Владимир Тен | Pretty Woman. Вид сбоку

Коротко об авторе

Владимир Константинович Тен, выпускник факультета журналистики Ташкентского госуниверситета. По окончании университета работал в газетах “Комсомолец Узбекистана”, “Пионер Востока”, “Правда Востока”. С 2003 года живет и работает в Москве. Прозаик, драматург, сценарист. (Проза путевые очерки эссе В.Тена в Библиотеке Максима Мошкова http://lit.lib.ru/t/ten_w_k/)

Pretty Woman. Вид сбоку

Глава 1

РОДОМ ИЗ ТАШКЕНТА

Алена Григорьевна Зайцева-Морель мнит себя искушенным игроком в нарды. А когда ты сам про себя полагаешь, что неплохо играешь в эту игру, то соблазн посадить человечка в лужу очень велик. Игроцкий азарт в ней я обнаружил совсем недавно. Несмотря на долгие годы знакомства.

– Ты играешь в нарды?! – немного показное недоумение. – Ну, приезжай как-нибудь вечерком – сыграем.

– Не хотелось бы тебя огорчать.

– Да я тебя по стенке размажу.

– Вообще-то я в поддавки не люблю. И то, что ты женщина, в расчет не принимаю.

– Паренек! Не хами мамочке…

Ну и так далее.

Пришлось заехать к ней в Балашиху. Впрочем, слово «пришлось» здесь звучит немного фальшиво. Бывать у Лельки мне всегда нравилось. Несмотря на свою кажущуюся безалаберность и другие качества красивой женщины… Нет, очень красивой женщины… Нет, слишком красивой женщины… Хозяйка она исключительная. В ней есть талант создавать уют в жилище.

После пятой проигранной в дым партии она предложила играть на интерес, обосновывая свои проигрыши отсутствием стимула. Это у нас шутка такая.

Еще на втором курсе университета, на экзамене по историческому материализму, наша группа изображала секцию ударных, трясясь всеми костями на манер маракас, и клацая коленями, как кастаньетами. Ровно под дверью в аудиторию, где неумолимый и жестокий, как все ВЧК и сам Железный Феликс в придачу, Михаил Николаевич Гладков – краса и гордость кафедры марксистской философии – поджидал очередную жертву. Гладков априори полагал, что ни один студяра ни бельмеса не смыслит в его сложной науке. Поэтому попытки разубедить его в этом воспринимал с усталой брезгливостью. Впрочем, иногда за находчивость он мог и расщедриться на приличную оценку. Аленкины колени стучали не так громко, отчасти в силу принадлежности личности забубенной и чумовой, а отчасти от того, что были до безобразия красивы и округлы. Но все равно постукивали друг о дружку.

Я как раз выходил из аудитории усталый, но довольный. Четверка в зачетке, вырванная в неравной борьбе, грела мне сердце. Ударная секция тоскливо топтала пол у дверей. И помимо ударных напоминала агнцев на заклание. Если бы не ненависть в глазах. И ненависть эта была обращена ко мне.

– И что ты лыбишься?! – Алена Григорьевна озлобленно смотрела на меня.

– Спокойно, дарлинг. Почему истерика?

– Потому что не знаю ни хрена.

– Так надо было учить предмет.

– Надо было… А если у девушки времени нет?!

– Чего ты психуешь?! Уж троечку-то он тебе поставит.

– Балбес! Я тебе говорю, что ни в зуб ногой.

– Во-первых, балбесы не сдают истмат с первого захода и без знания предмета. Мозги дадены человеку для того, чтобы даже из мизерного объема информации, полученной в результате нерегулярного посещения лекций и жизненного опыта, через анализ и обобщение выйти на искомую истину.

– Ты чего сейчас сказал?

– Не трясись, трояк у тебя будет железно, я тебе говорю.

Аленка хотела верить, но не верила, больше опираясь на слухи о свирепом нраве Гладкова. И будучи суеверной, предложила:

– Мажем, что не выше двойки.

В общем, мы побились об заклад: если она выносит в зачетке из аудитории цифру выше двух, я могу желать чего захочу.

– Хочу тебя.

– Какая скотина! – Аленка с отвращением посмотрела на меня. – В такой момент…

– Причем, столько раз, сколько заложено в оценке.

Свидетелями стали почти все сокурсники. Ленке я не особенно доверял. Тем более, в такого рода вопросах. Динамщицей она была непревзойденной. Предмет спора был настолько небезразличен, что пришлось дождаться, когда она выпростается из цепких лап исторического материалиста. Я-то знал, что двойки он ей не поставит, поскольку слаб по части юных девушек. Она вылетела из дверей аудитории со счастьем на лице. Вылетела не пулей, а бабочкой, порхая и кружась: «Четыре!»

И весь курс дружно заорал: «Проиграла!»

Аленка уже вполне владела собой, то есть коленями самовыражалась уже не спонтанно, а так, как велит тысячелетний женский инстинкт.

– Заткнитесь, бездельники! Молчать, двоечники! Мы с Витей вам не ровня. У нас в зачетках оценки, по которым видно порядочных и умных людей. И долги мы отдаем всегда.

Ритм-секция с этим легко согласилась и выразила горячее желание присутствовать при передаче долга, чтобы удостовериться, что все условия пари были соблюдены неукоснительно.

Тогда я еще, видимо, был романтиком и идеалистом. Потому что заверил толпу в том, что в свидетелях не нуждаюсь. Это была стратегическая ошибка. Аленка долга до сих пор не отдала. Там уже проценты за двадцать с лишним лет набежали немереные. А если посчитать со штрафами и санкциями…

А как она несколько позднее, уже выйдя замуж и будучи на шестом месяце беременности, сдавала экзамен по одному спецпредмету! Предмет вел законченный садист и извращенец, любивший гонять студентов на сдачу зачета по своему предмету по несколько раз. Исторический материалист Гладков все же изначально был человечен и, если суров, то по-отечески. А этот садист обладал худшими признаками гулаговского вертухая. Так вот Аленка сдала зачет с первого захода. Это была песня! Это была такая вдохновенная импровизация, которая навечно запечатлелась в моем мозгу.

Я уже собирался малодушно выйти к экзаменатору и объявить о собственной несостоятельности и полном незнании предмета. И в этот момент в аудиторию тяжелой поступью античного гоплита вошла Алена Григорьевна. Почему тяжелой? Ну, вы же помните, что она была на шестом месяце.

Аленка уверенно подошла к столу и потребовала свой билет. Садист, несколько опешив, предложил ей самой выбрать. Аленка взяла билет, отчетливо прочитала вопросы. Само собой, вопросы были из разряда таких, на которые ответа нет и быть не может. Кто-то рядом ахнул: «Компец, приехала Зайцева!»

Аленка окинула замершую аудиторию надменным взглядом, приосанилась, потом пододвинулась ближе к столу, руками приподняла шестимесячный живот и опустила его на столешницу. Экзаменатор дрогнул. А когда Аленка, нависнув над его головой, сделала вид, что с трудом сумела подавить подступившую рвоту и сдавленно произнесла: «Извините, токсикоз…» – он и вовсе запаниковал. Он резво вскочил – так что стул упал – и отбежал в угол. Аленка закатила глаза и покачнулась, чем добила его окончательно.

– Зачетку! – пискнул садист, доставая авторучку.

Так что сами понимаете, требовать у нее отдачи такого долга – дело просто безнадежное.

Впрочем, сейчас, если мы и вспоминаем об этом, то уже без прежней горячности и энтузиазма. И дело вовсе не в том, что за это время Аленка постарела и подурнела, напротив она из тоненькой прелестной девушки превратилась в зрелую женщину, потрясающую всех встречных отточенной красотой и шармом.

Много всего произошло за это время. Событий больших и малых. Поступков малодушных и героических. Любовей и разлук. Прощаний, за которыми будут встречи и расставаний, после которых встреч не будет никогда. А тогда…

* * *

Алена Григорьевна Зайцева-Морель потеряла невинность вопреки ожиданиям своего друга Артема Хореновича Хачатурова. То есть, Артемчик, конечно, выпади ему удобный случай, лишил бы ее невинности без лишних душевных терзаний. Но дело в том, что сделал это не он, а его закадычный дружок Ден Бирюков. Произошло это удручающе рано – в четырнадцать лет. На чердаке девятиэтажного дома писателей, что за «Детским миром». Чердак, несмотря на то, что венчал именитый дом, был пылен, захламлен и изгажен окрестными голубями до полного обалдения. И пахло там кошками. В смысле кошачьей мочой.

Гражданка Зайцева-Морель до сих пор наивно полагает, что отрок Бирюков, поваливший ее на неровный пол чердака Дома писателей, усыпанный твердыми шишечками и червячками голубиного помета, потерял невинность одновременно с ней. Женщины, как бы практичны и расчетливы они ни были, в некоторых вопросах впадают в такую неуемную романтику, что можно только руками развести, одновременно изобразив лицом лошадь.

Дело в том, что Ден вкупе с Артемом Хореновичем буквально накануне усмиряли гормональное безумие молодых растущих организмов, купив в складчину благорасположение Фаридки Назаровой, в просторечьи «Фары-Полстакана». Уплачено было именно за полстакана коньяка «Двин», усугубленного плиткой дрянного шоколада.

Фара не была проституткой. Папина должность – замглавврача правительственной поликлиники – не предполагала финансового мотива в действиях дочки, которая, будучи всего на год старше Лельки, плотским забавам стала предаваться года на три раньше. На юге девочки рано взрослеют.

А коньяк «Двин» вообще приводил ее в состояние крайне нездорового интереса ко всем особям противоположного пола. Такого, что пока Артем Хоренович торопливо и смешно подскакивал на Фариных чреслах, рука Фары именно в этот момент оглаживала гульфик Дена, пуговицы которого грозили в любую минуту отлететь под напором его либидо. Так юнцы, в руки не бравшие Фрейда, но нахватавшиеся некоторых слов, называли перманентное возмущение плоти, присущее этому возрасту: «У меня по утрам такая либида, что скоро придется самому втихаря одеяло зашивать». В оправдание отроков можно сказать, что Фрейд относился к числу не самых почитаемых Советской властью авторов. Власть больше чтила собачьи условные рефлексы академика Павлова, нежели темную подсознательную сторону человеческой личности.

Так что Леля Зайцева-Морель сильно заблуждалась и заблуждается до сих пор об истинных мотивах поступков Дениса Бирюкова, сына главного фармацевта полувольного города Ташкента.

Того самого Ташкента, который за каких-то шесть лет до описываемых событий вдруг расцвел непонятным зеленоватым заревом на низком ночном небе и под дружный разноязыкий вопль: «Вай дод!» и «Караул!» в одночасье рухнул сотрясенный подземными толчками. Рухнула саманно-глинобитная Кашгарка, хороня под завалившимися дувалами скорпионов вкупе со старым бытом.

* * *

Писательских домов тогда еще не существовало. Их собственно и построили после землетрясения 1966 года, дабы советским писателям Узбекистана было, где творить шедевры. А поскольку Григорий Петрович Зайцев без унизительной для советского литератора декадентской приставки «Морель» (фамилия жены и мамы Аленки) был беллетристом уже известным и более того заместителем председателя правления Союза писателей республики, он и получил большую светлую квартиру на восьмом этаже. А ровно через год его единственная дочь пала жертвой мужественной бесшабашности фармацевтического отпрыска. Ровно двумя этажами выше.

Денис пыхтел, потел и был слюняв. И торопливо сделав Лелю женщиной, отвалился в сторону. Но Леля, плывя в волнах любви и жертвенности пока всего этого не замечала. А замечать неприятные черточки в Дене она стала, лишь выскочив за него замуж. Но замужество было много позже, на втором курсе университета. Как раз незадолго до сдачи экзамена по истмату. Помнится тогда наша с Лелькой однокурсница, пчела-отличница Сонька Пасека безапелляционно заявила, что это мезальянс. Пасека любила ввернуть новое красивое словцо в свой лексикон и в беседу с окружающими, поскольку, однажды прочитав по наущению безутешно влюбленного в нее однокурсника Вовки Макаренко бессмертное творение Ильфа и Петрова, поняла, что Эллочка-Людоедка в современную эпоху будет мало востребована в обществе. И, стало быть, надо отличаться от нее хотя бы более широким составом употребляемых слов. Народ быстро сориентировался и в отместку стал собирать газетные заголовки, в которых присутствовало слово «пасека». Среди них появлялись такие перлы, как «Медведь на пасеке», или «Утонувшая пасека». Когда гражданке Зайцевой-Морель донесли слова пчелы-отличницы, она с чувством сказала: «Какая сука! – а потом поинтересовалась, – А что такое мезальянс?»

А тогда она вылезла на крышу писательского дома, где Ден, погрустнев после реализации своего либидо, сосредоточенно мастырил косяк. Он только спросил ее: «Будешь?». Она отказалась, села у парапета крыши, счастливыми глазами озирая панораму вечереющего июньского Ташкента.

* * *

Ах, Ташкент… Наш Ташкент. Пыльный, но золотой пылью, оседающей в лиловые сумерки вместе с золотым диском солнца. Эти сиреневые сокровенно-уютные сумерки в аллеях и тенистых улицах, подслащенные благовонным чадом шашлычных. Тысячеликий, стоязыкий, базарный город на перепутье дорог – как гигантский котел на тоненьких ножках таганка, в котором сплавлялись воедино народы, расы, языки и обычаи, чтобы явить миру новую общность – ташкентцев.

Ташкент – милосердный, щедрый, хлебный, мягко обволакивающий своим особым на восточных ароматах настоянным воздухом. Здесь даже дрались квартал на квартал, никогда не забывая о правилах уличного благородства. Могли и штакетиной заборной огреть, но редко по голове и никогда – по лицу. Более опытный и сильный драчун, ухайдакав соперника, не считал зазорным после того, как схлынет пыл схватки, отвести незадачливого спарринг-партнера к мраморному уличному фонтанчику – смыть юшку из-под носа, отряхнуть штаны от пыли и даже проводить до автобусной остановки.

Здесь если угощали, то до отвала. Плов – главный ингредиент ташкентского гостеприимства – не предполагает чувства голода у отвалившегося от стола едока. Напротив, он предполагает обжорство практически до полной потери пульса. То есть пульса нет, а едок упрямо тянется к лягану с его быстро убывающей горкой золотистого ароматного божественно вкусного яства. Я на самом деле полагаю, что плов – это гениальное изобретение человечества, а если точнее тюркоязычных кочевых народов. Приготовить плов, это не картошку пожарить. Сам процесс готовки – это таинство.

Для плова нужно много хорошей баранины и достаточное количество бараньего курдючного сала, отборный круглозерный рис, желтая и красная морковь в равных пропорциях, заранее замоченный азиатский горох нут, лук, растительное масло (лучше всего кунжутное), горстка светлого изюма, столько же сушеного барбариса, пряности, соль, вода, хороших размеров казан – чугунный котел с толстыми стенками и дрова.

Для плова морковь не просто крошится – ее надо нашинковать длинной и тонкой соломкой. Мясо, напротив, режется крупными кусками. Шинкуется лук. Рис промывается в нескольких водах, после чего его замачивают, чтобы он немного вобрал в себя влаги. На этом подготовка заканчивается. В очаге под казаном разводится большой огонь. Казан должен хорошо прокалиться. В прокаленный чугун заливают масло, которое должно закипеть. После чего в него бросают крупно порезанный лук, который доводят до состояния почти головешек, то есть он обгорает до тёмно-коричневого цвета, собирая с поверхности масла ненужные примеси и отдавая маслу аромат обжаренного лука. Часть бараньего курдюка нарезают кусками с палец величиной и опускают в кипящее масло и выжаривают его до состояния шкварок. После чего шкварки вылавливают, выкладывают на тарелку, посыпают нарезанным кружочками луком и щедро посыпают крупной солью. Сразу после этого в котел опускают баранину и, покуда она будет обжариваться до аппетитной коричневой корочки, мужчины собираются вокруг тарелки со шкварками, тут же появляется заветная запотевшая бутылочка. Водку в разных местах и закусывают розно. Но на плове – именно бараньими шкварками.

Когда мясо обжарится, к нему добавляют шинкованный лук, доводят его до золотистого тона и опускают в казан морковь. Морковь тоже должна пройти стадию обжарки, после чего все заливается водой, которая должна покрыть мясо. Большой огонь убавляется до трети своего пыла. Варево должно только слегка булькать. Все ингредиенты тушатся в открытом котле около получаса. Можно и больше, но когда гости уже на айване, и первая бутылка выпорхнула из холодильника, нельзя томить людей больше определенного срока. Настает очередь специй: дробленные семена кинзы, соль, щепотка красного перца, щепотка побольше черного, горсть толченного шафрана – для цвета и аромата, изюм, барбарис и нут – все летит в казан. И еще некоторое время доходит на медленном огне. И только перед закладкой риса варево приправляется горстью духовитой, слегка пропрессованной, протертой между ладонями зиры. Ладони после этого, говорят, пахнут восточной женщиной. Не знаю, насчет последнего утверждения, но запах головокружительный, проникающий в кровь.

Итак, закладывается рис, из которого предварительно слили оставшуюся воду. Пока рис выравнивают строго по линии горизонта, огонь доводят до максимума. Рис заливают водой, но так, чтобы в готовом плове рис не был бы разваренным или наоборот сырым. Это тонкая грань, танец на лезвии ножа и только посвященный удержится на ней.

Когда вода выкипит, надо собрать рис горкой, очень аккуратной и гладкой, после чего горку прокалывают шампуром до самого дна казана в нескольких местах. Одновременно огонь убавляется до минимума. Котел накрывают плотной крышкой и на сорок минут оставляют в покое. Это время созревания, как последний день сотворения мира. Последний штрих – огонь убирают совсем и наступают пять минут тишины и покоя. Крышка откидывается, как занавес. Плов готов!

* * *

После недолгого, но бурного периода замужества Алена Григорьевна оказалась с дочерью – Татьяной Денисовной Бирюковой – без средств к существованию, зато в уютной двухкомнатной квартире в самом начале улицы Жуковского, в двух шагах от родительского жилья. Имея в виду небедных собственных родителей, а также свекра со свекровью, души не чаявших во внучке, за будущее можно было не опасаться. То есть кусок хлеба с маслом маячил всегда. Но разве могло это устроить Алену Григорьевну, повторяю, красавицу и человека недюжинных способностей и еще больших амбиций? Сразу оговоримся, подавать на алименты она не собиралась. Жалкие сорок-пятьдесят рублей от мужниных щедрот – погоды не делали и проблем не решали.

Первым делом, Зайцева-Морель решила осмотреться по сторонам, пощупать свои связи, а уж потом кидаться в омут бизнеса. А пока суд да дело, она обнаружила источник к существованию в виде неожиданной и неожиданно крупной заначки, сделанной экс-мужем, уже два года, как осваивавшим тонкости фармацевтического рынка Ташкента. Лекарства, как и хлеб, нужны будут всегда. Поэтому Ден первое время пустился во все тяжкие, мало учитывая предостережения отца. Тот неоднократно предупреждал его, говорил о том, что в первую голову надо быть осторожным. Остальное приложится. Но Дениска был тароват и об опасностях подприлавка по молодости особо не задумывался.

Глупо было бы думать, что его гараж был под завязку забит лекарствами. Ни-ни! Вы забыли о вывихах советского периода?! В благодарность за седуксен и ношпу несли разное: бутылку армянского люксового коньяка «Ахтамар», ящик отличной мясной тушенки из стратегических запасов империи, блок заграничных сигарет «Кэмел», какие-нибудь дефицитные шмотки с лейблами известных заграничных фирм (на самом деле, производства подпольных грузинских цехов). Были тут и коробки действительно импортной обуви, махровые полотенца кипами, дефицитный французский парфюм, запчасти для «Жигулей», несколько мешков риса, емкости с растительным маслом. В общем, легче описать чего там не было.

Чего с этим добром делать? Таким наивным вопросом Алена Григорьевна никогда не задавалась. В течение нескольких месяцев она безбедно существовала за счет Деновой заначки, при этом куря вирджинский табак и запивая его элитным армянским коньяком. О чем это говорит? О беспечности Дена говорит этот факт. А также о том, что Алена Григорьевна даже и без гаража нашла бы средства к существованию. А покуда дела обстояли именно так, она осматривалась и прикидывала, чем бы таким заняться.

* * *

Впрочем, позвольте продолжить о нардах. После десяти партий, сыгранных на интерес Алена Григорьевна осталась должна мне двенадцать железнодорожных вагонов, под завязку набитых сигаретами «Мальборо». Эта битва, безусловно проигранная Аленой Григорьевной, состоялась в короткую эпоху расцвета бартерных взаиморасчетов. И поскольку бартер в постсоветское время в девяноста процентах случаев означал воздух, гоняемый от телефона к телефону, а также памятуя о предыдущем долге, Аленка со спокойной совестью от отдачи долгов других, само собой, отморозилась. Как и от долгов, перманентно возникавших ввиду очередного поражения. На дворе вовсю цвела эпоха безрассудных фантазий, обещаний и ожидания чуда. Благодаря Аленке, за это время помимо сигарет я обогатился личным «Боингом-747», восемнадцатью с лишним миллиардами долларов, модной империей Версаче, артефактами из собраний Лувра и возможно, Прадо и Эрмитажа. Девушка в силу своей образованности, в число поставленных на кон предметов искусства из собраний Лувра, могла смело включить экспонаты и из других музеев. Единственно, о чем она твердо помнила, что Джоконда все же принадлежит французам. Ее она проиграла в первой же партии. Потом она играла на Гогена, приписывая ему «Подсолнухи» и «Автопортрет с отрезанным ухом». Потом мы играли целиком на коллекцию импрессионистов, среди которых, по твердому убеждению Аленки, присутствовали Брейгель и даже Арнольд Беклин. Играли мы и на золотовалютные резервы Республики Узбекистан, на все алмазы «Де Бирс», на заводы «Мерседес» в Штутгарте, на стоимость всех колготок, когда-либо выпущенных на планете Земля (это, когда ей на толкучке впарили десять упаковок дряни под видом какой-то дорогой и престижной марки).

Время от времени она вдруг начинала требовать, чтобы я пользовался стаканчиком для бросания костей, ибо она заметила, что я, якобы, как-то по-особенному подкручиваю их пальцами в момент броска. В другой раз она захотела, чтобы я медленнее передвигал фишки, ибо, как ей показалось, мухлюю в подсчетах. Ей казалось невероятным, что я ее постоянно обыгрываю, тогда как прочих своих визави она громит в пух или, в конце концов, играет на равных. На все ее поползновения я начинал вспоминать о неполученном долге, что неопровержимо свидетельствует о том, что именно она нечиста на руку и вообще не смеет даже намекать на то, что я передергиваю в игре. Порой она пыталась выбить меня из колеи другим способом. Кормила шикарным ужином, завершавшимся чашкой кофе, сваренного по эксклюзивному мальтийскому рецепту, с потрясающими пирожными. Но я был безжалостен. Сокровища мои росли. Словом, она проигрывала безнадежно. Даже, если ей везло, и она начинала выигрывать, я легко парировал любые проигрыши артефактами из прошлых трофеев. А потом все равно возвращал свое с приварком. И тогда, в качестве возмещения своих проигрышей, она стала рассказывать мне истории из своей жизни. А рассказчик она изумительный, экспрессивный и яркий. При этом, жизнь ее до предела напичкана всякого рода событиями, цепь которых могла причудливо трансформироваться в ее мозгу так, что теперь только Бог знает, когда она излагала их правдиво, а когда фантазировала. Поэтому я стал обладателем целого вороха историй, которые и стали основой этого цикла коротких новелл.

Глава 2

КЛЯТВА

Алена Григорьевна отвезла дочку в сад, где после непродолжительной борьбы Танюшка сдалась и отправилась в группу, но предварительно взяла с матери слово, что в выходные та обязательно отвезет ее на дачу к деду – теперь уже бывшему главному фармацевту города. Алена пообещала, втайне все же слабо надеясь, что до субботы Танька об этом забудет. Слабость надежды была в том, что четырехлетняя дочка никогда ничего не забывала. И уж тем более деда, потакавшего всем ее желаниям.

Из детского сада Алена Григорьевна отправилась прямиком на автосервис. Барахлил датчик уровня горючего, из-за чего она пару раз попадала в интересные ситуации, сопровождавшиеся отборным матом и истошными криками на заправках. Топливный пистолет буквально выбивало из горловины бензобака и бензин стремительно растекался по бетону заправки, тогда как датчик упрямо показывал критически низкий уровень горючего. Сама Алена Григорьевна такого починить не могла. Тем более, что все ее усилия сводились к тому, что она раздраженно стучала пальчиком в стекло бензинового датчика. Дальше этого, попытки самостоятельно починить его не заходили.

Вообще машина — слабое место Алены Григорьевны. С ней у нее всегда связаны какие-то истории. Чаще смешные. Машины и сотовые телефоны – это важная часть ее мифа. Но это тема для отдельной новеллы. А сейчас, так сказать, небольшой эпизод, связанный с авто.

Однажды Алена Григорьевна позвонила мне и со смехом стала рассказывать об очередной истории случившейся буквально только что на автозаправке. И поскольку начала она ее следующим образом: «Заезжаю на заправку, и со мной случается обычная история…» – я настраиваюсь совершенно определенным образом, ибо обычно на заправках мужики пытаются с ней познакомиться, узнать телефончик, в крайнем случае, попытаться оплатить ее бензин. Поэтому я приготовился услышать историю из области романтических встреч и завязывания отношений. Но следующая фраза совершенно выбила меня из колеи.

– В общем, я там наехала на болт…

Я стал громко, неприлично громко ржать.

– Зайцева! Иногда ты выдаешь прямо перлы! – восхитился я, отсмеявшись. – По-мужски точно, кратко и остроумно…

– Идиот! Я на самом деле наехала на болт!..

Тут я начал изгаляться на тему о размере болта, резьбе – левая или правая, Ну, и, естественно, о гайке…

– Витя, ты совершенный балбес! Мне на самом деле пропорол левое заднее огромный болт…

Не надо было ей ничего объяснять, потому что к тому моменту я уже сполз с кресла на ковер на последнем издыхании. У меня от смеха заболел живот. Даже кот с недоумением смотрел на меня.

И тогда она сказала:

– Дурак и не лечишься! Я там на самом деле познакомилась с таким мужчиной!.. Он мне помог колесо снять и разбортовать его. Потом взял болт в руки (на этом месте я опять начал смеяться) и говорит: «Черт! Это же мой болт! Мы что по одной дороге ездим?»

Тут я начал икать и взмолился:

– По-по-жалуйста! Леля, хватит! Я ведь умру так…

В общем, через какое-то время Алена Григорьевна поняла, что я неадекватен благодаря ее стараниям, и бросила трубку.

Через несколько дней фразу «наехать на болт» употребляло пол-Ташкента и именно в том смысле, в каком я понял ее со слов Алены Григорьевны. Так она стала невольным автором крылатой фразы. Впрочем, вернемся к Алене Григорьевне в то жаркое июльское утро.

* * *

…Машину пришлось оставить в автосервисе, хотя пожиравший ее глазами мастер клятвенно заверял, что бросит к черту все заказы и незамедлительно займется именно ее машиной. Но времени ждать не было. Тем более, мастер, судя по всему, все это время собирался не столько датчиком заниматься, сколько посвятить его тому, чтобы напроситься на чашку чая как-нибудь вечерком с плавным переходом к завтраку по тому же адресу.

Ближе к полудню Алена Григорьевна договорилась с подругами о встрече в фитнес-клубе. Эти почти еженедельные встречи планировались заранее. На определенное время снималась вся сауна, бассейн, массажисты, ну, и как завершающий штрих – заказывался столик в ресторане напротив.

Как правило, они собирались здесь компанией в семь-восемь человек. И поскольку между женщинами дружбы нет, собирались, так сказать, по интересам – сплетничали, делились рецептами красоты и секретами макияжа. Сегодня главной темой должно было стать возможное предстоящее замужество одной из подруг – Лариски Кудрявцевой. Та была пару недель назад на отдыхе на Иссык-Куле и произвела там неизгладимое впечатление на какого-то местного киргизского буржуя, которому по слухам принадлежала чуть ли не половина знаменитого озера со всеми причиндалами – домами отдыха, пароходами, магазинами, пляжами и всем прочим, чему положено быть по берегам популярного у отдыхающих места.

Лариса пребывала в расстроенных чувствах. С одной стороны – муж-богач – о чем еще можно мечтать?! С другой – фиг его знает, чего от него можно ожидать, не зная о нем ничего. Но то, что он влюблен в нее безумно, похоже на правду. Обещает золотые горы и, самое интересное, владеет ими. И то, что у Ларисы уже есть дочь от первого брака, его никак не расхолаживает. Более того, обещал удочерить и отправить в частную школу в Швейцарию. И не надо каждодневно напрягаться изо всех сил в неустанной битве за приличную для красивой женщины жизнь. Не надо тревожиться о судьбе своего пусть маленького, но стабильного бизнеса. «Выйду замуж и по фигу все конкуренты, хапуги из налоговой, кровосос-арендатор и нахлебники из СЭС и пожарной охраны».

Эх, мечты, мечты… В тридцать лет до ужаса понятно, что вечной любви не бывает. И еще раз: черт его знает этого иссык-кульского олигарха. Он же мусульманин. А вдруг у него уже есть несколько жен? Стать одной из наложниц в гареме, Ларисе не улыбалось.

Ей хотелось совета. Именно поэтому она так просила Алену Григорьевну обязательно быть в клубе. Алене она доверяла. А ближайшая подруга Гулька пугала: это он сейчас тебя безумно любит, подарками заваливает, и, кажется, готов все отдать. А добьется своего, будешь у него в золотой, но клетке же! Я, типа, такого нахлебалась.

У Гульки в горном кишлаке росла своя трехлетняя дочь. Даврон – муж-красавец из богатой и родовитой семьи – тоже ее по-своему любил. Но та судьба, которая ей была предначертана традициями и обычаями мусульманской среды, никак Гульку не устраивала. Ей, очень красивой узбекско-татарской полукровке не хотелось хоронить себя на женской половине богато убранного, но такого пустого мужниного дома, из года в год рожая ему детей.

Когда она впервые вырвалась в Ташкент – Даврон уступил ее просьбам съездить на пару дней в столицу (как же он потом жалел об этом!) – Гулька поняла, что есть другая, более привлекательная жизнь, которая ей нравилась гораздо больше.

Гулька, убежав от мужа, который ее проклял, жила теперь у Ларисы приживалкой, помогала ей по бизнесу. И ей это так нравилось, что о возвращении в семью она даже не помышляла. К тому же некоторое время назад она познакомилась с Борькой Сактагановым, известным в Ташкенте певцом. Очень скоро она стала его любовницей и теперь, сидя на концертах, или в кабаке, где он пел с эстрады, с замиранием души слушала его песни.

* * *

В раздевалке перед парилкой Алена Григорьевна с завистью разглядывая точеную Ларискину фигуру, невольно сказала:

– Подруга, с такой фигуркой тебе бы супермоделью быть!

– Ага! Или отдаться в лапы Атабека, – усугубила Гулька, накручивая на голову тюрбан из полотенца.

– Ладно, девки, в этой жизни главное себя подороже продать, – вклинилась Майка и, непристойно поведя грудями, добавила, – главное, чтобы было что продавать.

Майка в их компании слыла девушкой бывалой, любящей рубить сплеча.

– Девчонки! Ну, правда, не знаю, что делать! – пожаловалась Лариса. – Ален, посоветуй…

– Хрен его знает, Лариса, – Алена Григорьевна пожала божественными плечами. – Куда ни кинь… Знаешь, ты же все равно собралась к нему в гости?

– Да, послезавтра выезжаем с Гулькой. Атабек заедет за нами.

– Ну и съезди, присмотрись, что за мужик. Посмотри что да как вокруг него. Сама по каким-то деталям, поведению, поймешь, стоит он того или нет.

– Ладно, бабы, пошли в сауну, – Майка встала со скамьи. – Пропотеем, как следует, в бассейне ополоснемся, глядишь, и мозги прочистятся…

Позже, после парной и бассейна, сидя в общем кругу, Лариса обвела взглядом подруг и огорченно сказала:

– Девчонки… Какие же мы все без макияжа, помады, теней… без всей этой

косметики…

– Да уж! – прыснула Майка. – Видел бы кто из наших поклонников, любовников и прочих мужиков.

– И не надо! Еще чего, – возразил кто-то.

– Знаете что! Давайте, дадим друг другу клятву, – Лариса еще раз оглядела отмытые от косметики лица. – Если, не дай бог, что-то случится с кем-то из нас… если кто-то умрет, то остальные сделают все, чтобы мужчины на похоронах увидели в гробу нас не такими, как сейчас, а, так сказать… во всеоружии. Чтобы даже мертвые, мы выглядели такими, как нас привыкли видеть.

На несколько мгновений в предбаннике воцарилось молчание. Первой его нарушила Гулька.

– Несешь всякую фигню, – сказала она, и голос ее предательски дрогнул. – Что ты о смерти заговорила?

– Нет, ну, правда! Никто ведь не знает, что с ним завтра случится.

– А что?! Я за, – усмехнулась Майка. – Клянусь…

– Мне аж есть расхотелось, – поежилась Алена Григорьевна. – Но я тоже за. Потому что это правильно.

В конце концов, все поклялись. Впрочем, к обеду в ресторане по соседству об этой немного странной клятве в сауне все забыли. Они сидели за общим большим столом, употребляя вкусные блюда и разные напитки, которые в большом разнообразии выкатил на стол владелец ресторана – давний и безутешный поклонник красоты Алены Григорьевны. Алена почему-то хорошо запомнила, как они похорошевшие, посвежевшие после процедур, весело обедали, вызывая нездоровый ажиотаж и отбиваясь от дерзких наскоков мужчин из-за соседних столов.

Через час они расстались. Алену Григорьевну вызвался подвезти один из этих мужчин, чем вызвал бурю с трудом подавленных эмоций со стороны владельца заведения. Алена Григорьевна согласилась именно в тот момент, когда тот оказался в зоне слышимости. Это не говорит о том, что у Алены были какие-то виды на ресторатора. Что она нарочно поощрила его на какие-то действия. Это был, скорее, акт инстинктивный, подсознательный: уж, коль скоро, ты мужчина, боец и охотник, так будь добр, соответствуй. Алена Григорьевна умела держать мужчин в тонусе. Чтобы самой, ха-ха (!), не быть в анусе. Это не мое, это ее любимое выражение.

* * *

Через день, рано утром под окнами Ларискиного дома требовательно и нагло забибикал клаксон. Лариса выглянула в окно: в прозрачных утренних сумерках ясно был виден сверкающий черный пятисотый «мерин». В открытом окошке красовалась сонная физиономия Борьки Сактаганова. Он махал ей рукой.

Гулька уже обувалась в прихожей. Лариса тоже надела туфли. Через мгновение они с Гулькой с дорожными сумками в руках уже дружно цокали по лестнице в сонном еще подъезде. Когда они появились в дверях, Атабек сыграл на клаксоне спартаковское приветствие. С балкона четвертого этажа высунулась чья-то лохматая башка, с явным намерением обматерить наглого автомобилиста. Впрочем, разглядев машину, лохматый не решился обложить ее хозяина и уныло отправился в душную комнату – досыпать.

Чтобы добраться из Ташкента до Иссык-Куля на хорошем автомобиле, нужно от десяти до двенадцати часов. Они долетели за девять. Атабек пришпоривал машину так, словно за ним гнались все демоны гор. Время было такое, что его «мерина» никто, никакое ГАИ не решалось остановить. А большинство попутных машин не считало зазорным уступить дорогу.

Ларисе не было страшно, потому что Атабек вел машину спокойно и уверенно. Борька и Гулька на заднем сиденье и вовсе проспали почти всю дорогу. Причем, Борька разлегся во все сиденье, пристроив голову на мягких коленках Гульки. Она некоторое время гладила буйные певческие кудри. Но через некоторое время и ее сморил сон.

Остановились только раз у придорожного кафе, чтобы перекусить отличными сочными шашлыками. И помчались дальше. До загороднего дома Атабека на самом берегу озера добрались без происшествий. И уже собрались въехать в вымощенный красной тротуарной плиткой обширный двор через гостеприимно распахнутые сторожем ворота, когда Атабеку взбрело в голову съездить в магазин за шампанским, чтобы отпраздновать их приезд.

– Атабек, может, отправим в магазин одного из твоих нукеров, – неуверенно предложил Борька.

– Да, ладно, тебе, – возразил Атабек, разворачивая машину. – Тут пятнадцать минут ходу.

– Атабек, я устала, – томно откинула голову на подголовник Лариса.

– Дорогая! Клянусь, через двадцать минут мы будем дома, – белозубо улыбнулся он.

Машина стремительно рванула по дороге. Борька обреченно сунулся головой назад в Гулькины коленки. И мгновенно провалился в сон. Именно это его и спасло, когда через несколько минут, на скорости под сто пятьдесят километров, пятисотый не удержал дорогу и, врезавшись в огромный старый дуб на обочине, переворачиваясь, улетел под откос. Атабек погиб сразу. Ему практически срезало голову. Гульку каким-то образом выбросило из салона, и она катилась рядом с огромной машиной, и у нее, как у тряпичной куклы, мотались в разные стороны руки, ноги и голова. Словно у нее не было костей. Кости были… Они были перемолоты практически в крошку.

Лариса осталась в салоне. Но это ее не спасло. Хотя она, в отличие от Гульки, прожила еще почти два часа. Но множественные переломы позвоночника, пробитый в двух местах череп – виден был обнаженный разорванный мозг и осколки костей в нем – и прочие травмы были признаны несовместимыми с жизнью. Интересно, кто придумал такую формулировку, ставшую почти фразеологизмом?

Борька Сактаганов от удара о дуб слетел с гулькиных коленок и упал в пространство между сиденьями, это его и спасло. Отделался несколькими ушибами и ссадинами. Когда его достали из разбитой машины и отправили в больницу, он первым делом прорвался к телефону и позвонил Алене.

– Леля, они погибли, – как пьяный кричал он в трубку. – Я один уцелел…

* * *

В общем, дело обстояло так: за девятьсот километров от Ташкента в местном поселковом морге, где никогда не было холодильной установки, лежали два исковерканных тела, до которых местным властям не было никакого дела. Более того, они рады были бы поскорей от них избавиться. Им хватало хлопот с обезглавленным телом одного из богатейших граждан маленькой, но гордой горной республики. К тому же, он, кажется, был депутатом.

Лето даже на Иссык-Куле – это все же жаркое азиатское лето. И чем дольше тела пролежат в морге, тем проблематичней потом их оттуда забирать.

Подруги погибших в Ташкенте стали срочно продавать за бесценок драгоценности, какие-то импортные шмотки, чтобы нанять рефрижератор. Представители гражданской авиации наотрез отказались транспортировать трупы. На дворе была середина девяностых.

Мужчины, знавшие Ларису (некоторые были ее любовниками), по словам Алены Григорьевны, просто отморозились. Но все же среди них оказался один Мужчина. Это был брошенный Гулькин муж Даврон. Ему позвонила Майка. Коротко сообщила о Гулькиной смерти и на всякий случай дала Аленин адрес.

Через несколько часов под окнами Алениной квартиры засигналила машина. Это был Даврон на видавшей виды «тойоте». Алена спустилась к нему и коротко описала ситуацию.

– В общем, мы сейчас пытаемся найти авторефрижератор. За любые деньги. Но никто не соглашается. Ну, сам понимаешь, расстояние, кроме того, никто не хочет перевозить мертвых. Пытались с авиакомпанией договориться. Но те – ни в какую…

– Не ищите… Я поеду туда, – коротко сказал Даврон.

– Даврон, я сейчас принесу деньги, которые мы сумели собрать…

Алена отошла от машины и пошла к подъезду. И вдруг услышала звук заведенного мотора. Она обернулась – «тойота», стремительно развернувшись, сквозь надвинувшиеся уже сумерки помчалась к выезду из города.

Ровно семнадцать часов – время совершенно нереальное, для того, чтобы добраться до Иссык-Куля (при этом из него надо вычесть время, необходимое для соблюдения всех формальностей и процедур перед тем, как забрать из морга тела) и вернуться назад. Тот, кто ездил по этой трассе, знает.

Поэтому, когда Алена Григорьевна услышала автомобильный сигнал и через мгновение увидела с балкона знакомую «тойоту», она подумала, что Даврон вернулся с полпути. Может, испугался, может, что случилось в дороге. А может, что-нибудь другое.

– Галка, спустись вниз, там Гулькин муж, – попросила Алена одну из подруг, собравшихся у нее. Она сама в очередной раз звонила на одно автопредпиятие, где директором был ее хороший знакомый, чтобы попытаться выпросить рефрижератор. – Узнай, чего он хочет.

Закончив разговор, Алена положила трубку и вышла на балкон, где уже стояла Майка, наблюдая за сценой у «тойоты». Когда Галка, выйдя из подъезда, подошла к машине, Даврон вылез из-за руля ей навстречу. Его качало.

– Он что пьяный? – спросила в пространство Майка. Алена только пожала плечами.

Даврон провел рукой по лицу, оперся рукой о дверцу машины. Потом что-то сказал Галке. Та не услышала, или не поняла, переспросила. И прижала ладонь ко рту. Даврон, качаясь, обошел машину сзади и, покопавшись ключом в замке, открыл багажник. Галка заглянула в него и молча рухнула на пыльный асфальт. Даврон невольно отпустил крышку багажника, чтобы подхватить ее, но не успел. Крышка багажника поднялась до конца, и Алена с балкона увидела в багажнике два обнаженных окровавленных тела. Это были Лариса и Гулька. Это были их когда-то прекрасные, совершенные, а теперь изломанные, обезображенные тела. Даврон обессиленно сел прямо на асфальт рядом с потерявшей сознание Галкой.

Когда Алена подошла к Даврону, он поднял на нее почерневшее лицо, на котором угасшими угольками тлели воспаленные глаза, и сказал:

– Алена-апа, забирайте вашу подругу, – он закрыл глаза, опустил лицо и, с трудом сглотнув, сказал, – А я повезу… жену хоронить…

– Даврон, так нельзя… Тебе надо отдохнуть…

– Спасибо… Мне надо похоронить ее до заката… Поеду… Только, если можете, дайте мне сигарет. У меня кончились.

Майка, подошедшая сзади, молча протянула ему початую пачку. Даврон тут же вытянул сигарету. Майка дала ему прикурить. Даврон пару раз затянулся и встал. Алена помогла ему. Потом, подчиняясь какому-то непонятному чувству, обняла его за шею, прижалась лицом к его пропотевшей рубашке и заплакала.

Даврон на мгновение замер, потом деликатно отстранился.

– Мне пора…

Алена Григорьевна с Майкой отвезли тело Ларисы в морг железнодорожной больницы. Иначе им не давали разрешение на захоронение тела. Необходимо было провести вскрытие.

А на следующий день они забрали Ларису, чтобы похоронить. Все подруги собрались в квартире покойной. Ларисину дочь заблаговременно отвезли к бабушке по отцу. Помертвевшая от горя Ларисина мать тихо выла в углу, время от времени поднимая ослепшее от слез лицо вверх. Ей пытались дать воды, успокоительное. Но она только выла.

Лариса совершенно голая лежала пока не в гробу, а на столе. В этом изломанном обезображенном теле невозможно было узнать ту красавицу, в которую так часто влюблялись мужчины. Голова была совершенно разбита, на лице кровоподтеки, царапины, содранная кожа. В воздухе явно чувствовался запах смерти и разложения. А еще этот безобразный зигзагообразный грубо зашитый шов от горла до лобка – следы вскрытия в железнодорожном морге.

В комнате были только самые стойкие. Галку с нервным потрясением отвезли в больницу по «скорой».Татьяна с Любой, не выдержав, вышли и сейчас нервно курили на лестничной площадке.

Алена Григорьевна сквозь слезы смотрела на свою мертвую подругу. И не узнавала…

– Нет! Так не будет, – сказала она, утерев слезы. – Вы как хотите, а я выполню то, в чем поклялась…

Майка искоса посмотрела на нее, потом на мертвую Ларису.

– Тут никакой косметики не хватит…

– Ладно, девочки, – сказала Алена, обращаясь к другим. – Мы с Майкой начнем, а вы давайте по домам, тащите сюда всю свою косметику. Все что есть… Права была Лариска, никто не должен ее видеть такой…

* * *

Они работали всю ночь. Накладывали тон, подклеивали участки содранной кожи, забивали крем-пудрой пробитый висок и дыру на скуле. Пришили полуоторванное ухо. Долго мучились с приоткрытым глазом – веко никак не хотело закрываться. Замазывали царапины. Потом слегка подрумянили щеки, подкрасили губы. Майка предложила накрутить на бигуди растрепанные грязные волосы. Потом решили этого не делать. Просто вымыли шампунем волосы и просушили их феном. Причесали. Было много других подробностей. Лучше тебе, читатель, их не знать. Впрочем, каждый сможет сам дополнить картину, если позволит воображение.

Рассвело, когда они закончили. Ларису одели, укрепили руки на груди. Потом разъехались по домам – переодеться к похоронам.

Собрались опять, ближе к одиннадцати часам. У дома уже стояла небольшая толпа. Когда гроб с покойной снесли вниз к желтому ритуальному «пазику», по толпе прошелестел негромкий шепот.

Нестарый еще мужчина, стоявший рядом с Аленой Григорьевной, в котором она с некоторым удивлением узнала чиновника высокого ранга, с некоторым даже удивлением тихо сказал стоявшему рядом мужчине, видимо, знакомому:

– А говорили, что обезображена до неузнаваемости. А тут чистенькое лицо… Все таки красивая была баба. Даже сейчас видно…

* * *

Их компания со временем распалась. Кто-то уехал в Америку, кто-то в Израиль. Алена Григорьевна оказалась в Москве. Здесь же и Майка, выскочившая замуж за сирийца-бизнесмена, постоянно проживающего в Москве. Иногда кто-то из подруг приезжает в Москву по делам. Тогда они договариваются и встречаются в каком-нибудь кафе или ресторане. Но никогда больше они не назначают свидание в сауне…

Глава 3

ДИКАЯ СОБАКА ДИНКА

Жизнь по соседству с крупнейшим в Центральной Азии Алайским рынком не могла не наложить своего отпечатка на судьбу Алены Григорьевны. Она открыла на нем свой магазин. Часть денег на это дело она выручила от удачной продажи дачи, доставшейся ей в наследство от папы-писателя. Еще немного она заработала. Но большую часть ей выделил Витя Степанов по кличке Степа.

Степанов, в прошлом известный боксер-полутяж, сделал неплохую карьеру в качестве ресторатора, открыв и раскрутив очень известный в Ташкенте времен второго нэпа ресторан «Пион» в самом центре города. Он был успешен не только потому, что вкусно кормил и поил своих гостей, но и потому, что никогда и никому ничего не отстегивал. Рэкет в те времена делал свои первые шажки. К Степе только однажды подступилась лохматая неумелая шпана с робким предложением «покрышевать».

– Чего?! – ошарашенно спросил Степа.

– Ну, эта… мы тебя того… крышуем, а ты нам отстегиваешь половину от выручки…

– За что?! – не мог никак оправиться от потрясения Степа.

– Ну, крыша же! Е-мое!

– Ты че, тупой?

Когда Степа пришел в себя, он встал, аккуратно снял с себя цивильный пиджак от Армани, взял за загривки «крышу», вывел во внутренний дворик ресторана и применил классическую боксерскую двойку – крюк слева и тут же прямой в голову. Применил два раза, потом кликнул помощника и приказал тому отвезти «рэкетиров» в ментовку и сдать их под личную ответственность майора Алиева – близкого друга и соратника по боксерской секции общества «Динамо».

Больше на Степу никто не наезжал. Желающих не было. Более того, смекнув, что это может стать дополнительным источником дохода, а также действенным средством против конкурентов, сам стал наносить визиты во вновь открывшиеся точки общепита.

Кстати, именно Степа был хозяином того ресторана, где проходили посиделки Алены Григорьевны и ее подруг как раз перед несчастьем с Ларисой и Гулькой, о котором было рассказано в предыдущей главе. Именно Степа проявил некоторую несдержанность в чувствах, когда Алена Григорьевна, на которую он положил глаз, уехала с другим. Степа знал того типа – средней руки коммерсанта, державшего пару ларьков на Алайском. Степа в тот же вечер навестил оба ларька и во втором обнаружил соперника. Он не стал бить коммерсанта, просто доходчиво ему объяснил, что тот пытается увести из конюшни не ту кобылку. Репутация Степы коммерсанту была хорошо известна.

– Степан Васильич, да если бы я знал! Да я бы на пушечный выстрел!..

– Телефон у нее взял? – тяжело спросил Степа.

– Взял…

– Запиши для меня, – перебил Степа и, когда коммерсант дрожащей рукой торопливо нацарапал номер Аленкиного телефона на бумажке, добавил, – а теперь забудь его… – и неторопливо пошел на выход.

Тем же вечером Степа позвонил Алене Григорьевне, кстати, искренно недоумевавшей, почему ей не звонит коммерсант с ларьками, и пригласил ее в ресторан. С того дня прошло некоторое время. Мужественность и нокаутирующая харизма Степы не могли не подействовать на Аленино воображение. То есть, она мгновенно оценила вес бывшего боксера, а также его финансовые возможности. И поняла, что паренька надо намертво привязывать к себе. Естественно, безо всяких встречных обязательств.

Несколько недель она манежила Степу, не подпуская близко к телу. К благовоспитанной женщине нужен подход же. Так что, когда на первом же свидании Степа полез целоваться, она сомкнула губы и скрестила руки на груди. Когда Степа оторвался от ее безответных губ, она встала, холодно смерила его взглядом и решительно пошла к выходу.

– Але! Девушка, ты куда? – офигел Степа.

– Разве я дала вам повод думать, что со мной можно обращаться, как с какой-нибудь профурсеткой? – окатила его холодом Алена Григорьевна.

– Да ладно, делов-то – поцеловал…

– Сколько с меня за ужин?

Алена Григорьевна отдалась Степе только к концу зачетного месяца. Зато показала ему такое небо в алмазах, что Степа сомлел, скукожился и стал вести себя, как ласковый двухмесячный котенок. Наутро, пока Степа еще глубоко спал после ночных подвигов, Алена Григорьевна сварила себе кофе и вышла с чашечкой на балкон, где и присела в задумчивости. Отпив кофе и следя за змейкой табачного дымка от сигареты, она подумала, что через некоторое время можно будет раскрутить нового любовника на что-то существенное.

Впрочем, пробуждение Степы было похоже на анекдот. Ну, знаете, про двух активных гуляк, которые одновременно женились. Не знаете?

В общем, встречаются эти два обженившихся бабника на следующий день после первой брачной ночи. Один спрашивает другого: «Ну, как?» Тот говорит: «Да, с бодуна чуть не прокололся…»

– Что такое?

– Спросонья не сообразил. Вскочил, штаны натянул, и бац – на тумбочку сто баксов. Жена спрашивает: «Это как понимать?» Еле отоврался: типа, на хлеб, колбасу, ну, на текущие расходы. В общем, пронесло. А ты-то как?

– У меня все в норме. Тоже спросонья влез в штаны и бац – на тумбочку сто баксов. А она мне, тоже спросонья, бац – пятьдесят долларов сдачи…

…И вот прошло три месяца, и Алена Григорьевна заскучала. Нет, конечно, она могла хоть каждый вечер зависать в «Пионе». Даже приглашать иногда своих подруг за счет хозяина. Но и только. Степа не кололся. Он и слышать не хотел о том, чтобы его женщина чем-то занималась еще, кроме того, чтобы быть его любимой женщиной. Пора было принимать меры.

Однажды Степа заявился к Алене на сорок минут позже назначенного самим времени. Его, правда, впустили в квартиру. И на столе его даже ждал ужин. Остывший. Такой же холодный, как стряпуха. О, это была сцена со Снежной Королевой и нашкодившим Каем! Степа робко топтался за ее непреклонной спиной – Алена каменным взглядом следила в окно за движением автотранспорта внизу на дороге. Он робко намекнул, что была проверка из налоговой и он, ну, никак не мог поспеть вовремя. Алена не шелохнулась. Степа сказал, что в дороге его пытались остановить гаишники за двойное превышение скорости, когда он летел к ней. И теперь в городском ГАИ, скорее всего, жуткий шухер – объявлен план «Перехват». Его машину уже, наверно, объявили во всесоюзный розыск, а дома ждет засада бойцов ОМОНа.

И только теперь плечи Алены Григорьевны едва заметно задрожали. Осмелевший Степа угодливо сунулся к ее лицу, надеясь увидеть улыбку. Он увидел, как по ее щеке скатилась слеза, крупная и прозрачная, как зимбабвийский бриллиант. Он ей позже подарит такой – на два карата в платиновом окладе.

А сейчас… То есть, примерно через полчаса Алена Григорьевна имела от него твердое обещание профинансировать любое ее предприятие, коим она захочет заняться. Аленка тут же выкатила ему претензию на большой магазин одежды. И он согласился! Правда, на утро он про себя недоумевал: как это он согласился на такое?!

Но дело сделано, обещание дано. Очень скоро хозяин одного из самых больших и хорошо расположенных магазинов на рынке любезно согласился продать помещение. Еще месяц ушел на ремонт и оборудование торгового зала. Параллельно Аленка стала активно заказывать своим подругам-челнокам товар.

Степа выполнил все свои обещания. Более, того, по своей же инициативе свел Аленку с двумя человеками из братвы, державшей рынок. Это были Гоша Белоконь и Славик. Белоконь – тоже из спортсменов, борец-классик, был даже чемпионом ДСО «Буревестник». Славик тоже какое-то время погарцевал на татами. Обзавелся репутацией человека без башни, чем, кстати, и завоевал заметный вес среди братвы.

Белоконь, неожиданно для спортсмена, тем более, для борца, был в некоторой степени интеллектуалом. Мог порассуждать о Модильяни, о влиянии футуриста Маяковского на имажиниста Есенина, процитировать Кафку и Джойса. Впрочем, в его образовании присутствовали обширные лакуны. Точнее даже будет сказать, что, несмотря на отсутствие образования, он много, но бессистемно читал. А его рассуждения несли все же отпечаток улицы и фени. Например, посмотрев фильм Мела Гибсона о Христе, он вынес вердикт, что Христос был тот еще «терпила». Впрочем, Бодлера декламировал складно и чисто.

Славик в голове своей нес гораздо более тощий запас знаний. Поэтому старшего товарища уважал. Кроме того, он не однажды был свидетелем, как Белоконь в соответствующих ситуациях, где не требовалось воздействовать на собеседника интеллектуально, молниеносно и очень эффективно расправлялся с соперником даже на пару десятков килограммов тяжелее. Они-то и стали новыми закадычными приятелями Алены. Даже в театр с ней ходили. Но об этом позже.

Надо сказать, Алайский рынок всегда был для Алены Григорьевны родным и близким. И торговцы с рынка ее хорошо знали, всегда предлагали лучший товар и лишних денег, как со своей, не драли.

Однажды проходя по рынку, закупая продукты на неделю, Алена приметила в одном из закоулков тощую грязную девчонку лет восьми-девяти с копной густых черных волос. Она ожесточенно дралась с двумя мальчишками постарше за обладание целым ананасом. Ананас она благополучно сперла у зазевавшегося торгаша. Она не собиралась его есть – хотела продать кому-нибудь. И вот на ее собственность покусились два каких-то оборванца.

Алена тумаками разогнала пацанов.

– Я тебя поймаю как-нибудь и трахну, – посулил один из них Алене, отбегая на безопасное расстояние.

– По кругу пустим, – размечтался второй и даже поднял с земли камень, когда на него пала тень Славика.

Славика они знали. Он позволял им промышлять на рынке, но они также знали: случись что, чего не было предусмотрено в их кратком джентльменском соглашении, они будут жестоко биты и места на рынке для них не будет.

– Че за хай, пацаны? – строго спросил Славик. – Алена, они у тебя что-то скомуниздили?

Пацаны понурились. Расклад был не в их пользу. Впрочем, Алена их с легким сердцем отпустила. В отличие от девчонки.

– Родители есть? – спросила она ее.

– Папа умер, мамка болеет, – привычно заныла девчонка.

– Ладно, пошли со мной, – скомандовала она. Девчонка послушно поплелась за ней, двумя руками таща отвоеванный ананас.

Когда они подходили к магазину, Динка, так звали девочку, деловито предложила Алене Григорьевне купить ананас. Алена завела Динку в подсобку, накормила и купила заморский фрукт, который позже тайком выкинула в мусорное ведро. В конце концов, выяснилось, что Динка беспризорница. И жить ей негде. Алена договорилась с ней, что та будет подметать в магазине, за что ей будет обеспечен ночлег, питание и некоторая сумма денег. Динка с восторгом согласилась.

Насчет ночлега Алена Григорьевна несколько погорячилась. Она надеялась пристроить Динку к сторожу на рынке, в его облезлый вагончик. Но тот неожиданно заартачился. Позже выяснилось, что у него была судимость за совращение малолетней, и он не хотел брать лишний грех на душу, а также привлекать внимание участкового, у которого был на карандаше.

Пришлось везти Динку в собственную квартиру. Там Алена отмыла Динку, причесала, сообразила какую-никакую одежку. И еще раз, на этот раз основательно покормила. После помывки оказалось, что Динка вполне себе симпатичная девчонка с черными дерзкими глазищами под нависшими роскошными черными, кое-как постриженными, волосами.

Отец Динки на самом деле погиб по пьяному делу. Мать спилась, украла, села, а тетка, явившаяся наследовать квартиру, Динку благополучно из квартиры выперла, сдав в детдом. В детдоме Динку по-быстрому изнасиловали и отрядили собирать милостыню на кладбище. Все время били. Это ей быстро надоело, и она рванула на волю, благо, на дворе стоял май и ночевать можно было под открытым небом.

Аленка уложила ее спать в дочкиной комнате. Танька с отцом и дедом отдыхала в Подмосковье. Утром Алена проснулась оттого, что кто-то трясет ее плечо. Над ней стояла Динка.

– На работу пора, Алена-апа, – сказала она. – Я тебе завтрак приготовила, – и вышла из спальни.

Аленка, зевая, вышла на кухню. На столе на тарелочках был наспех накромсанный хлеб и колбаса, открытая масленка и горячий заварной чайник. Динка была опять голодна, но дождалась, пока Алена сядет за стол и разольет чай. И только после этого принялась за еду.

Аленка открывала магазин к одиннадцати, но сегодня пришлось пойти на работу пораньше, чтобы новый сотрудник мог приступить к своим обязанностям. Продавцы подтянулись, когда Алена уже третий час торчала в магазине. Продавцов в магазине было трое – Андрей, совсем молодой парень и две девушки постарше. Но Алена больше доверяла Андрею. Кстати, накануне, Андрей не поверил, что Алена на самом деле возьмет Динку на работу. И сегодня, увидев ее в магазине, отозвал Алену в сторону и предупредил: осторожней, сопрет чего-нибудь. Аленка от него отмахнулась.

Динка мелькала. То с веником, то с тряпкой в руках. Периодически возникая перед Аленой – что еще сделать, Алена-апа? Алене даже пришлось ее попридержать: все в порядке, отдыхай. Но Динке хотелось показать ей свое рвение. Пришлось дать ей задание – сиди на стуле у входа и смотри за порядком в магазине. Андрей только неодобрительно хмыкнул.

После обеда в магазин пришел Аленкин старый приятель с четырехлетним сыном. Сын-полукровка, очень красивый, одетый, как маленький принц, тут же стал центром внимания в магазине. Алена водила его вдоль полок в отделе игрушек, показывая, что тут есть. Подарила ему немецкую модель автомобиля. От детского ксилофона отец стал отбиваться руками и ногами: на днях дружественная семья, придя в гости, одарила пацанчика жестяным игрушечным барабаном. На что дочке семейства дарителей была предложена в качестве ответного дара игрушечная же флейта.

Зарыдавшему от огорчения принцу был предложен роскошный персик и тот утешился. Стал шляться по магазину, оставляя на полу капли персикового сока. Динка, шипя что-то себе под нос, ходила за ним и подтирала капли.

Вечером Алена пошла домой в компании Динки. Хорошо, что дочка на все лето отправилась в Подмосковье. А Степа на пару недель отвалил в Турцию. Он очень хотел взять с собой и Аленку, но та отказалась. Магазин только открылся – какая Турция?!

Вечером, после ужина смотрели вдвоем телевизор. Потом Алена заставила Динку помыть ноги перед сном. Чистить зубы Динка пока наотрез отказывалась. Но с грязными ногами пускать ее в постель Алена не могла. Наконец, Динка улеглась. Алена пошла в спальню, хотела наложить на лицо косметическую маску. Села перед туалетным столиком, оглядела себя и осталась довольна. В это время дверь спальни открылась, вошла Динка.

– Алена-апа, не могу уснуть. Можно я тут посижу?

– Что с тобой делать, садись, – Алена подтолкнула к ней свободный пуф. – Устала?

– Нет. Наоборот… А что это?! – Динка показала пальцем на шкатулку, где хранились Аленкины драгоценности. – Можно посмотреть?

– Смотри…

Динка открыла шкатулку и ахнула. Она как зачарованная перебирала кольца, цепочки, кулоны. Особенно ей почему-то понравился вычурный ампирный серебряный медальон, украшенный камнями. Это был не самый ценный артефакт в шкатулке. Можно даже сказать, самый дешевый. И Алена вполне могла бы его Динке подарить, если бы медальон этот не достался ей от бабушки. Медальон был достаточно увесистым и на взгляд Алены вполне безвкусным. Во всяком случае, она бы его никогда и никуда не решилась бы надеть. Но что поделать – память.

– Какой красивый! – Динка не могла насмотреться на медальон.

– Ну, хочешь, надень, поноси, – предложила Алена.

Динка некоторое время в сомнении смотрела на медальон, потом положила его назад в шкатулку.

– Нет, Алена-апа, он твой, – твердо сказала она. – Я твоего никогда не возьму.

Динка встала и пошла к выходу.

– Дин, ты что обиделась?! – всполошилась Алена.

– Алена-апа, ты меня хоть убить можешь, я на тебя не обижусь, – сказала Динка, повернувшись к Алене. – Спать пойду, завтра на работу…

В общем, дефицит общения в связи с отсутствием дочери Таньки и любимого мужчины Степы, Динка вполне компенсировала. Со временем Алена стала доверять ей ключи от квартиры и даже деньги. Однажды…

Однажды придя на работу, она спохватилась, что забыла дома довольно большую сумму денег, приготовленных для того, чтобы расплатиться с Ульяной, челночившей за шмотками в Италию. Впрочем, Ульяна позвонила и сказала, что в магазин заехать не сможет, а заедет за деньгами вечерком домой. И все бы ладно, но именно на этот вечер Гошка Белоконь и Славик пригласили Алену в театр. Поход в театр вряд ли бы значился в культурной программе братков, если бы не пожелание отъехавшего в Турцию Степы «развлекать и ухаживать Алену в его отсутствие». Так сказать, чтобы у девушки не возникло соблазна сходить куда-нибудь в нежелательной компании.

Алена отправила Динку домой с напутствием: когда приедет Ульяна, вынести ей к машине деньги. По некоторым, ей одной известным причинам, Алена не хотела, чтобы Ульяна оказалась в квартире в ее отсутствие. А сама со спокойной совестью стала дожидаться своих кавалеров. Они подъехали ровно в назначенное время на роскошном гошкином «кадиллаке». Впрочем, роскошь авто у Белоконя компенсировалась частыми поломками. Не обошлось без них и в этот раз. И в театр они отправились на Алениной малолитражке. Всю дорогу эти два оболтуса напропалую хохмили.

Их запал не прошел и в самом театре. Их переговоры через Аленкину голову производили вполне отчетливое впечатление на завзятых театралов, оккупировавших партер. Гоша со Славиком не могли себе позволить сидеть на галерке. В результате они оказались в окружении трепетных теток и ботанизированных интеллектуалов-мужчин. Что только добавляло огня.

Говорили братки о разном. О том, что надо «завтра же откоммуниздить этого мудака», что «эта шалава и сука Ирка» и т.д. Потом Гоша в ожидании, когда, наконец, поедет в стороны занавес, в голос стал декламировать Вознесенского:

– Прилип к плечам, сырым и плачущим, Дубовый лист виолончельный…

Впрочем, с началом спектакля они не стали переговариваться тише, а продолжили диалог в полный голос. На них пытались шикнуть, в ответ Гоша рыкнул и там заткнулись. Алена долго крепилась. Но все же, пусть с запозданием, стала реагировать. На нее оболтусы ведь рыкнуть не могли. Шипя, как змея весной, она пыталась их заткнуть, но не тут-то было. Приятели в голос стали обсуждать достоинства и недостатки исполнительницы главной роли. А роль Терезы была у примы театра, известной в городском бомонде красавицы Виктории Голубевой.

– Гош, я бы ее трахнул, – заявил Славик, глазея на обнаженные ножки главной героини.

– Так и трахни, Слав, хочешь я ее телефон надыбаю.

– Заткнитесь оба. Боже, какие идиоты!.. – Алена боялась смотреть по сторонам. Она раньше уже заметила несколько знакомых лиц. Это были коллеги отца, мамины знакомые.

– Ален, а ты чего шепчешь? Я не расслышал, что ты говоришь?

– Господи! – взмолилась Алена. – Ну, замолчите вы уже! Чтобы я с вами еще раз куда-нибудь пошла!..

– Девушка! – позвал Славик Терезу из третьего ряда. – А что вы сегодня вечером делаете?

– Славик, я тебя убью, сволочь…

Эта пытка не могла продолжаться бесконечно. Впрочем, к концу спектакля приятели вроде бы несколько выдохлись. Наконец, спектакль закончился. Артисты вышли на поклон. Алена, на ходу аплодируя, направилась к выходу. Люди перед ней расступались. Но то, что они странно смотрят, она поняла не сразу, ибо больше смотрела вниз. Потом до нее дошло, что что-то не так. Она оглянулась…

Славик исполнял свою коронную шутку. Он пару раз проделал это с Аленой на Алайском. Но там это смотрелось именно, как шутка. Сопровождая Алену в походах по рынку, Славик развлекался тем, что, бредя у нее за спиной, изображал олигофрена. Изображал, надо сказать, великолепно. Тут было в наличии и полное отсутствие координации, идиотское выражение лица, слюни, висящие, как у финиширующего биатлониста, аж до подбородка.

Все то же самое он изображал и сейчас – суматошно размахивая руками, неверной походкой законченного имбецила, со слюнями и прочими признаками клинического идиота, он брел за спиной Алены и как бы в отчаянии вздымал вслед ей руки и что-то такое жалобное мычал. Но ведь тут же был и Гошка Белоконь. Он тут же подхватил шутку.

– Мамаша! – возмущенно завопил он. Алена недоуменно повернулась. – Да-да! Я к тебе обращаюсь! – кричал он Алене. – Ты что, мать твою, сына бросила?! Вытри ему сопли, сказал! И возьми, наконец, за руку.

А Славик плакал при этом натуральными слезами, приговаривая утробным голосом: «Маманя!» – и руки к ней тянул, скотина.

Алена, не помня себя, выскочила из театра и под дождем побежала к своей машине. Проезжая перед зданием театра, она увидела, как к машине метнулись две тени – это были Белоконь и Славик.

– Ален, хорош, пошутили же!

– Остановись, Дождь же идет, ей богу! Промокнем…

Алена проехала немного дальше, затормозила, открыла дверь и закричала:

– Так вам и надо, балбесы! – и уехала.

Подъезжая к дому, Алена уже в голос смеялась, вспоминая эскапады приятелей:

– Ну, балбесы же! Придурки…

А дома ее ждал сюрприз. Дверь в квартиру была приоткрыта. Динки не было. Алена посмотрела на трюмо в прихожей, где она оставила конверт с деньгами. Конверта не было на месте. Она кинулась звонить Ульяне. Та полыхала от злости.

– Ты же обещала, подруга! Я подъезжаю, звоню, и девочка Дина выносит мне деньги.

– Ну, и?

– Подъехала. Встала за консерваторией, позвонила. Эта Дина сказала, что сейчас подойдет.

– И?

– Не подошла. Ален, ты меня что разводишь?

– Послушай! Во-первых, почему ты встала за консерваторией? Я же тебе сказала номер дома, надо было подъехать к подъезду.

– Ага! А там у вас, то ли свадьба, то ли похороны. Улицу перекрыли, хрен подъедешь.

– Ульяна, я разберусь. Динка куда-то пропала. Деньги, край – завтра, я тебе сама привезу.

– У меня завтра самолет в Рим!

– Хорошо. Я все поняла. Сегодня я тебе привезу деньги. Ты будешь дома?..

Алена кинулась в спальню, за заветной шкатулкой. Все золото было на месте. Отсутствовал только серебряный бабушкин медальон. В голове мелькнула какая-то шальная мысль. Но Алена поскорей ее отогнала. Со шкатулкой в руках она спустилась к машине. Уже из машины позвонила знакомым, у которых можно было перезанять денег под залог драгоценностей. В общем, к полуночи она деньги нашла и отвезла их Ульяне.

У Алены теплилась слабая надежда, что, когда вернется, Динка будет дома. И окажется, что она просто не смогла найти машину Ульяны. Но Динки дома не было. Не появилась она и на следующий день. И через неделю. А через месяц Аленка сама ее нашла. Собственно, она Динку уже и не искала. Та сама попалась ей на глаза. Алена выходила из кафе на многолюдной улице в старом городе и увидела на перекрестке знакомую хрупкую фигурку в знакомом же цветастом индийском платьице. Это платье она подарила Динке, роясь в очередной партии товара, привезенного подругой из-за границы.

Динка подбегала к остановившимся у кафе машинам с предложением помыть лобовое стекло. Собственно, она выступала менеджером, а в роли мойщика выступал худой глухонемой подросток, совершенный оборванец. Впрочем, Динка выглядела ненамного лучше, чем в день знакомства с Аленой.

Увидев ее, Динка на мгновение замерла на месте, потом, не помня ног, отчаянно рванула через дорогу. Завизжали тормоза, закричали люди. Алена тоже закричала.

– Динка! Куда ты?

Видавшая виды «тойота» сбила ее на другой стороне улицы. Алена в ужасе смотрела, как худенькое тело Динки летит, переворачиваясь в воздухе, как в замедленной съемке. Динка пролетела метров восемь и покатилась по пыльному раскаленному асфальту.

Что-то крича, Алена побежала к ней. Динка еще дышала и была в сознании. Алена упала на колени и подняла ее голову.

– Алена-апа… больно, – сказала Динка.

Алена отняла руку от ее затылка, чтобы поправить волосы, закрывавшие ее глаза, и увидела, что рука залита кровью. Динкиной кровью.

– Дина! Девочка!.. Господи! Что же ты бегаешь от меня. Больно?.. Бедная… Сейчас, малыш…

Алена огляделась по сторонам – люди смотрели на нее.

– Помогите, – сказала Алена, обращаясь к глядящим на нее людям, потом истошно закричала – Вызовите «скорую»!..

– Алена-апа… – вдруг горячо забормотала Динка. Она словно боялась, что умрет и не успеет рассказать Алене правду. – Я не брала твои деньги. Это те пацаны… с рынка… Поймали меня возле подъезда и отняли деньги… Я дралась, кричала… Они убежали с деньгами.

– Ну, и черт с ними, с деньгами. Ты держись, Динка, – Алена вдруг поняла, что у девочки переломаны кости. Это было видно хотя бы по ноге нелепо и страшно подвернутой под невозможным углом к телу. – Зачем же ты убежала?! Подумала, что я тебе не поверю?

– Я у тебя забрала только это. – Динка нащупала на груди под платьем медальон и за цепочку вытянула его наружу. – Я взяла… на память о тебе…

Она вдруг сморщила лицо. Закрыла глаза. Потом внезапно широко распахнула их, сказала: «Мама… больно…» – и умерла.