Владимир Соловьев | На вечную злобу дня

Об авторе

Владимир Соловьев – русско-американский писатель, эссеист, журналист, мемуарист и политолог. Опубликовал сотни статей в престижных СМИ по обе стороны океана – от «New York Times» и «Wall Street Journal» до «Московского Комсомольца» и «Независимой газеты», и издал десятки бестселлеров, переведенных на двенадцать языков. Острые и парадоксальные, на грани фола, произведения Владимира Соловьева неизменно вызывают шквальную полемику в среде читательской публики.

На вечную злобу дня

Роман-прогноз или роман-приговор?

Из новой книги «КОТ ШРЁДИНГЕРА»

– Ваше главное преимущество перед нами, что вам нечего терять, а нам есть…

Мальчик глянул на девочку – или мне показалось? Однако девочка согласилась со мной, но как-то витиевато и наискось прежде, чем я согласился с ней:

– Имеете в виду воспоминания? Лучшие времена у вас позади. Все счастья и несчастья в прошлом.

– Печально ты глядишь на наше поколенье! Замкнутая какая-то перспектива. Под сомнением наша адекватность? Ставишь на нас крест? Труха? Размазня? Лохи?

А сам вспомнил Князя Салина, который перед смертью, по грубым подсчетам, насчитал два-три года, не больше, когда жил по-настоящему, остальное – скука и муки. Мне еще жить и не дожить до его предсмертия, но я помню, был так счастлив, что хотел умереть прежде смерти, боясь опоздать. Опоздать со смертью. Покуда есть смерть, есть надежда – того же автора.

– Счастье как причина самоубийства, – сказал я вслух.

Умненькая девочка легко восстановила ход моих мыслей и открыла уже рот, чтобы согласиться или возразить, но я так и не узнаю никогда теперь, что она хотела сказать, потому что вклинился умненький мальчик, а потом судьба.

До чего разные! Оба умненькие, но разными умами. Вода и пламень? Скорее два пламени, но одно – типа самовоспламеняющегося вечного огня, ну, благодатный огонь, кто в него верит, а другое – скрытый скрытный сокрытый сокровенный мерцающий даже не огонь, а огнь, возникающий от случая к случаю, нет, не фригидка, но и не нимфоманка, скорее девица, непредставима за этим, кого она мне напоминает? Орлеанская Дева!

Вот разница – мальчик любил девочку, а девочка, не любя его, легко в него влюблена. Мальчик никогда больше никого не полюбит таким до самозабвения манером, а хиппующая эта девчонка не любит и не полюбит никого никогда никак вовсе – не суждено. Мальчик будет наказан за свою жертвенную любовь, я – за сопереживательный, с подглядом и завистью, вуайеризм, но на заклание принесена девочка. Это жертвоприношение и будет нашим с ним общим наказанием, которое могло разметать нас в стороны, но странным образом еще больше сблизило. Ну да, раскаяние, которое в еврейской метафизике существует до сотворения мира, в противоречии с вектором времени, ибо прошлое не могут изменить даже боги, да? Боги – нет, человек – может. Вот разница между Афиной и Иерусалимом. Заделался моралистом? Мне теперь стыдно не за измены жене и не за прелюбодейство, а только за соития с замужками. Не в том смысле, что давал жене индульгенцию впрок, в которой, может, у нее и не было нужды, или подсознательно мстя за гипотетическую измену – нет, не перед женой, а перед мужьями моих случайных соложниц. Тем более, секс ради секса, без божества, без вдохновения – у них, как и у меня. А у жены, если ходила налево, да хоть одноразовая интрижка – уступка не мужскому напору, а собственной похоти? Пятиминутный перепих, включая душ, а то и без никакого душа за его неимением? Без никакой надобности. Морально деструктивный секс.

Не оправдание, что я лично этих мужей не знал, а они – меня: с женами знакомых, а тем более друзей – ни-ни. И не оправдание, что они так и не узнали ни об измене, ни обо мне. Повинную голову меч не сечет, да? Нет. Путем трансфера я ставлю себя на место обманутых мужей. Физиологическое отправление я возвел на недосягаемую моральную высоту, вертиго, голова крУжится и кружИтся. О чем горько сожалеет любовник? Что был у нее, возможно, не первым, а потом – трын-трава. Самая безнадежная ревность к воображаемому предтече, который может был, а может нет: правды он все равно никогда не узнает, а хочет ли он знать правду? Или смертельно боится узнать правду, предпочитая полуправду? Смирись, гордый человек: она твоя, пока она с тобой. Покаяние поворачивает время вспять: я представляю себя никогда не спавшим с чужими женами, а мою жену, ни с кем, окромя меня, а паче до меня, что, может, так и есть, а может – нет. Судный день – перед всеми и не перед кем, за всё про всё, не полагаясь на потаскуху память.

Всё это забегая вперед и оглядываясь назад – тогда мы ничего еще не знали – ни я, ни мальчик, ни девочка. Стыдно сказать, о чем я теперь тайно сожалею. Юношеская мечта старика: сделать женщину счастливой, доведя ее до оргазма? Sapienti sat, а читатели-недоумки мне не позарез. Тогда уж лучше и вовсе без читателя – обойдусь. И, как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я. Неужто никто не обращает внимания, что друг Боратынского не был его читателем? Жена – тем более.

Не то чтобы мальчик приревновал девочку, это потом он поймет, о чем мы с ней, а тогда невдомек, либо другое сиюминутное близлежащее актуальное волновало его нежный ум, а что страстное земное перешло – мимо. Пока что, до поры до времени. Пока великая утрата не потеснит его мозговитость за недостаточностью. Рассудок справляется с загадками на злобу дня и пасует перед тайной бытия. Эдип легко сладил с загадкой Сфинкса, но сник перед тайной собственной судьбы.

Мальчика потянуло, однако, не на греческие, а на еврейские мифы по контрасту с русскими реалиями.

– Вы жили с фигой в кармане и дизлайками в кухонном трепе. Бла-бла-бла. Мы – с открытым забралом. Непоротое поколение войдет в Землю Обетованную, а египетские рабы вымрут по дороге. Даром, что ли, Моисей блуждал по пустыне сорок лет, хотя там пару дней пешего хода.

– Евреям было куда свалить, а куда русским? Те, кто рвут когти, не в счет. Я о целом народе, обо всех русских. Народ не может сделать ноги. Эмиграция одиночек.

– Которых становится все больше и больше, – сказал я.

Что меня поразило, как девочка быстро перевела стрелки с вечности на актуалку.

– Попробовали бы евреи встать поперек египетской истории и переиначить фараоновы традиции, оставаясь на ПМЖ, – подхватил мальчик. – Даже Эхнатону это не удалось.

– А правда, что косноязыкий Моисей, от имени которого с евреями говорил Аарон, просто не знал по-еврейски, будучи сам египтянином из разгромленной секты солнцепоклонников? – спросила девочка.

– А правда, что евреи убили Моисея, когда он, стакнувшись с Б-гом, оторвался от народа, а уж потом сотворив из него кумира? – передразнил девочку мальчик.

– Евреи уничтожаемы, но не уничтожимы.

– Евреи уничтожимы, но непобедимы.

Еврей помалкивал – с некоторых пор я не встревал в треп о моем роде – племени, без разницы кто его затевал – свои или чужие. Не то чтобы не заводит, но вопросы сугубо личного свойства, а для меня без того мучительного надрыва, которое испытывали мои соплеменники, куда бы их не заносило – в спесь или самоуничижение, вплоть до О если б я прямей возник. Мне легче представить себя зверем, птицей, червем, деревом, да хоть Б-гом, но только не гоем.

– Герцен говорил не об одном, но о двух непоротых поколениях, чтобы Россия стала свободной, – напомнил я моим анчоусам. – Даже если вы считаете себя непоротым поколением…

– Есть еще время для порки, – перебил мальчик, исказив ход моей мысли.

– Порка уже началась – жесткие разгоны демонстрантов, амбалы хватают кого попадя – пацанов, в которых взыграл адреналин, а то и случайных прохожих. А допросы «Кто вам платит?» Угрозы исключить из универа или призвать в армию, крутые суды над детьми, вопиющие штампованные приговоры, – говорю я.

– Туфта! Какие там штампованные! И не вопиющие, а дикие. Пять лет за ретвит, год за развернутый транспарант, на котором ничего. Пуганая ворона…

– Заменили на условный.

– Которым свезло выйти на волю говорят, всё зависит оттого, где портрет Губера в кабинете следователя. Если висит над столом, жди пиздюлей. Еще хуже, если стоит на столе с автографом: зацикленный, одержимый.

– Непоротое поколение становится поротым. Большая порка.

– Большая стирка, – поправляет меня девочка. – Демонстрация силы.

– И решимости эту силу применить в случае чего. Это только репетиция на зрителях. Последний
замéр. Во что бы то ни стало вернуть авторитет Губера.

– Власть сама создает себе врагов.

– Что за фигня! Инициатива у нас. Ответный удар, – это мальчик. – Выбор по возрастному принципу – из всех страт он отслеживает одну молодежь. Ясное дело, конфронтация поколений, коли он облаву на нас устроил.

– Превентивный удар, – сказал я. – Испытание страхом. Теперь мало кто решится, – и привел зачем-то нелюбимого поэта, стих которого звучит двусмысленно и зловеще в свете случившегося:

Но молодь, в сетях побывавшая, –
Это уже не молодь.
Во всплесках ее последних
Звучит безнадежная
Мёртвость.

– Не впечатляет, – сказала девочка. – The only thing we have to fear is fear itself. Перевожу: у страха глаза велики.

– Это для меня? – спросил я. – У страха нет глаз. Страх – это весь человек. Ничего кроме страха.

– Вопрос не чисел, а общего настроя. Пусть стращают – страшилки больше не страшат. А если кого и страшат, то терпимо, не смертельно. Не стоит заморачиваться на этот счет. В биполярном обществе всегда решает и решается меньшинство, а к нему уже присоединяется большинство. Да хоть один человек, у которого высокий порог страха. One man with courage makes a majority.

– Перевод не требуется, – сказал я. – Сходу два американских президента. А русскую историю вы знаете так же хорошо? Или в полном игноре? Две апофегмы от русских лидеров?

– В смысле? Не в знании, а в наличии дело, – сказала девочка. – Не густо. Не наберется и одной. Все – для домашнего пользования.

– Ни фига себе история! – сказал мальчик. – Зашибись.

– Русская история двигалась с юга на север: Киев – Москва – Петербург, пока большевики не перенесли столицу обратно в Москву.

– Мы жители Крайнего Севера, – поддержал девочку мальчик.

– Волюнтаризм одержимого Петра!

– Все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями исступленных, – вступился я с помощью Платона в защиту главного детища исступленного Петра. – Потому Петр и Великий, что создал великий город на болотах Крайнего Севера. Природе и рассудку вопреки.

– Тогда и мой отец с его ретроспективным безумием великий, да?

– Государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушать страх без ненависти.

– Цитата?

– Макиавелли.

– По нулям – квиты, – улыбнулась девочка.

И на том спасибо. Хоть какой прорыв. Притормози, сказал я себе.

– «Государь» – утопия, а потому хуже, чем его размышлизмы о Тите Ливии,– встрял ревнучий мальчик. – Развращенные народы и государства, безнадежно порченный материал, пассивно принимающий любую форму, которую навязывает ему авантюрист-волюнтарист, выдающий себя за демиурга и пытаясь гальванизировать политический труп империи. Овладев властью, он пересоздает подвластный ему народ по своему образу и подобию. При политическом рабстве и раболепии любое политическое устройство становится самовыражением деспота.

Хорошо подкованный мальчик говорил, как по писанному, как и есть, на автопилоте, демонстрируя нам с девочкой скорее свою начитанность, чем эрудицию. Я улыбнулся – это он отвоевывал у меня свою – несвою девочку. Нашел к кому ревновать!

– Политика как сублимация, – сказала ничья девочка.

К сублимации как таковой я относился с сомнением, опираясь на собственную эмпирику: вдохновение на меня накатывало не взамен, а в параллель сексу. Вот как сейчас: болдинская зима тревоги нашей. Девочку, однако, решил поддержать:

– Вот-вот! – подхватил я. – Судьба тиранов и народов свершается не на небесах, а в неподконтрольных глубинах человеческой натуры, будь то деспот или плебс.

– Жертвы неизбежны, – знал бы мальчик, кто падет жертвой, проглотил бы язык.

Разговор шел абстрактный, менее всего я подозревал, что удар придется по моим анчоусам. Они – того меньше.

– Не сотвори себе кумира, – сказал я. – Не след делать культ из демократии. Платон в «Государстве» ставит демократию на четвертое место после аристократии, тимократии и олигархии. На последнем – тирания.

– А чем ему демократия не угодила? – спросил мальчик.

– Несправедливая власть большинства.

– У него были основания так думать, – сказала девочка. – Демократия приговорила его учителя Сократа к смерти.

– Платон мне друг, но истина дороже, – сказал мальчик и сослался на Черчилля, избегнув клишированной цитаты о демократии.

– Черчилль мне друг, но истина дороже, – рассмешил я девочку.

– Что такое тимократия? – спросила она.

– Власть военных.

– Предпочла бы военных тирану.

– Нашему тирану? – уточнил сын об отце.

– Любому.

– Любому тирану – любых военных?

– Даже тирану с человеческим лицом? – спросил я.

– Слюни! Тиран с человеческим лицом – обманка, а потому еще бесчеловечнее. Сегодня у него человеческое лицо, а про запас, на крайняк – самое что ни на есть бесчеловечное. А если он сдвинутый? Фрик с пунктиками? Того хуже, долбанутый? Больной на всю голову, как наш Губер, а то и вовсе придурок стрёмный? Особо опасен с красной меткой на лбу? Полный аврал. От бесчеловечного тирана знаешь, что ожидать.

Упоротая!

– Так ты, дяденька, за демократию или против?

– С поправкой на русскую историю, – гнул свою линию почвенник в родном стане, чужой ему по определению. С правом наблюдения, не более. Как и в чужом стане: западник среди почвенников. – И дышат почва и судьба. Не в затылок, а в лицо, – добавил зачем-то я.

– В смысле, кто кого? – сказал мальчик. – Главное – раскачать лодку. Мы застряли в прошлом. Власть опирается на русскую историю, а мы – на всеобщую. В эпоху космических информационных потоков роль соцсетей…

– Народ не в счет? – перебил я.

– А когда он в счет? – сказала девочка. – Шарахается из стороны в сторону.

– Если бы! – сказал мальчик. – Мертвая материя. Натюрморт. Народ немотствует.

– Безмолвствует, – поправил я.

– Помалкивает, – сказала девочка.

Тут до меня только дошло: лишь бы избежать клише!

– Изначальное равенство человека в сексе и смерти… – начал я.

– И в рождении, – сказал мальчик.

– Как бы не так! Выживают единицы, а сколько сперматозоидов так и не достигают своей цели! А сколько застревает в презике! Аховая борьба во время соития. Какое там равенство!

Это, конечно, невинная девочка. И выпалила напоследок без всякой связи, я не уловил:

– Ноги врозь – не повод для знакомства. Если только в результате ребенка не наебли.

– Проституция – профессия или призвание? – в тон ей сказал мальчик.

– Призвание может стать профессией, – сказала девочка.

– Почему из проституток получаются хорошие жены? – спросил мальчик и сослался на Хемингуэя.

Попутно синефилы помянули «Мост Ватерлоо» и «Семь красавиц».

– Перпетуум-ёбиле, – пошутил я и попытался вернуть расфокусированный трёп в русло:

– Вы хотите отменить российский социум?

– Телебрехун бы вырубить … – мечтательно вздохнула девочка.

– Вот с чего начинается ваша демократия! – сорвался я. Но тут же добавил примирительно: – Город засохнет от жажды и тоски без телевизионной титьки.

– Единственная возможность вывести пришибленное народонаселение из состояния зомби и начать с чистого листа, – настаивала девочка. – Иначе – кирдык. Клоачное ТВ – главная закавыка. Тефлоновое прикрытие власти в расчете на бандерлогов. Типа плацебо для уязвленного национального сознания. Вот почему плебс на него подсаживается и батрачит забесплатно. Телепиздаболы творят мир согласно имиджу своего босса – ему в угоду и во славу. Вот кто рулит Городом – эскорт в тесной связке с ним самим. Хайп по его ракруту, хотя куда больше! Сплошной пиздеж. Да он и сам – великий манипулятор общественного мнения и народного волеизъявления. Feedback.

– Господи, сколько англицизмов! Обратный эффект.

– Слишком длинно, – сказал мальчик.

– Отдача, – не сдавался я.

– А касаемо наших рисков, – продолжила девочка, – проёбы неизбежны в любом деянии. Любая система дает сбои. Главное – не дергаться и не трястись. Не ныть и не скулить. И не уходить в отрыв. Не расслабляться, никакой релаксации, – пояснила она для меня. И без всякого перехода: – А его риски? Сколько раз облажался! А теперь вляпался по полной программе – вот и истерит. На волоске висит.

– Ходит по проволоке, – мальчик сменил метафору на более осторожную.

– Без сетки. И без шеста, – настаивала девочка. – Как у Чаплина в «Цирке».

– Не сотвори себе кумира, – повторил я, имея в виду на этот раз младость.

Что было правдой и неправдой.

– И пусть у гробового входа, – начал книжный мальчик.

– Не пусть! – промолчал я, а вслух:

– Со злом надо находить общий язык.

На самом деле я думал иначе.

– Кто дал ему право на зло? Он присвоил себе это право вместе с властью, а та досталась ему по случаю, а не велением Небес.

– С этим хтоническим чудищем разговор возможен только матом, – сказал мальчик.

– С властью или с народом?

– Оба, – сказал непоротый мальчик.

– Доживем – увидим, – сказала непоротая девочка.

– Или не доживем, – дернул же меня за язык.

Честно, переписал бы наново моего «Кота Шрёдингера», как ремейк, но времени в обрез, и я пишу не послесловие, эпилог или постскриптум к нему, а пропущенную, упущенную, утраченную главу. Или это первая глава следующей книги, которую написать не успею, ибо прогневил Б-га и наказан смертью – жестоковыйно, но справедливо. Б-г наказует за антисемитизм другие народы, жертвуя евреями: ход конем. Я – один из: медленно погружаюсь в смерть, такое долгое умирание. Давлю на жалость, как граф Толстой со своими Е.б.ж. в конце каждого письма? Спасибо еще, оставил мне голову профессора Доуэля, а не кавардак в черепухе, и главное – чуток времени для последних экскьюзов умираючи, а не потому, что хочу дожить до посмертной славы, ха-ха. Доживаго. Говорю загадками? А что мне остается?

Здесь потребуется оговорка, чтобы не приняли за мальчика, который кричал «Волк!». Не только эту книгу, а каждую в этом столетии я писал, как последнюю в преддверии грядущей смерти, in extremis, чем вызывал раздражение у иных читателей, и одна только тончайшая Зоя Межирова нашла этому моему рефрену достойное объяснение. Цитирую ее рецензию в «Независимой газете» не помню, на какую мою книгу:

Энергия слова, плотность всей ткани прозы так велики, что можно с уверенностью сказать – ​писал книгу молодой человек. Это как голос, – ​по его интонации узнаёшь о состоянии, настроении говорящего, – ​голос, его звук, скорей даже тон его, нельзя подделать. Так же и с энергией, которую я ощутила. Поэтому в частых отсылах читателя к мысли о бренности и собственного бытия, у автора есть – ​на сегодняшний день! – (через элегантные лекала различной направленности пластики) как бы некоторая доля лукавства – ​вот так он, как мне показалось, чуть смущенно оправдывает энергетику молодой своей литературной силы. А она на протяжении всего повествования не иссякает. Кажется, энергии слова не будет конца. Впрочем, это так и есть. И возрадуются кости, Тобою сокрушенные (50 Псалом Давида).

Сейчас, однако, другая история, но стоит ли вдаваться в медицинские детали? Даже не живой, а полуживой труп. Вот именно: А полной гибели всерьез.

Пишу не для самоутверждения – литература не павлиний хвост, а для самовыражения: для себя и моего alter ego. С ссылкой на Уилки Коллинза: всячески стараясь избежать двух видов тщеславия – восхваления и порицания собственной персоны. Последнего я все-таки не избег, преуспев в клевете на самого себя: см. «Три еврея». Нервическая питерская исповедь с самобиением в грудь – все пороки мира я принимал на себя, объявляя себя ответственным и виноватым за все про все. То, что католики называют mea culpa, в моем случае, mea optima culpa. Ну, типа Jewish guilt.

Теперь вот тороплюсь с этим Прологом к книге, которой нет, не будет, не суждено быть – поезд ушел. С ссылкой на содержание предыдущей, как в любом сиквеле. С предчувствиями, которые сбылись, хотя их не было. Не переписать по новой, а писать дальше – таков неосуществленный, потому как неосуществимый посыл. Паче я кончил свой романный трактат Продолжение следует. Читатели решили, что след ожидать сиквел, а это художественный ход: книга окончена, жизнь продолжается – в том же, увы, направлении, заданном деспотом, который в том числе по этой причине, будучи мертв, жив. Хайли лайкли.

Хотя с сиквелом опоздал. Нет, не все под авторским контролем, увы. Опередили. Как Сервантеса, который замешкался со вторым томом «Дон Кихота» и некий эпигон – аноним в аварийном порядке сочинил продолжение и выпустил в свет, несказанно огорчив настоящего автора, который потом всем доказывал, что это не его «Дон Кихот». Не сравниваю и, в отличие от великого Сервантеса, не жалуюсь, хотя нестыковка налицо, и этот небольшой сиквел как раз в том cамом путинском направлении, от которого я всячески отмежевываюсь. Написано талантливо и весело: совершенно “документальное” повествование по типу «Двух капитанов два» Сергея Курёхина, как анонсирует свой опус московский автор Искандер Арбатский. Не уверен, что он прочел всего моего «Кота», а отталкивался скорее всего от серийной публикации в журнале либо от фрагментов в СМИ по обе стороны океана. В любом случае, автор пустил уже гулять своего Котика по свету с фейсбучной помощью. Какая ни есть, а слава. Триумфальное шествие «Кота Шрёдингера продолжается. Как пишет один из начальных отзовистов: «…желаю счастливого пути Вашему коту с яйцами…». А самым первым был английский отзыв от американа с гарвардским русским – сравнение моего романа-трактата с главными произведениями Оруэлла, не знаю, радоваться автору или огорчаться – в его пользу и в мою пользу одновременно, по нулям с британским классиком:

Here, Vladimir, good and bad news. Sure, your «Cat» is superior to «1984», but not «Animal farm» which is better! If we go with animal metaphors. Sorry. You have time on your hands.

Да?

И последнее, что успеваю, вроде, сказать. Многое про моего квантового Кота я узнал от его читателей. От того же Искандера Арбатского, например. Что уравнение Шрёдингера вытекает из принципа неопределенности другого немца – Гейзенберга, когда мы не можем определенно сказать, в каком месте пространства находится элементарная частица и какая у нее скорость (каков импульс). Такая частица предстаёт перед нами в образе кота Шрёдингера, который ходит, где вздумается и гуляет сам по себе. То есть перед нами кот Киплинга, но в строго очерченном ареале электронного облака (в китайской философии – чёрный кот в тёмной комнате). В предельном переходе наблюдателю даже неизвестно, жив ли кот Шрёдингера или уже мёртв.

Есть и противоречивые отзывы: роман-прогноз – и роман-приговор.

Другой вопрос – о раздельном, сепаратном существовании рассказчика и автора. Слишком велик зазор между ними. Отсюда вынужденные ссылки на Владимира Соловьева, с которым рассказчик на короткой ноге. Нет худа без добра, а добра без худа – в конце концов, эти самоцитации стали литературным приемом, который если кого и смутит, то разве что литературных профанов, незнакомых с распространенной в русско-советской словесности практикой под Стерна Лоренса. Два этих персонажа могли бы слиться до неразличимости, как сходятся в постэвклидовой геометрии параллельные линии. Это же относится и к диффузии сюжетов – поначалу случайная, постепенная, пока не сольются в экстазе. Сексуальные сравнения опускаю, хоть напрашиваются.

С чем не могу согласиться, так это с отождествлением моего протагониста (пусть и антагониста, надеюсь) с его гипотетическим прототипом, которое началось сразу же вслед за серийными либо фрагментарными публикациями в СМИ в России и Америке. Собственно, уже в самом начале я всячески отмежевывался впрок от подобных уравнений:

Само собой, все совпадения, аналогии и параллели случайны – даже преднамеренные, тем более злонамеренные, а потому на совести читателя, автор заранее от них открещивается. Не надо путать притчу с притчей во языцех. Тем более, это не то и не другое. Прямоговорение, аллегория, иносказание автору чужды до оскомины… Жанр динамической, развернутой в большую прозу метафоры не предполагает узнаваемых прототипов либо правдоподобные ситуации: прототипы мельчат замысел – домысел – вымысел – умысел, а правдоподобие противостоит правде. Игра эквивалентами, не более. В пределах художественного трактата, пусть и на злобу дня. На вечную, а не только на сегодняшнюю злобу дня. Лучше ложь, чем полуправда.

Оскома оскомой, но, увы, не помогло. Начиная с Лены Клепиковой, которая хоть и читала мой романный трактат отрывками и урывками, тем не менее полагала вприглядку, что он прежде всего тем и интересен, так это узнаваемостью главного персонажа. Редактор толстяка «Времена», что серийно печатал моего Котика, так представлял очередной его журнальный кус: Вещь ни на что не похожая по стилистике. Своего рода любовный треугольник: автор, его сексапильная подруга и Губернатор, в котором без труда улавливаются черты нынешнего правителя России. Из самой России поступил отзыв с хвалой, которая автору и в радость и не совсем:

Вот что поразило в прочитанном, так это искромётный юмор автора, который не переставая смеётся над сильными мира сего. Чего стоит одна только походка «уточкой», которую автор разглядел с берегов Гудзона! А ведь, как мне казалось, лишь разглядев Коротышку вблизи, с его сапожками на платформе в десять сантиметров и с каблучками в двадцать (лакеи аккуратно заправляют сапожки в штанины брюк Коротышки!), можно понять, откуда берётся походка «уточкой». Я вот Коротышку надысь вблизи видел, но автор «Кота Шрёдингера» и с того берега Атлантики разглядел!

Уже отсюда, из Atlanta, GA, мой друг, приобретя книгу (электронный выпуск), углядел в её обложке стилизацию под таймовскую обложку предновогоднего номера с портретом Персоны уходящего года и, поблагодарив меня за «политико-сексуальную фантазию», прислал привет – коллаж из двух обложек. Такая конкретная прямолинейная, в лоб интерпретация моей фантазии – целиком на совести – ладно, зависит от мыслительного процесса – моего атлантского друга:

Об обложке. Она очень красноречива. Твой художник – находка. Изложил эссенцию твоего замысла. Я с первого взгляда на обложку твоей книги срефлексировал на «Time. Person of the year» – ещё до того, как мой мозг соединил её с «Чёрным лебедем».

Поясняю: «Черный лебедь и хромая утка» – глава об избрании Губернатора Персоной года.

А в ответ на мои возражения против такого буквализма:

…с интуёвиной я, похоже, поспел: моя первая/instant! реакция на Кота, как на роман-полит-памфлет, предсказала его понимание читателями на родной земле. (Не далеко, значит, мои мозги оторвались от народной массы.) Принимая во внимание нынешнее депрессивное состояние рос-либ-общества, Кот Ш. даёт этой публике отдушину, как, напр., в свое время в своих обществах тексты Свифта, Рабле и Салт-Щ. На твоём месте я (как и советует твоя мудрая Лена) не ломал бы шапку с разъяснениями («меня не поняли») перед х*й знает кем. Ты уже заявил об анонимной фантомности героев в предисловии. Достаточно, полагаю. Поздно пить боржоми. Твоего чёрного (Ш’орного) Кота уже не отмыть до бела. Сохраняй своё независимое облико морале: что хочу, то и пишу, растопчу или возвеличу.

А напоследок еще и обозвал меня: Соловьев-Щедрин.

Потом еще на этот сюжет была часовая телепередача по RTN, вещающего на США и Канаду, и вослед получасовой дайджест по Радио Дэвидсона, где мои оппоненты были убедительнее меня, потому что оперировали параллелизмами роман – реал, а я, дабы обнулить их догадки, краснобайствовал о художественной фантазии, что парит над реальностью, пусть и заимствует из нее. Типа Я честно вам сказал не то, что думал, как у Леонида Либкинда? Уточняю: не совсем то. Моим оппонентам на руку был видеоряд, пущенный по экрану без моего ведома с хроникой из жизни ВВП. О чем я не подозревал и увидел только в записи, получив линк передачи. Комментов набралось с маленькую тележку. В бочке меда ложка дегтя: раздраженный, ругачий отклик за то, что автор отрицает очевидное сходство литературного персонажа с реальным политиком, сочтя мое отрицание упредительным лукавством или страхом мести власть в РФ держащих, который проступает наружу, как пот:

Вся ответственность за разнообразное понимание, толкование читающей публикой – включая неправильные (с точки зрения автора романа), – лежит на авторе, который, как я понимаю, на широкую публику х*й лóжит. Именно так буквализменно я воспринял Кота и именно такoe опознание прототипа главного героя романа широкой публикой – главное её удовольствие, щекотка от прочтения романа!

Тем менее: Чек за два экземпляра бумажного издания высылаю.

От человека, который уже приобрел несколько электронных экземпляров – себе и для друзей. Один достался мне – спасибо.

Это к вопросу о массовости, который поднял ведущий передачи американский журналист Александр Грант – на какую аудиторию рассчитан мой Кот: на яйцеголовых читателей с университетскими значками?

Опять-таки слово моему дружку из Атланты, который со свойственным ему педантизмом технаря обнаружил три категории читателей «Кота Шрёдингера»:

Дорогой автор,

Я полагаю, что слава твоего Кота пойдёт по всей Руси великой, а за её рубежом его издадут на многих языках. Интересно: в России шКота будут замалчивать или будут громить (вместе с автором)?

Полагаю, что по-читатели твоего романа будут, в основном, трёх категорий.

1. Одних привлекут в ней аллюзии, как на общество и государство, так и на личности, и на другие, классические, сатиры.
2. Иных (как меня) привлечёт памфлетная сторона Кота. А эмоциональных ненавистников режима и персонально «сильно предполагаемого» прототипа Губера то, что карикатура на него детально персонализирована и, главное, зла, оскорбительно для него зла.
3. Но будут и аристократы духа, которые оценят Кота вкупе, включая красоту литературной игры, философию (которую я не постигаю), иронию, сатиру, сарказм, секс-эскапады авторского сознания, видимые миру слёзы автора по покинутой родине и прочий гуманизм.

Самым неприятным для автора может быть то, что прототип, а он – единственно важный читатель шКота (как Сталин для Булгакова – «Мастер») – может почувствовать себя лично оскорблённым публичным обсуждением отпущенных ему природных свойств (якобы, недостатков (особенно в свете политкорректности, не признающей таковых) и описанием методов их камуфлирования, и он опустится до мести автору. Но не думаю, что он опустится до убийственной степени. Его клевреты могут решиться не более, чем на то, чтобы облить автора синькой или жидким говном. Не пуля же, отмоешься! Носи в твоём маршальском рюкзаке пару томиков шКота, запасную рубаху и бельё.

И внезапное, как цунами, заключение:

Если книжку когда-нибудь издадут в России, она будет знаком и зеркалом революции.

Касаемо новоявленной вероятно у себя на родине персоны нон грата, то есть автора. Не привыкать. Я стал таковым еще живя в Москве, откуда меня вышиб Кремль на все четыре стороны – я выбрал Запад, потому что мне грозили Востоком. «Соловьев нас не любит», – и таможенники изымали не весь журнал с моим опусом, а только мой опус, пропуская разорванный журнал. Теперь вот, после тридцатилетнего периода регулярных изданий в России, публикую «Кота Шрёдингера» в ньюйоркском издательстве «Либерти» с Леди Свободы на лого – оно когда-то выпустило одну из моих первых русских книг в Америке. Возвращение на круги своя – не только автора, но и любезного отечества. Все было встарь, все повторится снова, хотя узнаванья миг не сладок, а горек, как дым отечества. Снявши голову, по волосам не плачут. Пусть и помянутая голова профессора Доуэля.

Я не знаю слово, которое напишу следующим после уже написанного, паче коленца, которое выкинет сюжет моего романного трактата и в какие еще передряги попадет главный персонаж – живой или мертвый, а с ним возглавляемый и управляемый им коллектив. Процесс писания – процесс познания: героя, героев, ситуаций, самого себя. Мой обывательский интерес к событиям у меня на родине – всего лишь импульс к написанию книги, которая не клонирует реал, а возвышается над ним, а потом роет под него, чтобы обнаружить скрытые корешки исторических сдвигов и катаклизмов. Нелепо отрицать сходство главного героя с его прообразом, но в моем романе – трактате всё куда сложнее, запутанней, таинственнее, а предполагаемый прототип никак не тянет, не дотягивает, не дотягивается до моего протагониста, пусть даже ходит на котурнах. Никогда бы не стал писать роман с реальным политиканом во главе – мельчит замысел, роман с ним сядет на мель.

Я сочинил художественный трактат в романной форме – полноценный роман с круто закрученным сюжетом и сложной интригой на поверхности и психоаналитическим и антропологическим анализом деспотии на глубине. Не только как идеологической тенденции и политического устройства, но как злокачественной болезни, которая пускает метастазы в души людей, а потому – неизлечима. К такому глубоко пессимистичному выводу приходит автор «Кота Шрёдингера», обливаясь слезами над собственным вымыслом.

***

Новая книга Владимира Соловьева «КОТ ШРЁДИНГЕРА» продолжает свое триумфальное шествие. Вслед за серийными публикациями в СМИ по обе стороны океана и электронной версией, в издательстве «ЛИБЕРТИ» выходит традиционное бумажное издание с дополнительной главой. Первые 100 коллекционных экземпляров будут пронумерованы и подписаны автором. Цена – $22 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:

Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt.4B
Flushing, NY 11367

Гениальный текст, слов нет! Браво! Искандер Кузеев (Арбатский), Москва