Евгений Шестов | Театральный этюд

Об авторе

Родился и живет в Нижнем Новгороде, закончил Горьковское театральное училище, служил в театре кукол в Дзержинске Нижегородской области. Учился на филологическом факультете Нижегородского университета. Работал в школе, в центре детского творчества, руководил детским театром. Сейчас сотрудник Нижегородской областной детской библиотеки.

Театральный этюд

— Паша, у нас где мастерство сегодня? – спросила меня Аня Червякова.

— В большом зале. Давай быстрее, а то мэтр будет опять недоволен. И так нас всего шестеро, – ответил я на ходу, поэтому Ане пришлось меня догонять.

Мы подошли к аудитории как раз вовремя. Василий Игнатьевич вставил ключ в замок и, оглянувшись на нас, произнес:

— Великие актеры решили пополнить уровень знаний? Превосходно! Проходите, рассаживайтесь.

Василий Игнатьевич посторонился, пропуская нас внутрь. Когда за последним студентом закрылась дверь, наш преподаватель, он же актер и режиссер театра драмы, отодвинул стул у своего стола, снял очки и посмотрел на нас.

— Так, все у нас сегодня? Кого не хватает?

— Фролова нет, он ногу подвернул на сцендвижении. Завтра придет.

Василий Игнатьевич растерянно улыбнулся, глядя исподлобья, весь он был сегодня какой-то новый, хитрый, с пружинящей походкой, все время потирал руки, как бы стряхивая с них влагу, долго перекладывал на столе бумаги, то надевал, то снимал очки. Во всем сквозила нерешительность, абсолютно ему не свойственная. Наконец он уселся за стол, поправил галстук.

Мы недоуменно переглянулись. Что бы это значило?

— Плохо. Плохо, что его нет. У нас сегодня очень важный разговор. – Василий Игнатьевич сделал паузу, еще раз окинул нас взглядом. – Тема сегодняшнего разговора – предыстория. Предыстория персонажа, который только что вышел на сцену и ничего еще не сказал. Ни одного слова. И вот зритель, жаждущий видеть спектакль, должен с первой минуты действия почувствовать, что этот персонаж главный. Что вокруг него все будет вертеться в течение двух с половиной часов.

Я спросил:

— А разве такое возможно?

— Возможно что?

— Ну, чтобы с первой минуты было понятно, что этот персонаж главный?

— Вот вы, Паша, как будущие актеры, и должны научиться это делать: дать зрителю возможность почувствовать, кто на сцене главный.

— А если главного персонажа нет в течение двадцати минут, как в «Селе Степанчикове», например?

— Молодец, Люда, подметила правильно. Такое бывает. И тут задача режиссера как раз и заключается в том, чтобы подвести действие к моменту появления главного героя. А показать это можно тем, что все выходящие на сцену персонажи будут «играть главного», то есть будут ждать его появления.

— А если герой вообще не появится? – подал реплику Антон.

— В смысле?

— Ну, совсем, такое ведь тоже бывает?

— Например?

— Вспомните, Василий Игнатьевич, в пьесе Булгакова про Пушкина. Там ведь нет Пушкина. Но все говорят про него.

Василий Игнатьевич утвердительно кивнул, взглянув на студента сквозь толстые линзы очков.

— Да, Антон. Ты прав. Это очень яркий пример, хотя и очень редкий в литературе. И в театре тоже. И он очень хорошо иллюстрирует нашу сегодняшнюю тему: предыстория. Хотя в таком случае предыстория и история сливаются воедино. Давайте теперь подумаем, представим себе такую ситуацию, когда герой выходит на сцену, зрители еще не догадываются, кто перед ними. Попробуем пофантазировать, как бы могли развернуться события, если бы мы изменили предлагаемые обстоятельства. Вот первые явления из пьесы Грибоедова «Горе от ума». Мы видим главного персонажа?

— Нет.

— Тогда вопрос: кто главный персонаж пьесы?

— Чацкий, конечно.

— Почему?

Василий Игнатьевич удивленно поднимает брови, смотрит поочередно на каждого из нас, видит огонек в глазах, у некоторых даже чертики, которые не дают спокойно сидеть и подталкивают возразить мэтру. И мэтр провоцирует нас на дальнейший поиск, толкает к краю, чтобы мы, его неопытные ученики, с самого начала стремились этот край преодолеть, перешагнуть эту грань реальности и творческой бездны.

Таня с Людой переглядываются, пытаются что-то сказать, но каждая попытка тонет в куче рутинных ответов. Василий Игнатьевич ждет, причмокивая губами и, наконец, приходит на помощь:

— Как называется пьеса?

— «Горе от ума».

— И что мы видим, что слышим в первых явлениях?

— Там Фамусов говорит о вреде учения.

— А правда ли, что именно Чацкий – главный герой пьесы «Горе от ума»?

Лица моих сокурсников вытягиваются, они начинают лихорадочно думать, что ответить. Причем переглядываемся мы неспроста. Никогда еще Василий Игнатьевич не вел таких разговоров. Никогда не ставил перед нами таких вопросов. Прямо как на экзамене. Хочет завалить? Ищет жертву?

Самая бойкая Аня Червякова вскидывает вверх подбородок и говорит руководителю:

— Василий Игнатьевич, признайтесь, вы что-то задумали. Мы будем ставить «Горе от ума»?

Еще не старый режиссер, довольно импозантный мужчина, привыкший иметь успех у молоденьких дурочек вроде Ани, усмехнулся, понимая, конечно, что вопрос звучит не просто так.

— «Горе от ума»? Нет, ставить не будем, но обсудить это произведение нам с вами надо. Кто знает, какое было название этой пьесы в черновиках у автора?

— Горе уму, — тут же отвечает Сергей Сысоев.

— А теперь я задам самый банальный вопрос: что бы это значило, горе уму? – Василий Игнатьевич театрально поднял палец вверх и загнул его как знак вопроса. – Прежде чем пытаться ответить, давайте распределим роли. Кто действует в первых явлениях? Лиза, горничная – это у нас будет Таня Комбинова, Софья – Аня Червякова, Фамусов – Сергей Сысоев, Молчалин – Антон Мяткин. Все помнят содержание? Перечитывать не будем. Теперь придумайте предысторию всех четверых персонажей, кто где находился до начала действия? Что делал? Что думал? О чем умолчал? Минута вам для размышлений.

Василий Игнатьевич поднялся из-за стола, взял в руки очки, суетливо начал их протирать, потом вопросительно посмотрел на нас с Людой и добавил:

— Ах, да! Двум оставшимся без ролей будет самое трудное задание. Чацкого еще нет в городе, он должен только приехать. Можете обсудить вдвоем, как он провел вот эту ночь, когда Софья с Молчалиным были вместе. Знает ли Чацкий о близости Софьи и Молчалина? Насколько тесна эта связь? Думайте, а я сейчас приду.

Василий Игнатьевич вышел. Едва дверь закрылась, в аудитории повисла тихая пауза.

— Что это с ним? – нарочито громко спросила Аня.

– Странный он сегодня. Чего суетится? – Антон привстал, потянулся к двери, чуть приоткрыл ее на сантиметр, но никого не увидев, опять сел и пожал плечами. – Ушел.

— Да он нас просто запутал этими предысториями. Выдумал тему и издевается, как бы позаковыристее нам ее преподнести.

— Нет, ребята, он хороший дядечка, – возразила Таня Комбинова. – Помните, он нам на первом курсе еще читал какой-то монолог из роли Фамусова. Здорово было!

— Из роли Фамусова? Там «Горе от ума» и сегодня опять «Горе от ума»? –скептически пожала плечами Аня.

— А может, он нас разыгрывает? Он же актер, нахватался всякого в театре, теперь использует свой рабочий арсенал. – Сергей Сысоев был на два-три года старше всех нас, чуть больше видел, слышал, понимал.

— Если бы он играл, мы бы почувствовали, увидели бы игру, а тут нервничает человек, — опять вступилась за преподавателя Таня.

— Постойте, что-то все сегодня не так, что-то у нашего Василия Игнатьевича случилось. Какой сегодня день? – спросил Антон.

— Какой?

— Число какое?

— Восемнадцатое февраля.

— Кто-то в технологии сегодня говорил, что это число у нашего «дядечки» помечено черным, – язвительно проговорила Аня. – Что-то нехорошее у него в этот день случилось.

И вдруг молчавшая до этого момента Люда Марычева произнесла:

— Это не просто нехорошее, у него в этот день студентка из окна выбросилась во время занятия. Должна была Софью играть. Такой кошмар!

Все глаза устремились на Люду.

— Правда?

— Серьезно?

— Ты откуда знаешь?

— Мне Вера Васильевна, что по речи, сказала.

— Когда?

— Я разве помню, когда. Вчера или позавчера. – Люда растерялась.

— А мы тут при чем?

— Да не при чем. Просто он каждый год устраивает мозговой штурм студентам в этот день.

— И что делать? – стали спрашивать наперебой девчонки. Всем ответил Сергей:

— Что делать? Работать. Это, кстати, полезно для мозгов. Все. Работаем.

Через две минуты Василий Игнатьевич вернулся в аудиторию, пристально посмотрел на всех нас, уселся за стол и тогда только проговорил:

— Подумали? Прекрасно. Вижу, внутренний порыв, вперед на сцену, с ходу в бой. Что ж, давайте разыграем ваши предыстории.

— К-как разыграем?

Если сказать, что мы были удивлены еще больше, значит, не сказать ничего.

— Как этюды. Вы все обдумали, мысленно прикинули, теперь покажите мне на сцене, как ваши персонажи прожили эти минуты, которые предваряют действие пьесы. Играем одиночные этюды. Кто начнет?

Парни каменно сосредоточены, девочки опустили ресницы. Никто не решается быть первым.

— Таня?

— Нет, я не готова.

— Антон?

— Нет.

— Кто тогда?

И вновь встряла в разговор Аня Червякова.

— Василий Игнатьевич, но ведь это несправедливо, трагедия случилась когда, а мы за нее должны отдуваться?

— Ты о чем? – вскинул глаза на студентку педагог.

Сейчас, в данную секунду перед нами сидел не тот суетливый человек, что впустил нас в аудиторию перед началом занятий. Сейчас мы лицезрели собранного, готового к решительным действиям режиссера, который четко просчитывает каждый жест, каждую реплику персонажа на сцене, выстраивает рисунок не одной роли, а всего спектакля. За эту собранность и решительность, за высшей степени профессионализм в актерском мастерстве ценили и любили Василия Игнатьевича и студенты, и преподаватели театрального училища.

Аня, не сдержавшись, почти выкрикнула:

— Расскажите нам, как это произошло. Про вашу студентку, ту, которая выбросилась.

— Смелая ты, Аня. Это здорово. Но иногда это мешает в жизни. Очень мешает.

Казалось, Василий Игнатьевич смутился, долго молчал, тер подбородок, поглядывал на нас. Мы все шестеро сидели, ничего не говоря, выжидая, не торопя преподавателя. Было в этом ожидании что-то максималистски жестокое, грубое, не творческое. Конечно, мы сами чувствовали, что грядет колоссальное разрушение, но вот разрушение чего конкретно, понять пока не могли.

Начал свой рассказ Василий Игнатьевич откуда-то издалека. Приглушенный голос его, казалось, вырывался изнутри, как из тяжелого, полупустого мешка. Сидя за столом, он говорил, почти не шевеля губами, глаза потускнели. Еще минута, и я подумал бы, что у преподавателя – сердечный приступ.

— Сколько мне было лет, когда случилась та история? Сорок с небольшим, сорок два – сорок три года… Да, а помнится все, как сегодня. Я был крепким, энергичным, играл в театре ключевые роли. В училище работал уже восемь лет, когда она пришла на мой курс. Я подхватил этот курс от другого педагога. Тот резко сорвался и уехал в Белгород, а его группа перешла по наследству ко мне. До этого я приходил два раза в неделю к ним на занятия как очередной режиссер и не думал обращать много внимания на их внутреннюю кухню. Этим занимается мастер курса. Но год спустя мне пришлось окунуться во все мировые проблемы этой маленькой горстки людей. Их было немного. Всего двадцать один человек. И среди них была Вера.

Василий Игнатьевич сделал паузу, поднялся, скованно потянулся, не поднимая рук, все его тело передернулось, он прошел к окну, выходящему во двор, постучал костяшками пальцев по подоконнику, потом прочистил горло и продолжил:

— Она была трудным подростком. Когда она поступила в училище после девятого класса, ей было пятнадцать. С огромным творческим потенциалом, она была сильно скована, всего боялась, при первых требованиях что-то показать, выйти на площадку в этюде принимала все в штыки, отказывалась, а через минуту уже сама рвалась на сцену. Я делал ей замечания, она огрызалась, в открытую хамила, даже допускала в речи нецензурщину, но я все прощал ей, как бы не замечая ее выходки. Тем более, что все экзамены она сдавала на отлично. Такой вот трудный трудоголик. С началом их третьего курса я решил, что мы будем ставить «Горе от ума».

Василий Игнатьевич направился к сцене, постоял минуту, глядя по сторонам, как бы вспоминая, где какие декорации должны были стоять, развел руки в стороны.

— Вот здесь мы и репетировали.

Василий Игнатьевич повернулся к нам лицом. Сейчас он выглядел не как преподаватель, а как артист-чтец, произносящий свой текст во время концерта, прямая спина, голова чуть вздернута для произнесения монолога, глаза смотрят вдаль, туда, где еле видны последние ряды огромного зрительного зала. А зал-то два на три метра…

— Роли распределялись легко, из их группы получился классический набор амплуа для этого спектакля. Я предложил Вере роль Лизы, горничной. Но ей захотелось играть знатную даму в парике и обязательно с веером, покорительницу сердец, этакую инфернальную красавицу. Все мои объяснения про то, что Софья совсем не такая, она просто взбалмошная, никого не любящая девушка, которая играет мужчинами от скуки, а не от любви, не имели никакого значения. Почти каждую репетицию Вера приходила ко мне со все новыми и новыми идеями, как можно сделать эту роль Софьи. Наконец, она согласилась с моей трактовкой роли, и даже театрально падала на колени, умоляла меня позволить ей играть эту роль. Но я был непреклонен. Вера нужна мне была в роли горничной. И я ей об этом сказал. Тут я должен сделать маленькое отступление. И прежде чем я продолжу, я бы хотел попросить вас быть более снисходительными ко мне и к моему чувству. На это есть действительная причина. Вы поймете скоро из моего рассказа, почему я так этого хочу.

Василий Игнатьевич испытующе оглядел нас.

— С самого первого раза, как только ко мне в руки попали все дела этой гоп-компании, я стал изучать их судьбы. От некоторых я пришел в ужас, некоторые не представляли для меня интереса, кто-то шел целенаправленно по этому непростому театральному пути, но таких было мало. В основном здесь собрались романтики, не знающие и не понимающие, на что они себя обрекают. Мне было их жаль. Но и в то же время меня брал азарт. Мне доверили их творческую судьбу, я был ответственен за них, должен был задавить в себе ненужные мрачные мысли и желания и делать свое дело. Судьба Веры меня заинтересовала. И не потому, что вкладывая мне в руки дела этого курса, директор не намеком, а напрямую заявила, что я должен опекать и оберегать Веру. Что-то было в ней необычное, что-то притягивало меня к ней с первой минуты знакомства. Группа приходила ко мне на занятия, я встречался с Верой где-то в коридорах или во дворе училища, и каждый раз во мне поднималась какая-то непонятная чувственная волна. Я стал приглядываться к ней, пытался узнать у нее о ее прошлом. Но она молчала, ничего о себе не рассказывала. Да и что может веселого рассказать человек, прошедший детский дом. Только раз она обмолвилась, что была там четыре года. А кто были ее родители? Как она попала именно в этот детский дом? Почему решила поступать в наше театральное училище? Может быть, она и делилась с кем-то подобной информацией. Мне это до сих пор неизвестно.

А потом случилось такое, что я и в страшном сне не мог предвидеть. В середине января, когда эти ребята проучились у меня уже полгода, Вера заболела. Слегла с тяжелой формой гриппа. Подозревали даже воспаление легких, но обошлось. Девочки с курса навещали больную на ее съемной квартире, дежурили у нее по дню, пока была возможность. В конце января я тоже решил проведать Веру. Приближалась сессия. Надо было принимать какое-то решение, будет Вера сдавать экзамены, или придется ей брать «академ» по болезни. Хоть и говорили девочки, что Вера идет на поправку, я увидел плачевную картину. Грипп дал осложнения. Не слушая никакие возражения, я вызвал скорую, и мы отправили девочку в больницу. Когда машина отъехала, я вернулся на квартиру, чтобы застелить постель, навести минимальный порядок, закрыть дверь. Но шел я в эту квартиру не как педагог, не как старший товарищ, готовый прийти на помощь пострадавшему. Что-то тянуло меня туда помимо дружеских чувств. Была в Вере какая-то загадка. Хотелось побольше узнать об этой девочке, прочесть скрытые знаки на листе истории по мелочам, увидеть бытовую сторону жизни молодой и неопытной девушки. Театральный исследовательский азарт захватил меня. Кухня меня не удивила. Все было стандартно, безлико, ничем примечательным она не отличалась от сотни таких же кухонь, где живет бедная студентка. А вот комната… Девочке шел семнадцатый год, как вот некоторым из вас сейчас. Вера снимала эту квартиру, и кто ее оплачивал, я не думал, скорее всего, директор училища взяла эту обязанность на себя. Нигде не было видно никаких личных вещей. Как будто она боялась показать их миру, тщательно прятала. Только раскрытая в болезни постель, да несколько флаконов с лекарствами на прикроватной тумбочке. Вот, пожалуй, и все. Чуть приглядевшись, я заметил, что из-под подушки свисает тонкая серебряная цепочка, а когда я приподнял подушку, то увидел прикрепленный к цепочке медальон в виде книжки.

Руки Василия Игнатьевича задрожали, весь он съежился, стал меньше ростом, вмиг постарел.

— Я взял медальон в руки и открыл его. И вот тут я испытал настоящий шок. Из медальона на меня смотрела очень мне знакомая и дорогая сердцу женщина. И хотя фотография была миниатюрная, я ни с кем не мог ее спутать. Это была моя Катя. На нижнем поле фотографии стояла дата, в которой я узнал день рождения Веры. Сомнений быть не могло. Вера была моей дочерью.

Василий Игнатьевич помолчал, не глядя на нас, потом продолжил:

— Как так случилось, что я ничего об этом не знал? Даже не подозревал о ее существовании. Катя как-то очень быстро уехала, ничего мне не объяснив. Я винил себя только в том, что не мог тогда на Кате жениться, в то время я был женат, но все катилось к разводу. А ждать, видимо, она уже не могла или не хотела…

Василий Игнатьевич еще помолчал, словно собираясь с мыслями.

— Экзамены Вера не сдавала вместе со всеми, но общими стараниями, моими и директора, мы пришли к решению, что сессию Вера сдаст сразу после выздоровления. Вы не представляете мое тогдашнее состояние. Как мне надо было вести себя рядом с Верой? Что ей сказать? Или наоборот промолчать о своем открытии? Она, видимо, почувствовала изменение моего отношения к себе. Может быть, она решила, что я клеюсь к ней? Такое ведь тоже иногда случается в ВУЗах.

Василий Игнатьевич посмотрел каждому студенту в глаза, как бы ища ответа на не поставленный вопрос. Мы замерли в недоумении.

— И вот тут наступила та самая пора постановки «Горя от ума». Как же я теперь понимал название пьесы! Каким оно теперь казалось мне точным и пророческим. Близость такого знания в тысячу крат хуже незнания. И ведь надо же было выбрать именно эту пьесу для постановки! Вот где я почувствовал истинность слов Фамусова об излишке знаний, весь его пыл и гнев, и это до появления главного возмутителя спокойствия Чацкого. Что было делать? Отодвинуть Веру от себя? Запретить ей совсем появляться на репетициях я не мог. Она имела полное право подать заявку на роль и добиваться своего ввода в порядке очереди. И она это делала с жесточайшим упорством. А я делал одну ошибку за другой, отталкивая ее, не пуская на сцену, отчитывая каждый раз за любой показ. А в феврале случилось непоправимое. После моего очередного отпора Вера вскочила, подбежала к столу, за которым я сидел и, дыша мне в лицо, стала грязно ругаться, обзывая по-всякому. Я не выдержал и влепил ей пощечину. Она тут же замолчала, попятилась. Слезы густыми ручьями потекли из ее глаз. «Черствый, глухой сухарь! – закричала Вера, — я знаю, кто ты! А ты про меня знаешь? Или думаешь так же как с матерью моей поступить? Не бывать этому!» Я не успел ничего сообразить, как Вера открыла в аудитории окно, вскочила на подоконник и…

Взмах руки говорившего мы, слушатели восприняли как удар хлыста.

Василий Игнатьевич затих, парни смотрели на него как на монстра, на убийцу, на лицах девчонок легко читались страх, презрение, непонимание, недоверие и масса других нелицеприятных для педагога чувств. Что-то было во всем этом недосказанное. Мы ждали продолжения.

Выдержав паузу, преподаватель поднялся на ступеньку, чуть раздвинул плечи, выпятил живот, нахмурил брови, распушил свои редкие уже волосы и вдруг заговорил совершенно другим голосом. Густой сочный бас, льющийся откуда-то из-под ног артиста, наполнял словами аудиторию. И тут же мы узнали текст грибоедовской комедии, а уже через минуту стали понимать, что звучит монолог Фамусова. Недоумение на наших лицах еще более усилилось. А со сцены гремело:

Молчать!
Ужасный век! Не знаешь, что начать!
Все умудрились не по летам,
А пуще дочери, да сами добряки,
Дались вам эти языки!
Берем же побродяг, и в дом и по билетам,
Чтоб наших дочерей всему учить, всему,
И танцам! И пенью! И нежностям! И вздохам!
Как будто в жены их готовим скоморохам…

Теперь на сцене стоял уже не педагог, а артист, он управлял эмоциями зрителей – нашими эмоциями, притягивал внимание словом, интонацией, мелким, но точным жестом, позировкой.

Но вот фигура Фамусова померкла, Василий Игнатьевич пригладил волосы, поправил пиджак и, спустившись со сцены опять к нам, произнес обыденно:

— Купились? На что?

Сначала последовало несколько неуверенных хлопков, а потом грянули аплодисменты. Педагог рассмеялся:

— И как вам история с предысторией?

— Это был розыгрыш?! Вы нас разыграли, Василий Игнатьевич?! А как же слухи про вашу дочь? Про студентку?

— Все намного проще и не так трагично, как было в моем рассказе. Вера действительно училась у меня на курсе, но никто не знал, что она моя дочь до определенного срока. Она жила со своей матерью в другом месте. И мы с ней договорились не афишировать наши родственные связи. Два года нам удавалось это скрывать. Но потом пошли подозрения, что я положил на нее глаз. И нам пришлось во всем признаться. Правда, поступала она на общих правах, тут я ей не помогал, руку свою не прикладывал. Никакого блата.

— А как же… выбросилась из окна?

— Она не выбросилась. С чего вы взяли? Решила проветрить помещение.

— И где теперь Вера, Василий Игнатьевич?

— Вера Васильевна преподает у вас речь, разве вы не помните? Кто у нее занимается?

— Вера Васильевна? Это она? Вау! А мы думали, что она ваша жена.

Девчонки подняли неимоверный шум. А когда расходились, долго еще не могли успокоиться. Вот тебе и «Горе от ума»! Вот тебе и неприметный старичок-боровичок! Не занятие, а целый спектакль.

Уже выйдя из аудитории, мы с Сысоевым остановились и, не сговариваясь, вернулись в класс.

— Василий Игнатьевич, — произнес Сергей, — все-таки объясните, зачем вы ежегодно устраиваете подобный маскарад? Зачем рассказываете эту историю?

— Маскарад, говоришь? – Василий Игнатьевич посерьезнел. – Да нет, Сережа, не маскарад это. А самая что ни на есть жизнь. И в этой истории есть правда жизни, не выдуманная, не сочиненная драматургом. А по поводу «ежегодно»… Тут ты прав. Это я делаю намеренно, чтобы и другие люди, совсем молодые, еще не опытные, такие как вы, могли с самого начала даже не понять, а почувствовать, что театр намного реальнее, чем мы привыкли его себе представлять. И в истинном театре, где работа ведется по системе Станиславского, история и предыстория неразрывно связаны, как в моем случае. Согласны?

Мы молча кивнули.

— Ну что ж, тогда вы меня поймете как надо. А сейчас идите. У вас еще сегодня занятия?

— Нет, ваше – последнее. До свиданья, Василий Игнатьевич.

Я вслед за Сергеем вышел в коридор.

Навстречу нам, загадочно улыбаясь, шла Вера Васильевна.

Евгений Шестов