Ольга Шевчук | Сирень

В ее жизнь сирень врывалась дважды, и в обоих случаях неожиданно.

В первый раз – когда она была еще школьницей, училась в восьмом классе. Она тогда лежала в больнице: ей вырезали аппендицит, всё прошло успешно, и уже готовилась к выписке. И тут ее навестил Витька – с огромным букетом фиолетово-розовой сирени. Можно сказать, с букетищем, потому что Инга едва смогла удержать в руках эту цветочную глыбу. Сирень была свежая, еще в капельках утренней росы, и источала такой аромат, что все больничные жители оживились, потянули ноздрями возбужденно воздух, и каждый понял: вот она, весна! Накатила со всех сторон, дохнула юностью, и лежать в палате уже было невозможно.

Ингу познакомил с Витькой бывший одноклассник, маленький чернявый заика по кличке Каперс, который почему-то старался ее опекать, хотя ей было это не очень-то приятно.

– Он к-к-княжеского рода, – запинаясь, поведал ей Каперс огромную тайну. – Из г-г-грузин. Но об этом никто не д-д-должен знать, сама п-п-понимаешь.

– Да не скажу я никому, не бойся, – пообещала Инга и согласилась прийти на встречу с княжеским потомком.

А фишка заключалась в том, что советские дети с малых лет знали, что у них есть заклятые враги, такие как, например, царь Николай Кровавый или Главный Буржуин из сказки Гайдара о Мальчише-Кибальчише. И взрослые тщательно скрывали свою родовую принадлежность, если, не дай Бог, имели хоть малейшее отношение к дворянству, купечеству, кулакам, одним словом, к врагам народа. А некоторые умники даже придумывали себе рабочую биографию, что давало многие преимущества в жизни и открывало дорогу к тем или иным высотам.

Инга имела свою точку зрения на всё это, более того, ее одолевало любопытство: какие они, потомки знаменитых родов? Чем отличаются от обычных смертных? Во всяком случае, почти все писатели-классики, произведения которых изучались в школе, были дворянами: Пушкин, Лермонтов, Аксаков, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Тургенев, Некрасов, Грибоедов, Толстой… А военачальники? Тот же Суворов или Ушаков, Нахимов, Барклай-де-Толли. А Багратион! И представилось ей, что, может быть, и мальчик, с которым Каперс хотел ее познакомить, является далеким потомком самого светлейшего князя Петра Ивановича Багратиона! Либо кого-то из его окружения.

Что и говорить, на встречу с Виктором она шла с душевным трепетом.

Он ей понравился с первого взгляда – высокий, статный, черты лица благородные. Белая, гладкая кожа без единого изъяна, прозрачно-голубые глаза. Густые, загнутые ресницы. Странно, что природа таким богатством чаще наделяет парней, а не девчат. Одет в костюм, который на нем хорошо сидел. «Какой представительный! – порадовалась Инга. – Сразу чувствуется порода!» Плюс ко всему, он выглядел старше своих лет, не мальчишкой, как большинство ее сверстников, а юношей.

Они несколько раз встретились, уже сами, без Каперса, и Витька даже сводил ее к своей маме. Как выяснилось, они жили в одноэтажном кирпичном домике на Степной улице, которая шла параллельно Коммунистическому проспекту, выбегая к центру города. Инге бросилась в глаза швейная машинка, стоящая возле светильника и словно ожидающая очередной работы, удушливый полумрак плохо выбеленной комнаты, подержанная мебель, из которой выделялся большой круглый стол на обгрызенных ножках. Мама Виктора отнеслась к гостье сдержанно и крайне настороженно. Красота этой женщины уже давно поблекла, усталый вид и чрезмерная худоба могли натолкнуть на мысль о скрытой болезни. Кроме того, она была одета во всё темное, немодное, что никак не вязалось с обликом княгини, какой Инга ее представляла до знакомства. И что еще удивило, – мама Виктора, обращаясь к ней, называла ее барышней.

Потом была больница, этот ужасный аппендицит. И в заключение – охапка сирени. Первый букет в жизни Инги! И она остро почувствовала, как это приятно – получать цветы от симпатичного парня. И еще это означало, что она нравится Витьке, молодому человеку с красивой грузинской фамилией – Беридзе. Княжескому потомку. И она решила при следующей встрече расспросить Виктора о его родне, о дедах, прадедах. Жаль, что у него не было отца, но ведь что-то о князьях он должен знать, коль в жилах течет их кровь!

Они гуляли по весеннему городу, улыбаясь друг другу и ласковому южному солнцу. Шли намеренно по Степной улице, потому что здесь реже появлялись машины. И все-таки нет-нет да и пролетала мимо них какая-нибудь взбалмошная легковушка или заблудший грузовичок, поднимая облако песочно-глиняной пыли.

– Расскажи мне о своем происхождении, – приступила к главному Инга, хотя у нее был с Каперсом уговор, что она не будет затрагивать эту тему.

Витька смутился и покраснел. Она же настаивала, не понимая, почему он упорствует, не хочет поведать о своих предках.

– Если ты узнаешь, кто я, ты меня возненавидишь, – не сразу, но всё же выдавил он из себя, как выдавливают из тюбика засохшую зубную пасту.

– А что такого страшного в твоей родословной? – недоумевала Инга.

– Ну, как ты не понимаешь! – вскинулся он, словно нечаянно потревоженный скорпион. – Этих людей никто не любит!

– За что? За то, что они были богатыми? И служили царю? А еще писали книги и защищали Отечество? В этом их вина?

Он шумно вздохнул:

– Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, – и отвернулся. Подцепил носком башмака мелкий камешек, подбросил – тот врезался в бок пирамидального тополя и, отскочив, упал в арык.

Но Инга была непреклонна. Ей хотелось развеять его предубеждения, объяснить ему, что он неправ! Да своим родом нужно гордиться! Тем более таким славным, как у него – княжеским!

– Ты не понимаешь, – возразил он с какой-то непонятной для нее тоской и обреченностью. – На самом деле нас ненавидят. И ты меня тоже возненавидишь, если я скажу, кто мы!

– Да почему же?! С чего ты взял?! – начала она терять терпение.

– Потому что… Потому что нас считают самыми плохими людьми в мире, – не выдержав ее натиска, почти сознался он.

Она остановилась напротив него, вскинула руки в праведном гневе:

– Вам просто завидуют! Оттого что у них самих нет таких корней! Никто из них не может похвастаться голубой кровью! Вот и вся разгадка! Неужели ты этого не видишь, не чувствуешь, что всё идет от зависти?

– Чему завидовать?! – оборвал он поток ее слов, и лицо его исказила мука. – Мы же самые гонимые, самые несчастные люди на Земле! Во все века мы были изгоями! – и, уже чуть тише, добавил, видя, что до нее всё еще не дошло: – Скажи, что делал Гитлер с евреями?!

– Ты же потомок грузинских князей?! – не поверила она. – Ты же Беридзе!

– Каперс всё наврал. Это я попросил его так тебе сказать. Иначе ты не захотела бы со мной встречаться.

– Господи, что за бред! – возмутилась Инга. – При чем тут национальность?! Важен человек, а не его национальность!

– Нет, – потупившись, сказал он, и ей показалось, что в его глазах блеснули слезы. – Национальность тоже важна. И я не Беридзе, а Лернер. Виктор Лернер.

С этими словами он повернулся и пошел от нее прочь. Она крикнула ему вслед, что хочет с ним поговорить, но он даже не оглянулся и шел своей дорогой, не останавливаясь. Она попробовала побежать за ним, но не смогла – послеоперационный шов не позволил. Разболелся, заныл…

Ей была непонятна эта ситуация, непонятны мотивы, движущие Виктором, и она надеялась, что появится Каперс и все объяснит. Но ни в этот день, ни в какой-либо другой Каперс так и не пришел, а Витька не позвонил. Словно магнит внезапно размагнитился, и металлические предметы, прежде висящие на нем, вдруг попадали в разные стороны.

И Инге вдруг вспомнилась мать Виктора, ее настороженный взгляд из сумрака старой комнаты. Как-то уж слишком странно и даже с явной предвзятостью присматривалась та к ней. Возможно, искала в ее облике скрытые черты желаемой крови, и не находила? Но почему, почему это для них так важно?!

У этой женщины был взор затравленной жертвы, израненной и ждущей нового удара, в полной уверенности, что он непременно последует… Может быть, она побывала в фашистском концлагере? И всё светлое, что когда-то прежде было в её душе, превратилось в уродливо-темное, упакованное в непробиваемую оболочку страха?

А вот сирень была! Несмотря ни на что! Великолепная, чудная, какую может явить только природа, ощущая могучие приливы любви. И эта сирень была воплощением зарождающихся чувств – искренних, непредвзятых, далеких от умственных рассуждений о чьей-то вине или о чьей-то исключительности, не связанных ни с какой национальностью, а лишь являющихся зовом сердца.

* * *

Второй раз сирень, вспыхнув, озарила жизнь Инги, когда она уже была студенткой. А началось всё со случайного знакомства на переговорном пункте.

В ту пору еще не было мобильной связи, которая через тридцать лет оплетет своей быстро растущей паутиной почти весь земной шар. Хорошо, хоть была обычная, проводная телефонная сеть. И парень, с которым познакомилась Инга, сидел, как и она, в очереди, ожидая, когда его пригласят в телефонную кабинку. На этой почве они и разговорились, а когда выяснили, что учатся в одном и том же вузе, на одном курсе, то условились и о встрече.

Парень – а его звали тоже Виктором – обещал вечером за ней зайти. Они жили в одном студенческим городке, правда, до этого дня Инга не видела своего нового знакомого ни в институте, ни в столовой, ни на трамвайной остановке. Кареглазый шатен, коренастый, плечистый, распалил ее воображение. Особенно ей понравился его взгляд – очень серьезный, даже скорее строгий. Чувствовалось, что этот человек к любому делу подходит ответственно, это главный принцип его жизни. Такие люди знают, зачем живут, и неуклонно стремятся к намеченной цели.

Инга прождала его весь вечер, думая о том, как все-таки странно устроена жизнь. Если кто-то из парней оказывал ей внимание, то его, как правило, звали Виктором. Словно кто-то там, наверху, внимательно следил за всем происходящим и создавал особый порядок, сценарий, в которой могли участвовать далеко не все, а только определенные персонажи.

В этот вечер Виктор так и не пришел. Раздосадованная, она легла спать.

В одной комнате с ней жили еще три девушки. Уже начинались ласковые белые ночи – предвестницы близких экзаменов и зачетов, лучшее время для свиданий и любви, и соседки Инги возвращались домой в абсолютно не предсказуемое время, в соответствии с желаниями сердца и милостью погоды. Но природа, на удивление всем, способствовала желаниям души: не мешала буйными грозами, радовала теплом. Поэтому дверь в комнату на ночь оставляли незапертой. Да и не от кого было запираться – весь этаж был девчачий, а порядки в общежитии установлены строгие, никакой вольности не допускалось: сразу бы вышибли из института.

И вот спит себе Инга на своей кровати, видит свои полудетские сны, и душа ее летает в незнакомых мирах, где нет ни прошлого, ни настоящего, а есть ирреальный, вымышленный мир, полный причудливых грёз и фантазий. И вдруг, среди сна, на неё пахнуло сиренью. Да так явственно, так ощутимо и властно пахнуло, что в памяти произошло наложение образов, и всплыло приятное, нежное, уже давно забытое.

– Витя… – прошептала она и открыла глаза.

Он сидел, улыбаясь, на краешке ее постели, но не тот Витя из её отроческих свиданий, а новый знакомый – студент, которого она напрасно прождала весь вечер. А возле её лица, на подушке, лежал огромный букет сирени. Бело-голубой, а местами и фиолетового оттенка – там, где лепестки цветков ещё были закрыты, как глаза у слепых котят.

– Пойдём на улицу, – шёпотом позвал он её.

И они пошли гулять по городу, окутанному благодатной белой ночью, ещё совсем юной, незрелой. Вокруг было сумеречно и безлюдно. Они шли пешком и без конца разговаривали. Он привел её к Петропавловской крепости. И предложил забраться на высокую кирпичную стену, опоясывающую крепость, и походить по ней. Он отыскал удобное местечко, где нарушена была кладка, и можно было легко, по выступающим кирпичам и пробоинам, влезть наверх. Сначала он поднялся на стену сам, потом подал руку Инге и помог взобраться ей. Они двинулись по верху стены, держась за руки. Это было необычно – бродить по стене мрачной крепости, хранящей в себе страшные тайны; угадывать в затаенных шорохах робкие шаги чьей-то неприкаянной души или страстный шепот и стон. И ощущать по обе стороны от себя холодящий сердце обрыв. Но не успели они сделать и десяти шагов, как вдруг по двору крепости заметались лучи прожекторов и внезапно направились прямо на них, ослепив ярким светом.

– Кто такие? – раздался громкий мужской голос внизу.

– Мы просто гуляем, – ответил Виктор. – Я сейчас спущусь к вам и всё объясню.

Он спрыгнул вниз, поразив Ингу своей кошачьей ловкостью: спрыгнуть с такой высоты и, как ни в чём не бывало, продолжить путь – это надо было уметь! Он явно прошёл какую-то специальную подготовку. Об этом говорила и его выправка, и вся мускулистая, накаченная фигура. Честно говоря, Инга струсила, когда их осветили прожекторами, но когда увидела, как невозмутимо повёл себя Виктор и как он на равных разговаривает с охраной крепости, поняла, что с ним ей бояться нечего. Очень скоро Виктор вернулся к ней.

– Попросили, чтобы мы отсюда слезли, – с пониманием к служивым людям сообщил он. – Придется подчиниться, ведь у них приказ. А приказы нарушать нельзя.

Они покинули крепость и отправились дальше, сначала вдоль набережной, потом свернули к Невскому и дошли до Аничкова моста. В какой-то момент у Инги подвернулась нога: каблучок попал в щель между булыжниками мостовой, она вскрикнула и поджала ногу, чтобы утихомирить боль.

– Дай я посмотрю, что с твоей ногой, – сказал Виктор, опустившись на корточки. – Ну-ка, сними туфлю.

Но Инга вспомнила, что у неё порвались чулки, как раз на носках, а значит, если снять обувь, то это сразу же будет видно, и постеснялась неприглядного обстоятельства.

– Я сама. Уже всё нормально, – покрутив в воздухе ступней, заверила она своего спутника.

Потом они забрели в какую-то арку и остановились в ней, укрываясь от ветра. Виктор приблизился, и Инга поняла, что ещё немного – и он её поцелует. И тогда она начала говорить без умолку, пытаясь оттянуть момент поцелуя. Он приподнял её подбородок, направил на неё свой взор – такой серьёзный, уходящий в глубь всего её существа, что ей сделалось неловко. Этот взор словно высматривал то, что лежало у неё на сердце, то, что было скрыто в её памяти и душе. Это был взор Бога, который требовал ответа. И солгать ему, что-то утаить от него было невозможно.

Повернув к себе её лицо, он ловил её взгляд, чтобы прочесть в нём то, что ему необходимо было узнать. И она постеснялась смотреть в эти вопрошающие, безмерно строгие глаза. Продолжала говорить, будто не замечала важности момента, и через некоторое время Виктор оставил свои попытки. Поцелуя так и не случилось. И она обрадовалась, что этого не произошло. Ей даже стало как-то легче на душе.

Потом они встретились ещё раза два, в период экзаменов, и Виктор уже не пытался её поцеловать, а только мягко держал за руку. От его ладони исходило тепло и очень приятные токи, которые Инге нравилось ощущать. Он водил её смотреть, как над Невой разводятся мосты. И как восходит солнце, так и не успев скрыться за горизонтом. Однако во всех этих встречах чувствовалась какая-то недосказанность, они словно были прелюдией к той главной музыке, которая должна была прозвучать дальше, вслед за вступлением, – будь то романс или соната. Но не прозвучала. Не успела прозвучать, перерасти в большее, потому что Инга уехала. Думала, на месяц, а оказалось – навсегда.

Так сложилась жизнь, и, следовательно, так было угодно кому-то там, на Нетленных Небесах. Позже подружки сообщили ей в письме, что Виктор приходил и спрашивал о ней…

Больше они уже не увиделись. Жили, не зная друг о друге, и обретали крылья, парили, подпитываясь иными токами. Но когда улицы города заполоняла, захлёстывала, как потоки бурного ливня, молодая сирень, в памяти Инги вновь и вновь воскресала ленинградская белая ночь и букет, лежащий на подушке, – воздушное цветочное облако, источающее яркий аромат новорождённого лета. Сирень, которая стала символом несбывшихся мечтаний и лёгких сожалений о том, что могло сбыться, и не сбылось.

Но ни один взор на свете больше не ассоциировался в душе Инги с вопрошающим взором Бога.