Яков Фрейдин | На берегу Стикса

На берегу Стикса

Засверкали-заискрились звёздочки-огонёчки, запрыгали во все стороны, словно бенгальские огни, закружились хороводом в белизне потолка. Переливаясь всеми цветами радуги, рассыпались веером и вдруг единой стаей кинулись вбок к стене, влились в неё и угасли без следа. Потолок над моей головой ожил, закружился-закачался сначала медленно, а потом ускоряясь двинулся по спирали всё выше. Мне от этой карусели стало весело и легко; словно осенний лист на ветру, поднялся я и полетел туда же ввысь. Через миг вдруг всё остановилось, замерло, белизна потолка потемнела и обернулась серым небом: без облаков, без солнца, без звёзд и луны. Оглянулся я и увидел за спиной густой тёмный лес, беззвучно шелестящий серой листвой, а у ног моих плавно текли чёрные воды широкой реки. Я стоял на каменистом правом берегу, вглядывался в даль, но другой берег виделся лишь мрачным свинцовым туманом. Красок не было, всё стало бесцветным, сотканным из серого спектра, словно старое чёрно-белое кино.

Через какое-то время из тумана реки сгустилась вдали тёмная точка, которая стала расти, медленно приближаясь к моему берегу. Скоро я смог разглядеть, что это была лодка, похожая на венецианскую гондолу. В ней стоял худой старик с длинной седой бородой, лохматыми патлами и впалыми щеками. На нём был серый холщовый хитон, подпоясанный верёвкой, а в руках он держал длинный корявый шест. Старик уверенно направлял чёлн в мою сторону, отталкиваясь шестом от дна реки. Я ждал его с неясной надеждой.

Лодка пристала к берегу, старик выбрался из нее, втянул чёлн на камни, глянул на меня и спросил по-гречески: «Τι κάνεις εδώ?» К моему изумлению я отлично понял его слова: «Что ты здесь делаешь?» и ответил ему на том же до того незнакомом мне языке:

— Сам не знаю, как я тут оказался. Кто ты, добрый человек, и что это за река?

Старик хмыкнул и покачал головой:

— Я не добрый человек. Вернее, совсем не человек… Моё имя Харон, а река эта называется Стикс. Берег, где ты стоишь — это мир пока живых, а там за рекой, — он махнул костлявой рукой в сторону тумана, — Страна Мёртвых. Я перевозчик, перевожу туда души умерших. Ты ещё живой и душа твоя от тела не отделилась, так что же ты здесь делаешь? Сегодня не твой срок и я тебя перевозить на тот берег не буду. Уходи обратно. Вот пробьёт твой час, тогда и приходи. Да, вот ещё что: когда вернёшься, не забудь захватить монету в один обол для оплаты за перевоз. А сейчас уходи…

— Постой, добрый чело… Харон, не гони меня. Коли выпал мне шанс с тобой встретиться, и если у тебя есть время, я бы хотел кое-что узнать…

— Время, — ухмыльнулся старик и покачал головой, — да знаешь ли ты, что такое Время? Это у вас, живых, есть время, а для тех, кого я вожу в моей лодке на тот берег, даже слова такого нет. Не понимаешь? Посмотри на реку — видишь плавное течение? Только это не вода движется, это время течёт, ибо Стикс — река времени. И ещё скажу тебе: течение есть лишь здесь, у этого берега, а для тех, кого я перевёз на ту сторону, течения больше нет. Там река не движется, а стоит мёртвым камнем, и потому у них нет никакого времени. В Стране Мёртвых нет ни начала, ни конца. Это и есть вечность, или если угодно — бесконечность… Из стоячих вод обратно сюда я никого перевозить не могу. Не может быть выхода из бесконечности. Везу только отсюда туда, всегда в одну сторону, как в чёрную дыру… Ну ладно, раз уж ты оказался у реки и мы встретились, отчего не поговорить пока не появился следующий пассажир. Мне даже занятно с живым побеседовать, да и отдохнуть не помешает, притомился я. Нынче было много работы. Давай присядем вот здесь. Ну так, что тебя интересует?

Мы уселись рядом на борт его лодки и я спросил:

— Скажи, Харон, когда пробьёт мой час?

— Ишь, чего захотел! — буркнул старик, внимательно на меня посмотрев. — Мне это неизвестно. Не моё это дело знать такие вещи. Впрочем, даже если бы знал, всё равно не сказал бы. Про живых ты меня не спрашивай, я о них ничего не знаю и знать не желаю. Вот мёртвые — другое дело! Пока они в моей лодке на пути к тому берегу, у многих языки развязываются. От них наслышан я разными занятными историями. Каждая душа хочет напоследок душу излить, — он хрипло засмеялся своему каламбуру. — Перед уходом в вечность не прочь она поделиться тем, что произошло с ней перед кончиной. Да уж, про мёртвых я много чего знаю…

— Так расскажи мне, Харон. Не про всех, конечно, тут, я полагаю, и вечности не хватит, а вот про некоторых мне было бы интересно узнать.

— С кого бы ты хотел начать?

— С самых загадочных, с непонятных. Ты только что сказал, что перевозишь души туда, в Страну Мёртвых, но никогда обратно. Однако из Библии мне известна история Лазаря, которого Христос воскресил из мёртвых. Значит, ты Лазаря всё же перевёз обратно. Как это?

— Ты что, веришь всему, что говорят и пишут живые? — хрипло засмеялся Харон, расчёсывая  бороду своими крючковатыми пальцами. — Будто не знаешь, как люди хотят верить в чудеса! Вера их греет и надежду даёт, а правду знать они не желают вовсе, порой даже убивают за правду. Ох люди, люди… Да, вера могучая сила, если ею умело управлять… С Лазарем именно так и случилось: вера взяла верх над правдой. Я его, Лазаря этого, конечно, перевозил в одну сторону — туда, в туман. Но обратно? Не было для него обратного пути и быть не могло. Он, когда его час пробил и смерть пришла, сам мне рассказал, что там с ним приключилось. Через много лет, в конце его долгой жизни рассказал. Было всё так; слушай, раз тебе интересно.

Лазарь был из посёлка Вифания, что на склоне Масличной горы. Однажды решил он пешком пойти в Иерушалаим. Мог бы и на осле поехать: жил он богато, имел ослов, и посуды всякой, и денег немало, и слуг для хозяйства. Был ещё не стар, лет тридцати от роду, потому любил везде пешком ходить. А ещё был он большой охотник до заморских яств и напитков разных. Рано утром как солнце взошло пришёл он в город, стал по лавкам ходить и пробовать всякие кушанья. Много чего отведал и выпил, а затем в полдень пешком обратно домой пошёл, да по жаркому солнцу. Когда вернулся, стало ему плохо — то ли солнце голову напекло, то ли заморской едой отравился — он и сам не знал. Только заболел тяжело, животом мучился, тело его судороги сводили, дня три в жару был. Потом жар спал, и он вдруг замер без всякого движения, глаза закрыты, не дышит. Лежит весь белый и окоченевший: мёртвый — да и только! Именно так поняли его сёстры и все, кто в доме был. Поплакали они над ним, туго спеленали саваном и, как у иудеев принято, в тот же день в пещере схоронили.

Но не уразумели они, что душа его от тела не отделилась, он только на вид мёртвый был. Нынче у вас, у живых, это называется кома: человек выглядит, как покойник, но жизнь в нём пока держится, хотя не видно её. А тут как раз Иешуа на осле приехал, он Лазаря любил и к нему часто в гости приходил. Этот Иешуа очень нервный был, легко возбудимый человек, бывало в припадке контроль над собой терял. Как ему сказали, что Лазаря схоронили, он стал громко рыдать, одежду на себе рвал от горя, буйствовал, всю посуду в доме поломал. Марфу сестру Лазаря толкнул на пол и к той пещере побежал. Камень от входа отворотил, внутрь вполз, обхватил тело, в саван завёрнутое, тряс его из стороны в сторону, полотнища сдирал, громко кричал, звал его и плакал. То ли от такого сотрясения и крика, то ли от холода пещеры, только Лазарь от комы очнулся, в себя пришёл, вскрикнул и задышал. Народ в те времена был тёмный, стали говорить: Иешуа его из мёртвых в живые вернул! Оттуда и пошла легенда про воскресение Лазаря, да и Иешуа сам в свою целительную силу поверил. Впрочем, в каком-то смысле, это правда — не приди он тогда в пещеру, в яростном припадке не сотряси Лазаря, не сорви с него полотнища, так тот, поскольку был туго спелёнатый саваном, и вправду вскоре умер бы.

Ох, не знаешь ты, как много людей, не умерших ещё, были заживо схоронены! Да не по злобе людской, а по искренней вере, что они были совсем мёртвые. Такие бедняги в могилах ещё по нескольку дней жили, пока души их ко мне сюда не отлетали. Люди про это поняли и стали бояться быть заживо похоронены. Скажу тебе для примера: у американского президента Рузвельта вдова была по имени Элеонора. Так она в завещании своём прямо записала, чтобы, когда умрёт, перед похоронами на её руках и шее артерии перерезали — боялась, что по ошибке могут живой похоронить. Или вот, американский президент Вашингтон и композитор Шопен завещали перед похоронами удалить из их тел сердца, чтобы ошибки не вышло. И правильно делали…

— Скажи, Харон, сам Иисус, или Иешуа, как ты его называешь — он разве не воскрес после распятия? Ты и его обратно не перевозил?

— Ага! Я так и знал, что ты про него спросишь. Ответ тот же самый — никто оттуда не возвращается. Не было никакого воскресения…

— А разве он не умер на кресте и потом на небо вознёсся?

— Что ты, что ты! Не было его на кресте. Конечно, кресты были, но для других. Иешуа умер от старости своей смертью через много лет. Когда вёз я его душу в своём чёлне, она мне рассказала, что Пилат, римский прокуратор, его смерти не хотел — видел в нём не разбойника или врага кесаря, а базарного чародея, проповедника, ну и ещё мелкого дебошира. Таких в Иерушалаиме в те времена было немало — ходили блаженные по городу со своими почитателями, проповеди читали, фокусы показывали. Вреда от них никому не было. Правда этот Иешуа, когда в психический транс впадал, становился буйным, кричал во всё горло, торговые лавки громил, скандалил. За такие штуки плетьми били, но на кресте не казнили.

— А как же евангелисты? Все четыре в деталях описали, как его распяли на кресте…

— Во-первых — не четыре, а пять, ты про Ехуду забыл. Во-вторых, они сами ничего не писали, только ходили по городам и проповедовали, а в-третьих: на кресте Иешуа не казнили, лишь плетьми побили и отпустили. Спутники его, что за ним ходили — Матитьяху, Йоханан, Ехуда, и прочие, увели своего учителя за город, раны и ссадины маслом протёрли и стали думать, как с ним дальше быть? Понимали, что его буйные припадки могут плохо кончиться. Сегодня его плетьми побили, а вдруг он завтра в ярости своей бесконтрольной кого жизни лишит? Всякое может случиться. Вот тогда ему смерти на кресте не миновать. Что ты так на меня странно смотришь? — вдруг спросил Харон, удивлённо на меня глянув. — А, понимаю, имена эти тебе незнакомы. Неужто не знаешь, что в тех краях говорили на арамейском? Потому них имена были арамейские. Через много лет, когда евангелия написали и на греческий перевели, имена спутников, что при Иешуа были, тоже перевели на греческий — Матвей, Иоанн, Иуда, Пётр, ну и прочие. Если интересно тебе, слушай дальше, что было.

Иешуа, как в себя пришёл после побоев, сам не свой был, плакал, кричал, всякие несуразности произносил, вроде того, что он есть сын божий и хочет уйти к отцу своему небесному. Совсем обезумел бедняга. Тогда Ехуда, это его самый близкий друг был, говорит ему: «Не место тебе здесь быть, учитель. Есть тут немало людей, которых опасаться следует. Надо уехать подальше отсюда, скрыться. Ну а коли ты себя сыном божьим полагаешь, воля твоя, спорить не буду». Затем Ехуда или Иуда, как вы его сейчас по-гречески называете, ему свой план предлагает: надо, говорит, чтобы Иешуа скрылся подальше от глаз людских, может даже за море уплыл, а ученики его пойдут в народ, станут его славить и рассказывать истории о его чудодейственной силе, как он калек на ноги ставил, слепым зрение давал и мёртвых к жизни возвращал. Народу это понравится. Чем невероятнее истории, тем охотнее их люди примут.

Значит, не распяли его, как в евангелиях написано? Что же с ним потом стало?

Ничего примечательного дальше не было. Он, как ему Иуда советовал, вскоре на Кипр уплыл с Марией из Мигдал-Эля, женой своей, а потом к нему туда и друг его Лазарь перебрался. Жил он на Кипре ещё много лет, дети у них с Марией были. Лет через двадцать потянуло его на родину съездить. Отца с матерью уже в живых не было, но тосковал он по родным местам. На Кипр из Кесарии торговые баркасы ходили, так он на одном поплыл за море. Провёл в родных местах месяц или около того, из города в город пешком ходил, никаких знакомых не встретил, да и про него через столько лет никто уж не помнил.

Однажды шёл он по дороге из Яффо и видит группу человек в двадцать, а один посреди них на камне стоит и что-то громко говорит, руками машет. Страстно так проповедует, убедительно. Народ слушает внимательно, люди головами качают, ахают, удивляются. Подошёл Иешуа поближе, вгляделся и вдруг узнал в проповеднике своего бывшего ученика Сефаса, то есть Петра по-гречески. Прислушался к его словам и слышит, как тот говорит: «Учитель мой Иешуа, был наполовину сыном божьим. За ваши грехи страдал и смерть жестокую на кресте принял. Потом отец его, царь небесный, сына своего любимого к жизни вернул и на небо призвал…» Услышал Иешуа слова эти и опечалился. Когда народ разошёлся он к Петру подошёл, за плечо его тронул и спрашивает: «Узнаешь меня?» Тот вгляделся и говорит: «Как не узнать, учитель. Только зря ты сюда вернулся, не место тебе здесь быть…»

Иешуа на эти слова отвечает: «Почему гонишь меня? Послушал я тебя, Сефас, и горько мне стало, что ты народ в заблуждение вводишь. Не то людям говоришь, не то…  Я ли тебя не учил людей любить и на правду им глаза открывать?  Только в словах твоих правды нет, вымысел один, а стало быть, грех это. Знаешь ведь, что не был я на кресте, что не умер, а на Кипр уплыл и там сейчас живу. Если правду знаешь, так зачем народ обманываешь?»

Пётр отвечает ему с раздражением: «Говорю тебе, Иешуа, уходи. Зачем сюда вернулся? Не место тебе здесь быть потому, как правда твоя никому не нужна. Думаешь, ты людям живой нужен? Нет, учитель, живой ты только себе, да детям своим интересен, а всем прочим нужен умерший на кресте, да в мученьях. Именно тем ты народу мил, что был распятый. Как же не можешь ты понять, что простым людям вера в чудо нужна? Вера в сына божьего, муку принявшего за их грехи, в смерть его на кресте, в таинство воскресения и на небеса вознесения. Простым людям радостно думать, будто один из них в страданиях своих стал богом и к Богу на небеса поднялся. Это их возвышает и силы даёт. Им хочется верить, что смерть — это не конец, а начало чего-то иного и лучшего, что на небесах они сами станут ангелами, к Богу приближёнными, что после смерти все беды уйдут и наступит для них вечная благодать. А ты хочешь им правду говорить! Эх, учитель… Да зачем им твоя правда? Какой им прок от неё, от правды этой? Только боль, страдания и безнадёжность. Зато легенда о твоей смерти на кресте и вознесение в Рай даёт надежду и утешение в их земных горестях и страданиях. Мы, ученики твои, несём мир и покой в души людские. А ты хочешь горькой правды… Нет, не этому ты нас прежде учил. Уходи, не мешай нам своё дело делать».

Ничего не сказал Иешуа, отвернулся и пошёл прочь, голову понурив.

Погоди, Харон, но ведь евангелисты всё по-другому описали…

Сказал ведь я тебе — ничего они не писали, только ходили среди людей и говорили свои проповеди. Потом, много лет после того, как умерли они все и перевёз их я на тот берег, устные сказания и мифы про смерть Иешуа на кресте и его воскресение долго ходили в народе, а потом уж совсем другие люди записали их на пергамент, а для пущей достоверности прибавили, будто это сами апостолы написали. Ну ладно, хватит про это. Что ещё тебе рассказать, пока никто не мешает нашей беседе?

Харон, расскажи мне, как умирают люди? Только не про обычную смерть, когда жизнь уходит из тела от старости, болезней или ран. Мне интересно знать, как людей лишали жизни намеренно, как казнили?

Ох, изощрены были люди чтобы лишать жизни себе подобных, ой как хитроумны! Многие века единственное, что они изобретали — разные способы казни. Это для них было и поучительно, и развлекательно. Способы умерщвлять были такие. Во времена египетских фараонов популярной казнью было побиванье камнями: женщин за измену мужу, мужчин за кражу и оскорбление богов. Думаешь, они просто кидали камнями в осужденного, пока не убьют? О нет, там был строгий ритуал: жертву уводили за город и облачали в белые одеяния, ставили в центр круга местных жителей, каждый из которых держал в руках тяжёлый камень. Самому уважаемому горожанину было дано почётное право бросить первый камень — отсюда у вас и поговорка. Ну, а затем все разом бросали, однако следили, чтобы не попасть в голову и сразу не убить, но причинить как можно больше боли. Под градом камней человек падал, и куча над ним медленно росла, пока весом своим его не раздавливала. Так предавали смерти не только во времена давние, но и поныне правоверные мусульмане побивают камнями своих осуждённых. Раньше казни были жестокие, старались жертву помучить напоследок, а не просто жизни лишить. Скажем, то же распятие: осуждённый мог на кресте несколько дней страдать от жажды, голода и ран, пока душа не отлетала. Некоторых приговорённых к смерти, особенно кто против их богов выступал и к которым злоба была большая, таких как апостол Сефас, то есть Пётр, о котором я тебе говорил, римляне распинали на кресте вверх ногами. В более поздние времена ещё изощрённее казнили. Английский король Генрих VIII придумал казнь, где осуждённого варили живьём на медленном огне. И знаешь, кого первого так казнили? Повара Ричарда Руза за попытку отравления архиепископа Рочестера. На его же собственной кухне этого повара, словно курицу, посадили в котёл с холодной водой, поставили на огонь и стали варить. Или вот в старой России осуждённых за измену разрывали на части, привязав руки и ноги к четырём лошадям, а потом погнав лошадей в разные стороны. В Китае приговорённых к смерти привязывали над саженцами бамбука, который рос быстро и острые стебли его прорастали сквозь живое тело. В Европе на кострах сжигали, на кол сажали, с живых кожу сдирали, кишки у живого выпускали и жарили их на огне, заставляя жертву на это смотреть. Много чего жестокого делали. Впрочем, были и быстрые казни: головы рубили топором и на гильотине, расстреливали, ядами и газом травили, за шею вешали. Кстати, на виселице, если конечно умело повесить, самая быстрая смерть — как осуждённого на петле вниз сбросишь, под весом тела спинной мозг обрывается и человек вмиг сознание теряет. Ты что такой бледный стал? Уверен, что хочешь дальше про это слушать?

Нет, Харон, с меня будет, — сказал я, переведя дыхание. — Не хочу знать про эти ужасы, расскажи мне лучше, как ушли люди знаменитые. Ты упомянул про президента Джорджа Вашингтона. Он как умер?

Его тоже убили, только не палачи, а собственные врачи. Врач/палач — ах какая хорошая рифма! Будь я поэтом, написал бы с этой рифмой поэму и развлекал бы ею своих пассажиров, особенно врачей… Ну ладно, слушай что случилось с Вашингтоном. В холодный декабрьский день он поехал верхом проверить, как на его ферме справляются с холодами. Шёл густой снег, который вскоре сменился ледяным дождём с градом и подул сильный ветер. Вернулся бывший президент домой, когда стало темнеть, а к вечеру у него заболело горло, но он всё равно на следующий день занялся хозяйственными делами. Вскоре стало ему трудно дышать, позвали местного лекаря, который сделал ему кровопускание — ничем иным тогда лечить не умели. Не помогло. Вызвали из Александрии его личного доктора Кларка, который скоро приехал и что же он сделал? Верно — опять выпустил из больного кровь! Вашингтону от этого лучше не стало и на следующее утро послали в Порт Тобакко за другими докторами.  Те нашли в горле у больного нарыв и решили что надо сделать… догадайся: что? Угадал — ещё одно кровопускание. Сделали. Выпускали из него кровь четыре раза, после чего жидкости в теле почти не осталось, и шансов выжить больше не было. Обескровленный врачами президент так ослаб, что едва хватило сил дать последние распоряжения. Поняв, что это конец, он попросил не хоронить его ранее, чем через три дня и перед похоронами из тела вынуть сердце, дабы убедились, что точно умер. А мог бы ещё жить и жить, если бы не врачи. Подумаешь велико дело — горло застудил! Всё же не коронавирус. Ох уж эти врачи, столько мне из-за них работы…

Харон, расскажи мне теперь про… Даже не знаю, про кого ещё из великих спросить. Пусть это будет, скажем… Зигмунд Фрейд — у нас с ним фамилии похожие, поэтому мне интересно про него узнать.

Хорошо, расскажу. Про него я много, чего знаю.  Он, как и ты, раньше своего срока здесь на этом берегу появлялся. Да не однажды, а целых три раза! Дело в том, что Фрейда тоже в некотором смысле врач сгубил — несколько раз он умирал, но всё же оставался жить, но жизнь его из-за плохого врача была очень тяжелой. Впрочем, в своих мучениях он и сам был виноват— выкуривал по два десятка сигар в день, отчего у него развился рак рта и челюсти. Когда ему исполнилось 66 лет, неумелый лекарь сделал операцию так плохо, что весь его рот превратился в сплошной незаживающий шрам. Через несколько лет пришлось сделать ещё одну операцию чтобы удалить части челюсти и языка. Всего за два десятка лет после первой операции, ему пришлось пережить ещё — даже мне страшно сказать, а уж я таких историй наслушался — 31 операцию, и жизнь его протекала в постоянных и невыносимых болях. Несмотря на это, он ни на день не прекращал свою работу и отказывался от болеутоляющих лекарств, так как они мешали ему думать. Удивительной выносливости был человек! До конца своих дней он не мог нормально есть, а протез челюсти вызывал постоянное раздражение. Когда нацисты заняли Вену, Фрейду грозила отправка в Освенцим. Тогда его ученица и почитательница принцесса Мария Бонапарт, правнучатая племянница императора Наполеона, выкупила его у немцев и перевезла в Англию. Фрейд был большой любитель античных безделушек и по его приезде в Лондон, она подарила ему старинную греческую вазу. Он жил в Англии ещё год, но от постоянных болей жизнь его превратилась в кромешный ад. Когда не стало сил выносить страдания, в сентябре 1939 года по его просьбе доктор ввёл ему большую дозу морфия, от которой он уже не проснулся. Фрейд завещал чтобы его кремировали, а пепел поместили в ту самую греческую вазу, которую подарила принцесса.

Едва закончил Харон свою историю, как мне почудилось будто по лицу моему пробежало лёгкое дуновение ветерка и я увидел, как в далёкой серости неба появилась неясная зыбь. Она плавно росла и превращалась в тёмные волны, которые опускались в нашу сторону и завивались в спиральные кольца. Харон поднял голову, прищурился, затем кряхтя поднялся с борта гондолы и сказал:

— Поговорил я с тобой, и хватит. Вон гляди, там следующий пассажир появился. Мне работать надо, а ты уходи туда, откуда пришёл.

Только я встал, как вдруг в глазах моих померкло, лес и река потеряли очертания, стали размытыми, будто не в фокусе, и растворились в потемневшем небе. Земля под моими ногами закачалась, как при землетрясении, я едва не упал и в испуге зажмурился. В полной тьме прошло непонятное время. Вдруг что-то легонько шлёпнуло меня по щеке, потом по другой. Я осторожно открыл глаза, прищурился от яркого света и увидел над собой неподвижный белый потолок. Справа стоял человек в медицинской маске, очках и голубом хирургическом одеянии. Приятный женский голос спросил:

—  Вы меня слышите? Ничего не болит? Поздравляю, операция прошла успешно, без проблем. Всё будет хорошо. Сейчас наркоз постепенно проходит и через полчаса, когда вы полностью придёте в себя, мы вас перевезём в палату. Добро пожаловать обратно.

©Jacob Fraden, 2020

Рассказы и эссе Якова Фрейдина можно прочитать на его веб-сайте: ^{www.fraden.com/рассказы} , а книги можно приобрести через: ^{http://www.fraden.com/books}