Юлия ПЯТЕЦКАЯ | Смертельный поход

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПОХОД

«- Слушай, слушай! Скажи, куда нас повезут?

Смотрю на нее. Вот стоит передо мной девушка с чудесными светлыми волосами, с высокой грудью под батистовой летней кофточкой, с умными живыми глазами. Стоит. Не отводит взгляд. Ждет…

Вот газовая камера – свальная смерть, отвратительная и мерзкая. Вот лагерь: бритая голова, стеганые советские брюки, рвотный запах грязного тела, звериный голод, нечеловеческий труд… И та же смерть, мерзкая и отвратная. Кто вошел сюда – сгорит дотла. Даже пепел не вынесут за ворота.

«Зачем она их надела? Все равно отберут!» – подумал невольно о золотых часиках на браслетке. Такие были у Туськи, только на черной узенькой ленточке.

— Слушай, ответь.

Молчу… Сжала губы.

— Сама знаю, – сказала пренебрежительно. Откинула голову, смело пошла к машине. Кто-то хотел задержать, решительно оттолкнула. И быстро – по трапу – в переполненный грузовик. Только взметнулись пушистые волосы.

Входил в вагоны, выносил младенцев, выбрасывал багаж. Таскал трупы и не мог одолеть дикого, охватившего меня страха. Бежал от смерти… Но она здесь повсюду: на гравии, на перроне, в теплушках. Младенцы, голые и распухшие, бабы, скрюченные мужики. Бегу, убегаю…»

Тадеуш Боровский, «Добро пожаловать в газовую камеру».

***

Я часто думаю, почему так неохотно читают документальную прозу. Боровского, Шаламова, Визеля, Примо Леви? В чем тут дело? Чересчур страшно, скучно, неприятно, портится настроение? При этом люди ведь просто обожают страшное кино, целая индустрия развлечений выросла из страшного. Увлекательные истории маньяков по пять сезонов, кровавые блокбастеры, мистические триллеры, всевозможный жесткач, экранизации Стивена Кинга — одного из самых популярных в мире писателей. То есть причина явно не в чисто обывательском страхе. Так в чем же? Может, в том, что дистанция между читателем-зрителем и героями Кинга устанавливается мгновенно и навсегда — ты снаружи и с интересом наблюдаешь. Отгородиться от Боровского или Анны Франк невозможно в принципе. Ну только — не читая.

А читая, ты мгновенно оказываешься внутри, одним из, и не думать о себе внутри всего этого не получится. Остался бы ты человеком в Аушвице, ГУЛАГе, в подвале? сохранил бы личность? сошел бы с ума? пережил бы все с максимальным терпением, усердно трудясь и безропотно подчиняясь форменным садистам, чтобы выжить любой ценой? превратился бы в чудовище? Самое страшное в лагерном, военном, тоталитарном опыте, что эта система отношений развращает и расчеловечивает не только палачей, но и жертв.

Я не верю в то, что книжки, кино и живопись способны предотвращать или останавливать войны, террор, тиранию. Тут я вообще не верю в силу слов, красочность и образность, а только в силу пиздюлей, як писав класик. Но упорное нежелание думать и извлекать важные уроки из чужого страшного опыта, игнорировать его как насущную необходимость на уровне семьи, общества, государства — херовая привычка.

Как-то я слушала беседу русской писательницы, которая давно не живет в россии, с критиком (не знаю, где она сейчас живет), они размышляли летом 2023-го о том, о сем и среди прочего пришли к выводу, что «литература, за очень редким исключением, никогда не реагирует на происходящее. А если реагирует, то это плохая литература». Ну писательнице нужно было уже хоть как-то объяснить, почему она сама ни на что не реагирует, поэтому она сочинила такую вот ахинею, лихо поставив крест не только на русской литературной традиции, но и на мировой.

Все, конечно, наоборот. «Прощай, немытая Россия» — типичная реакция поэта на присходящее.

За свою реакцию на происходящее — «Мы живем, под собою не чуя страны» — Мандельштам довольно быстро оказался в трупной яме.

«Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости» — реакция русского писателя на происходящее с народом, не только веками, но и прямо сейчас.

«Севастопольские рассказы» писались Толстым сразу же; «Остров Сахалин» — едва Чехов, сделавший перепись на Сахалине, вернулся; «Колымские рассказы» — как только у Шаламова появилась возможность писать, в самом прямом смысле, — ручка, бумага, свой стол; Домбровский писал между арестами, сроками, допросами, ссылками, слежкой, пока его не убили; «В окопах Сталинграда» Некрасова вышла в 1946-м; «Стихи о зимней кампании 1980 года» написаны Бродским во время советского вторжения в Афганистан. Стус умер в лагере до того, как его реакции на происходящее дошли до массового читателя. Вся настоящая литература всегда в гуще происходящего. Независимо от жанра. И Брехт, и Музиль, и Гюго, и Оруэлл.

Примо Леви свою книгу «Человек ли это?», вобравшую его концлагерный опыт, дописал в 1946-м, отнес в издательство, но ее не взяли. Она вышла небольшим тиражом через год, в 1958-м ее перевели на разные языки, с этого времени в общественном сознании уже появляется понятие Холокост как национальная катастрофа. Во многом благодаря документальной прозе Визеля и Леви. Хотя слово появилось во второй половине 12 века.

В конце 90-х Леви экранизировали, в нулевых ставили в лондонском Королевском театре. Иногда между реакцией писателя на происходящее и реакцией общества на писателя могут пройти десятилетия, столетия. Иногда между замыслом и первой публикацией — лет 40, как у Гроссмана.

Тадеуш Боровский, прошедший Аушвиц и Дахау, начал писать сразу же, едва вернулся в Польшу. Вел активную литературную жизнь, публиковался, вступил в коммунистическую партию, возглавлял какой-то культурный департамент, получил Государственную премию. Женился на любимой Марии, тоже выжившей в концлагере. Через несколько дней после рождения их дочери он навестил Марию в больнице, пришел домой и отравился газом.

Боровский так и не смог пережить свой концлагерный опыт и убил себя именно газом, хотя его самоубийство принято считать «неразгаданной тайной». Он, к слову, родился в Житомире. Ну мне сейчас — к слову. «Мир — лабиринт перепутанных линий, линий, плетущих чудовищный узел».

***

«Немцы звонят в каждую дверь и спрашивают, не живут ли в доме евреи… Вечером, когда темно, я вижу колонны людей с плачущими детьми. Они идут и идут, осыпаемые ударами и пинками, которые почти сбивают их с ног. Никого не осталось — старики, младенцы, беременные женщины, больные — все тронулись в этот смертельный поход». Дневник Анны Франк, 19 ноября 1942 года.

Юлия Пятецкая

Инсталляция Менаше Кадишмана «Опавшие листья»