«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Письма Игорю Ефимову
Эти письма могли быть обнародованы раньше, если бы их адресат согласился опубликовать нашу полемику, вспыхнувшую вскоре после крымских событий весны 2014 года и разгоревшуюся после публикации статьи Игоря Ефимова «Высоколобый бунтарь» («Заметки по еврейской истории», июль 2014). На мое предложение предать нашу полемику гласности мой оппонент, после трехдневных размышлений, ответил отказом. Причину отказа он объяснил так:
В личных письмах тебе я иду на риск и приоткрываю забрало. Но если мы сделаем нашу переписку публичной, из неё исчезнет важнейший элемент – искренность.
В чем же заключался риск? В том, что, приоткрывая забрало, Игорь мог утратить «расположение друзей и близких», что, по его словам, для него было страшнее, чем лагерный срок (до пяти лет), грозивший ему в СССР за публикацию трудов в Сам- и Тамиздате.
«Я внял твоим доводам, – написал я в ответном письме, – и отказываюсь от своего предложения обменяться открытыми письмами». После длительной паузы я опубликовал две статьи в журнале «Времена» («Диссиденты – охранители путинского режима», 2017 № 4, и «Хотят ли русские свободы?», 2018 № 2), в которых коснулся нашего спора, не цитируя формулировок и выражений, которые Игорь позволял себе в частных письмах. В первой из этих статей я даже имени его не назвал. Между тем, читая новые работы Ефимова, я то и дело натыкался на знакомые по его письмам «рискованные» пассажи, которые я комментировал в своих ответах. Похоже, что к концу жизни мой друг начисто избавился от страха «утратить расположение друзей и близких» и не просто приоткрыл забрало, но предстал перед читателем без каких-либо защитных доспехов. Я окончательно убедился в этом, прочитав его последнюю журнальную публикацию («Прогулки по музеям», «Семь искусств», сентябрь 2019), – и решил, что не погрешу против воли и памяти Игоря Ефимова, если отправлю предназначенные ему письма для публикации в русскоязычном журнале.
МЕТАМОРФОЗА
Началось все дело с песенки,
А потом – пошла писать!
(А. Галич. «Гусарская песня»)
Дорогой Игорь!
Вот и у нас с тобой все с песенки началось. С той, где Моцарт на старенькой скрипке играет. Очень удивило меня твое толкование одной ее строфы, где говорится: «Но из грехов нашей родины вечной / не сотворить бы кумира себе». Подумать только: почти полвека мне казалось, что смысл этой слегка загадочной фразы очевиден для всех и вряд ли вызовет кривотолки. Пока не получил твое электронное письмо от 28 мая 2017 года…
К песенке этой я еще вернусь. А сейчас – обращусь к другой твоей ремарке из того же послания, которая удивила меня еще больше. Она – о главном грехе мыслящей интеллигенции, о ее прямо-таки пагубной страсти: «сладкой похоти ниспровержения». Страсть эта, настаиваешь ты, особенно вредна для незрелых народов, которые становятся неуправляемыми, если власть позволяет интеллигентам поносить ее с утра до вечера. К таким незрелым народам ты относишь народ России.
Возможно, тут ты прав. Складывается впечатление, что российский народ не дозрел до классической, полноценной демократии. И одному Богу известно, когда дозреет и возжелает ли ее вообще. Согласен и с тем, что насильственное свержение управляющей таким народом власти ничего хорошего не даст. Мы это уже проходили: «Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем…». Разрушили царскую власть – и стало хуже. Намного хуже. Но значит ли это, что мыслящая часть сегодняшнего российского общества, как бы она ни была мала и раздроблена, должна последовать твоему совету и заткнуться, чтобы не раздражать власть? Прекратить критику и просветительство? Перестать говорить и писать правду о своей стране и окружающем мире? Как мне представляется, критиковать и просвещать в надежде хоть чуть-чуть оздоровить глубоко больное общество – вовсе не значит «ниспровергать» или «поносить с утра до вечера», принуждая несчастную власть обороняться и еще туже закручивать гайки. Где ты видишь в России, – скажем, среди выступающих на «Эхе Москвы» или пишущих в «Новой газете» и заблокированных Кремлем «гранях.ру», – радикальных революционеров, зовущих народ к топору? Нет там таких радикалов. Слишком памятен кровавый опыт русского революционного терроризма и их наследников – большевиков.
Перечитал я твое письмо и недавние статьи – и подумал: если ты прав, и главную угрозу стабильности общества представляют «высоколобые бунтари», то я должен немедленно посыпать голову пеплом и погрузиться в раскаяние. Глубоко сожалея о том, что когда-то присоединился к критикам режима. К тем, кто своими стихами и песнями под звон гитары с утра до вечера потихоньку расшатывал устои официальной идеологии и культуры. Странно, что ты, прочитав рукопись моей книжки, львиная часть которой посвящена «гитарной поэзии» и критике государственной «массовой» песни, не только не указал мне на мою роковую ошибку, но и предложил напечатать книгу в своем «Эрмитаже». И даже название придумал, «Певцы и вожди», под которым она и вышла в 2005 году в нижегородском издательстве ДЕКОМ. Как видно, в то время ты еще не осознал до конца, какая опасность таится в свободолюбивых интеллектуалах, живущих среди политически незрелых народов.
И вот когда это знание окончательно в тебе оформилось и созрело, ты решился на поразительный по смелости поступок: совершил еще одну эмиграцию. Идеологическую. Из мира бескомпромиссных проповедников свободы – в мир охранителей государственного порядка, которые, произнося добрые слова о преимуществах демократии, плюрализма и прав человека, более всего озабочены поддержанием стабильности и сохранением той власти, какая имеется на сегодняшний день. Потому что завтрашняя будет наверняка еще хуже этой. И если ты когда-нибудь, на минуточку отставив прозу, напишешь свой, ефимовский вариант нерукотворного Памятника, то он, я уверен, окажется более близким державинской версии («…Что первый я дерзнул в забавном русском слоге / О добродетелях Фелицы возгласить…»), нежели версии пушкинской («…Что в мой жестокий век восславил я Свободу…»). Твой стих расскажет потомкам, что ты, во всю силу своих легких и таланта, призывал своих современников смириться и терпеть, сидеть тихо, не рыпаться и не раскачивать лодку. Поскольку в незрелой и ненадежной России любая власть есть благо, и те, кто ее разрушат, первыми же и погибнут под ее обломками.
«Поглядите на те два фонаря. На одном из них будете висеть вы, на другом я – если мы будем раскачивать стихию. Дудинцев этого не понимает, ему хочется вызвать бурю. А те, кто хвалит его роман, дураки и самоубийцы. Только твердая власть может защитить нас от ярости народных масс».
Эти слова Александр Дымшиц сказал Ефиму Эткинду, который пришел в ярость, прочитав в «Ленинградской правде» разгромную статью Дымшица о романе Дудинцева «Не хлебом единым», «где впервые была сказана правда о новом господствующем классе – о номенклатуре, душившей все живое, как написал Эткинд через много лет в своей «Барселонской прозе».
Во время другого спора с Дымшицем Ефим Григорьевич, возмущенный лживым до безобразия предисловием Александра Львовича к книжке стихов Мандельштама, воскликнул: «Не удивляйтесь, если вам не станут подавать руки!» Тот в ответ назвал его «горе-рыцарем» и добавил, что напиши предисловие он, Эткинд, или его единомышленники-демократы, никто бы эту статью не увидел, как не увидел бы и стихов Мандельштама. «А я их напечатал, – гордо произнес Дымшиц. – И навлек на себя упреки и даже плевки всяких ханжей».
Судя по нижеследующему пассажу из твоего «Высоколобого бунтаря», написанного три года назад, ты прекрасно сознавал последствия твоего решения взвалить на себя неблагодарное бремя усмирителя вольнолюбивых интеллигентских инстинктов и борца против губительной социальной патологии – «сладкой похоти ниспровержения»:
Не знаю, насколько для тебя это важно, но мое доброе расположение к тебе никуда не делось. Твоя философско-политическая метаморфоза вызывает у меня не отторжение, не возмущение, а острое желание понять ее генезис. Говоря проще, разобраться в том, какие свойства твоего мощного интеллекта заставили тебя покинуть одну традицию русской мысли и примкнуть к другой, во многом противоположной.
И, наконец, просьба: не стоит записывать в свои единомышленники наших ушедших друзей, которые уже не могут тебе ответить. Цитирую твое письмо от 28 мая, где говорится, что «многие друзья, включая Гордина и Арьева» (к ним слово «ушедших», слава Богу, не относится. – В.Ф.), прочитав твою (вышедшую недавно в России) книгу «Сумерки Америки», «отнеслись неодобрительно к тому, что я описал болезни США, в то время как нужно заниматься критикой Кремля. На это мне хочется напеть им строчку из Окуджавы: «И из грехов нашей Родины вечной / не сотворите кумира себе». Сознаюсь, мы с Мариной становимся непростительными «болельщиками» за Россию».
В ответ я заметил, что «удивлен тем, как ты цитируешь и толкуешь строчки из «Песенки о Моцарте»: У тебя они представлены так:
И из грехов нашей Родины вечной / не сотворите кумира себе.
А у Булата (вместе с контекстом) так:
Где-нибудь на остановке конечной
скажем спасибо и этой судьбе.
Но из грехов нашей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Мне кажется, что ты понял эти две строки ровно наоборот».
Вскоре пришел ответ:
«Володя, «сотворить кумира из грехов» невозможно. Кумира создают из борьбы с грехами и разоблачения их. Есть такая вещь – «сладкая похоть ниспровержения»…
Вот те раз. По-твоему выходит, что Булат тут льет воду на твою охранительную мельницу. И призывает интеллигенцию (вот для чего ты переделал сослагательно звучащее «не сотворить бы» в повелительное «не сотворите»!) не впадать в грех инакомыслия и критикантства. Не зацикливаться на плохом и темном, не «заниматься критикой Кремля». Но ведь сам-то он и не думал молчать в тряпочку! И много чего наговорил такого – и в песнях, и в стихах, и в прозе, и в своих интервью. Вспомни хотя бы это:
В года разлук, в года смятений, когда свинцовые дожди
Лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди…
Или это:
Римская империя времени упадка
Сохраняла видимость полного порядка:
главный был на месте, соратники рядом,
жизнь была прекрасна, судя по докладам…
Метафоры, аллюзии, намеки, но достаточно прозрачные для того, чтобы все всё поняли. И читатели-слушатели, и цензоры-редакторы.
За почти 50 лет, прошедшие с тех пор, как Окуджава сочинил «Песенку о Моцарте», я никогда ни от кого не слышал такого причудливого толкования ее второй строфы. Когда стихотворение под названием «Моцарт на скрипке играет» появилось в альманахе «День поэзии» (Москва, 1969), «мыслящая интеллигенция», уже слышавшая эту песню благодаря «магнитиздату», удивлялась: как, мол, цензура не заметила крамолы в «загадочной строфе о грехах Родины вечной?» (цитирую монографию Д. Быкова об Окуджаве). «Конечно, о «перегибах» и «ошибках» еще ритуально вспоминали, но все неохотнее; сама мысль о том, что у Родины могут быть грехи, выглядит кощунственной по советским меркам… Остается предположить, что магия этой песни Окуджавы была такова, что действовала и на чиновников отечественной цензуры (в 1976 году, на пике застоя, «Песенка о Моцарте» была включена в первый советский диск-гигант Окуджавы) – либо их расслабила туманная формулировка. Смысл-то понятен – не следует безоглядно превозносить Родину за то, что достойно осуждения, и как раз шестьдесят девятый год в этом смысле показателен: реабилитация сталинизма шла полным ходом, после Пражской весны последние иллюзии шестидесятников развеялись, «как на кострах». (там же)
Я с Диминой трактовкой согласен. А ты?
И последнее, также относящееся к цитированию и толкованию. В уже упомянутой статье «Высоколобый бунтарь» есть такой пассаж:
«Только горстка русских интеллигентов, собравшаяся в сборнике «Вехи» в начале 20-го века, была способна осознать, что они «должны были быть благодарны царской власти за то, что она своими штыками и нагайками охраняла их от ярости народной».
Слова о спасительных штыках и нагайках произносит в «Вехах» один из авторов сборника, Михаил Гершензон. Ты не только лишил их контекста, но и слегка слукавил: преподнес от имени всех авторов этой замечательной книги. Нехорошо. И не типично для твоего авторского метода…
ОСНОВЫ ЕФИМИЗМА
Власть отвратительна, как руки брадобрея…
(О. Мандельштам)
Вспомнилось мне вдруг, где и как мы познакомились. Встреча наша произошла в Энн-Арборе, в издательстве Ардис, которое согласилось издать мою книжку «65 песен Булата Окуджавы». Ты, только что приехавший в США, работал у Профферов то ли корректором, то ли наборщиком, то ли и тем, и другим. И помог этой книжке – первому изданию окуджавских песен с нотами – выйти в свет в весьма приличном виде. Такое не забывается. Спасибо тебе!
Моя трудовая жизнь в Америке началась за несколько лет до этого, жарким летом 1974 года. На фабрике зимних нейлоновых мужских курток в Де-Мойне, столице штата Айова, где проживал мой американский дядя Герман Фрумкин. Устроился я туда, чтобы подзаработать и купить машину, без которой, как мы с Лидой быстро сообразили, в Америке – как без ног, особенно – в маленьких городках, в одном из которых нам предстояло жить.
Взяли меня разнорабочим, платили по тогдашнему минимуму – 3 доллара 29 с половиной центов в час. Я перерабатывал отходы стекловаты, которая шла на подкладку. Бросал бесформенные грязные куски в оглушительно гремящую машину, и, когда специальная камера размером с просторную комнату до отказа наполнялась белоснежным пухом, останавливал агрегат, набивал ватой большие пластиковые мешки и оттаскивал их в другой цех. Я частенько оставался на сверхурочные и работал, как вол, почти не делая перерывов – думал, что в Америке так вкалывают все. Допускаю также, что во мне сработал глубоко засевший с детства комплекс доблестного стахановца… Я так увлекся, что не замечал неодобрительных взглядов, которые бросали на меня мои коллеги. Расплата за мой дурацкий трудовой энтузиазм наступила быстро. Ко мне подошел президент фирмы Фред Лорбер, велел остановить мою грохочущую машину и произнес извиняющимся тоном: “Володья, relax! Don’t work too hard! Рабочие жалуются, говорят, что тебя, наверно, подослала советская госбезопасность с целью помешать свободным американским профсоюзам бороться за права трудящихся!” Оказалось, что я мог отдыхать не только во время ланча (30 минут), но делать небольшие coffee breaks!
Проработав около месяца, я уволился и купил за 500 долларов подержанный Ford Galaxy 500, на котором мы укатили в штат Огайо, где меня ждала работа директора Русского дома, в котором жили студенты Оберлинского колледжа, изучающие русский язык.
Несмотря на краткость моей карьеры машиниста, я успел подружиться с некоторыми из рабочих моего цеха, у одного из них мы побывали на ужине. Зарабатывали мои коллеги, конечно, гораздо больше моего и совершенно не походили на вколоченный в нас с детства образ пролетариев, угнетаемых безжалостными эксплуататорами-капиталистами и мечтающими, как поется в «Интернационале», «отвоевать свое добро».
Еще меньше походил на пролетария молодой негр Рик, с которым я познакомился в спортивном зале Оберлинского колледжа. Он работал сборщиком на заводе Форда милях в 20-ти от нашего городка и приезжал по уикендам позаниматься на снарядах и погреться в сауне. Там, разомлев от сухого тепла, мы и вели наши неторопливые беседы. Рик обо всем судил спокойно и взвешенно, говорил, что работа и зарплата его устраивают, в политике придерживался умеренной линии.
В начале 90-х годов, когда я уже жил в Вашингтоне и работал на Голосе Америки, судьба свела меня с американскими тружениками села. В качестве переводчика талантливого украинского животновода, приглашенного министерством сельского хозяйства США для изучения основ частного фермерства, я проехал по значительной части Канзаса и Иллинойса. Удивлялся я увиденному там, пожалуй, не меньше, чем украинский гость из совхоза в Киевской области. В особенности – тому, как эти хлеборобы и животноводы разбирались в экономике, финансах, политике. Поразило нас и то, что почти все они оказались миллионерами. Тем не менее, правительство критиковали: за обилие сковывающих бизнес государственных “regulations” и, как ни странно, за чрезмерную щедрость: некоторые субсидии, выплачиваемые государством американским фермерам, они считали ненужными и даже вредными…
Не знаю, как ты, но я не замечал у тех, кого здесь называют “working Americans”, проявлений зависти к своим более успешным согражданам. Не ощущал я их и в Европе. Весной 1974 года Боря и Наташа Шрагины привели в квартиру, которую мы снимали вместе в Ostia Lido под Римом, итальянского коммуниста-функционера Энцио, неплохо говорившего по-русски. Он жаловался на то, что итальянский рабочий класс обрастает буржуазным жирком и настропалить его на борьбу за построение социализма становится все труднее. И вот – придумал новую форму агитации, наглядную, эффективность которой проверяет в Милане, среди рабочих завода Fiat. Энцио и его собратья по партии останавливают работяг у проходных и спрашивают, на каких машинах они приехали на работу. «И тогда мы им говорим: Ага! Посмотрите, на каких роскошных автомобилях подкатывают к заводу ваши начальники! Разве это справедливо? Разве это можно терпеть?»…
Ты наверяка догадался, к чему я клоню. Да, меня смущает твоя формула-схема, призванная объяснить механизм государственного устройства, существующего, в различных вариациях, «последние пять тысяч лет»:
«В любом человеческом обществе существует расслоение, связанное с врождённым неравенством, которое я в своих других писаниях охарактеризовал терминами «высоковольтные» и «низковольтные»». Между этими слоями будет неизбежно возникать противоборство, непонимание, напряжение. Роль и задача верховной власти состоит не в том, чтобы быть умнее, талантливее, честнее, «высоковольтнее» всех остальных, а в том, чтобы быть арбитром между этими вечно противостоящими друг другу слоями, чтобы не дать их скрытой вражде выплёскиваться наружу, доходить до кровопролитий.» («Высоколобый бунтарь»).
Да, природа несправедлива, одни люди умнее, одареннее, энергичнее, честолюбивее других, с этим спорить не буду. Ты подробно и интересно развил этот тезис в своей книжке «Стыдная тайна неравенства» (2006). Но есть в твоих рассуждениях о «высоковольтных» и «низковольтных» нечто такое, что кажется мне перебором, излишней драматизацией, претензией на универсальность. Ощущение это вызывают такие обороты, как «будет неизбежно возникать противоборство, непонимание, напряжение», «вечно противостоящие друг другу слои», «не дать их скрытой вражде выплескиваться наружу» и т.п.
Что-то мне это смутно напоминает. Да, вот оно:
«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов».
Так начинается первая глава Манифеста коммунистической партии (1848): «Буржуа и пролетарии». Марксизм, религия времен нашей юности, учил нас видеть в любом обществе вечный и неустранимый антагонизм между классами, между угнетающими и угнетаемыми. В изобретенном тобой ефимизме слово «классы» заменено эвфемизмом: у тебя вечно противоборствуют не угнетающие и угнетенные, а «высоковольтные» и «низковольтные». Или «умные» и «дураки», как ты написал в недавнем письме, пытаясь популярно объяснить мне свое учение при помощи «Песенки о дураках» Булата Окуджавы. Заметив попутно, что песенка нуждается в поправке: природа назначила не по одному, как сказано у Булата, а «по десять дураков на одного умного».
Весьма выразительна другая твоя метафора (в: «Закат Америки. Саркома благих намерений»), где современное государство уподоблено плывущему по океану кораблю. На этом корабле имеются лоцман, дозорные на мачтах, «на мостике стоит капитан, окружённый помощниками, мичманами и боцманами, отдаёт приказы рулевому, выслушивает дозорных, принимает решения, вершит суд над ослушниками и нарушителями дисциплины».
А «в трюмном помещении гребцы налегают на вёсла, кочегары бросают уголь в топки, пушкари чистят пушки, повара готовят обед».
Ну, и каково этим трудягам («угнетенным», «низковольтным», «дуракам») там, в трюме?
«Гребцам и кочегарам будет казаться, что их перегружают надрывным трудом, заставляют двигать корабль неведомо куда, когда в трюмах ещё полно запасов еды и пресной воды, львиная доля которых достаётся бездельникам, окружающим капитана или болтающимся в своих комфортабельных смотровых гнёздах на мачтах».
Эти настроения – вечный источник напряженности, чреватой взрывом. Того и гляди, случится «новый “Бунт на Баунти” или “Броненосец Потёмкин”».
И здесь мы подходим к самому интересному, самому пикантному элементу твоей теории. Кто же, по-твоему, главные зачинщики смут и кровавых социальных взрывов? Кто затевает корабельные бунты, революции и гражданские войны? Отчаявшиеся несчастные работяги, которым «нечего терять, кроме своих цепей»? Никак нет! Виновники всему – лоцманы, боцманы и дозорные, которых ты в другом месте называешь «высоколобыми хозяевами знаний». Которые «не в силах разглядеть глубинную суть верховной власти, описанную Томасом Гоббсом в его главном труде «Левиафан»: её главная роль состоит не в том, чтобы господствовать над всеми и вести народ за собой, но в том, чтобы служить арбитром между враждующими группами населения, между дальнозоркими и близорукими, между управляющими и управляемыми».
Непонимание этой глубинной сути верховной власти превращает высоколобых интеллектуалов в бунтарей, охваченных, как ты выразился в письме от 29-го мая, «сладкой похотью ниспровержения».
Ох, как ты их не жалуешь, этих витийствующих борзописцев и бумагомарак!
«Нет, не может интеллигент полюбить правителя – хоть ты его режь! –восклицаешь ты в начале своего программного очерка «Высоколобый бунтарь». – Российский интеллигент – тем более.
Разве что великий Пушкин в зрелые годы сумел с сочувствием вглядеться в судьбу Бориса Годунова, восхититься Петром Первым, даже найти слова одобрения для Николая Первого: «он честно, бодро правит нами». Но друзьям его молодости, которые потом вышли на Сенатскую площадь в Петербурге, больше нравились его юношеские строчки про Александра Первого: «кочующий деспот», «плешивый щёголь», «враг труда».
Что ж, поздравляю. Ты умудрился избавиться от этого родового изъяна русской интеллигенции, заглушить в себе зловредную и сладкую «похоть ниспровержения» и полюбить правителя, определив для него спасительную нишу: арбитра между вечно и повсеместно враждующими высоковольтными и низковольтными. И, наплевав на риск потерять понимание и уважение своих многолетних друзей, громогласно и многократно призываешь разобщенную и отнюдь не могучую кучку критиков российского режима умерить пыл и не «поносить с утра до вечера» кремлевского диктатора, каким бы ужасным он им ни казался. Ты едко иронизируешь над теми, кто «со страхом замечают феномен так называемой «сталинизации». И предаешь анафеме политических комментаторов, которые «ищут, «кому это выгодно, кто подспудно толкает» страну в сторону возрождения страшного режима».
Но вот что странно, Игорь. При всей пытливости твоего ума и поистине гигантской эрудиции, ты прошел мимо других, отличных от твоих, толкований природы и происхождения революций. Есть, например, такая теория, которой придерживается целый ряд серьезных историков, как на Западе, так и в России: революции совершаются радикалами, но происходят они по вине консерваторов.
«Очень часто огромный вклад в развитие революции вносят те люди, которые любой ценой хотят ее предотвратить, – заметил недавно Борис Колоницкий, профессор истории в Европейском университете (Санкт-Петербург). – Если ничего не делать, соблюдая жестко консервативный курс без какого-либо развития (а совместить консерватизм и развитие довольно сложно), то это очень часто приводит к революции».
В книге американского писателя и историка Семена Резника «Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А.И. Солженицына» имеется большой раздел, занимающий львиную долю первого из двух томов этой книги. Озаглавлен он так: «Коронованный революционер». В нем – подробно и в высшей степени убедительно – рассказано о том, что мог сделать (и не сделал!) император Николай Второй, чтобы содействовать эволюционному развитию России и предотвратить катастрофу 1917 года. Рассказ этот – отличная иллюстрация мысли профессора Колоницкого о роковых последствиях «жестко консервативного курса без какого-либо развития».
Но теории теориями, споры спорами, а российский корабль плывет себе и плывет, все более отдаляясь от материка под названием «Западная цивилизация». Мы с тобой сбежали на этот материк, когда на мачте корабля развевался красный флаг с серпом и молотом. Теперь там полощется триколор, который все больше смахивает то ли на красно-коричневый, то ли на черный, пиратский. Те, кому это активно не нравится, один за другим перемещаются на наш материк, чтобы не повторить судьбу тех, кого сбросили с корабля, предварительно отправив на тот свет. Оставшиеся в России «высоколобые бунтари» продолжают говорить, писать, кричать о том, что кораблю нужен капитальный ремонт, и что идет он ложным, гибельным курсом. Между тем ты, из своего безопасного далека, призываешь их уняться, обуздать свою «похоть ниспровержения» и посочувствовать пахану-капитану, взвалившему на себя труднейшую и неблагодарнейшую роль арбитра между трюмом и верхней палубой. Роль эта до того обременительна, что капитану на мостике порою чудится, что он заброшен в самый низ, в трюм, на самую тяжелую работу: «Все эти восемь лет я пахал, как раб на галерах, с утра до ночи, и делал это с полной отдачей сил». Это было сказано моим тезкой и бывшим соседом с Баскова переулка 12 (я жил на Баскова 6) в Кремле 14 февраля 2008 года. Девять с лишним лет минуло с тех пор, а он, болезный, все еще пашет. И, надо думать, долго еще будет пахать, грести, рулить и отдавать приказы с капитанского мостика. Он ведь там – «наше всё», властная вертикаль в одном единственном лице, так что не тревожься, Игорь: арбитраж обеспечен, режим не рухнет. Корабль, правда, будет ржаветь, дно обрастать ракушками и водорослями, ход его замедлится, но потонет он не скоро. На их – капитана и его сатрапов – век хватит вполне.
Вот такие пироги, дорогой друг.
А мы тут витийствуем, ломаем копья в спорах и доживаем свой век в погружающейся в сумерки, но пока еще благополучной Америке.
Всех благ,
Твой В.Ф.
Июнь 2017.
ОТБОЙ
Дорогой Игорь!
Я внял твоим доводам, изложенным в письме от 18-го июня, и отказываюсь от своего предложения обменяться открытыми письмами. Хотя, честно сказать, не всё в этих доводах понимаю. Письмо это ты начинаешь так:
Дорогой Володя, я обдумал твоё письмо от 15-го июня и выбрал трусливо отклонить твоё предложение. Ты знаешь, что в СССР я публиковал в Сам- и Тамиздате труды, за которые мог получить до пяти лет лагерей. Но сегодня мне грозит более страшное наказание за мои «неправильные идеи»: утрата расположения друзей и близких. В личных письмах тебе я иду на риск и приоткрываю забрало. Но если мы сделаем нашу переписку публичной, из неё исчезнет важнейший элемент – искренность.
Я перечитал твои письма, относящиеся к нашему спору, и нашел в них всего лишь три-четыре выхода за рамки твоих опубликованных работ. Вот они:
- Есть такая вещь «сладкая похоть ниспровержения». Мыслящая интеллигенция с одинаковой страстью предаётся ей и в России, и на Западе, это естественно, в этом она видит своё назначение. (письмо от 29 мая 2017),
Ты, возможно, полагаешь, что эта броская и едкая «сладкая похоть» больно кольнет оставшихся в России близких друзей, выражающих недовольство нынешним российским режимом. Не знаю, может быть.
- Продолжаешь ты эту свою фразу так: Но на Западе они устроились хитро: противоборствующие партии ниспровергают друг друга по очереди. Однако в каждой стране есть ещё трудная работа, называемая «управлять народом». И есть незрелые народы, которые не умеют, не станут подчиняться власти, позволяющей кому-то с утра до вечера поносить себя (пресловутая и бесценная «свобода слова»).
Здесь бросается в глаза резкое словечко «поносить» и то, что столь высокое понятие, как свобода слова, ты снабдил снижающим эпитетом «пресловутая» да еще и заключил в иронические кавычки. От этого могут поморщиться многие. Как на Западе, так и в России.
- В письме от 8-го июня ты популярно объясняешь мне свое учение о вечном конфликте между «высоковольтными» и «низковольтными» при помощи «Песенки о дураках» Булата Окуджавы. И предлагаешь, для наглядности, заменить высоковольтных на умных, а низковольтных на дураков.
Заметив попутно, что песенка нуждается в поправке: природа назначила не по одному, как сказано у Булата, а «по десять дураков на одного умного».
Не исключаю, что эта метафора представляется тебе рискованной потому, что в недоумки попадает весьма обширный сегмент общества. Который, согласно другой твоей метафоре, уподобляющей государство бороздящему океан кораблю, располагается в трюме. Там, в самом низу социальной лестницы, «гребцы налегают на вёсла, кочегары бросают уголь в топки, пушкари чистят пушки, повара готовят обед». («Закат Америки. Саркома благих намерений.»
- Мы оба на девятом десятке выстроили себе домик для души, то есть картину мира, и я вовсе не хочу разрушать твою и требовать чтобы ты сменил свои страхи – превращение правителя в тирана – на мои – разгул победившей майдановской черни.(18 июня 2017)
«Майдановской черни»… Тут я более, чем поморщился – вдрогнул. Почудилось, что читаю не Ефимова, а какого-нибудь Прилепина или, прости господи, Проханова.
Риторические вольности такого рода ты выносить на публику не намерен. Почему? Потому что считаешь, что если нашу полемику лишить откровенных пассажей, допустимых в частной переписке, «из нее исчезнет важнейший элемент – искренность».
Ну, насчет искренности я с тобой полностью солидарен, поскольку сам терпеть не могу притворства. Нам осточертело лукавить и кривить душой там, в оставленном нами мире. И правда, зачем же заниматься этим здесь, на подходе к последней черте? На мой взгляд, ты этим грехом не страдаешь, хотя в твоих официальных публикациях ни про сладкую похоть не говорится, ни про дураков-работяг, ни про «пресловутую» «свободу слова», ни про «майдановскую чернь». Зато в них есть нечто иное.
Вспомни: еще три года назад, ты, не таясь и не притворяясь, громогласно произнес следующее:
Живя в Советском Союзе, я точно знал, что мои политические взгляды следует скрывать от властей предержащих и от людей посторонних. Какой парадокс! На Западе я дожил до того, что должен скрывать их от людей дорогих мне и близких по духу, по вкусам, по жизненной судьбе, если не хочу утратить их доброе ко мне расположение. («Высоколобый бунтарь»)
Прочитав эту статью, я подумал: «Надо же! До чего смело! С такой прямотой признаться urbi et orbi в своем инакомыслии наоборот! В отказе от либерализма и переходе в охранительство!»
Судя по твоим книгам и статьям последних лет, ты отбросил обуревавшие тебя страхи и бьешь прямой наводкой по «мыслящей интеллигенции», охваченной пагубной страстью ниспровержения власти, которая позарез нужна любому обществу в качестве арбитра между готовыми пожрать друг друга высоковольтными и низковольтными. Но ты пошел на еще больший риск – в статьях, где ты скрылся под придуманным тобой именем. И если ты рассчитывал, что «дорогие тебе люди» не узнают в них твой почерк, манеру, интонацию и лексику, то ты проявил поразительную наивность, которой я в тебе прежде никогда не замечал. Прочитав эти статьи, написанные с открытым настежь забралом, я тут же вспомнил галичевский «Красный треугольник»: «Вот стою я перед вами, словно голенький»…
Но и в тех работах, где ты выступаешь под своим именем и где, по твоим словам, ты не приоткрываешь забрало, легко прочитывается твое, изумившее меня, учение о причинах общественных катаклизмов и путях достижения пусть шаткого, но более или менее сносного социального равновесия. Подтекст всех этих работ тоже предельно ясен:
«Прислушайтесь к моим “Основам ефимизма”, вникните в открытые мной рецепты, и человечество навсегда избавится от кровавых социальных конфликтов».
Ты обходишься без экивоков и недомолвок, не прибегаешь к «эзопову языку». Так что читатели вполне адекватно понимают твои идеи. С чем-то они соглашаются, с чем-то – нет. Вот что мне написал недавно твой и мой знакомый, прилежно читающий все твои труды:
Конечно, позиция Игоря для меня неприемлема, но не потому, что он против свободы и демократии (тут мы все вроде бы согласны, что это не для России), а потому, что он как-то игнорирует огромный масштаб экономических преступлений против народа, совершаемых правителями. Почему для него это не важно, почему он этих правителей поддерживает и уважает, я понять не могу. Возможно, потому, что он идеолог, а практические вопросы его не интересуют. Если бы в России был правитель авторитарного толка, но честный, у меня никаких возражений не было бы. Но этого просто не может быть, потому что система такова, что честному человеку наверх не пробиться.
Автор письма, критикуя тебя, не пощадил и твоего оппонента, то есть меня:
Кроме того, мне кажется, что вы с Игорем преувеличиваете роль интеллигенции в российском политическом процессе. Он боится, что дай ей волю, и она опасно расшатает ситуацию, приведет к майдану. (Я лично ничего страшного в майдане не вижу, кроме волеизъявления народа.) А ты думаешь, что путем просвещения можно постепенно воспитать народ так, чтобы он без всяких революций и кровопролития сделал из России свободную страну. Я в этом вопросе скептик, циник и пессимист.
Эх, если бы только этим ты и ограничился: преувеличивал роль интеллигенции! Куда там! Она почему-то тебя жутко раздражает, и ты обрушиваешь на нее всю мощь своей риторики, сочащейся иронией и сарказмом. Твое отвращение к витийствующим высоколобым бунтарям напомнило мне фразу Ленина из письма Горькому от 15 сентября 1919 года о том, что интеллигенция, на самом деле, – не мозг нации, а говно. У тебя эта «прослойка» смахивает, скорее, на другую субстанцию – радиоактивные отходы, угрожающие здоровью и стабильности общества и чреватые катастрофическим взрывом. Владимир Ильич, как известно, вышвырнул цвет русской интеллигенции за пределы России. На так называемом «философском пароходе», хотя на самом деле пароходов было больше: два из Петрограда и несколько из Одессы и Севастополя. Да еще и поездами этих умников везли – из Москвы в Латвию и Германию. Будь твоя воля, ты, надо думать, поступил бы примерно так же, но обошелся бы одним суденышком. Вполне подходящим, чтобы разместить то, что чудом уцелело от мыслящей и честной русской интеллигенции за советские и путинские годы. Не сомневаюсь, что тебе охотно помогли бы осуществить эту операцию такие деятели, как Никита Михалков и примкнувший к нему брат и коллега – недавний либерал Андрей Кончаловский. Да и многие другие мастера культуры, решившие воздержаться от этого непотребного (и опасного) занятия – критики властей предержащих.
Как я заметил в первом из моих открытых писем, меня всерьез заинтриговала твоя метаморфоза. В эти дни я много думал о том, какие же свойства твоего незаурядного ума заставили тебя покинуть одну традицию русской мысли, которая превыше всего ставит свободу личности и ее права, и примкнуть к другой, во многом противоположной. Вот моя гипотеза.
Твой философского склада интеллект нацелен на выведение категорий, формул, схем, которые настолько тебя увлекают, настолько тебе дороги, что ты делаешь их универсальными, годными для едва ли не всех общественных формаций за последние пять тысяч лет. В результате ты нередко приходишь к весьма сомнительным выводам, как, например, в вопросе о том, по чьей вине происходят революционные взрывы. Подробнее об этом говорится во втором открытом письме, которое, как и первое, я оставляю закрытым, идя навстречу твоей просьбе.
Посылаю их тебе в приложении к этому письму. Для твоего семейного архива. А я их сохраню в своем. Кто знает, может быть ими заинтересуются наши потомки, роясь в сегодняшнем интеллигентском… Помню, помню: у Маяковского речь о другом говне – окаменевшем.
Давай на этом и завершим затянувшийся спор двух славян[?] между собою. (Да простится мне вольный парафраз строки из печально знаменитого пушкинского стиха…)
Твой В.Ф.
22 июня 2017.