Александр Бунин | Из книги «Огурцы растут ночью»

Шкаф

Эту знатную вещь прадед завёз в квартиру задолго до скорбных октябрьских событий. Успел втиснуть в собственную просторную переднюю пережиток старых времён из обихода действительных тайных советников.

Красного дерева, огромный и тяжёлый, с громадным озёрным зеркалом и скрипучими дверцами-воротами. Кривоногие кресла, ломберный стол и прочая мебельная шелупонь сразу же признали его превосходство и особую значимость в жизни Семьи. Из Шкафа гулко доносились одобрительные муссоны и пассаты.

Нежный душою он полюбил людей, а люди полюбили его. И они стали почти родственниками. Со Шкафом спорили, советовались, доверяли свои мысли. Он знал все людские тайны, впитав существом своим судьбы четырёх поколений, от успешных московских адвокатов до вольнодумного вихрастого математика не без способностей, сопереживая в бессильи что-либо изменить. Шкаф всё видел и всё слышал, храня благородное молчание. Он мог бы написать правдивый учебник по истории тех лет, который никто и никогда не рискнул бы издать.

Шкаф стал символом Семьи. Важнейшей составляющей её бытия.

Он прятал детей от строгих нянь, хранил девичьи записки, скрывал до поры сюрпризы на дни рождения и именины, в нём нашли отражение все мелочи эпохи, забытые в суете повседневности.

Жизнь в Шкафу лежала культурными слоями, фиксируя особенности тогдашнего быта. Каждый временной отрезок вносил свой вклад в нутро исполина.

А хранилось здесь многое. Фрак, кружевные серебряные подстаканники, массивные канделябры с окаменевшим воском, фотографии строгих нарядных мужчин, дам в бальных платьях и присмиревших перед оком фотокамеры дерзких мальчишек в черкесских костюмах с газырями и кинжалами на фоне мягких пышнотелых ковров.

Бра в форме лилии, туфли от Виктора Гиллена, Альфреда Каммейера и Невской фабрики механического производства обуви, стопки журналов «Нива». Наверху, словно барин, разлёгся граммофон «His master̕s voice», купленный в Столешниковом переулке, и навеки застрявшая в бельэтаже початая пачка папирос «Сэръ».

Далее шли менее изысканные вещи, указывающие на непростые времена для Семьи. Бархатные коробочки от конфискованных колец, брошей и других чуждых строителям светлого будущего предметов непозволительного буржуазного достатка, тщательно перевязанные лохматой верёвкой письма с фронтов Второй Мировой, потрёпанный томик Апухтина и пустая вешалка от пальто главы семейства, в котором его забрали навсегда грубые люди в скрипучей коже.

Со временем самые обычные вещи и воспоминания становятся драгоценными.

По разным причинам друзей у Семьи становилось всё меньше, и занимать стулья у соседей в праздники нужды уже не было. Шкаф переживал вместе со всеми.

Потом наступили серые, но относительно безопасные времена. Времена кухонных бесед и еле читаемых листков самиздата. Внутренний конгломерат принимал на хранение новых, простых и безвкусных постояльцев.

Кроличьи шапки, болоньевые плащи, номера газет «Известия» с фантастическим курсом мировых валют и «Вечёрки» с объявлениями о разводах. Здоровая коробка хозяйственных спичек, утратившие свою целительную силу лекарства в треснувших от времени упаковках, сигареты «Пегас» изломанной противотанковой россыпью, вязаная крючком скатерть, мышеловка, дорожный утюг и отсыревшие бенгальские огни. Шкаф пропах нагретым электричеством.

А вскоре дом отобрали. Шкаф умер, жильцов расселили и они продолжили жизнь в других местах. Где Шкафам нет места.

В доме теперь банк. Холодный и бездушный. Символ новой эпохи. Эпохи вороватых людей и пластмассовых деревьев.

Ёлки & Палки

Вот и начались долгожданные детские ёлки. Пришла им пора. И у нас во дворе пришла. Им же. Всё нескучно: детки, мамы-папы, дедушки-бабушки, дяди-тёти — из числа тех, кто ещё не окончательно вошёл в грозно надвигающийся на всех праздник.

Дед Мороз — трезвый и моложавый, как корнет Азаров — особо воображения не поразил. Дети приняли его с прохладцей. Как утро понедельника. Зато Снегурочка… Зато Снегурочка — это была вещь. Ярый second hand. Серьёзно под сорок и слегка за пятьдесят, с глубокого похмелья, прокуренная до водянисто-зелёного колера, изъяснявшаяся ошибочными стихами недетских поэтов голосом Рода Стюарта, с разными по густоте несвежими косичками, как баки у Ноздрёва. Она плясала, удерживая эквилибриум, успевая весело искурить по ходу пахитоску, задорно пуская кружевной дым в лицо собравшимся.

Детки за ней буквально волочились, чуя неизведанный порок. Особенно те, кто уже не верил в Деда Мороза, Деда Мазая и теорию относительности господина Эйнштейна. А один крупный телом неверующий мальчик даже интимно припёр её спиной к штакетнику, чтобы задать чисто конкретные вопросы : « А родители твои где, Снегурка? Что ты всё с дедом боты бьёшь? И что ты летом делаешь? А вечером?». Снегурка не нашлась. Пожалела парня.

Отсюда возникает другой, не менее чистый и не менее конкретный вопрос :»Вот через что лежит путь к сердцу ребёнка дошкольного и младшего школьного возраста?»

 Маша, Гоголь и математика

Язык в состоянии выразить любую мысль. Даже нескромную. Кто бы спорил, но есть и кое-какие особенности в способах изложения.

Например, возможны лишь два варианта упоминания/перечисления предметов (в дальнейшем «референтов»):

1. мы отдаём предпочтение одному из референтов перед другим; в математике это называется «упорядоченная пара»;

2. трактуем эти референты как равноправные – «неупорядоченная пара». В этом и заключается фундаментальное различие между этими парами.

В первом случае возможности широки и приятны, поскольку не требуют напряжения ума. Универсальное свойство линейности языка позволяет просто решать такие задачи. Допустим, есть Маша и Паша. По известным причинам Маша для меня гораздо важнее Паши, мозг получает семиотический сигнал и при упоминании пары референтов белокурая Маша идёт первой. Да будь она и брюнеткой — только вперёд!

«Маша и Паша». Этот же принцип «важности» используется и при составлении официальных документов, где перечисление должностных лиц идёт непременно от высшего к низшему.

А вот второй случай вызывает, как правило, некоторые затруднения. А действительно, как можно соблюсти равноправие референтов, не упомянув кого-нибудь из них первым при перечислении?

Очевидным является лишь одно решение : обозначить совокупность референтов, не называя каждого из них по имени.

Обратимся к литературной классике. Визит Чичикова к Манилову. «Мне пора возвратиться к нашим героям, которые уже стояли несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперёд…Наконец, оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга…». Вот оно! Николай Васильевич умышленно создаёт комичную ситуацию, не желая отдавать приоритет ни одному из действующих лиц, вводя определения «наши герои» и «оба приятеля».

Если хорошенько вчитаться в бессмертные строки, то можно увидеть, что в гоголевском тексте перечислены все совокупности упорядоченных пар: Чичиков, Манилов, губернаторская дочка, мёртвые души… Вряд ли Гоголь был знаком даже с азами Теории множеств, он решил задачу, опираясь на свой гений и интуицию, ту интуицию, которая в ряде случаев заменяет информацию.

Упорядоченность/неупорядоченность пары возникает и из контекста. Контекст, то есть совокупность предложенных обстоятельств, случается разный. Например, при указании имени-отчества. «Иван Петрович». Мало кому придёт в голову высказаться наоборот: «Петрович Иван». Это пример упорядоченной пары. И Иван Петрович в восторге, и мы с вами не внакладе.

А вот задача «замочек без ключика». Чтоб отомкнуть тайное место нужно набрать цифровой код. Скажем, 8-2. Если конструкция замка позволяет набирать цифры в произвольном порядке, то мы имеем неупорядоченную пару «8-2=2-8».

Но если по капризу создателей замка цифры кода следует набирать строго в определённой последовательности, то мы получаем упорядоченную пару. Как видите, всё просто. А автогеном хлопотно.

Вы прослушали фрагмент лекции о том, что Маша важнее Паши, а заодно и повторили правописание суффиксов «чек» и «чик» в существительных. Оба этих знания пригодятся. Совсем не исключено.

 О женском недостатке

Женщины — они хорошие. Очень хорошие. Но всегда найдётся хоть одна дура, которая в самый разгар пьянки — чуть ребята только разошлись-окосели — заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у женщин такая традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами.

И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности — за один неосторожный поворот мужской головы — прямо тренируются они где-то — и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, каких-то розеточек, блюдечек, чайничков — лишь бы людям праздник испортить. «Саш, попробуй «Наполеон», сама пекла». Врёт. Когда успела?..

И мы идём на кухню, и пьём там почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных: «Как вы тут? Чего делаете?». Чего делаем? Якорь точим, мать вашу! Весь праздник обгадили, голубки шизокрылые! Дайте покою и про девок поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом : «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».

Непрогрессивная какая традиция получается. Маловысокохудожественная и слабоинновационная. А так — женщины хорошие. Очень хорошие.

Александр Бунин