Владимир Пенчуков | Восьмой день недели. Окончание

Повесть

Окончание. Начало повести читайте тут.

Надо же, всего какая-то секунда прошла, а столько всего накатило!..

… а тут ещё и конец света лезет из интернета.

Страшно?.. Да ничуточки: чего бояться того, что уже давно случилось — триндец подкрался незаметно. Ещё чуть-чуть, совсем немного, и — полный кирдык всему живому на территории отдельно взятой планеты. Конца света мы боимся… Да что его бояться, если он уже давно и в двери, и в окна к нам вломился. Чего уж тут трястись от страха?

… где бы только мужества занять или купить за любые деньги, чтоб достойно встретить ту минуту, когда Создатель призовёт к себе.

И уже хоть волком вой. В пустоте, в невесомом пространстве хочется оглянуться, посмотреть по сторонам: не подсматривает ли кто, не подслушивает ли кто о чём я тут… Увидит, услышит — скажет, полный дурдом, пора санитаров вызывать. Может, и так, может и пора примерить смирительную рубашку. Или всё это бред сивой кобылы — мало ли что взбредёт в голову после зомбирования интернетом.

Я посмотрел на здоровяка — здоровяк посмотрел на меня. Пристально посмотрел.

Валентин Лурье… сидит как раз напротив. Сидит — хмурит брови. Больно стукнул ногой по моему колену… и будто вывел из непроходимого болота на ровную дорогу.

— Ты, что, в туалет хочешь?

— С чего ты взял?

— Да вижу: крутишься, как вошь на гребешке. Пойдём… я тебя наш, служебный открою.

С какого это перепуга он вдруг о моём мочевом пузыре вздумал заботиться? И лишь когда закрылась дверь, понял, что всё это означает.

— Не вздумай за столом произнести слово «многостаночница». Ты знаешь, о чём я… Усёк?

То, что одна из его пациенток любит не столько традиционный секс, сколько извращённый, и, как с цепи сорвавшись, наставляет рога своему мужу, начальнику опергруппы в райотделе — не тайна для меня. «… Тебе, как писателю, — заверил Валентин, — это может пригодиться». Рассказал, и что майор Лобов, её муж, в октябре девяносто третьего года участвовал в расстреле Белого дома в Москве, и теперь у него с головой не всё в порядке. Даже свои ментовские его побаиваются: от любого пустяка с резьбы срывается.

— Как… он тоже здесь?

— А ты, что, не видел?..

Видел… как не обратить внимание на здоровяка с суровым и умным лицом. Но никак не мог допустить, что это и есть тот самый оперативник, из-за которого мой друг четверть часа терпел временные неудобства. Даже не верится, что человек с таким лицом может быть свирепым и непредсказуемым. Но это так. Валентин рассказал, и я ему поверил. «Прикинь, — помню, усмехнулся он. — Шестнадцатый этаж… зима: и мороз, и ветерок… а я в одном гондоне…». А зачем тебе презерватив, попытался сострить я, в нём, что, теплее? «Нет, но и не нырять же мне в её нору без скафандра». Тебе, что, обязательно было к ней домой переться? Не трудно было представить логическую развязку, попади он тогда на глаза обманутому зверю. «Нет, но «многостаночница» заверила, что его дома не будет — ловит какого-то крутого бандоса, — с дрожью в голосе начал оправдываться Лурье. — А оно вон как вышло: майор забыл дома свой второй пистолет. Представляешь!..» Да он и без пистолета с тобой бы справился, усмехнулся я. «Справился бы, — согласился Валентин. — Как пить дать справился, да я слишком проворным оказался. Муженёк взял из тумбочки ствол, и — в дверь… Даже не обратил внимания на перепуганную мордашку своей шаловливой женушки. Кстати, это он дал ей такое прозвище… сама рассказывала. Я тут не при делах».

— А сюда, зачем было звать его?

— Его никто и не звал. Он сам… Хочет, чтоб ещё курс лечения провёл его ненаглядной. Что-то опять, сказал, жалуется на боли в позвоночнике. — И усмехнулся. — Долго в нужной позе стоять не может.

— Уверен?..

Валентин пожал плечами.

— А хрен её знает. Я с того дня ни разу с ней не был.

… и снова: громко — из-за дверей…

— Валёк, ну долго вы там!?

Валентин открыл дверь, и мы снова — в массажном кабинете. И я… А я с тревогой ждал, чем может закончиться эта попойка.

— Штрафные у нас не полагаются. Кто не успел — тот опоздал.

Это Славка Ракитин разродился феноменальной мыслью. Когда-то Славка был однокурсником Валентина на биофаке, после красного диплома — соискателем кандидатского минимума, а ныне — формовщик в чугунолитейном цехе на машиностроительном заводе. Женился, дети пошли… Надо было содержать семью. Формовщик по нынешним временам больше любого профессора зарабатывает. Попробовал, и… втянулся. И прощай карьера учёного биолога. И, кажется, не жалеет об этом. Говорит, что не жалеет, но по всему видно — врёт шельмец. Я уже не впервой в компании с ним, и каждый раз замечаю на его лице печать несостоятельности.

Налили — выпили. Закусили. Оперативник лишь занюхал рукавом. Достал бумажник…

— Вот… — Отсчитал несколько увесистых купюр и положил перед Валентином. Тот покачал головой — не надо. — Бери, бери: я не хочу, чтобы бесплатно лечили мою жену. Сказала, что ты не берёшь у неё деньги, а я этого не люблю.

— Помогать больным — это мой долг, — выкроил фальшивую улыбку Валентин.

— Долг!.. — Лобов скривил рот. — В гробу я видел этот грёбаный долг.

Ракитин не знал Лобова — ничего не слышал о нём.

— А как же честь и совесть гражданина? — Ракитину хотелось поёрничать, Ракитину хотелось сбросить с души тот камень, который придавил его душу: по всему было видно, что с ним не всё в порядке. — А патриотизм!?

— И патриотизм туда же… — В голосе Лобова прозвучала сталь. — Патриотизм… поцреатизм… — И с шумом выдохнул. И уже жутковато смотреть на его лицо. — Они там власть между собой делят, а мне… Стреляй, говорят… А в кого стрелять?.. в своих пацанов, вместе с которыми присягу принимал!..

— Что, и такое приходилось делать?

Лобов не ответил Ракитину. И встал.

— Пора мне… Дежурство.

— А как же ожидание конца света?..

— Конец света?.. Да в гробу я видел ваш конец света. — Лобов опять скривил рот. — Я уже видел его, когда брал на прицел такого же, как и я сам. Я уже был на пороге конца света, и ничего… жив до сих пор.

— Я тоже, — не удержался Валентин.

— И ты воевал? — Лобов…

— Нет. И в мирное время полно придурков.

— Наверное, ты прав, — согласился опер. — Отморозков хватает.

И, ни с кем не попрощавшись, уверенной поступью вышел из массажного кабинета.

— Ты, что, совсем рехнулся? — шепнул я Валентину, когда за широкой спиной и могучими плечами оперативника закрылась дверь. — Что тебя за язык тянуло?.. Думаешь, я не понял? — Валентин лишь плечами пожал. — А если б и до него дошло?

Я уже представил, что не только ему, моему другу, но и всем нам не поздоровилось бы.

— Ладно, харэ… — Ракитин… — Проехали. Наливай.

— А у тебя, что, рук нет?.. Сам наливай.

Налил. Всем налил. Всем поровну — никого не обидел. Будто премию хотел получить за свои старания.

… ощущение тревоги всё никак не улетучивалось: перед глазами, как свинцовая туча над головой — мощная фигура оперативника…

… и в коленях — дрожь до сих пор. Во всяком случае — у меня.

… и куда там думать про чистый лист бумаги!

… и вспомнить имя плотника.

… и несчастный Цинциннати тоже забился в тёмный закуточек… будто никогда и не было его

— Ну, что, друганы, будем пить или сопли жевать?..

Ракитин… Долгая пауза для него — как тиканье ходиков в бессонную ночь.

И снова взял бутылку в руки.

— Ты, что, спешишь куда-то?.. на пожар?..

Валентин… Он только-только прожевал бутерброд с ветчиной. И улыбнулся, как-то уж очень глупо улыбнулся. Я это заметил. Недавнее присутствие оперативника Лобова всё же оставило в его мироощущении рваный, болезненный след. Такое быстро не забывается. Лобов хоть и двустворчатый шкаф, но не на столько дурак, чтоб не задуматься… и приступить к яростным действиям — наказать посягнувшего на его собственность. И тогда… Тогда уже и конец света не страшен. Это понимаю я, это понимает и Валентин… и потянулся к своей стопке… и тут же отдёрнул руку.

— Я сейчас… — И, будто шилом его в мягкое место кольнули. — Надо дверь — на ключ… Ещё, чего доброго, принесёт кого нечистая.

Поздно. Лурье и к двери не успел подойти… та сама распахнулась.

— Хорошо, что застал тебя.

Серый… Сергей Костырко… Красавец, балагур… Серый тоже учился на одном курсе с Валентином Лурье. Но сейчас…

… вошёл — будто сквозь оборону прорвался.

С пятого семестра его турнули из универа за аморалку — на картах погорел, и на следующую весну забрили в солдаты. И не жалеет об этом. Гусар!.. Он вообще никогда ни о чём не жалеет. В армии выучился на шофёра, и после срочной службы устроился возить всякую, как он говорит, — падаль… начальство. Крутить баранку на каком-нибудь убогом грузовичке — это не для него: ему надо всегда быть князем — ходить в чистой рубашке и хорошо выглаженных брюках. И добился своего. Легко. Мы всегда поражались его замашкам и рассказами о своём происхождении: отец — дальний отпрыск запорожских казаков, мать — наследница стародавних грузинских князей. Врёт, конечно, ну да ладно, пусть себе, нам ни холодно, ни жарко.

Вошёл, и даже «здравствуй» не сказал. И — прямо к столу… Сел… будто его тут ждали. Молча, и не подумал спросить разрешения — за бутылку… Налил в мою стопку… до краёв, по самый Марусин поясок. Выпил. Налил вторую… Выпил. И третью выпил. Мы все — ни слова ему. Смотрим — ждём: нальёт ли четвёртую. Неслыханное хамство. Не налил. Сурово глянул на нас. Таким мы ещё не знали его. Он, что, испугался конца света? Так не похоже, чтоб верил в это мракобесие. Снова потянулся к бутылке… И передумал — махнул рукой.

— Ты, чё эт, Серый?! — с удивлением Валентин… Похоже, что недавнее присутствие Лобова исчезло из его сознания. — С каких понтов решил назюзюкаться?

— Свою принёс бы, тогда б и лакал тут хоть до ужрачки. — с упрёком Ракитин… Славка умеет считать деньги: каждую копейку он зарабатывает тяжким трудом. Славка работает в коллективе, где не любят халявщиков — в заводской среде такое не поощряется. — Нам всем хочется нахрюкаться перед концом света.

Я промолчал: я один из всей компании не учился на биофаке. Я вообще не топтал дорогу познаний. Полсиместра в престижном московском ВУЗе, и… Шабаш: «телега» из медвытрезвителя закрыла перед моим носом двери в храм науки. И Лурье сошёл с дистанции. И очень удачно: после защиты диплома закончил ускоренные курсы массажистов.

Я — за бутылку… и налил в свою стопку. Серый неправильно меня понял: кивнул, будто сказал спасибо, взял стопку… и выпил. Одним глотком. Наглость — второе счастье. И не закусил… и корочкой хлеба не занюхал. Чувствуется, что не полегчало: лицо всё такое же — белое, бледное… как лист бумаги на моём столе. Смотрим на него — думу думаем: что, может, и правда, интернетовские шарлатаны не ошибаются?.. всех нас ждёт судьба, прогневавших Создателя грешников Содомы и Гоморры?.. Как знать, грязи столько, что и Гераклу не под силу вычистить нашу конюшню. Наверное, не только я так подумал. Не всемирный потоп, так какой-нибудь приблудный астероид, и… И планета накроется медным тазом. И где мы все будем?.. И будем ли вообще? Я не хочу этого, я не хочу даже думать об этом, тем более вопить на всю Ивановскую… чтоб не накаркать, да куда спрячешься от провидения.

За столом — тишина… Было бы лето, было бы слышно, как муха пролетит. Сейчас зима, и все мухи повымирали. Для них уже наступил конец света. Им уже не страшно. Следующий конец света будет для очередной популяции.

… а нам-то как?..

— Всё, не наглей. — Валентин, уловил взгляд Серого на бутылку. И с усмешкой: — Нам всем надо достойно подготовиться к грядущему.

— Мне уже ни к чему не надо готовиться: мне уже всё по фигу. — Костырко глянул на часы. — Мой час уже пробил. Уже два часа как я труп.

Что-то не похоже, усомнился я. Был бы труп, не пил бы рюмка за рюмкой.

— Если все «жмурики» начнут хлестать «конину» как ты, то нам, живым, нечем будет и губы помазать.

Это снова Ракитин…

Не получилось выпить, побалагурить, посмеяться на тему глупых предсказаний. А так хотелось!.. смехом отогнать тревогу. Не вышло: телега выскочила из колеи. Сначала Лобов своим присутствием бултыхнул ведро дёгтя, теперь Серый краски сгустил…

Одно хорошо — я забыл и думать о чистом листе бумаги.

Стрелки на циферблате показывают десять часов семнадцать минут… вечера. Не слишком ли быстро время летит?.. Да это уже и не важно: всё равно меньше чем через два часа наступит конец света. Перед смертью не надышишься. И удивился, — я, что, верю в эту чушь? И тут же урезонил себя: а собственно, почему это, вдруг — чушь?.. Канал «Дискавери» врать не станет: были прошлые, будут и грядущие катаклизмы во вселенной. Хорошо было в старину: ни тебе телевизоров, ни компьютеров с интернетом… люди жили и не задумывались ни о каком крахе. А теперь… нате вам!.. поумнели.

Уже и третья пустая бутылка перекочевала под стол… уже и в принесённой мною — на донышке… Уже мы все на воздусях. Уже и не заметил, как закурил… сигарета, будто сама в рот заскочила. Никто из собутыльников не курит — я один…

— О!.. — удивился Ракитин. — Я думал, ты тоже бросил?

— А ты, что, того?..

— Уже полгода, как ни единой затяжки: мне хватает и заводской копоти. — И резюмировал: — Я, что, сам себе враг! Да и цена на сигареты уже выше крыши.

— Молоток!.. Куплю рубашку — дам померить.

— Не ёрничай. Курение гробит здоровье.

Удивил Москву селедкой… я и сам это знаю, но не люблю, когда меня поучают. С меня хватит и моей благоверной.

— Кто не курит и не пьёт, тот на органы пойдёт. Слышал про такое?

— Ты лучше, расскажи это Серому. — Стас пьяно кивнул на Сергея Костырко. — Он тебе выдаст что-нибудь этакое… У него всегда и по любому случаю есть анекдот.

— Я щас-с кому-то расскажу!.. — Костырко вызверился на Ракитина. — Анекдот ему захотелось… Хочешь посмеяться — глянь в зеркало. Обхохочешься… умник хренов. И нечего тут подъелдыкивать.

— Да мне-то один хер: могу и без твоего анекдота обойтись. Мне как-то по барабану. Я сказал, что курить вредно, и баста. Чего ты выщёлкиваешься!? будто отбойным молотком тебя в дупло поимели. Пошутить нельзя, что ли?

Костырко ничего не сказал… будто и не слышал скабрезный намёк.

Валентин… Ему не нравится, что я закурил, но промолчал. Дотянулся до форточки — открыл. С улицы густым облаком повалил морозный воздух.

И всё же не сдержался:

— Ты бы не курил, а… Вообще не курил. У тебя же гипертония.

— Не получается. И хотел бы, да не могу. Абулия.

— Не придуривайся… Силы воли у тебя хоть отбавляй. Уже целый месяц один и тот же роман читаешь.

Ага, читаю… смотрю в книгу, а вижу фигу. Сила воли у меня…

… и будто в далёкое детство толкнул:

Последний день каникул. Вся уличная пацанва — на лыжи, и — за речку, к старой железнодорожной ветке, к высоченной и крутой насыпи… как раз туда, где когда-то был деревянный мост. И я — за ними. На ногах — новенькие фабричные лыжи; в руках — новые бамбуковые палки… Сестра подарила — привезла из Курска, где училась тогда в сельхозтехникуме. Ни у кого таких лыж и палок… только у меня. Ну как тут остаться дома… Хотелось похвастаться — увидеть зависть на лицах пацанов. Спуститься с этой горки — верх лихости для любого. Каждый хотел выглядеть героем, но не каждый мог доказать свою состоятельность: кое кто из ребят остался дома. Наверное, помнили, как в прошлом году девятиклассник из нашей школы проявил лихость, и теперь, до сих пор лежит в гипсовом корсете. И вот… чужая беда не стала уроком.

… погожий зимний денёк: солнце… серебристый снег скрипит под лыжами…

… удаль и лихость в глазах у каждого. Скользят на лыжах — оглядываются: не отстал ли я?.. Не отстал. А вот и горка… Кто лесенкой, кто ёлочкой поднялись вверх, и… Все как один спустились. Падали, кто-то даже лыжи сломал, но каждый считал себя героем. Только я один… Струсил. И новые лыжи не помогли. Насмешки, улюлюканье… но я не мог отважиться. Что, кишка тонка?! Кричали мне снизу, даже не задумываясь, что я моложе их всех, и что мне можно было бы простить эту слабость. Не задумывались. Не простили, и ещё целую неделю и на улице, и в школе дразнили «кишкой». И в выходные, когда снова все собрались на ту же горку, я не увязался за ними: боялся, что опять на глазах у всех дам слабину. Всю ночь… будто и не спал вовсе. Понедельник. С самого утра — мороз. Такой, что в саду ветки на яблонях трещали. В школу… Собрался, шагнул за порог, и — в сарай… Там мои новые, подаренные сестрой лыжи. Ещё не был уверен, что сделаю то, что не смог сделать на глазах у ребят, даже не был уверен, что надо это сделать. Два километра — как вызов к доске, когда не выучил уроки… Ехал, оглядывался… может кто крикнет и завернёт обратно… Никто не окликнул, никто не завернул. Доехал. Лесенкой — на гору… глянул вниз: спуск показался ещё круче, чем в прошлый раз — у страха глаза велики.

… страшно было спуститься с горы.

И совсем не думалось об инвалиде девятикласснике.

… страшно было не спуститься. И…

Уже потом, через много лет, когда повзрослел и поумнел, новый страх погнал мороз по коже: а если б упал, сломал себе что-нибудь?.. кто помог бы? Да никто: зимой, в лютый мороз, мог легко превратиться в ледышку.

… скатился, и даже не упал, и вовремя спружинил, когда лыжи, после прыжка с трамплина, коснулись жесткого снега. Обошлось. И уже мороз нипочём. Я уже поверил, что никакой я не «кишка». И мне плевать, что никто не видел моего сумасбродного подвига. Главное, я сам это знаю. Что это было: отвага, сила воли или несусветная глупость?.. Тогда об этом не хотелось думать. Сейчас подумал: это была самая примитивная трусость перед пацанами.

Лурье пристально посмотрел на кончик моей сигареты. Ну и пусть себе смотрит. Понимаю, что не прав, на все сто пудов не прав, но уже ничего не могу поделать: алкоголь и разум вошли в клинч, и никакой «брэк» не поможет: поздно — пьяный бес вселился, стучит копытцами, норовит боднуть рогами каждого сидящего за столом… будто хочет кому-то отомстить за мою беспомощность перед чистым листом бумаги…

Ещё налили… Ещё выпили… молча, даже не чокаясь. Свирепая влага — по горлу… в желудок…

… и в голову.

Глянул на Серого, Сергея Костырко: и какого хрена он такой взвинченный?

… и, словно зубочисткой ковырнул в его ранке:

— По моим подсчётам ты уже не два… — Глянул на свои часы. — А три часа как труп. А?.. Что молчишь?.. Что ты, как бегемот на велосипеде?.. — Я знал, что у Серого не заржавеет и в лоб меня двинуть, но пьяный бесёнок саданул рожками по моей бестолковке, и как тогда, в детстве… в трескучий мороз — на лыжах с крутой горы: — Расскажи, вместе посмеёмся. Выговорись. Глядишь, и полегчает. Да и не страшно уже… — Снова глянул на часы. — Ещё чуть-чуть, совсем немного, и… всем, как говорит моя внучка, пипец.

Валентин… Он трезвее всех… Он тоже понимает, что Серого лучше не доводить до греха.

— А правда, Серёга, может, тебе помочь в чём? Чего пришёл?.. без звонка. А если б меня уже не было?..

— Ну и хрен с тобой. Развернулся бы, и — назад… Поможет он… Ты ж не Рокфеллер, и не Ринат Ахметов. — И усмехнулся. — Сколько б ты не мял жирные бока толстым, богатым тёткам, столько денег никогда не будет.

— А сколько нужно?

— Много. Тебе столько и не снилось.

— А точнее?..

— Не знаю.

— Вот те на!.. Не знает он.

— Да хоть «на», хоть «дай». Короче, гаплык… Полный гаплык.

— Что, совсем плохо?

Костырко… лишь рукой махнул.

— Тебе бы так. Вчера у шефа занял под проценты две штуки баксов — хотел тачку себе взять, «Ауди». Я уже сторговался. Не новьё, но ещё крепенький аппарат: только-только из Германии пригнали. По тем дорогам, десять лет — не срок. Шеф даже расписку не взял. — И снова усмехнулся. Грустно усмехнулся, одними губами. — Знал, что никуда не денусь. — И ещё раз попытался усмехнуться, но не получилось. — Это только с виду он бизнесмен, а по понятиям — бандюган… каких поискать да поискать: капусту рубит на полную катушку — выбивает долги у должников. Прибыльное занятие… хороший процент с этого имеет.

Вот тебе, Красная Шапочка, и ужин для волка, — заострил я слух.

— Ну, я и… — продолжал Серый, — деньги — на карман… Да надо ж было такому случиться: казино по пути.

— С дури можно и хер сломать, — усмехнулся Ракитин. Ракитин привык зарабатывать деньги в поте лица, и иные доходы считает происками лукавого. Даже радуется, когда бизнесмены несут убытки: «Так им и надо».

— Вот-вот… — скривил губы Серый. — Так и вышло. Первый раз зашёл в то долбаное казано. Я всё больше в карты люблю играть. Там у меня не хило получается. А казино… Нет, эти задрочки не по мне. Но зашёл… И какого хера я туда попёрся!..

— Понадеялся, что дуракам везёт?.. — Уже и я, как с тоненьким прутиком — на медведя.

Серый даже не глянул в мою сторону… но кивнул. Кивнул, и скривился.

— Все три штуки… как воробьи, выпорхнули из кармана.

— Ты ж говорил про две тысячи…

— Одна штука у меня своя была. Короче, облом.

— Вот-вот… — уже без подначки Ракитин… — Если не повезёт, так и на родной сестре триппер схватишь. Как отдавать-то собирался?.. — Вячеславу такие деньги кажутся заоблачными — не для представления заводчан такие суммы.

— Как?.. Понадеялся на удачу. Утром зашёл к нему в офис, так, мол, и так, у того барыги есть посвежее тачка, надо ещё штуку баксов.

— Дал?..

— Дал. А чего ему бояться: не отдам, так отбатрачу. Дал…

— И что с того?.. — Валентин… — Наудачу понадеялся, говоришь?..

— Да ни хера подобного. Позвонил кой кому: «Поделись, братела, информацией». Тот и дал наколку: на «Восточном», на хате у одного барыги сегодня банк мечут — солидные челы… из Питера, Москвы и Одессы. Я уже не раз на той «мельнице» промышлял — всегда был при лавэ. Думал, и сегодня так будет: и вчерашние три штуки верну, и детишкам на молочишко… Сел в шефов «мэрс» для понта, и — туда. По дороге, возле базара чуть не сбил одного придурка: я спешу — время поджимает, а он прётся на красный свет — ворон ловит. — Я косанул на него… Он не заметил моего взгляда. — Мы с тем хозяином уже давно в завязке. Даже помнит, что меня когда-то по этой закваске из универа выперли. Тот жучара ещё с совдеповских времён воду мутил… с умом, но и с размахом.

— Ну, и?..

Уже никому, даже Ракитину, не хотелось услышать что-нибудь плохое.

— Вот тебе и ну… баранки гну. Метнули один банк, для разогрева… Поднял я сотню баксов. Второй банк… ещё двести на карман… И питерец, и москвич — на меня, как на заправского каталу. Только перец из Одессы сидит — дурака валяет, Ванькой прикидывается. — Серый говорил, и вместе со словами всю хмель из себя выталкивал. — По роже того одессита я все карты его читал. А всё равно, нутром чую: пальто да не то… но сижу, играю, будто приклеили меня к стулу.

— Дурак думками богатеет, — усмехнулся Ракитин… и тут же убрал ухмылку с лица: реакция Костырко не заставила долго ждать.

— Фильтруй базар, чума.

— Да я, что, я ничего…

— То-то же, остряк самоучка … — Сказал, и тут же забыл о подковырке. — И на третьем круге я на полштуки потяжелел. Короче — прун. Да такой, что только раз в жизни случается. Грех не воспользоваться. А что, закинул я, мы, как пацаны, на щелбаны играем… может, будем по-взрослому?.. Согласились, уроды. Как раз колода к одесситу перешла. Ставки подняли такие, что упасть не встать. Короче, один круг — все в пролёте. Второй круг… то же самое. У кого мало, у кого перебор, а у банкира, как два молодца из ларца: то девятнадцать, то пару червонцев.

— Что, фокусник или краплёные карты?.. — Валентин…

— Нет. Там всё по-чесноку: после каждого кона хозяин выдавал новую, запечатанную колоду. Всё без булды. Сижу — верю в свою удачу: по маленькой выигрываю.

— Ничего себе — по маленькой! — С удивлением Ракитин… — Мне за такие бабки надо месяц корячиться. По маленькой он…

Возмутился, но — как камень в пустоту … даже не булькнуло.

— Я был уверен, что везение не отвернётся: удача любит игру на полную катушку. Жду своего часа.

— Дождался?

Я не заметил, кто спросил: я уже выстраивал сюжет авантюрного рассказа. Давно хотелось уронить на бумагу то шальное мгновение, когда после пьянки и дефиле от столба к столбу, сдружившись с бригадиром, я зачастил к нему в гости. Сначала не ведал, что означает на его плече наколка «РОА». Спросил — это что, инициалы зазнобы?.. Нет, усмехнулся он, — это знак сатаны, козла-предателя. Я уже где-то слышал про таких козлов-предателей на скотобойне: впереди стада баранов идёт упитанный козёл-вожак, проводит безмозглых тварей к определённому рубежу… сам идёт дальше, а баранов забивают током. И, словно упреждая мой следующий вопрос… «РОА — российская освободительная армия…» То, что я услышал — мне понравилось, звучит убедительно. И мне льстило уважение бывшего каторжанина. В плен его взяли уже на подступах к Праге. Вот только не понятно было, за какие такие прегрешения его заклеймили, загнали в позорный статус врага народа и влепили двадцать лет холодных и голодных лагерей. Тогда я ничего не знал, и даже не слышал ни о власовцах, ни о самом генерале Власове. Фамилия «Власов» для нас, моих современников, тесно и с гордостью вязалась с именем Юрий, и с обязательным титулом чемпиона мира по тяжёлой атлетике. Весь спортивный мир рукоплескал в честь его рекордов. Иного Власова мы не знали, и знать не хотели. Нам достаточно было одного Власова. Наше правительство хорошо об этом позаботилось, и мы, с нашего молчаливого согласия, благодарили их за то, что те предали забвению мрачную страницу нашей истории. Нас упаковали в красивый фантик от кислой конфетки, и мы были счастливы; нам не хотелось ковыряться ржавым гвоздиком в гнойном нарыве; мы дружно предавали анафеме инакомыслящих, всяких там синявских и даниэлей, и с гордостью несли победное знамя строителей светлого будущего. Всегда суровый, молчаливый, но, как ни странно, с очень добрыми глазами, наш бригадир постоянно держал двери своей одинарки распахнутыми для гостей. У многих даже были свои ключи от его жилища. Он знал это — он сам давал им ключи. Говорил, что на Крайнем Севере иначе нельзя. Поликарп легко принимал в свой круг и бывших уголовников…

… и меня, салагу принял. Я даже ощутил некое покровительство суровой публики. И гордился этим. И мне льстило их внимание к моей персоне: играя с ними в карты, я ощущал себя близким по духу с ними. И они это понимали, и прощали мою осторожную игру: больше чем «на ставку» я не осмеливался замахиваться. И в последний день моего пребывания в Норильске у Поликарпа метали банк. Я никогда не был азартным, заядлым и тем более хорошим игроком, но уж коли переступил порог — сел играть. Как раз колода карт перешла по кругу в новые руки. Игроки на меня — как на сына полка. Первый круг… я проиграл. Чуть-чуть… не жалко. На шестнадцати туза схватил. И второй круг… У меня — девятнадцать, у банкира — двадцать. Мои не пляшут. И третий круг… никто не берёт на семнадцати, а я взял: хотел короля, или, в крайнем случае, даму закадрить. Полный отсос. Четвёртый круг… Банкир не объявляет «стук». Это его право… Банкир задумал сорвать большой куш. Раздал карты… у меня туз на руках: карта — в очко лучше не придумаешь, но больше, чем на «ставку» я не осмелился. И хорошо, что так: вторая карта — валет. Ещё, сказал я банкиру, и тот выдал мне десятку. Двадцать три. Валет — прокладка. Классический перебор. Двадцать три, оно и в Африке двадцать три. Я выбросил на кон последний червонец — сегодня не мой день, но встать и уйти никак нельзя — таков закон игры… сиди до последнего. Пятый круг… и снова я под последней рукой… на мне должна закончиться игра, если банкир объявит стук. В центре стола — гора купюр солидного достоинства. Даже не знаю, сколько там. Много. Очень много. Там, в груде бумажек с портретом Ленина — и мои червончики… мои кровные, заработанные честным трудом, и которых хватило бы мне до следующей получки. Банкир объявил «стук»: всё, что останется на кону — его добыча. Банкир — солидный уголовник, уже щурится на кучу денег… и начал метать карты. Я свою не поднимаю — не хочу смотреть. Я мысленно прощаюсь с последним червонцем, припрятанным в кармане-пистоне моих брюк. В конце игры я подойду к Поликарпу и попрошу у него в долг: есть-пить надо что-то. Поликарп не откажет. Поликарп всегда и всем даёт, и никогда не спрашивает, когда возврат поступит. А если и спросит что, то… «Уверен, что тебе столько хватит?». Круг прошёл… все в пролёте. Гора денег выросла до Эвереста. Наверное, и на «жигули» хватит, подумал я тогда. Банкир ласково глянул на меня: я почувствовал жалость в его взгляде. «Ну, сынок, твоё слово…» И улыбнулся, словно хотел, чтоб я пошёл не на ставку, а на две и даже три или четыре, и обязательно выиграл — вернул свой проигрыш. Банкиру не жалко, если я выиграю — банкиру с лихвой хватит того, что останется на кону. Я понял по его взгляду — хочет мне добра. Я поднял свою карту… Валет — два очка. Хуже не придумаешь…

… но я уже не соображал, где я, что я, и зачем я здесь сижу. Спроси у меня, сколько месяцев в году, дней в месяце… какой день последует за четвергом и сколько дней в неделе — шесть, семь или восемь?.. Я думал лишь о том, сколько денег попросить у Поликарпа, чтобы хватило до получки. Я смотрел на своего бубнового валета, и не понимал, что это означает. Всё смешалось в доме Облонских, и… ляпнул — словно корова лепёшку на пыльную, просёлочную дорогу: «Ва-банк». На все?.. поднял брови банкир-уголовник. Я кивнул — подтвердил… и попросил ещё одну карту. Все, кто сидели за столом — на меня… как на пришельца из параллельного мира. Банкир мне — вторую карту… И снова — валет. Червовый. Я хорошо помню масть тех своих вальтов: такое не забыть. Дальше последует «рамка», — решил я, но чёрт уже цокнул копытом по моего мозжечку. Бери себе, сказал я банкиру. Это было всё равно, что босиком и в одних трусах выскочить на мороз и присесть отдохнуть под фонарным столбом.

… и опять я — словно один стакан водки на большую компанию выпивох. «Своё — не вам…» — пожал плечами банкир, и высветил свою карту. Валет… Тоже валет. Крестовый. Я помню масть и его вальта. Ещё карта… дама… Ещё… король… «Рамка» пошла. Ещё карта… Девятка. Ши-ши… Надо ещё брать. Банкир, следивший за моей игрой, уверен, что у меня больше — не знает, что я остановился на четырёх очках. Да я и сам этого не знал. Я даже не знал, сколько минут в одном часе, и не знал, напрочь забыл, сколько очей какая карта стоит. Банкир не хотел отдавать банк, банкира жаба давила; банкир уже забыл, что всего минуту назад желал мне добра. В тот момент он так не думал, он не хотел уступить игру какому-то сопляку… он думал, что у меня девятнадцать, а то и все двадцать очей… и уже не хотел смотреть на меня — угадать, что за «документы» в моих руках: хорошо помнит, как играет этот пацан: девятнадцать, восемнадцать, да хоть и семнадцать… А тут — ши-ши, шестнадцать очей. Брать?.. не брать?.. Всё равно мало. Взял…

… и будто чёрная пурга дунула из тундры — разметала кучу денег.

Туз!..

Перебор. Двадцать семь: шесть очей — как геморрой у бегуна на длинную дистанцию.

Все игроки — на меня… Я открыл свои карты: четыре очка. Такой кордебалет банкиру-уголовнику, отсидевшему в «Нарлаге» за убийство председателя колхоза, и в страшном сне не могло присниться.

Даже сейчас, когда вспоминаю об этом, и руки, и ноги трясутся.

Картина, что называется, — приплыли. Я сам намалевал это полотно, хотя и не понимал, что сотворила моя соображалка. Я смотрел на гору банкнот, и мне казалось, что перед моими очами куча навоза, и что в этой куче обязательно должны быть жирные, красные навозные черви — самая лучшая наживка для рыбалки. В детстве мы часто, собираясь на речку поудить окуньков и краснопёрок, рылись в навозных кучах, в поисках тех самых червячков. Я смотрел на кучу денег… и в этом нагромождении пытался рассмотреть свои червонцы, те самые, которые выплатили мне в кассе горнометаллургического комбината имени Завенягина… и которыми я пополнил казну банкира. Теперь это уже не его деньги.

Поликарп… сгрёб бумажки, рассовал их мне по карманам… и вывел за дверь, на лестничную площадку. Вслед — ни единого звука: тишина, как в склепе. «Я и не думал, что ты такой засранец», — сказал так, будто с трудом сдерживался, чтоб не придушить меня. А что такое?.. залепетал я. «Да то самое… Если б ты выщелкнулся в Сочах, или ещё где-нибудь на югах, там блатные, может, и одобрили бы такую херню, похвалили бы, но тут… тут нельзя так играть. Не по-людски. Мы тебя, как человека приняли, а ты…». А что я?.. «Да то самое: придуривался ягнёнком, а сам волчарой оказался». А если б у меня было двадцать очей?.. Я потихоньку, но, ещё не совсем разобравшись, что же всё-таки произошло, начал приходить в себя. Поликарп не знал, что ответить. За дверью послышался грохот опрокинутого стула. Я услышал… услышал и Поликарп… «Ты, что, сюда на гастроли прилетел? — Я помотал головой — нет, я не гастролёр. — Ты обидел тёртых мужиков, ты, будто насмехался над ними, будто по носу их щёлкнул… будто пайку их схавал, в кашу нассал. А такое не прощается за полярным кругом. С тобой не мошенники, не профессионалы играли — с тобой играли нормальные мужики, кайлом и ломом заработавшие себе свободу. С тобой было всё по-честному, по-людски… У нас всегда всё по-честному. А ты…» А я?.. «Сказал бы тебе, кто ты… — Поликарп отвёл глаза… и, глядя в сторону: — Жалко мне тебя, гадёныша. Так что, собирай манатки, и дуй из Норильска. Сегодня же. Поверь, я не гоню порожняк. Нечего тут печь пирожки с говном. А то…» Что — а то?.. «Знаешь, что такое подснежники?» Я знал, что такое «подснежник» — уже наслышан: в июле сходит снег в тундре — объявляются трупы людей, ранее считавшиеся без вести пропавшие. Я не хотел себе такой участи, и в тот же день, бросив в общежитии полушубок и валенки — уже был апрель на календаре, и, оставив в отделе кадров трудовую книжку, рванул в аэропорт… в демисезонном пальтишке и в городских сапожках на тонкой кожаной подошве…

… а на оконном стекле электрички наморозь с палец толщиной… Час с половиной… и я — в аэропорту. Никто за мной не гнался.

Повезло. Самолёт набрал высоту, и я, с карманами набитыми деньгами… через четыре часа — на большой земле. Остаётся лишь узнать адрес вдовы плотника, и придумать, под каким предлогом вручить ей мой выигрыш в карты: я не был уверен, что найду в себе мужество сознаться в причине его гибели. Но… Хотел чёрт рога под шапкой спрятать, да ничего не вышло: женщина не поверила, что я пришёл вернуть ей долг. Я протянул ей половину карточного выигрыша… Вдова приняла деньги, с подозрением глянула на меня, скривила рот, и призналась, что у мужа никогда не было столько. У меня — холодок по спине: она всё поняла. И ещё догадался, что тот не оставил у неё хороших воспоминаний: не увидел на её лице злости ко мне.

Осторожно глянул на Серого. Похоже, у него не всё так гладко.

Тот сделал кислую мину.

— Дождался. Банкир объявил «стук». Я — как раз под ним, последняя рука… жду, когда одессит всех накажет. Я хотел этого. Я — с тузом на руках… На кону — куча баксов…

— Баксов!.. — опять с возмущением Ракитин… — Ты хочешь сказать — американских долларов? А что, наших денег там не было?

— Да кому нужны наши фантики?!

— Я бы не отказался. Тут последний хер без соли доедаем, а он… фантики… — Славка никак не мог успокоиться. — Я за эти «фантики» на заводе по восемь часов вкалываю. А завтра вообще, всю неделю буду по две смены пахать.

Костырко и бровью не повёл.

— Я и не пытался определить, сколько там было. Сижу, наблюдаю за игрой, на банкира поглядываю. Что-то мне в нём не нравится. Сидим — играем… Один — в пролёте… Другой… Стопка баксов уже под Арарат вымахала. Москвич, схватив перебор, золотые котлы «Омега» снял с руки. Чтоб не выдать свою карту, откинулся на спинку стула, будто никакого дела мне до игры. Сейчас, думаю, я вам и гопак станцую, и «Сулико» спою… жду как тот, что передо мной сыграет. Сыграл… наверное, двадцать очей поднял, не меньше. Я это понял по его физиономии. В половину банка играл. Дурак!.. сиял, будто девка отсосать ему пообещала. Хватит и мне, успокоился я, а сам готов был в морду двинуть ему. Хотя, половина тех денег, что на кону останется, тоже не хухры-мухры. Бей своё, говорит банкиру. Наши — не ваши, усмехнулся одессит, и начал выкладывать «рамку» — вальты, дамы, короли… Целая галерея вельможных особ. Шнурок светит карты, и усмехается, будто знает, какая следующая будет. Ещё карту… Валет. Восемнадцать… Больше нельзя: глупо. На таких документах только круглый дурак берёт. Да вот только дурак тот, кто пот со лба вытирает. Банкир — не пальцем деланный, банкир сразу всё просёк. Подмигнул, и — ещё карту… И опять валет. Не хило, да!.. Двадцать. У того придурка и челюсть отвисла: сидит, дрожит… дважды пересчитал очки банкира… Дупель пусто: сколько не пересчитывай, а всё равно двадцать. Тютелька-в-тютельку… столько же, как и у того опудало. Ваши не пляшут, усмехнулся банкир.

— Так у него же первого было двадцать!.. — удивился Валентин.

— А что с того, — усмехнулся Серый. — Двадцать на двадцать — в пользу банкира. Двадцать — очко банкира. Я с тузом на руках жду своего часа, вспоминаю мотив «Сулико». Я был уверен в своей удаче, я был рад проигрышу того придурка… в рот ему потные ноги. — Лицо князя Костырко излучает победу, как у легкоатлета, первым прибежавшем к финишу. — Карту, говорю банкиру. Тот медлит, будто уши ему позатыкало. Что за дела?.. спрашиваю. Не слышу заявки, отвечает бандит. И всё ухмыляется прохиндей. На все, — заявляю. Ва-банк?.. переспрашивает. Ва-банк, подтверждаю. Карту!..

— Ну, и как?.. — Я не заметил, кто спросил. — Выиграл?

— Ага… выиграл… Хер сосали комбайнёры: вальта сунул мне паскудина. Мне тот валет — как серпом по яйцам. Тринадцать очей. Надо еще брать. Ещё, говорю ему. Пожалуйста, мне не жалко, усмехается морда из тряпок… и второго туза мне… Прокладка: валет между двух тузов.

— И что?..

— Да то… Игра по-взрослому… ключи и техпаспорт от «мэрина» выложил на кон. — И, будто щипцами из него… — Шестилитровый «мэрс»… шестисотый… — То ли уточняя, то ли нагоняя страх на себя, прошептала гремучая смесь вольного казака и древнего князя. — Хоть и не новый, но ещё вполне пристойный. На рынке такой тысяч тридцать стоит… если не больше.

— Ого!.. — не удержался Ракитин. — А в гривнах это сколько будет?

— Умножь на восемь.

— На восемь?.. Мне такие деньги за всю жизнь не заработать… даже если по две смены вкалывать.

— Вот так-то… на восемь… А вы тут конца света ждёте, коньяк-водку кушаете… — И уже будто и не пил общипанный князь. — Так что, мне нечего бояться вашего конца света: завтра шеф защемит мои яйца в дверях, и заставит петь «Сулико» на мотив «Бэсаме Муче», а потом в рабство захомутает. Уж лучше и впрямь — конец света.

Я попытался совместить слова грузинской песни и мотив испанской… Ничего не получилось. А у этого получится, подумал… и глянул на Серого: «С яйцами, прищемлёнными в дверях, ещё не то запоёшь».

Стук в дверь… громко и настойчиво.

— Кого это черти так поздно?.. — Ракитин…

— Лобов!.. — испугался Валентин.

— Шеф!.. — прошептал Костырко.

На дисплее мобильного телефона Лурье — 23 часа 01 минута.

… и куда время так спешит?

Мне уже безразлично кто там ломится в дверь: сижу — думаю, как завтра буду оправдываться перед своей благоверной.

И снова — стук в дверь. Уже более настойчивый… И не костяшками пальцев, а кулаком.

— Валентин Фёдорович, откройте!.. — Женский голос. — Я знаю, что вы там: с улицы видела свет в ваших окнах. Не притворяйтесь, будто вас нет.

И ещё раз, уже в третий — стук в дверь.

— Триндец!.. — прошептал Лурье.

— Кто? — с облегчением Костырко: для него конец света отодвинулся на какое-то время.

— Брыкова. — И уже непонятно, толи с умиротворением, толи с ещё большим страхом вымолвил Лурье. — Наша зав… заведующая физиотерапевтическим отделением. Суббота, выходной, а ей, прошмандовке, возле мужа не сидится. Сейчас раздолбай устроит. Конец света.

— Ты ж говорил: она в отпуске…

— Говорил… не говорил… Её сам чёрт не поймёт: баба с придурью.

Телефон… мобильный… Валентинов.

— Твою дивизию!.. — выругался он, и включил связь. — Да… Кто-кто?.. Ты откуда звонишь?.. Что, уже здесь!.. Ну, ты даёшь!.. Да нет, рад, но как-то уж очень не вовремя… Тут недавно твой был… Что, и ты увидела свет в окне!.. Что-что?.. конец света хочешь отпраздновать?.. Вы, что там, все с ума посходили?..

И отключил телефон.

— Кто? — спросил Ракитин.

— Скоро узнаешь. — И усмехнулся. — Тебе понравится. — И пошёл открывать дверь. — И всё же поднял занавес — открыл тайну. — Многостаночница.

И, будто из тумана — здоровяк Лобов… Ей что, подумал о его жене, жить надоело? Такими темпами и до конца света не дотянет — вслед за Зойкой отправится. Зойке уже никакой конец света не страшен. Зойке уже всё по фигу. Она уже в вечности. Интересно, что там, в вечности, какие там правила… позволят так же куролесить, как в нашем мире, или всё по-другому: это не смей, об этом и думать не моги, а вот это — всегда, пожалуйста.

— О!.. мужчины!.. Да много вас!.. — Брыкова сделала восхищённое лицо и, не дождавшись приглашения, уверенно села за стол. Повела глазами… очень внимательно, будто оценивая «поляну»… Посмотрела на гостей… На каждого… Тоже внимательно, и даже пристально. На мне не задержалась: уже давно примелькался. Раз в полгода Валентин делает мне общеукрепляющий массаж. И не только: частенько, бывая в этих краях, я обязательно заглядывал к нему — нам всегда было о чём поговорить.

То, что не для разноса заявилась, уже никто не сомневается.

— А я, мальчики, тоже не с пустыми руками… — Расстегнула змейку на сумке и достала литровую бутылку дорогой шведской водки «Абсолют». — Вот… Принимаете?

— О!.. респект и уважуха… — растянул рот Костырко.

— Так принимаете?.. — опять Брыкова…

— Да как же иначе! Да я б такую женщину всю жизнь на руках носил.

И уже, будто не проиграл, а выиграл…

— А не надорвёшься?! — Хитренько и, как мне показалось, озорно сузила глазки гостья-хозяйка. — Все вы так говорите… Послушать, так — куда там!.. а как до дела, так сразу: то радикулит, то жена-дети дома ждут.

— Вах!.. — И ткнул пальцем в небо.

— Что — вах?..

— А вот попробуем… — Красивое кавказское лицо выразило полную уверенность в своих способностях.

Глаза — на Брыкову: она, что, делает хорошую мину при плохой игре, или всё, что рассказал Валентин о её муже — туфта?..

— Успокойся, мальчик.

— Надорвусь?.. — заиграла кровь запорожского казака.

— Хочешь попробовать?

— Канэчно, хачу… да. — Костырко протянул руки к женщине. — Да хоть на край света! — Алкоголь уже вовсю бушует в его сознании.

Брыкова сморщила носик… Отвинтила пробку на бутылке водки.

— Ладно, верю. Но это чуть позже.

— Что — позже?.. Зачем позже?.. Вах!.. — Не понял Серый. — Зачем так говоришь, женщина? — … педалируя на искусственный кавказский акцент… Мы первый раз такое слышим от него. — Вах!.. Не надо позже. Давай сейчас… Что позже!..

— То самое. — И нарочито повела плечами — продемонстрировала свои аккуратно скроенные формы.

Странно, что мой любвеобильный друг до сих пор не позарился на её прелести.

— Что — то самое?

— Да то и самое… На руках меня понесёшь.

— Обещаешь!.. Да!.. — Акцент уже зашкаливал: смешнее и не придумать. Казалось, Серый забыл и думать о своём проигрыше, или, махнул на всё — перед неминуемой расплатой решил оторваться по полной программе.

— Я, что, на динамистку похожа? — Брыкова налила в стопки.

А, похоже, что с ней не всё в порядке: горлышко бутылки нервно зацокало о край стопки. Ещё раз, но уже внимательнее посмотрел на неё: да она уже поддатая пришла… И не слабо. Куда ещё ей пить!.. Она, что, не знает своей меры, или не даёт отчёт тому, что творит?

«У неё здоровья на троих хватит, — как-то сказал Валентин. — По виду и не скажешь, что скоро на пенсию. Каждое утро, старушка по три км бегает».

«А если дождь?» — засомневался я.

«Да хоть камни с неба. Ещё и два раза в неделю бассейн посещает. Сто лет думает прожить. Как-то попросила сделать ей массаж… Я чуть не обалдел, когда увидел её без одежды: не каждая тридцатипятилетняя так выглядит. А ты говоришь…»

Брыкова налила всем поровну — как в аптеке. И первая выпила… залпом, по-мужицки, одним глотком… и лишь корочку хлеба понюхала.

И всё-таки, да, согласился я с тем, что рассказал мой друг о её муже.

… и с уважением посмотрел на вредную, даже стервозную, но, по словам Валентина, очень толковую заведующую — не хуже любого невропатолога ставит диагноз и назначает курс лечения.

— Давай, ещё… — И налила… но только себе и Валентину. — Давай на брудершафт.

И сделали это. В полном объёме. Валентин тыльной стороной ладони провёл по своим губам — утёрся. Она и не подумала… Даже язычком провела по губам, будто нектар слизнула… и, кажется, не заметила Валентинову оплошность. Или сделала вид, что не заметила. Умная женщина.

Валентин сквозь очки — на неё… и с улыбкой, и с вопросом… Смотрел, будто сверлил глазами.

— Вы что-то хотите спросить?

— Да, хочу… — Брыкова потупила взгляд. — Но это чуть позже. Давай, — уже и к своему подчинённому, чего раньше не случалось — на «ты», — ещё по одной.

— Хватит… Пока, — как строгий начальник распоясавшуюся подчинённую, урезонил её Валентин. — Я тебя слушаю.

— Да дело, в общем-то, пустяковое. — Какое-то время, глядя виноватыми глазами, помолчала… — Ну, скажем так, для тебя…А для меня…

— Я, кажется, догадываюсь.

— Да?.. Вот и хорошо.

— Тогда насыпай. — И подмигнул мне. — Но я не той масти. Я Кавказ только в кино видел.

— Да причём тут Кавказ… Ты мне нужен.

— Извини, но я не завожу шашни на работе, тем более с начальством. Я — человек строгих правил: где живу, там не грешу.

Ага… строгих он правил… Хоть бы людей не смешил.

— Фу!.. — отмахнулась Брыкова. Отмахнулась… будто отличница от назойливого двоечника, который попытался списать у неё контрольную. И ещё раз: — Фу!.. какой ты нехороший. — И уже совсем иным тоном, тоном заискивающей просительницы: — Мне надо пошептаться с тобой.

— Где больше двух, говорят обычно вслух. Слышала про такое? — Уже и на Лурье подействовал алкоголь. — Говори, что там у тебя? — И глянул на нас, с лукавинкой глянул. — Не бойся, тут все свои.

Теперь уже Брыкова обвела нас взглядом. Очень трезво посмотрела, будто каждого хотела прощупать на вшивость. Чуть дольше задержала свой взор на Костырко. Но и от него отвела глаза.

— Валентин Фёдорович…

— Да… — повернулся к ней Валентин.

— Я что хочу спросить…

— Нагружай… — Кажется, Валентин решил поиграться с ней, как кошка с мышкой: кажется, он знает нечто такое, о чём мы, сидящие с ним за одним столом и ждущие конца света, и не догадываемся. Кажется, он по её глазам читает, о чём та хочет спросить. — Я тебя очень внимательно слушаю.

… и, кажется, Брыкова уловила издёвку в его голосе и словах…

… и смирилась.

Слушает он… Очень внимательно слушает… Мне не нравится его тон: видно же, что не от лёгкой жизни пришла на поклон, да ещё бутылку дорогущей водки принесла. Она, его начальница, и вдруг в подобии заискивающей просительницы. Мог бы и повежливее с ней… «Будь моя воля, — как-то сказал он, — я б её пинком под зад шуганул из поликлиники». А что такое?.. — удивился я. «Да то самое… Мало того, что шашни разводит: каждый квартал, как по календарю — новый кобелёк, и всё грузины да армяне… круглый год у неё течка, так ещё и нам жизни не даёт. Заставляет брать деньги с пациентов, и чтоб третью часть ей отстёгивали. Всё мало сучке. У них с мужем это семейное. Ладно в девяностых… Тогда — да, тогда выживать надо было. А сейчас… Да куда ж деваться: не послушаться её — уволит. Подловит на чём-нибудь, и… пишите письма. Я-то не пропал бы — массажисты без куска хлеба не останутся, да вот с трудовой книжкой проблемы… стаж нужен: пенсия не за горами». Не переживай, — попытался я успокоить его. — Сейчас везде так. А если честно, то не пойму… «Чего ты не поймёшь?» Да того: взял бы, да и осчастливил её. На вид, бабёнка вкусная. Ты это умеешь, у тебя это получится. «Не прокатит: был бы я грузин или армянин, тогда другое дело, а так… Я не того помола».

Брыкова взяла из моей пачки сигарету, закурила… Закурила — закашлялась… дешёвый табак горло дерёт. Скривилась… бросила сигарету в горлышко пустой бутылки.

— Фу, накурили-то как!.. — И замахала обеими ручками, будто хотела дым разогнать.

— Ну?.. так я слушаю тебя. — Валентин…

— Сейчас… — Брыкова… И глянула на часы.

До конца света осталось всего ничего. Я тоже посмотрел на свои: без пятнадцати двенадцать — отметил, совсем не задумавшись, что жить осталось четверть часа, не больше. Завтра будет уже 23 декабря, да и «завтра» уже может и не быть. Но никто из собравшихся в массажном кабинете об этом, кажется, не думает.

Я — думал… хоть и не верилось. Как и очень долго не верилось, что именно моя нога сбросила рулон рубероида на голову бригадного плотника. И ещё пытался догадаться: что надо завотделом от своего сотрудника?

— Валентин Фёдорович… — Брыкова плотнее придвинулась к нему.

— Ой!.. вы меня смущаете.

Лурье игриво, но очень убедительно отстранился от неё.

— Не бойся — не укушу.

— А вдруг…

— Валентин Фёдорович…

— Короче…

Кажется, я знаю, догадываюсь, в чём тут дело. Глянул на Валентина — по глазам видно: он даже уверен в причине прогибания Брыковой. Вот так-то: не плюй в колодец, пригодится воды напиться. И тут нет ничего необычного: я уже давно живу, давно хожу по земле, и уже не один раз успел споткнуться о камень, на котором мелким шрифтом, так что сразу и не заметишь, начертано: «Нет ничего такого, чего не могло бы быть».

— Ну, зачем ты… вы так?..

— Как?..

— Да как с санитаркой… со мной…

— А что такое?.. Санитарки тоже люди.

— Я не про то…

— Ну, ты, мать, вощще… ни села, ни упала.

— Всё равно… грубо как-то.

— Тебе показалось.

Валентин — во всей своей красе: и осанка, и взгляд, и тембр голоса… одним словом может расколоть дубовое полено. Кажется, вот-вот лишь бровью поведёт, и отодвинет надвигающийся конец света.

— Ладно, проехали. — Брыкова махнула рукой.

Опять звонок мобильного телефона.

— Да, — Валентин… Пауза… долгая пауза… — А я чем могу помочь?.. — Опять пауза… — Я вахтёру не указ. К главврачу обращайся. — И ехидно усмехнулся. — Иди домой, детка… если нельзя, то никак не получится. — Пауза. — Мужу подставь свою духовку, он знает что делать. Да и ничего у нас сегодня не получится — народу много. — И глянул на Брыкову. — Завотделом с ревизией нагрянула — раздолбай устроила. Всё, бывай… — И отключил связь.

— Кто?.. — Брыкова…

Лурье отмахнулся.

«Кто»? — в моих глазах.

— Да какая разница!.. Шляются тут всякие.

— А ты, похоже, не такой уж и праведник, каким прикидываешься. — Брыкова погрозила ему пальчиком. — А я всё думала…

— Меньше думай. Ты всё не так поняла.

— Ну, ну… не так я поняла. Я всё так поняла. — И усмехнулась. — Ладно, мне-то что… Только смотри, чтоб Шелест не пронюхал. Он у нас правильный — не любит баловства на рабочем месте.

— Правильный?.. Скорее евнух, или пэдэ.

— С чего ты взял?

— Да, как мне кажется, у него с этим делом или вальты повёрнуты, или с елдой не всё в порядке. На наших молоденьких сестричек — ноль внимания, красивую секретаршу перевёл в регистратуру, а на её место посадил какую-то старую мымру. Что ещё можно подумать? Мужик, хоть в Голливуде героев-любовников играть, а на деле… — Валентин оттопырил губы и издал непристойный звук. — Так… ни дать, ни взять.

— Ни дать, ни взять… — усмехнулась Брыкова, — это когда сразу менструация и ангина. А Шелест… С ним всё в порядке. У него молодая жена. Ноги от ушей растут… Модель!.. что б её…

— Откуда знаешь?

— Откуда я знаю… Живём в одном подъезде. На двадцать лет моложе взял. В прошлом году из Крыма привёз. Ходит, сучка, улыбается всем, со всеми здоровается. — И сплюнула: — Тьфу!.. Доска — два соска, а туда же… — И скривила рот. — А ты тут хочешь, чтоб он на наших шалошовок заглядывался. — И с ехидством на устах: — Хорошо, чтоб на неё одну силёнок хватало: уже давно за полтинник ему — надо о здоровье думать. — И достала из сумки ещё одну бутылку. И тоже, «Абсолют». — Ну, что, будем пить или считать кто кому сколько должен?

И обвела нас глазами… и не увидела возражений.

— Наливай! — Ракитин махнул рукой. — Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган.

— Маладэц, харашо сказал… Вах!.. — поддержал его князь.

— А то… — согласился Ракитин. — Народ глупость не скажет.

Мне тоже так показалось: всё, что скажет народ — точно в яблочко, даже если и в шутку. «Лучше б и она тогда стакан самогонки хряпнула», — вспомнил я историю своего отца. Мой вопрос — пап, как мы очутились в Ленинграде, он пропустил мимо ушей. На своих проводах в армию спросил, и не получил ответа. Второй раз спросил уже после дембеля, сразу же, как только переступил порог своего дома. Встретились, сели за стол — выпили. Эта, — отец показал пальцем на бутылку «Зубровки», — ещё с твоих провод: два года берёг, не трогал. И опять я про своё: — а всё-таки?.. Отец прикурил, кинул спичку в мусорное ведро возле порога. Кинул — не попал… и тут же забыл про неё. «Теперь это уже никому не интересно. Но если спрашиваешь… Помню, ты это уже не в первый раз…» Я кивнул головой. Отец глубоко затянулся, выпустил струю дыма через нос.

Из колхозного амбара кто-то украл мешок отборной, семенной пшеницы. По тем временам — и грех, и преступление. Можно и на Соловки загреметь. Кто?.. да кто ж признается. Ищи — свищи… В сельсовете, недолго думая, решили своими силами обойтись — надумали провести обыск по дворам бедняков: кто ж ещё осмелится, как не те, кто еле-еле концы с концами сводит. А кому с обысками ходить?.. В Любимовке, в деревне отца, не было своих милиционеров, а пока из района или из области пришлют… уже поздно будет: вор понадёжнее спрячет украденное или, того хуже, в муку перемелет. Дорог каждый час. Кто пойдёт?.. Да кто ж ещё, как не мой отец: фронтовик, орденоносец, за плечами семь классов, да ещё и коммунист. Партия скажет — и на ёжика сядешь. Не отвертеться. Пошёл. В помощь дали молодую комсомолку — в школе пионервожатой работала. По словам отца: идейная, но ярости в ней!.. Послушаешь её — ни бомбёжки, ни артобстрела не страшно, а туда же: и глазки строить, и намекать, что за селом густые бурьяны — можно и днём чем-нибудь сладеньким заняться. Ну и что?! — удивился я: после двухгодичного армейского воздержания мне казалось, что нет таких особей женского пола, которые не смогли бы вызвать вожделение. Эйфория прошлой ночи в вагоне всё ещё сидела в моём сознании: проводница, уже порядком пожившая на своём веку, изрядно потасканная, быстро просчитала голод солдатика, пригласила к себе в рабочее купе… и приютила на всю ночь. Отец курит, и я курю. На столе — бутылка «Зубровки». Выпиваем — не закусываем, колодезной водой запиваем: мать ещё не пришла с работы, не знает, что я уже вернулся из армии, дома сижу… с отцом выпиваю. В ушах всё-то же: стук колёс на стыках рельс и фальшивые стоны проводницы. Это сейчас я понимаю, что притворялась — изображала пылкую страсть и маскировала долгие годы жизни, а тогда всё принимал за чистую монету. Отец рассказывает, я, хоть уже и под хмельком, стараюсь внимательно слушать. «Вот и пошли мы с ней по селу… в кармане — список бедняков. В один двор зашли — и смотреть нечего: худая — кожа да кости голожопая детвора… И куда они столько наплодили?.. спрашивается. Но что поделаешь, если парторг приказал. Спрашиваю про мешок пшеницы, а самому стыдно в глаза смотреть. Ты украл?.. Нет, говорит. Вижу, что не врёт. И хозяин смекнул, что пронесло. На радостях достаёт из чулана бутылку мутного первача, с огорода огурец принёс. Ну, а я что, не отказываться же. Выпил, огурцом закусил. Комсомолка носом крутит, но помалкивает. Отметил я в списке, что ничего не обнаружил, и — в следующий двор». А может, хорошо припрятал, а ты и не искал?.. «Может и так, только уж очень жалко было смотреть на его детей. Следующий двор… Там то же самое: голь перекатная. После войны всем туго доводилось, но у тех, кто значился в списке: ни коровы, ни поросёнка в хлеву… чахлые курицы да петух с выдранным хвостом тыняются по двору — от ветра шатаются. Если б украл пшеничку — курей бы накормил. Голодные куры. Ну, что ты прикажешь делать?..» — спросил отец, и глянул на меня. Я лишь плечами пожал. Я уже пожалел, что спросил про Ленинград — не предполагал, что отец так глубоко нырнёт. И ещё мне не хотелось, чтоб мать, придя с работы, застала нас за выпивкой.

«И так в каждом дворе, — продолжал отец. — Стакан самогонки, и я — за порог. А что там было искать?.. нечего. Разве что мышей из подпола выловить… Да и нет никаких мышей — поразбегались от голодной жизни. Вот про такой коленкор на следующее утро и в сельсовете рассказал. Правда, про самогон, ни гу-гу. И тут — комсомолка, чёрт бы её побрал… Да что толку с ним ходить по обыскам!.. он самогонки выпьет с хозяином, и пишет, что ничего не нашёл, а сам и не думал обыск делать… а ещё коммунист».

А потом?.. спросил я, заметив, что отец замолчал на какое-то время. Отец ещё налил в стаканы: и себе, и мне. По чуть-чуть налил, на самом донышке. «Скоро мать придёт с работы, а мы уже того…» и показал глазами на бутылку. А дальше?.. «А дальше — хуже некуда: в райкоме вздрючили по первое число, и — в область… Там должны были исключить из партии за вредительство и, как врага народа — под суд. Не нашёл вора — сам будешь сидеть. Разговор короткий. Длинный разговор был в Курске, на квартире второго секретаря обкома, нашего земляка, Свиридова. На пороге обкома перехватил меня — уже поджидал: ему из района была телефонограмма. Встретил, и — к себе… Нечего, сказал, тебе в наших кабинетах появляться. А дома, — отец ткнул пальцем в бутылку, — тоже за этим делом… Хороший был мужик, тоже из бедняков. Это уже потом, после войны — капитаном вернулся, выбился в партийные секретари. — И не удержался отец — налил ещё по полтишку. — В общем, так, сказал он мне, из партии мы тебя, конечно, исключим — таким не место в наших рядах, но домой не появляйся. Дуй в Ленинград. Там сейчас таких крупных шишек за решётку сажают, что им не до тебя будет. Затеряйся на каком-нибудь заводе или стройке, и не высовывайся. А про семью не думай. Скажу своему старику — поможет им выехать к тебе. Домой не пиши. Устроишься — мне дай знать. Так я и сделал: в тот же вечер, прямо из Курска — в Ленинград».

Я с трудом вспоминаю свою жизнь в городе на Неве. Помню, четыре года обитали в комнатушке — повернуться негде было, — вчетвером: отец, мать, я и моя старшая сестра. Жили — радости не видели. Назад вернулись — когда про Сталина начали забывать. Вернулись… Сначала нас с сестрой привезли к деду с бабкой, а уже потом родители и сами переехали. На пустое место вернулись: хозяйство, что было у отца, конфисковано в пользу государства — компенсация за преступную халатность при выполнении партийного поручения.

Время… уже чуть-чуть осталось до смены суток.

Под столом противно звякнула пустая бутылка: кто-то ногой опрокинул. Звякнула, и… не слышно её. Хорошо, что битым стеклом не прозвенела. А могла бы, стукнувшись о металлическую стойку массажного стола, — раз!.. и — вдребезги. Но не случилось. Надеюсь, и с концом света будет так же…

Но так не случится завтра. Завтра утром, как пить дать, мне гарантирована взбучка от благоверной: умная, ждёт, пока не просплюсь, и только потом возьмёт своё.

— Ну, так что теперь?.. — Стасу не терпелось ещё накатить.

Да всё то же… Выпили… Закусили тем, что осталось. Уже и так всем выше крыши. Уже и на конец света прибор положили — раздайся грязь!.. Уже, как тараканы из-за печки: то рулон рубероида, то два вальта и куча денег, то пьяный променад от столба к столбу на трескучем морозе, то спуск с крутой горы на лыжах, то отвергнутая отцом идейная комсомолочка, то ещё чёрт знает что. Всё сразу, и ничего конкретного. Полный дурдом — считанные минуты до конца света, а в голове какая-то каша… кипит, пенится, лезет через край кастрюли… и уже не удержать её. Поплыл… уже отчалил от берега… и всё дальше и дальше… Мне уже всё до лампочки: будет восьмой день недели, не будет восьмого дня недели; сгинет наша цивилизация, не сгинет… А если и сгинет, так новая объявится. Делов-то!.. Пусть через миллионы лет, но обязательно объявится. И динозавры будут пастись на лужайке, и питекантропы возьмут палку в руки и научатся доставать плоды с высоких деревьев. Мне-то что с того?.. Да ничего. Глянул на бутылку: там ещё больше половины… успеть бы. Не успею. Много чего не успею — раньше надо было думать. И что с того, что у Поликарпа на плече позорная наколка «РОА»?.. Любой и каждый имеет право на выбор, и если тот выбор неправильный, то нечего скулить, что приходится отвечать за свои деяния. Поликарп не скулил, вспомнил я. Поликарп стиснул зубы, и молча нёс свой крест; Поликарп лицом к лицу встретил свой восьмой день недели; Поликарп столкнётся с концом света, и не отвернётся от него — чему быть, того не миновать. Ну да, конечно, само понятие «власовцы» мне, сыну и внуку фронтовиков, как ложка горчицы после сладкого пряника, но Поликарп, в моём представлении, занимает особое место — он исключение; он — то самое дерево, которое надо рассмотреть за стеной густого леса.

К горлу — приступ тошноты… Отвёл взгляд от бутылки.

— Вам плохо?.. — Брыкова заметила мою суету. — Не насилуйте себя, выйдите в туалет, и освободите то, что рвётся наружу. Полегчает. Это я как врач говорю. — И повернулась к Лурье. — Правда, Валентин Фёдорович?

Я глубоко вдохнул через нос… С шумом выдохнул ртом. Раз, ещё раз, ещё… Стало легче. Давно испытанный и апробированный способ. Глянул на Брыкову… на своего друга…

Валентин нахмурил брови, и — к Брыковой…

— Что молчишь? Выкладывай.

— Я?.. — Брыкова…

— Ты. Кто ж ещё. Думаешь, поверил, что пришла просто так — выпить с нами, соскучилась?.. Ещё и блатное бухло принесла. Что-то раньше не замечал ничего подобного. Давай, вали кулём, после разберём.

Сказал — будто наотмашь ударил.

Ни единый мускул не дрогнул на лице Брыковой, будто не заметила нарочитую грубость того, кто по статусу, казалось бы, должен с уважением к её персоне.

— Да ты… Вы, наверное… догадываешься о моей проблеме.

— А какая у тебя может быть проблема?.. С Шелестом бок-о-бок живёте, чай-кофе пить ходите друг к дружке…

Брыкова мотнула головой.

— Как же… чай-кофе… Вчера позвонил в дверь — сказал: если не улажу дело с мужем, уволит по собственному желанию. — И со вздохом: — И уволит, ему-то что… А мне до пенсии всего ничего осталось…

Тут я хорошо её понимаю.

— Куда я пойду?.. — Уже совсем упавшим голосом… — Кто возьмёт меня на работу?.. Сейчас молоденьких сцикух пруд пруди: купят диплом за сало, и шастают по поликлиникам — «напёрстками» виляют. Так что, от главного нечего ждать…

— А причём здесь твой муж и твоя работа?

— Вот и спроси у него…

— Ко мне, значит, пришла. — И с хитринкой в глазах: — А что с твоим мужем?

— Будто не знаешь.

Лурье смиловался…

— Да уж знаю. Вся поликлиника гудит.

— Все знают?! — с испугом Брыкова…

— А ты что хотела?.. Шила в мешке не утаишь.

— Того и пришла к тебе.

— А я, что, маг-чародей?

Брыкова снова потупила взгляд. Брыкова собиралась одним прыжком перескочить с берега на берег: поздно искать лодку или прощупывать брод — надо одним махом.

— Я слышала, ты на дому делаешь массаж прокурору… Это правда? — «Правда», кивнул Лурье. — Что он за мужик?

— Какой он мужик… — Лурье пожал плечами. — Не мне судить: я под ним не лежал.

— Я не про то…

— А про что?.. — Похоже, что Лурье начал издеваться и валять дурака. — Ты прямо скажи, что тебе надо из-под него.

— Ходит слух: он ещё тот козёл…

— Козёл?.. — Валентин вскинул брови. — Не знаю. Да и не надо обижаться на козлов: козёл он и есть козёл… Калитку в огород надо закрывать.

— Так-то оно так. — Брыкова правильно поняла намёк Валентина. — Но уже поздно. — И согласилась, и не смогла удержаться: — А что там с ним?

— С кем?.. с прокурором или с его отцом?..

— Ты и тому, и тому делаешь массаж?

— Да… А что?

— Так это ж хорошо!.. Просто чудненько!.. — Откровенное восхищение выплеснулось из уст поверженной женщины. — Как с ним… можно договориться?

— О чём?

Не слышать бы этого разговора, да куда ж деваться: пьяный мозг фильтровал слова, и выхватывал главное. Я уже готов ударить своего друга в лоб: мне было жаль стелящуюся перед ним женщину, пусть даже его начальницу. Нельзя так. Но Брыкова ещё сильнее прогнулась.

— Помогите, Валентин Фёдорович… Христом Богом молю вас. Всё, что хотите, сделаю… для тебя. — Бедная женщина терялась — не знала, что больше понравится её подчинённому: на «ты» или на «вы». — Ни перед чем не остановлюсь: отблагодарю по полной программе… Хоть прямо сейчас. Пойдемте в мой кабинет… Там поговорим — там будет удобнее.

Что, и такое возможно?

… рулон рубероида промелькнул перед моими очами, и…

… прямо на голову несчастной женщины.

Да нет, такого не может быть потому, что такого быть не может!

Но случилось: нет ничего такого, чего не могло бы быть: Лурье растянул рот в улыбке и кивнул на князя-самозванца, который тоже слушал их разговор и, скорее всего, ничего не понимал.

— Вон… — И ткнул пальцем в Серого. — Лучше его осчастливь: у него сегодня не самый лучший день… подсласти пилюлю. Похоже, что он готов к этому.

— С ним?.. — Брыкова глянула на Серого. Брыковой понравилось то, что она увидела. С первого взгляда понравилось — это сразу было заметно, но проблема с мужем отодвинула похоть в тёмный чуланчик подсознания.

— Да. А что… Слабо?

— Да ничуточки. — Похоть взбрыкнула и вырвалась из стойла.

— Вот и ладушки. Хоть какая-то радость будет ему перед полным крахом. — И подмигнул Сергею. — Ну, как, не отсырел порох в пороховницах?

Тот кивнул, и улыбнулся. Кажется, в пьяном угаре он уже забыл и думать, что ещё совсем недавно сунул голову под топор. И Брыкова вымучила улыбку: она понимала, что зашла слишком далеко, так далеко, что дальше некуда. Но понимала и другое: назад только раки пятятся: разбила копилку и, под оглушительный звон монет, выложила всё своё достояние. Всё до последней копеечки — ничего не утаила.

И, как с крутой горы… и не упала.

— С меня не убудет. — И — к Валентину: — Ты только помоги.

— Да?..

— Да. — Пауза… долгая пауза. — А что с ними?.. с прокурором и его папашей. Грыжа?.. миазит?..

— Остеохондроз.

— Ясно. — Лицо Брыковой приняло деловитый, профессиональный вид. На какой-то миг она вновь стала заведующей физиотерапевтическим отделением. — Нарушение функции позвоночника. И как, помогает массаж? Может, пусть ко мне подойдёт… на физиотерапию. Я б ему…

— Сама знаешь — это до конца не лечится. Уже два года я раз в три месяца хожу к ним. Говорят, что помогает, благодарят. Коньяком угощают.

— У меня есть хороший мануальщик. Могу порекомендовать… похлопотать.

— Можешь не стараться: к одному такому уже сунулись… Сказали, что всё это шарлатанство.

— А деньги дают?.. или они привыкли только брать. Знаю я этих «бессребреников».

— Плохо знаешь. На деньги не скупились: умеют брать, умеют и давать.

— Брал?

— Брал. Первые два раза. Потом перестал брать. Они суют, а я ни в какую… Уже перестали совать.

— Это хорошо, что так.

— Может, и хорошо. А чему ты радуешься?

— Так ты… Вы поговорите с ним?

— О чём?

Я уже где-то слышал: нет более жестокого хозяина, чем освобождённый раб. Мне хотелось, чтоб мой друг тоже подумал об этом. И вновь моя рука зачесалась — ударить друга в лоб.

— О моём муже. Нельзя ему в тюрьму… Сейчас все дерут… берут. И он взял.

— И попался…

— Да, попался. У него со здоровьем не всё в порядке.

— Раньше надо было думать.

— Раньше надо было думать, — в отрешении повторила Брыкова.

Уже никто не обращает внимания, что я курю. Брыкова пару раз кинула на меня косые взгляды, да и успокоилась: у неё понасущнее проблема. Валентину тоже не до меня: наслаждается безграничным превосходством и издевательством над своей начальницей. Сергей и Стас тоже некурящие, но им по барабану табачный дым. Им уже хорошо: забыли и думать о своих проблемах, и о том, что с минуты на минуту всё пойдёт прахом. Они уже во всеоружии. А я?.. А я успокаиваю себя тем, что нет ничего такого, чего не могло бы быть.

— Так вы поможете мне… моему мужу? — Кажется, Брыкова уже и на колени готова упасть. — А?.. Валентин Фёдорович…

— Попробую.

Не то… Не совсем то, что надо. Брыкова уже разбежалась… и оторвалась от одного берега, ещё чуть-чуть, совсем немного… Уже в полную силу заиграла начальственная железа.

— А у тебя получится?.. прокурор всё-таки.

— Ну и что с того, что прокурор.

— Ну, как же…

— Не надо ля-ля…

— Я не про то… Я хочу сказать: прокурор возьмёт у нас деньги?

— Деньги?.. У нас?.. — Лурье на неё — как на прокажённую. — Я о деньгах не буду с ним говорить. Сведу вас, а там как знаете.

Этого хватило Брыковой: по лицу видно — вполне достаточно…

… и быстренько встала.

— Куда ты?.. — Валентин…

— Куда?.. — оторвался от дрёмы Серый. — Ты ж обещала…

— У меня в кабинете есть армянский коньяк. — И многообещающе посмотрела на Серого. — Ты поможешь мне?.. в дверях замок заедает. Там никак без мужской руки…

Серый оторвал свой казацко-княжеский зад от стула, и на заплетающихся ногах — вслед за женщиной, которая, кажется, и не пила вовсе: в её походке — и лёгкость, и уверенность, и ярко выраженная похоть.

— Я помогу ей с прокурором. — Валентин…

— Точно?.. Поможешь?.. — Я рад был это слышать. — Так она же кровь твою пила…

— Сейчас все пьют кровь — вампиры нынче в моде: время такое.

Мы посмотрели на Стаса. Тот уже мирно посапывает, завалившись на стол и положив голову на предплечья. Бедолаге с понедельника всю неделю придётся работать по две смены: отрабатывать отгулы — ездил в деревню женить младшего брата.

— Но это особый случай. — Мне хотелось, чтоб он полностью развеял мои сомнения.

— Да. Особый… И что с того?

— Корпоративная этика?

— И это тоже… Согласись: не пустые слова.

— Тебе виднее.

— Во-от… Всегда надо помогать, если есть такая возможность. Моя прапрабабка помогла французскому офицерику, и что…

— И что?..

— А то… Я сижу перед тобой. Добрые дела не пропадают бесследно. Я уже разговаривал со своим прокурором. Вчера.

— Во как!..

— Обещал подумать.

— Обещать — не значит жениться.

— Куда он денется с подводной лодки. Теперь ни ему, ни его отцу не обойтись без моих рук. Сейчас я для них — соломинка для утопающих. Два года назад сунулись к мануальщику, и что… Тот только хуже сделал.

Ну, и хорошо, что так, успокоился я, словно Брыкова с мужем очень дорогие и близкие мне люди. Повернул голову вправо… Нет князя-казака. Интересно, как он там?.. не посрамил казацкую удаль и княжескую стать?.. оправдал надежды заведующей физиотерапевтического отделения?.. И снова подумал, уже в который раз за короткое время: нет ничего такого, чего не может быть. Были и динозавры, были и мамонты… был и рулон рубероида на голову бригадного стукача. И если всё это было, то и должно случиться. Пусть даже в иной, какой-то неизведанной форме. А значит, и восьмой день недели, и конец света… Глянул на часы: уже вот-вот. Уже скоро.

… уже и в голове — будто и не пил вовсе.

Налил себе полтишок — последнее, что оставалось на дне бутылки…

Выпил…

… и — как с крутой горы на лыжах…

… к подножью египетских пирамид, которые построены неизвестно какой цивилизацией. Так ведь построены!.. когда и кем?.. И где они, те строители?.. Сгинули?.. Из космоса прилетели, воздвигли, поглазели на динозавров, и — восвояси?.. Зачем им нужно было такое?.. И Атлантида была… Тоже — нет её. На дне океана находят какие-то строения. Кто их соорудил?.. и зачем они там? Вода и суша поменялись местами?.. А если ещё раз такое случится?.. Навязчивые вопросы, словно пчелиный рой, гудят в голове, гудят — пьяному сознанию не дают покоя. Нет ничего такого, чего не могло бы быть… случиться. Абстрактное становится конкретным. Если идёт разговор о конце света, то почему б ему и не быть: любая мысль может материализоваться. Если предполагается конец света, то почему бы ему и не случиться. Астрономы сделали заключение — высмотрели в свои телескопы: Туманность Андромеды с бешеной скоростью несётся к нашему Млечному пути, и эта скорость с каждой секундой увеличивается в геометрической прогрессии. Вот это скорость!.. Уму непостижимо. Астрономы умные люди — шутить не будут. И если эта долбаная туманность, которая в миллионы раз больше нашей обители, Млечного пути, то что?.. разнесёт нас вдребезги или проглотит? Хрен редьки не слаще. Были питекантропы — где они?.. Есть мы — люди… но нас тоже когда-то не было. Дарвин придумал абракадабру… наверное, с похмелья, будто все мы — из чрева обезьяны… Шутник, однако!.. Может, с ним так и было, но мы-то причём!.. Мир праху его. А обезьяны откуда взялись? Сотни тысяч, миллионы лет… Да кто их считал, эти годы?.. кто выяснил причину гибели Атлантиды?.. Кому она мешала?.. Кому не понравилась высокоразвитая цивилизация атлантов?.. Шобла сумасшедших физиков вздумала поиграться с большим адроновым коллайдером… Им, что, захотелось узнать, что было, и что будет?.. Узнать, что было спустя одну триллионную долю секунды после Большого взрыва?.. апокалипсиса захотелось психопатам от науки?..

Кажется, за сегодняшний день я уже не первый раз об этом думаю. Не слишком ли часто? Интересно, поможет чернослив главврачу?.. или так и покинет этот мир с непрезентабельной проблемой. И когда, в каком месяце у собак случается течка?.. надо будет завтра в интернете порыскать.

… завтра… А будет ли это «завтра»?

…Левше тоже захотелось сотворить диво дивное. И что с того?.. Ну, подковал он блоху, и что вышло? Уже многие умные люди задают этот вопрос, не я один. Да ничего хорошего, скажу вам: танцевала блоха… и перестала танцевать. Испортил Левша блоху. Лучшее — враг хорошего. Подумал бы сперва Левша. И Лескову следовало бы подумать. И физикам фанатикам не мешало бы подумать, прежде чем сходить с ума. Лучше б их матери в своё время сделали аборт: и без того на нашей планете чёрт знает что творится, а тут ещё этот коллайдер… кому он нужен!.. сто лет мак не родил, и голода не было. И хорошо, что параноику Архимеду не дали точку опоры, а то б он с дури взял бы, да и перевернул нашу Землю. Триста лет до нашей эры нашлись умные люди — не удовлетворили сумасбродную прихоть тщеславного гения, хорошо бы и сейчас объявились трезвые, здравомыслящие головы — прикрыли грёбаный андроновый коллайдер. Может, и умники Атлантиды игрались с законом природы?.. играли играли… и доигрались… и сгинули в морской пучине. Что, и нам это надо?

… нам это не надо. Даже думать об это не стоит. Голливуд доигрался с фильмами-катастрофами — накаркали себе одиннадцатое сентября: был всемирный торговый центр… и нет его.

… стрелки часов: тик-так, тик-так… уже скоро 23 декабря.

… тик-тик-так — стучат молоточки в пьяном сознании.

Так можно и до восьмого дня недели дошутиться — дуракам закон не писан. Так можно до того доиграться, что через миллионы лет умные люди, которые придут после нас, обнаружат на дне океана или в пустыне, проводя археологические раскопки, загадочные строения Кремля, Эйфелевой башни, Бранденбургских ворот или статую Свободы, и тоже будут ломать себе голову, — кто построил?.. откуда всё это взялось?.. Из космоса прилетели зодчие?.. и, наверное, тоже задумаются о погибшей цивилизации, и о возможном конце света… и о мистической планете Фаэтон, на которой предполагалась жизни высокоразвитой цивилизации. И, может быть, раскинут мозги об уважительном отношении к сотворению мира, о законах природы… о людях… если тогда они так будут называться. И не совершат какую-нибудь глупость, приведшую к всемирному потопу. Мир и без людской глупости полон сюрпризов.

… меня качнуло — еле удержался на стуле.

… и уже никого и ничего вокруг: вода, сплошная вода — серая, холодная и злая вода. Плыву — словно библейский Ной выделил и мне кусочек палубы на своём утлом суденышке.

— О!.. да я вижу, ты поплыл… — Голос Лурье… как со дна пучины. — Давай, дружище, суши вёсла.

— А?.. что?.. — Я медленно начал ощущать реальность. — Что, долго спал?

— Минуту назад ты ещё пытался закурить.

Огляделся: никакой воды вокруг. Всё, как было минуту назад, всё так и осталось. Рядом, под рукой — раскрытая почка сигарет.

— И не закурил?

— И не закурил, — усмехнулся Валентин. — Не надо было супермена из себя корчить — пить по полной стопке.

— А ты?..

— Я пропускал… Ты, что, не заметил?

— Я тоже пропускал… пытался пропускать.

— Только не всегда получалось. Пил, и курил… Вон сколько надымил… — Валентин повёл глазами по своей резиденции. — Посиди тут, пойду у Брыковой… кофе возьму. У неё всегда есть… Сделаю тебе чашечку…

Кофе… Набоковский Цинциннат тоже угостился чашечкой кофе из рук палача. И я уже твёрдо решил: обязательно дочитаю «Приглашение на казнь». Надо будет — начну с начала: буду читать, пока не въеду в смысл написанного.

… только бы конец света отодвинуть.

— А ему?.. — И кивнул на Стаса. Тот уже добросовестно куняет — кур во сне видит.

— Ему уже никакой кофе не поможет. — И усмехнулся. — Так можно и конец света прозевать. — И добавил: — А, может, для него и к лучшему… ему с понедельника туго придётся.

… и не успел похлопотать о кофе.

… дверь открылась…

… сама открылась, будто старик Хоттабыч выдернул волосинку из бороды и загадал желание… На пороге — Брыкова… В руках — серебристый поднос… На подносе — початая бутылка «армянского», маленький электрочайник «Бош», баночка растворимого кофе «Якобс», сахар и маленькие чашечки; на лице — непонятная улыбка: то ли от радости сияет, то ли кривит рот от досады.

— Думаю: это нам не помешает.

— А Серый?.. Там, в твоём кабинете кофейком балуется?.. — усмехнулся Валентин. — Хорошо устроился шельмец!..

Я тоже заметил, что нет Костырко за столом — не появился и вслед за Брыковой.

— Слабак ваш Серый. — Женщина сморщила носик и поставила щедрые дары на массажный стол. — Тоже мне, джигит… Шагнул через порог, сел в кресло… и уже не добудиться его. — И ещё раз констатировала: — Слабак.

— У него большое горе.

— У вас всегда всё не слава богу: как чуть до дела, так сразу что-нибудь придумаете.

По-хозяйски и деловито, будто заботясь о своих домашних, женщина включила чайник, сыпанула по ложечке кофе в чашки.

— Сахар сами берите: не знаю, кому сколько…

… на дисплее мобильника — 23 часа 56 минут. Осталось всего 4 минуты.

Стук в дверь… громкий, требовательный… «Серый?» — подумал я. От стука и Стас проснулся: поднял голову, мутными глазами повёл вправо, влево… тыльной стороной ладони вытер слюну, тоненькой струйкой стекающую из уголков рта.

— Где я?..

— Здесь, — усмехнулась Брыкова.

… она уже верит, что с мужем будет всё в порядке.

И снова — стук в дверь… И снова — громко и настойчиво.

— Ты, что?.. — Валентин — к Брыковой… — На ключ закрыла?

— Нет. Чего мне запираться… Да и кого принесёт в такое время.

Принесло. Дверь распахнулась… и на пороге — Лобов. Никто не ждал его, а он… словно громовержец… Мы с Валентином глянули друг на друга… и подумали об одном и том же. У меня — мурашки по спине… Думаю: и у него тоже. А в голове: есть Бог на свете. Наверное, и Валентин так считает — добрым словом помянул вахтера. И ещё, наверное, поклялся, что и близко не подпустит к себе «многостаночницу».

Лобов… Ну зачем он здесь!.. В глазах — ярость и решительность: вот-вот сверкнет искра, и всё — вдребезги. Мало никому не покажется… и даже конца света не надо будет. Даже в дупель пьяный Стасик как-то сразу скуксился и начал трусливо сползать со своего стула, словно хотел укрыться под столом.

— Моя здесь?.. Где прячется!? — рявкну громовержец, и вперил глазищи в Лурье: смотрит, будто знает что-то такое, что не оставляет тому надежды на дальнейшее существование. С Валентина перевёл взгляд на меня, на Стаса… Мельком глянул на Брыкову… И опять — на Лурье…

— Кто, позвольте спросить — «твоя»?.. — Спокойным голосом и очень уверенно изрекла Брыкова: чайник закипел, и она уже принялась наливать кипяток в чашечки… не торопясь, деловито, будто и нет никакого здоровяка Лобова.

— Моя жена… кто ж ещё!..

— А почему это, милейший, она должна быть здесь?

— Не знаю, — как-то вдруг растерялся Лобов. — Пришёл домой, а её там нет.

— И ты, деточка, решил, что она здесь?.. Нет её тут, — заверил тихий, но строгий начальственный голос. — Нет, и не может быть. Это лечебное заведение, а не проходной двор. Здесь людям оказывают медицинскую помощь. — Каждое слово, как удар ультразвуковой машины в одну точку огромной гранитной глыбы: бум-бум-бум… и уже вот-вот твёрдый, скалистой породы валун расколется пополам, развалится на десять частей, рассыплется на мелкие кусочки. Брыковой не понравилось, что кто-то, пусть даже очень страшный и сильный осмелился нарушить её планы.

— А, собственно, почему вашей жены в такое позднее время нет дома?.. Это не хорошо.

И всё же, в каждую чашечку — по кусочку сахара: бросила столько, сколько себе бросает, на свой вкус… Собственный вкус для неё — непогрешимое мерило. И спокойно глянула на Лобова.

— А вам, уважаемый, я кофе не предлагаю. — И добавила: — Вы у нас незваный гость. Уходите.

Уверенно сказала, без единого намёка на страх. Сказала, будто знала, что весь мир у её ног, будто все, кто вокруг неё — толпа низкопробной черни.

… с большим трудом справился с дрожью в коленях, и осторожно глянул на Брыкову. И на какой-то миг показалось, что более величественной женщины я за всю свою жизнь не встречал.

… страх уже прошел — вместе с хмелем испарился. На часах: 23, 59. Тишина… Тик-так… тик-так… побежали доли последней минуты навстречу 23-му декабря.

Последняя секунда: тик…

… и ничего не случилось. Пронесло.

И Стас глянул на часы.

— Что, уже двенадцать?

— Да, родненький, уже двенадцать. А тебе сколько надо?

— Вот, чёрт!.. Завтра опять на работу…

— Уже сегодня, пьяненький ты мой. — Брыкова тоже посмотрела на свои часики. — Уже сегодня. — И повернула лицо к Лобову. — А вы, убогонький, ищите свою шаловливую жёнушку в каком-нибудь другом месте.

… «деточка, убогонький…» Не знаю, кто б ещё мог осмелиться ему такое сказать. Я: точно — нет. Думаю: и Валентин — тоже. И добавила:

— В нашем городе полно злачных мест и гадюшников. Там её ищите.

Последний, самый коварный удар адской машины, и — нет огромной глыбы. Уже совсем не страшно. Уже громовержец хлебнул стакан ледяной воды, уже и за шиворот покатились холодные капли.

… и тихо, мелкими шажками, словно холоп из покоев грозной хозяйки — к двери…

Коньяк. Армянский коньяк. По слухам — излюбленный напиток Уинстона Черчилля. Может, и не так, но всё равно приятно глазу. Валентин взял в руки бутылку, на глаз определил наполненность сосуда.

— Давайте вахтёра позовём.

— Так он спит, наверное, — предположила Брыкова.

— Не думаю… Кто-то ж открыл тому амбалу. — И кивнул на дверь, в которую вышел посрамлённый совладелец «многостаночницы».

Брыкова знала и самого Лобова, и его неверную жёнушку — сама назначала курс лечения… Глянула на Валентина, и сразу поняла, где собака зарыта. И догадалась, за какие такие заслуги её массажист хочет угостить обыкновенного вахтёра дорогим, хорошим коньяком. Брыкова слышала и разговор своего подчинённого по мобильному телефону; Брыкова сделала правильный вывод.

Брыкова сама позвонила на вахту и пригласила-вызвала дежурного в массажный кабинет. Брыкова сделала доброе дело. Я смотрел на них: слушал и радовался жизни. Конец света не состоялся, и восьмой день недели тоже откладывается на потом: и уже можно подумать, что будет завтра.

— У тебя в памяти мобильника есть мой номер?

Валентин — в недоумении…

— Ты, что, сам себе хочешь позвонить?

— Не задрачивай. Мой дома остался. Забыл. Вернее, будто бы забыл. — И протянул руку к телефону друга. — Хочу своей звякнуть — успокоить… Скажу, что у тебя засиделся: отмечали конец света.

— Она, что, тоже верит в эту чушь?

— Она — не дура. Дашь денег на такси?.. Разбогатею — отдам… могу даже с процентами.

— Не мели чепухи. Вместе поедем: завезу тебя, и сам — домой. — И повернулся к Брыковой. — Угостишь вахтёра, а потом пусть заберёт их… Этого, — показал на Стаса, — и того, что в твоём кабинете. Пусть к себе в вахтёрку возьмёт, пусть до утра поспят. Нельзя им на улицу — холодно, да и менты повяжут. И ещё… Запомни: ты, не я это сказал.

— Что я сказала?

— Сделаешь для меня всё, что захочу.

— Да, я это сказала.

— А я услышал и запомнил.

— Я тоже буду помнить. Ты только помоги нам.

— Помогу.

— И я от своих слов не откажусь. Могу даже авансом… хоть прямо сейчас.

— Не будем спешить.

— Ладно… Как скажешь.

Брыкова, та самая Брыкова, которая всего несколько минут назад проявила властность и волю, сейчас, как послушная комсомолка в кабинете партийного босса, опустила глаза долу.

— А тот, что у меня… Пусть у меня и останется. Можно?

— Дело твоё. А про мужа не переживай: я завтра ещё раз поговорю с прокурором. Его опять грыжа надвое переламывает… Уже звонил с утра.

Брыкова промолчала: не знала, что сказать. И правильно сделала: любые слова будут лишними.

Стук в дверь… Тихий, осторожный… Так не стучат, когда приходят с дурными вестями или неся за спиной беду и злой умысел.

Вахтёр… робко переступил порог. Под левым глазом — безобразная гематома: Лобов убедил его не стоять на пути. Брыкова глянула… и ничуть не удивилась, будто всё так, как и должно быть.

— Ладно, мальчики, поезжайте домой, а я тут… — Повела глазами по столу. — Сама наведу порядок.

Вахтёр — глаза на бутылку «армянского»… и заулыбался. Для него всё самое страшное уже позади. И не только для него.

Город засыпал… Уже спит тихим, мирным сном.

«Я так и подумала. Давай, едь домой. Жду. Утром поговорим», — спокойным голосом сказала моя благоверная, и отключила связь.

Владимир Пенчуков