Виталий СЕРОКЛИНОВ | Короткий месяц

Виталий Сероклинов (1970) — родился в г. Камень-на-Оби Алтайского края, учился на математическом факультете Новосибирского государственного университета. Работал грузчиком, слесарем, садчиком, столяром, проводником, директором магазина, и.о. главного редактора журнала «Сибирские огни». Автор сборников рассказов «Записки ангела» (2009, Новосибирск), «Местоимение» (2010, Нью-Йорк), «Предложение» (2012, Нью-Йорк). Публиковался в журналах «Новый мир», «Сибирские огни», «Панорама» (Лос-Анджелес), и др. Живёт в Новосибирске.

Короткий месяц

СЮРПРИЗ

Сегодня на завтрак каша-размазня, но это ничего, главное, что сегодня вечером в больницу придет мама и Верка устроит маме настоящий сюрприз!

К сюрпризу Верка стала готовиться с самого утра. Сначала выпросила у старшей медсестры шарики, оставшиеся с Нового года, – она знает, осталось два красных и много-много дурацких желтых – ничего, они для сюрприза тоже сойдут. Бабушка называет такой цвет «детской неожиданностью». Не все правильно догадываются, но Верка сразу поняла, про что это, – не зря ее назвали в честь бабушки.

Бабушка обычно остается дома с младшей сестренкой Верки, но иногда они приходят все вместе – бабушка, мама и пищащая кроха у нее в рюкзаке. Папа бывает реже, у папы много работы – Верка понимает, надо зарабатывать на ее лечение. Вот и сейчас папа в командировке, потому о сюрпризе узнает сначала одна мама, а папу она порадует позже.

Бабушка сюрпризу, наверное, тоже обрадуется. Ведь это она рассказала Верке, что когда люди умирают, то у них вырастают крылышки, как у бабочек. Наверное, они и становятся бабочками – Верка тогда не дослушала и размечталась: вот бы ей стать бабочкой…

А вчера Верка подслушала, как Юрий Иванович, ее врач, сказал Викториианатольевне, что все бесполезно, он проверил и перепроверил – у нее никаких шансов, нужно выписывать, «пусть побудет с семьей, она сама просила». А это же она, Верка, просила, чтобы ее отпустили домой хоть ненадолго, потому что тут скучно и всегда тошнит от ихней дурацкой «химии»! Так тошнит, что невозможно съесть даже бабушкины кексы, которые приносит мама, – и Верка отдает кексы Юрию Ивановичу, а он, Верка знает, делится с Викториейанатольевной. А вчера Вика, как ее тут называют, плакала, когда Юрий Иванович объяснял все это, а он ее дернул за руку и сказал:

– У тебя что – у самой проблем мало?! Не первая и не последняя, привыкай, раз уж пришла сюда!

А потом они пошли в палату напротив, она называется «стерильная», там лежит какая-то старая тетя, Верку к ней не пускают, хотя она тут почти везде была, ей можно. И Верка сразу же подумала про бабочек – представила, как обрадуются родители, когда она им скажет, что станет бабочкой с крылышками, и как она будет смешно щекотать щечки маленькой сестренки своими бабочкиными усиками, а та сначала не поймет, кто это, а потом засмеется и протянет пальчик, чтобы Верка села на него и похвасталась крылышками.

И теперь Верка весь день не может даже присесть – надо и гирлянды развесить, и шарики надуть, и нарисовать для мамы приглашение на праздник. Девочки с большой палаты ей бы помогли, но сейчас на тот, «детский» этаж Верку не пускают – говорят, должна быть рада тому, что ей нашлось «койко-место». Хотя у нее не палата, а бывшая больничная подсобка, в которую с трудом поставили три кроватки и две тумбочки, а для стойки с капельницей даже не осталось места.

А вечером, когда все было готово, Верка чуть не заплакала. Когда из той, «стерильной» палаты повезли куда-то тетеньку, Юрий Иванович сказал Викториианатольевне, что хватит уже расстраиваться, посмотри, как наша Верунчик поправляется, никто и не ожидал, – а теперь до ста лет доживет; еще пару недель – и домой.

И значит, вчера они говорили вовсе не про нее, и не быть ей бабочкой. И что она теперь скажет маме, никакого сюрприза ведь не получится…

А когда приходит мама, Верка съедает все бабушкины кексы без остатка, не будет она делиться с противным Юрием Ивановичем, раз он такой врун! Прожевав, Верка признается про несостоявшийся сюрприз маме и плачет навзрыд, а рядом, обняв ее, плачет мама – ей, наверное, тоже обидно, что сюрприза не получилось.

И Верка утешает маму, гладит ее трясущееся плечо и говорит, что ничего страшного, через сто лет она все равно станет бабочкой, пусть только мама потерпит.

И мама совсем не ругает ее за рассыпанные на кровати крошки из-под кекса.

И обещает потерпеть.

МЕЧТА

Девочка лет двадцати пяти, в наброшенном на плечи платке с крупной бежевой бахромой и в серебристых полусапожках с рыжеватыми меховыми вставками, стоит перед витриной и смотрит на нее, не отрываясь.

На витрине телефоны, запчасти к ним и прочие гаджеты. Прямо перед девочкой новенький серебристый айпод с каплевидными наушниками, обвивающими прямоугольник футляра.

Девочка, сама того не замечая, водит по воздуху растопыренными пальцами, то прижимая руки к бедрам, то нервно перебирая ими.

К девочке, торопясь, подбегает другая – вся в черном, с добавками розового на воротнике и фальшзапонками модной куртки. Она почему-то не окликает подругу, заслоняя ей витрину, только так обратив на себя внимание.

После первых ее жестов становится понятно почему. Ее правая рука сжата в кулак, указательный палец вместе с кистью поворачивается из стороны в сторону: «Что?»

Та, что в серебристом, стеснительно показывает растопыренными пальцами над своей головой, кругами водя ими надо лбом: «Мечта».

«Черная» сердится, показывая свою возбужденность и недовольство выражением лица и движением наставленного к сердцу кулака.

«Серебристая» все так же стеснительно, но непреклонно показывает сложенной странной щепотью правой руки на свою левую подмышку: «Хочу!»

«Черная» делает быстрое раздраженное движение указательными пальцами прижатых к груди кулачков, будто показывает пробежку в баскетболе: «Это – другим!»

«Серебристая» покорно трогает себя указательным пальцем за лоб: «Я знаю».

«Черная» еще более раздраженно вытягивает правую руку и делает движение, будто энергично чешет пузо коту, перебирая пальцами: «Тогда – зачем?!»

«Серебристая» начинает размахивать руками и быстро-быстро шевелит губами, чуть подвывая, потом успокаивается, поднимает растопыренные пальцы над головой и водит ими над макушкой: «Мечта!»

Они уходят, одна психованно, другая понуро.

Через несколько секунд «серебристая» возвращается, находит упавшую варежку, напоследок оборачивается к витрине, смотрит на серебристый прямоугольник и «говорит» синеватой витрине, водя над головой растопыренными пальцами: «Мечта…»

 ШОВ 

В аптеке старушка передо мной спрашивает у девочки в белом халате «что-нибудь для сна». Заморские капли и сиропы для нее дороги, остается только валерьянка.

Я зачем-то говорю, что у меня теща заваривает на ночь полкружки пустырника – и спит потом крепко, даже внучка ее не будит, когда к утру начинает крутиться, воевать с котом на подушке и обнимать бабушку.

А старушка как-то грустно-грустно на меня посмотрела и говорит:

– С внучкой и я бы спала безо всякого пустырника крепко-прекрепко…

Вздохнула и повернулась к аптечному окошку.

Я смотрю, а у нее на пальто сзади шов разошелся.

И некому сказать.

ЛУЧШИЕ 

Он называет ее «маленькая».

– Маленькая, подожди, подожди, я сейчас, я скоренько, – говорит он и спускается на ступеньку ниже нее.

Ступеньки занесены снегом и притоптаны, лестница длинная, можно упасть. Потому он опережает ее на ступеньку, одной рукой опершись на палку; на другую его руку опирается она – его «маленькая».

Она выглядит пободрее его – если так можно сказать о годах далеко за семьдесят. Но с улыбкой принимает его помощь и только после очередной ступеньки тревожится:

– Лёнечка, Лёнечка…

Он массирует под расстегнутым пальто левую сторону груди, немного морщится и через силу говорит, проглатывая буквы:

– П-жди, п-жди…

Она ждет – кажется, у них это договорено, и понятно, что в нужный момент она ждать не будет, но он еще не наступил.

На мое предложение помочь он с благодарностью, но твердо отказывается:

– Я сам, я сам, уже все в порядке, молодой человек.

Он тщательно запахивает пальто, поправив шарф, спускается на одну ступеньку и снова подает ей руку. Она улыбается, опирается на его ладонь и идет за ним, время от времени поглядывая куда-то вниз пролета.

Внизу сгребает рассыпающийся снег мальчик лет четырех. Он нетерпелив и бросается ко всем, кто спустился по ступенькам, с вопросом:

– А вас как зовут? – Не дожидаясь ответа, он выпаливает: – А меня – Даня! А мои баба с дедой самые-самые лучшие! – и показывает на спускающуюся пару.

И я ему верю.

ЩЕПКИ 

В школе установили прямо на входе большой красочный ящик – для валентинок, анонимных и нет. Девочки ходят торжественно-равнодушные и больше обычного накрашенные, мальчики суетятся и что-то обсуждают шепотом.

За школьной столовой угловатая восьмиклассница с рублеными чертами лица, в нелепой юбке и в куртке с растянутыми рукавами что-то долго выкладывала на снегу из щепок, веточек и прочего мусора. Выложенное оказалось кривоватым сердечком, на которое она рухнула лицом вниз, разведя в стороны руки. Полежав, она встала, посмотрела на выемку в снегу, повернулась и пошла в сторону покосившихся домиков у оврага, теснимых новостройками. По дороге она время от времени снимала с себя прицепившиеся ветки и щепки, зачем-то складывая их в мешок для обуви, и часто оглядывалась.

Но позади никого не было.

КОРОТКИЙ МЕСЯЦ 

В дальнем коридоре детского сада под лестницей сдавленными голосами разговаривают двое: спорят, кто больше любит ребенка, распределяют дни, которые будут проводить в следующем месяце с сыном, говорят что-то про коньки, про стоимость бассейна и «если бы ты был мужиком».

Мужской голос говорит про «короткий месяц» и потерю из-за этого двух выходных, «которые мои»; женский – опять про бассейн, его дороговизну и хлорку в нем.

За углом стоит мальчик лет пяти с обмотанным вокруг шеи большим белым шарфом. Ему жарко, он не может дотянуться до узла шарфа. Но он привычно молчит и разглядывает веселые картинки на стендах. На картинках «папа мама и я» играют в снежки, ходят на лыжах, плывут наперегонки в бассейне. И улыбаются.

Сюда почти не доносятся голоса его родителей. Слышен только свистящий шепот и визг замочка-«молнии», нервно подергиваемой кем-то из разговаривающих.

На всем этаже пахнет какао.

Скоро февраль.

Короткий месяц.

ПЕРЕХОД 

В переходе между станциями «Красный проспект» и «Сибирская», наверху, не внизу, иногда сидят двое.

Она выглядит лет на пять моложе своих тридцати, у нее все в тон и ничего лишнего: сумочка, стильные сережки с камушками под цвет глаз, целый набор жакетов и кофточек с каждый раз новыми крохотными брошками или кулончиками, дорогие сапожки, сейчас зимние на высоком каблучке, а осенью – почти на плоском, но с необычной формы подошвой – последний писк от кого-то из обувных грандов.

Он чуть моложе; осенью и зимой он ходит в одной и той же бесформенной шапке, похожей на какой-то клобук, с серьгой в ухе в виде колеса велосипеда, с гвоздиком в носу и в бесформенных штанах, которые он постоянно, привставая, подтягивает.

Они никогда не разговаривают – по крайней мере, я этого никогда не видел, – просто сидят и смотрят перед собой, даже не оборачиваясь друг к другу. Потом они оба встают – одновременно, будто по уговору – и расходятся: он на «Сибирскую», в сторону вокзала, она – на «Красный проспект». Он уходит первым, она чуть задерживается, чтобы поудобнее перехватить сумочку, лишь после спускаясь по ступенькам к поездам.

Я ничего о них не знаю. Я много раз хотел подойти и поинтересоваться у нее или у него, почему они сидят тут, но не решился. Недавно он – тот, в дурацкой шапке, – посмотрел на меня, будто узнал, и даже, кажется, хотел о чем-то спросить. Но так и не спросил.

Расставаясь, они всегда на секунду сцепляются мизинцами.

Однажды он пришел с перевязанным свежим бинтом мизинцем. Через белое проступала почему-то коричневатая кровь.

В тот раз она взяла его руку в свою – на ту же секунду.

Больше она себе такого не позволяла.

УЖЕ 

У фонтана в дождливый выходной почти никого не было, только стояла «девятка» с поцарапанным правым крылом, и трое время от времени вяло и скучно улыбались в объектив, который держал в руках четвертый из их компании.

Ее подсадили на ограждение фонтана – в свадебном платье лезть сюда самой неудобно, да и в ее положении уже не так просто куда-то взобраться.

Он, с белым искусственным цветком в нагрудном кармане нового костюма, покладисто улыбался, когда ему об этом говорили, и терпеливо ждал, пока расправит все складочки платья на своем объемном животе невеста, явно пытаясь не встречаться с ней взглядом.

Пожилая женщина в ярком, с маками, платке отмахивалась от фотографа и говорила, что не хочет мешать молодым, – смешно и не по-местному окая и от этого стесняясь еще больше.

Фотограф безразлично щелкал, командуя молодыми, не дожидаясь, впрочем, исполнения своих команд и разжевывая на ходу что-то оранжевое, похожее на сухофрукты.

Когда «фотосессия» закончилась, жених достал из кармана брюк телефон, назойливо играющий что-то попсоватое со словами «ангел мой» и «никому не отдам», отвернулся от невесты, увлеченной разглядыванием получившегося в окошке фотоаппарата, выслушал длинный вопрос собеседника, вздохнул и тихо сказал:

– Уже…

Потом он еще долго стоял и разглядывал отключенный телефон, будто верил, что это машина времени и что она перенесет его куда-то туда, на несколько месяцев назад, где можно будет все исправить.

Виталий Сероклинов