётся идти на работу. Работать эту проклятую работу. И знать, что у тебя нет права подохнуть.
Во-первых, за тебя твою работу никто не сделает.
Во-вторых, тебя на другом конце Земли ждёт обворожительная, прелестная, дивная женщина.
Нет, уже не ждёт. И не ждала. Как оказалось. Это «во-вторых» отпало.
Значит, в других «во-вторых», есть ещё пара дел, которые хотелось бы успеть сделать.
Выжить.
И поцеловать только что рождённого ребёнка. Своего. Родного.
Всё равно кого: парня или девчонку.
Кстати.
Человек на войне – не убийца.
Убийца – это одуревший от водки мужлан, прирезавший крикливую жену кухонным ножом. Или – размалёванная девица, в экстатическом угаре ткнувшая пилочкой для ногтей такую же дурочку в сонную артерию. Или – приличный образованный маньяк, истекающий спермой при удушении своих жертв. Либо – наёмный громила, готовый за пачку баксов пристрелить собственную мать.
Человек на войне – солдат. И перед ним нет людей хороших, злых, радушных, мерзких. Перед ним есть свои и чужие. Чужие – это цели. Не более того. Просто – цели. Которые надо валить. Закон любой войны – очень прост. Если не убьёшь ты, значит, убьют тебя. А тебе надо жить. Чтобы воевать. Чтобы очистить землю от всяких смрадных гадов. Чтобы защитить детей, женщин, стариков. Чтобы вернуться домой и наделать своих деток. И дождаться внуков.
Поэтому ты стреляешь. Бах-бах-бах. Это – одиночными. Двое упали. Один промах. Ничего. Всё равно не уйдёт. Попадётся, сволочь. Или – тра-та-та-та-та-та. Это – короткой очередью. Шесть мишеней никогда не поднимутся. Никогда.
А тот момент, когда обычный, жизнерадостный, нормальный человек становится солдатом – очень прост. Внутри тебя что-то щёлкает. Не в голове, не в сердце. Где-то – под ложечкой. Тихо, сухо щёлкает. Примерно – как вставляется «рожок» в автомат. Щёлк. И ты уже – солдат. И в тебе нет чувств, эмоций, нравственных терзаний и душевных мук. Потому что, если хоть на мгновение ты подумаешь, что у целей есть матери, жёны, дети, собачки, тебя хлопнут. Мгновенно. Ты даже ничего не успеешь понять. Как станешь трупом. А быть трупом не хочется. Очень.
Поэтому ты стреляешь. Тра-та-та-та-та-та. Меняешь «рожок». И стреляешь снова. Или ставишь «растяжку». Или вмазываешь в бочок бэтээра гранаткой из РПГ. Раскалённая плазма прожигает в броне небольшую дырочку, и всё живое внутри превращается в кипящее жаркое. Но тебе плевать. Тебя это абсолютно не волнует. Тебя волнует, что во фляге мало воды. И кончились сигареты.
Тебя не волнует даже девочка, разорванная осколком фугаса пополам. И – женщина, бредущая куда-то с жёлто-белым лицом и оторванной по локоть правой рукой.
Но обратного щелчка – из войны в мир – почему-то не происходит. Нет, ты возвращаешься, соскребаешь под душем пот и грязь, облачаешься в чистые джинсики с маечкой, но.
Но.
Щелчка не происходит.
Ты даже целуешь девушку и жаришь барбекю. И даже улыбаешься.
Но.
Ты остаёшься там. Нет, вроде ты – здесь: среди шумного города, весёлых граждан, вкусной еды, хорошего вина. Но тебя здесь нет. Просто нет. Ты по-прежнему зажимаешь куском марли дырку в животе бойца, так же ныряешь в ложбинку, когда вдруг на твою голову сыплются мины, ты вновь, контуженный, видишь мир, как узенькую вертикальную полоску мутного света меж чернильно-чёрных бездн – прошлого и будущего. И это – твоё неизбежное настоящее.
Так.
О чём это – я? Да всё – о том же. Давайте хлопнем рюмку чая. Закусим солёным огурчиком.
За что?
Ну, пусть будет – за мир. Во всём мире…

***
На якорной стоянке

Знаете – чем южные ночи отличаются от северных?
Правильно.
Цикадами.
В северных широтах они просто не растут.
А тут… Лезут тебе в волосы, плюхаются на грудь, забираются подмышки… И ещё – светлячки. Я, зная с детства азбуку Морзе, попытался было понять – о чём это они таком говорят. Увы. Получилась какая-то тарабарщина. И оглушительно пахнет лавандой и жасмином.
Ночной Крым – изумителен. А все, кроме нас, дрыхнут. И не видят ничего. Ни огромной луны, слопавшей тучное облако; ни симфоний цикад под дирижёрством самого Бога – а кто другой вправе создать такую дивную музыку; ни хрустальных звёзд – тем особым волшебным звоном, который не в состоянии воспроизвести даже самая изысканная земная Богемия; ни…
Эта ночь…
Первая ночь.
Остатка нашей жизни…
Ночной Крым вообще волшебен. На побережье – светлячки городских огоньков, а поднимешься чуть выше, и тебе в макушку утыкаются звёзды. Небо, словно чёрно-синим плащом, накрывает тебя, и тишину прерывают разве что редкие осыпи.
А когда всё-таки преодолеваешь животный ужас вновь оказаться абсолютно бесчувственным к тому леденящему кошмару, который во всех разумных граждан вселяет ночное – зловещее в этой чернильной оглушительной июльской мгле – море, из-за креповой облачности выныривает подсвеченная солнцем Луна, и серебристая дорожка мягко касается твоих мокрых, струящихся в этом бледном сиянии, ступней, груди, а далёкий берег кажется призрачным кораблём с мерцающими огоньками иллюминаторов.
Но – на якорной стоянке.
В то время, как ты – бестелесный плотью, но одушевлённый нагой негой – поначалу вольно дрейфуешь по глянцевому морщинистому чёрному шёлку, а потом и сам становишься морем: с ручьями артерий и вен; с немыслимыми глубинами заоблачных вершин внутри самого себя; с мерцающими созвездиями на обратной стороне век; любопытное зрение пытается заглянуть за край Вселенной, а предохранительная чека рассудка ехидно подсовывает броуновское мельтешение прозрачный амёб да инфузорий-туфелек.
Да, ты сам становишься морем, и, собственно, не имеет никакого значения – кто кем однажды был рождён: ты – этим наваристым, кишащим проблесками живой материи бульоном, или же твоя кровь в какой-то момент вышла из берегов и заполнила пустоты мироздания солоноватой, чуть йодистой нежностью…
Сергей Жуковский