Яков Фрейдин | В переломе биографии

В переломе биографии

Иммигрант отличается от обычных людей тем, что у него у не одна, а две жизни. Одна — до, а вторая — после. Люди часто путают два похожих слова, поэтому поясню: эмигрант — тот, кто навсегда уезжает жить в другую страну, но ещё туда не добрался, а иммигрант — тот, кто уже приехал и живёт в другой стране. Память у каждого иммигранта наверняка сохранила немало занятных впечатлений о переломном периоде биографии. Сегодня я решил поделиться некоторыми своими наблюдениями, что запомнил из первых лет иммигрантской жизни. 

Перевальный пункт

После того, как тёплым июльским днём 1977 года московский самолёт приземлился в венском аэропорту Schwechat, нас с женой и двухлетним сыном на первое время поселили в дешёвой и замызганной гостиничке «Zum Türken» («К туркам»), что была на окраине Вены около живописного парка с похожим названием Türkenschanzpark. Гостиничка вмещала почти сотню иммигрантских душ, в основном бывших одесситов, и напоминала двухэтажную кооперативную квартиру с единственным туалетом, душем и кухней, на дверях которой висело объявление по-русски: «Господа, просим кур не варить!».  Увидев эту надпись, сердца новоприбывших переполнялись гордостью — и мы теперь «господа»! Однако, на другие слова в объявлении господа никакого внимания не обращали, с утра отправлялись на рынок Naschmarkt, покупали там единственный продукт, который был по карману — дешёвых кур, и с утра до ночи варили из них супы. Куриный аромат вытекал из гостиницы, обволакивал венские улицы, просачивался в окна и форточки окрестных домов, создавая у австрийцев впечатление, будто эти пришельцы вырвались из России исключительно для варки кур.

Консьержка-одесситка мадам Аня целыми днями, как на троне, сидела в открытых дверях своей комнаты на лестнице между первым и вторым этажами. Она зорко следила за жильцами, снующими вверх и вниз с кастрюлями в руках, и столовой ложкой лениво поедала чёрную икру из больших голубых банок, которые за бесценок скупала у новоприбывших. Периодически к гостиничке на кабриолете Альфа-Ромео подъезжал её сын Фима и сдавал мамаше выручку от подпольного бизнеса, которым они в Вене промышляли.

На следующее утро после приезда, пока жена кормила ребёнка супом, в надежде перевести дух от куриных миазмов, я вышел на улицу чтобы постоять у гостиничной калитки и подышать бризом из соседнего парка. Пробыв у ограды минут десять, я увидел, как к гостинице подъезжает маленький автобус с новой партией иммигрантов, видимо из аэропорта. На тротуар выгрузился живописный табунчик, человек семь-восемь с детьми, бабушками и ручной кладью. Они стояли у автобуса, озирались, тихо перешёптывались и ждали, пока водитель сбегает наверх к мадам Ане получить инструкцию: кого в какую комнату заселять. Среди группы новых иммигрантов выделялся невысокого роста толстячок лет тридцати. На его пухлых розовых щёчках кучерявилась рыжеватая бородка. Несмотря на внушительные телесные габариты, вельветовый костюм грязно-бурого цвета висел на нём мешком, на шее болтался шёлковый китайский галстук с золотым драконом, а на ногах были стоптанные пыльные ботинки, незнакомые с сапожной щёткой. Толстяк с группой не смешивался, стоял в сторонке и оценивающим взором рассматривал окрестные особняки. Наконец, on заметил меня, подпиравшего чугунный забор, подошёл, бесцеремонно оглядел, потом показал бородкой на гостиницу и спросил:

— Вы тоже тут живёте? Давно приехали?

Я ответил, что да, пока ещё живу здесь, а приехал вчера днём.

— Ах вчера! — обрадовался новоприбывший, — Ну тогда вы уже всё тут знаете… Не подскажите, где здесь ближайший публичный дом?

От такого неожиданного вопроса я поперхнулся, замычал в ответ что-то невразумительное и отрицательно замотал головой. Толстячок вздохнул и огорчительно сказал:

— Ну, что же вы так… Ведь вчера приехали… Ладно, ну тогда подскажите, где здесь деньги выдают?

Я опять опешил: — Что вы имеете в виду? Кто выдаёт, какие деньги?

— Как какие? На открытие своих бизнесóв, вот какие! — он постоянно неправильно ставил в словах ударения, — У меня прекрасная профессия. Я продáвец! Я в Питере работал продáвцем в «Книжной лавке писателей». Не понимаете? Я книги продавал. Хочу здесь открыть свой книжный магáзин. Мне говорили, что на это дают бабки. Ну так, где их выдают?

Я оказался негодным источником полезной для него информации, и он сразу потерял ко мне интерес. О чём я до сих пор не жалею. 

Язык Первой волны

Моё поколение принадлежало к третьей волне эмиграции из Советской России. Первая была во время большевистской революции и Гражданской войны, вторая — во времена Второй мировой войны и сразу после неё, а третья — в мирное время 70-х и начала 80-х годов, когда СССР чуть приоткрыл границы для выезжающих по израильским вызовам для «воссоединение с родственниками». Перед большинством эмигрантов из СССР вопрос «куда ехать?» не стоял; тогда говорили: «неважно куда, важно — откуда». По причинам, которые мне сегодня кажутся сверхнаивными, для меня было важно «куда» и я хотел в Париж. К счастью, во Францию мы не попали, а получив приглашение на работу в американский университет, мы с женой и сыном улетели в Америку. Но пока это не случилось, я усиленно занимался французским языком и пытался при первой возможности поговорить по-французски с кем угодно. Разумеется, в Вене это было непросто, поэтому там я худо-бедно перебивался немецким, который немного помнил со школьных и студенческих времён. Поскольку мы собирались во Францию, нас не отправили в перевалочный пункт в Риме, как тех, кто направлялся в Америку. Пока мы ждали в Вене въездную визу во Францию, поселились в квартире недалеко от Ринга и нас несколько месяцев содержали на деньги Толстовского Фонда, то есть на доходы от продаж книг великого писателя. За что я ему и его дочери Александре Львовне, которая в те годы управляла фондом, до сих пор сердечно благодарен. Поскольку свободного времени было много, мы гуляли по городу и в бесплатные дни ходили по музеям, выставкам и вернисажам.

Однажды на одной выставке я услышал французскую речь и немедленно направился к двум господам, говорившим на этом прекрасном языке. Довольно бесцеремонно я вклинился в их беседу, однако они не удивились и продолжали обсуждать какую-то картину. Один был довольно высокий мужчина средних лет, который представился мне как Саша, а второй был в куда больших летах, голова его серебрилась, а в руке он держал сучковатую трость. Звали его Иннокентий Львович. Услышав мой корявый французский с русским акцентом, они перешли на русский и спросили: кто я таков? Когда я сказал, что совсем свеженький иммигрант на пути в Париж, они улыбнулись, горячо пожали мне руку, а Саша пояснил, что в Вене с надо быть осторожным с русскоговорящими, так как здесь советских агентов, словно блох на дворняжке. Иннокентий Львович похлопал Сашу по плечу и сообщил мне:

— А вам, сударь, будет не безынтересно знать, что Саша — это активный противник большевизма и служит председателем НТС. Слыхали про такую партию?

— Ещё бы! — ответил я, поражённый, — Как не знать про Народно-Трудовой Союз! Я зачитываюсь книгами вашего издательства «Посев». Так вы, Саша, стало быть анти-Брежнев.

— В каком смысле? — удивился тот.

— Ну, если Брежнев — это генсек КПСС, то вы как председатель единственной, хоть и зарубежной оппозиционной партии — его антипод. Значит вы есть анти-Брежнев, а он — анти-Саша.

Он засмеялся и сказал, что ему такой титул нравится и впредь будет им непременно пользоваться. Мы ещё немного поговорили, а Иннокентий Львович на прощание записал мой телефон. Он позвонил мне через несколько дней и пригласил в гости к себе домой на ланч.

Жил мой новый знакомый на третьем этаже в роскошной квартире прямо напротив Оперы. Гостиная была уставлена стариной мебелью, большие окна выходили на здание театра, на полках и резных столиках стояли прелестные фарфоровые скульптурки, а на стене в массивной золочёной раме висел портрет какого-то царского генерала в пышных усах и аксельбантах. В комнате было человек шесть — все в весьма солидном возрасте: от 80 и старше. Некоторые родились ещё в конце 19-го века — это были дожившие до того времени остатки первой волны эмиграции из советской России, все явно благородного происхождения. Одеты старички были элегантно, хотя несколько по-старомодному, и говорили они на красивом русском языке, который был мне знаком по романам Достоевского и Толстого. Ощущение было, что я попал в кино из старой жизни. Все сидели на кушетках и в креслах, держали в руках чашки и одними лишь губами нежно отщипывали венские пирожные. Жена хозяина дома, миниатюрная старушка в чёрной блузке с большой камеей, подала мне руку для приветствия (сейчас думаю: для лобызания, но я тогда не понял) и сказала:

— Прошу в залу, сударь. Не изволите ли чаю?

— Отнюдь, — ответил я в тон, — отчего же, чаю изволю …

Она подала мне чашечку из тончайшего фарфора и блюдечко с пирожным, налила чай из голубого пузатого чайника и усадила меня в кресло посреди комнаты. Все разглядывали меня с нескрываемым любопытством и довольно бесцеремонно. Иммигрантов из СССР в те годы было очень мало, а большинство из тех, что приезжали в Вену из СССР, вроде одесситов из «Цум Тюркена», на вернисажи не ходили. Очевидно, я был старичкам интересен именно как пришелец из-за кордона, что отделял их нормальную жизнь от мифической страны, в которую превратилась Россия за шесть десятков лет их отсутствия. Все молчали и я молчал, отхлёбывая свой чай. Наконец, Иннокентий Львович прервал тишину и спросил:

— Сударь, расскажите нам о нынешней жизни в Совдепии. Всё ли народ так беден и запуган, как в прежние времена? Нам прелюбопытно из первых уст…

Гости закивали и уставились на меня с вопросительными взглядами. Я пожал плечами и честно стал рассказывать о том, как мы жили, ничего не приукрашивая, но и не нагнетая страхов. Сказал, что времена террора ушли в прошлое, и если с советской властью в кошки-мышки не играть и знать своё место, то вполне можно жить спокойно и без особых проблем. Разумеется, читать сможешь только дозволенные книги, за рубеж не поедешь и место жительства, если захочешь, поменять так просто не получится. Короче говоря, сказал я, там человек — это собственность государства, что всё и объясняет. Старички понятливая кивали, хотя, думаю, ничего не понимали и перешёптывались. Вдруг хозяйка дома меня прервала и сказала:

— Вы, сударь, извините меня великодушно за резкость, но мы удивляемся вашей речи. У вас такой ужасный русский язык! Иные слова мы и в толк взять не можем. Проясните нам, таким манером, как вы, ныне все говорят там, в Совдепии?

Тут уж настал мой черёд удивиться. Мне всегда казалось, что у меня культурный русский язык, не засорённый словами-паразитами, да и произношение у меня правильное — в юности я мечтал о киношной карьере и серьёзно занимался орфоэпией. А тут — «ужасный язык!». Почему? Я попросил старичков разъяснить, и они охотно сказали, что у меня в речи много грубых и искусственных слов, вроде смешного слова «самолёт» вместо правильного «аэроплан» или «машина» вместо «автó». Я тогда подумал, что язык — штука динамичная и то, что было нормой полвека назад, сейчас звучит в лучшем случае смешно, а порой и грубо. После 44 лет отрыва от разговорного языка в стране, сегодня я сам с трудом понимаю современный российский говор. Простые слова, которые в России кажутся нормальными, вроде «озвучить» вместо «сказать», «тачка» вместо «автомобиль». «поехали» вместо «начинаем» меня раздражают. Но это моя проблема. Ничего не поделаешь: другие времена, другой язык… 

Имя-Отчество

После того, как я получил приглашение из американского университета, сразу забросил французский и переключился на английский, который до того знал лишь по самым азам. Для этого я в Вене записался на бесплатные курсы для иммигрантов. Преподавал язык отставной американский пастор венгерского происхождения Тибби (Тибор) Лоренц — ещё молодой человек, обожавший яркую одежду, красивых женщин и весёлую жизнь, что полагаю, подвинуло его покинуть церковь, переехать в Европу и скромно там жить, преподавая английский язык иммигрантам. В классе было человек двадцать и занятия проходили два раза в неделю в здании школы у городского парка. В первый день занятий пастор знакомился с классом. Он подходил к каждому, протягивал руку и говорил: «My name is Tibbie, what’s yours?” (Моё имя Тибби, а какое ваше?). За третьей партой сидел худощавый человек лет сорока пяти по имени Лев Александрович Малютин — русский националист. В Питере он выпускал подпольный журнал «37», посвящённый геноциду НКВД против русского народа. По какой-то причине КГБ решил его не арестовывать, а выслать из страны, чему он яро сопротивлялся. Ему вручили выездную визу в Израиль, насильно посадили в самолёт и отправили в Вену.  У Малютина были ясные голубые глаза, бледное измождённое лицо, он носил холщовую рубаху и большую бороду под Льва Толстого. Когда он заходил в Толстовский Фонд за еженедельным довольствием, его вид неизменно производил маленький фурор — казалось сам Лев Николаевич сошёл с портрета.

На первом уроке учитель подошёл к третьей парте, протянул руку и произнёс стандартную фразу: «Моё имя Тибби, а какое ваше?» Но Малютин не ответил, а спросил: «А как звали вашего отца?», чем ужасно удивил пастора:
— Зачем вам имя моего отца? Впрочем, если вам интересно, то его звали Ребел.

— Ага, — радостно сказал Малютин, — значит вы Тибби Ребелович. Без отчества никак нельзя. А моё имя: Лев Александрович.

— Значит вы Лев, — уточнил учитель.

— Нет, — настаивал русский националист, я Лев Александрович! Только так надо обращаться к русскому человеку. Нельзя без отчества.

Бедный Тибби никак не мог взять в толк, при чём здесь имя отца и что такое отчество?

Года через три, когда мы уже жили в Америке, после десяти лет в Европе Тибби вернулся в США, помирился с Богом, получил маленький приход в Филадельфии, и мы встретились. Он рассказал нам о печальной судьбе Льва Александровича. Вот что с ним произошло. Он жил в Вене и снимал недорогую квартирку у парка развлечений Пратер, активно продолжая выпускать свой журнал «37». Он засылал его в СССР, немало тем раздражая советскую власть. Наконец ей, этой власти, надоело и она решила расправиться с бедным Львом Александровичем самым что ни на есть иезуитским образом.

Его соседкой по лестничной клетке была некто Кристина, молодая иммигрантка из Польши. Они дружили, а может было меж ними что-то большее, Тибби не знал, да это и не важно. Ходили они по-соседски друг к другу в гости, пили чай и всегда громогласно спорили на больную для обоих тему: кто перед кем больше виноват — Россия перед Польшей, или Польша перед Россией. Однажды вечером, она, как обычно зашла к нему на чай, но дома не оказалось сахара. Лев Александрович надел шапку, шарф и отправился за три квартала в магазин за рафинадом. Когда минут через двадцать он ввернулся к дому, увидел, что всё оцеплено полицией, сверкают огни, воют сирены. Как только полицейские его увидели, сразу схватили, надели наручники и повели наверх в его квартиру. Кристина лежала у стола на полу с перерезанным горлом, рядом валялся окровавленный кухонный нож, на котором обнаружили отпечатки пальцев Льва Александровича. Нашлись свидетели, которые подтвердили, что Малютин был малость чокнутый, с полькой постоянно о чём-то ругался и скорее всего он её и зарезал. Был суд, его признали виновным в убийстве, а журнал «37» перестал выходить. 

Акцент

Первые два года в Америке мы жили в Кливленде, где я работал в университете. Вначале у меня не было машины, а потому рано утром я шёл на остановку. Когда подходил автобус, я садился на заднее сиденье и ехал в университет. Довольно часто рядом со мной усаживался негр лет пятидесяти, который работал на заправочной станции недалеко от университета. Мы здоровались и пока ехали, беседовали на всякие пустяковые темы. Однажды он спросил:

— Вот я слушаю вас, мистер, и не пойму, что у вас за странный акцент? Вы откуда будете?

Я ответил, что акцент у меня русский, так как я всего-ничего, как из России. Тут он расплылся в белозубой улыбке и радостно сказал:

— А я знаю где находится Россия!

— Интересно, где же она по вашему мнению находится? — спросил я.

— Россия находится в Польше, вот где! — с твердой уверенностью сказал он. Надо отдать должное его образованию. Он видимо знал, что много лет назад Польша входила в состав Российской империи. А кто в кого там входил на самом деле — какая разница? Ну перепутал малость, с кем не бывает?

Кстати, о моём акценте. Где-то через полтора года после приезда в Америку я полетел из Кливленда в командировку в Алабаму, южный американский штат. Там в университетском госпитале я с моим другом-анестезиологом должен был испытывать прибор для обезболивания, который я разработал. Мы получили разрешение на испытания во время хирургической операции. У операционного стола работали хирург, чернокожая операционная сестра, мой друг-анестезиолог и рядом был я со своей аппаратурой. По ходу дела я давал указания медсестре, а она мне что-то в ответ комментировала. Американские южане говорят с сильным специфическим акцентом, который жителям севера порой не просто понимать. Но особенно трудно понимать тамошних негров, у которых южный акцент возведён в куб. Вот работаем мы у операционного стола, чёрная медсестра мне что-то говорит, а я ни слова не понимаю — к тому времени я в Америке жил чуть больше года, мой английский тогда был ещё очень слаб. Мне и белого северянина понимать было непросто, а тут чёрная дама из Алабамы! Жуть! Поэтому я её всё время переспрашивал. Наконец ей это надоело и она довольно злобно спрашивает:

— Что это вы меня всё время переспрашиваете? Глухой что ли?

— Дело в том, уважаемая, — вежливо отвечаю, — у вас есть акцент и я его плохо понимаю.

— Ишь ты! — сказала медсестра. — Да вы себя послушайте! Вот у вас акцент так акцент! Вы сами-то откуда будете?

— Я приехал из Кливленда, — пробормотал я.

— Именно так я и подумала! — радостно воскликнула она. — Я сразу догадалась, что у вас кливлендский акцент! 

Первый дом

Прожили мы в Кливленде два года, а потом я нашёл работу в медицинской компании в штате Коннектикут, недалеко от Йельского университета. Чтобы освоиться на незнакомом месте сначала сняли на год квартиру и, поскольку моя зарплата стала больше, чем была в университете, стали мы присматривать дом на покупку. К тому времени у нас уже было два автомобиля — один у меня, а второй у жены. Оба мы работали и без машин было никак. Подыскали небольшой домик постройки ещё 20-х годов, с садиком и гаражом. Всё, как полагается, а цена — только вы со стула не упадите от смеха — 47 тысяч долларов! Вот такие были цены на недвижимость сорок лет назад. Но и этих денег у нас ещё не было, жили мы очень даже скромно, поэтому пришлось брать в банке mortgage (ипотеку). Когда оформляли покупку, адвокат (большое у него было чувство юмора) мне говорит с улыбочкой:

— Если вы латынь подзабыли, так я вам переведу: слово mortgage — дословно значит «договор до смерти». То есть, если не сможете или не захотите платить, так банк вас в гроб вгонит, но свои деньги взад получит. В этом весь смысл. Подписывайте.

Мы с женой подписали, вернее подписал я, а она подмахнула — ей было уже не до этого, она была сильно на сносях, чувствовала себя неважно, сил вникать в договор не было, и даже адрес нового дома в голове не держала. А через неделю у нас дочка родилась. Только я жену и ребёнка из госпиталя привёз, тут как раз нам надо из квартиры съезжать и в новый дом вселяться. Чтобы квартиру сдать хозяину, она должна быть в чистоте и порядке. Нашу мебель грузчики ещё днём перевезли, а мы до полуночи чистили квартиру и наводили марафет. Наконец погрузили остатки вещей в обе машины, заперли двери квартиры, а ключ бросили в почтовый ящик. Новорожденную дочку я уложил на заднее сиденье моей машины (в те годы про детские сиденья и не слыхали), а жена взяла пятилетнего сына в свою машину и села за руль. Я ей говорю: «Ты езжай за мной и смотри, не отставай, а то заблудишься. Дорогу ведь не знаешь». Расстояние между квартирой и новым домом было миль восемь, да ещё по скоростному шоссе. Совет мой был очень даже неумный: ночью на скоростном шоссе машинам следовать одна за другой невозможно, да и мобильные телефоны тогда ещё не изобрели. Как только выехали на скоростную трассу, жена мою машину из вида сразу потеряла. Я в зеркало смотрю: за спиной — море ярких фар и не могу определить, какая её машина! Жена не только не знает адреса нового дома, но даже не представляет, где ей надо с шоссе выйти! Я-то знаю, а она нет. Проблема! Я где надо вышел и стал петлять по тёмным городским улицам, сам не зная зачем. Волнуюсь за жену с сыном и не представляю, что бы я на её месте сделал — куда ей ехать ночью? Но главное — а что мне с младенцем делать? Малышку ведь надо каждые три часа кормить. В те годы магазины в Америке работали с 9 утра до 6 вечера, значит я детское питанье до самого утра купить не смогу. Мотался я по городу с час или даже дольше, а потом решил — надо ехать в новый дом, а там видно будет.

Еду я по городу, машин на улицах мало, пешеходов совсем нет. У одного пустынного перекрёстка на красный свет светофора пристроился я за каким-то жёлтым Понтиаком, жду зелёного, отупело смотрю на номерной знак этой машины и думаю — где-то я его видел раньше этот номер, но где — никак не припомню. И вдруг шок — прозрел! Да это же наша машина передо мной у светофора, наш Понтиак, а за его рулём — моя жена! Стал я со всей мочи ей сигналить, но она тоже в ступоре, на мои гудки не реагирует. Как и я, целый час моталась она по незнакомым улицам. Постепенно до неё дошло, что Провидение, Бог, Рок, или кто там во Вселенной крутит нашими судьбами, поиграв с нами часок, в этот самый миг свёл обе машины у пустынного перекрёстка где-то на полпути до дома. Бывают всё же в жизни необъяснимые совпадения…

Где-то через месяц на новом месте, когда мы менее-более обустроились, вечером услышали стук во входную дверь. Я пошёл открывать и вижу: стоит у порога маленькая делегация, человек шесть; впереди дама с коробкой в руках, а рядом с ней крохотная ветхая старушонка. Очень медленно с расстановкой произнося слова, как для идиота, дама по-английски изрекает:

— Здравствуйте… мы… ваши… соседи… живёт тут рядом. Нам сказали… что в этот дом въехала… семья из России. Вот мы пришли… вас поприветствовать на… новом месте и… принесли вам этот… торт.

Она мне подаёт коробку, потом выталкивает вперёд старушонку и продолжает:

— Мы не были… уверены, что вы… понимаете по-английски… и потому взяли с собой… переводчицу. Её привезли… в Америку младенцем… но она… помнит русский язык.

Я их приглашаю в дом, тут как раз жена спускается со второго этажа и быстренько организует чаепитье, а старушонка-переводчица подходит ко мне и по-английски говорит:

— Я знаю одно русское слово.

— Какое же это слово, мадам? — спрашиваю, еле сдерживаясь от смеха.

— Pieniądze…

— Что вы, уважаемая, — говорю, — это по-польски, а не по-русски.

— Да? — удивляется «переводчица». — А как это будет по-русски?

— По-русски это «деньги». Вижу вы с детства запомнили самое для вас важное слово, хотя не на том языке. Садитесь за стол, можно я вам предложу кусок торта?

© Jacob Fraden, 2021

Рассказы и эссе Якова Фрейдина можно прочитать на его веб–сайте.