Олег Максименко | Театр возвращающихся траекторий в стихосложении Гари Лайта

Рецензия на «Траектории Возвращений» – Гари Лайт, изд. «ИДБ», Киев, 2017

Свои соображения о поэзии Гари Лайта, я после некоторых размышлений решил представить в формате анализа ряда мизансцен, которые привлекли мое внимание после прочтения недавно вышедшей в киевском издательстве «ИДБ» большой книги стихов американского поэта, родившегося в Киеве, пишущего на двух языках, и переведенного на украинский. По собственному признанию Гари, неоднократно звучавшему на его авторских вечерах по обе стороны Атлантического океана – мир театра для него отнюдь не чужд. Лайт – благодарный завсегдатай театральных партеров и балконов. У него немало друзей в среде актёров и режиссёров в Америке, Украине и Москве. Настоящая литература и театр исторически часто становились зеркалом идей друг для друга. Визуальные мизансцены органично представлены и в художественном оформлении вышеозначенного сборника стихов. Фрагменты картин присутствующие в оформлении обложки и книжных глав принадлежат кисти известного театрального режиссера и художника – Артура Офенгейма. Поэтому мне показалось естественным построить свой отзыв о книжке Гари Лайта задействовав пришедший когда-то из французского языка театральный термин.

Поэзия Гари Лайта создаётся на стыке нескольких изначальных точек отсчёта нашего глобуса – на берегах озера Мичиган, Днепра, Атлантики, Аяркона, Патриарших прудов и бесконечности внутреннего микрокосма. Она, похоже, построена на основных законах драматургии, даже если речь идёт о тонких и многогранных душевных материях и именно поэтому всегда захватывающая, от которой невозможно оторваться, бросить читать стихотворение на середине.

И ещё эта поэзия кинематографична, в ней почти всегда присутствует ретроспектива крупный план, детализация, возможность панорамы, пейзажности, философская подоплёка, неожиданные сюжетные повороты, а порой и явные противоречия. Мастерство этих приёмов возрастает по мере творческого взросления автора, что явно прослеживается в датах написания стихов. Кстати, временной отрезок этой объёмной книги говорит сам за себя. Это не просто очередная книга содержащая лишь стихотворные премьеры, хотя совершенно новых, недавних стихов в ней не мало. Однако, во многом эта книга избранный симбиоз всех прежних книг поэта. Своеобразная попытка осмыслить своё место за тридцать с лишним лет скрупулёзного занятия стихосложением.

Настоящая поэзия – это всегда чистая нота камертона, который зовётся совестью. Частота его звучания вовсе не обязательно должна быть созвучна эпохе. Такова поэзия Лайта – она одновременно исторически конкретна, но также пребывает вне временных рамок и пространств. Поэт неподсуден современникам, его резонанс и его откровения настроены (и пусть это не прозвучит пафосно) – на суть ипостаси незримого и подсознательного. Очень точно об этом написал Евгений Евтушенко одной фразой: «Прощённый Господом, да вот, самим собою непрощённый».

Однако, продолжим непосредственно о вышеозначенной книге стихов. Название «Траектории Возвращений», конечно же, неслучайно. Это своеобразный маркер внутреннего поиска автора, подсознательное желание совместить во времени и пространстве брусчатку Андреевского спуска, мощь океанских приливов американского побережья, осколки детских воспоминаний об эмигрантских перевалочных пунктах Европы на стыке 70-х и 80-х годов минувшего столетия, а затем суровость судьбоностности Голанских высот, немногочисленные остававшиеся в Москве середины и конца 90-х, шестидесятнические дворики Арбата и Пресни… Соответственно, и в названии книги, а также естественно в её содержании весомо присутствуют ретроспекции прошлого века, с реалиями нынешнего, подчас не менее жестокого мира. Каждое стихотворение в этой книге – это фрагмент цветной смальты, которые в итоге складываются в обширное мозаичное панно. При нужном ракурсе в капельке росы можно увидеть окружающий мир. Гари Лайт как раз и есть мастер таких ракурсов.

1. Признаться, всякий раз взяв в руки книгу Гари, у меня возникает примерно то же чувство, что и перед началом спектакля с непредсказуемой интригой. Собственно, сама книга и есть квинтэссенция театра, вот только хочется верить, что у меня иногда получается видеть этот театр целиком: Не только сцену со стороны зрительного зала, но и гримёрки, и волнение актёров, мимолётных – фраз перед выходом на сцену, валидольную панику режиссёра при внешней невозмутимости, сонное равнодушие вахтёра в гардеробе… Потому что любой автор, отдавая свои мысли на суд читателя в новой книге, неизбежно раскрывается и становится уязвим. Поэтому давайте пройдёмся по закулисью и попробуем расшифровать драматургию и метафизику стихотворений представленных Лайтом в «Траекториях Возвращений». Кратко цитируя Владимира Высоцкого – «… приподнимем занавес за краешек...»:

Мизансцена 1. «Театр»

Актриса возвращается домой,
цикады августа, изъян текущей роли,
спектакль удался, и лишь герой
в который раз добавил к её боли.
Она придёт домой, заварит чай,
достанет с полки откровения Марины…

Завязка сюжета. Звучит тихая увертюра, актриса входит в круг света, приближается к краю рампы. Ещё ничего не произошло, но как здорово прописана атмосфера, как интенсифицируется ощущение грядущего – лаконичными словосочетаниями «..изъян текущей роли…» и контрастно выделенные «цикады августа», домашнего чая и томика Цветаевой, и внезапно возникающий в этой связи образ «..́совсем некстати образ гильотины…».

В прихожей резкой трелью телефон –
сюжет начала века в Коктебеле,
она уйдёт и вновь окажется в постели
На Прорезной, где акварельный фон.
Затем возникнет прежний разговор,
она оденется, он медленно закурит,
и кот его потянется на стуле,
она уйдёт, себе наперекор.

Мне, как читателю-поэту, весьма импонирует темпоритм повествования, многоплановость и кинематографичность сцены. Остановлюсь на некоторых определяющих деталях. Ну, вот, казалось бы – как Прорезная (одна из центральных киевских улиц, прилегающая к Крещатику) связана с Коктебелем? Я лично в подтексте вижу все те же «цикады августа», Коктебель и «…прежний разговор…» в единой логической цепочке. За «акварельный фон» как знак размытости, неопределённости отношений – отдельные аплодисменты автору. А вот этот вот этот приём «…она оденется, он медленно закурит, и кот его потянется на стуле..» – это же кинематограф чистейшей воды! Зрители поворачивают голову, поочерёдно наблюдая за героями, включая кота, который как невольный присяжный заседатель внимает эпогею драмы между актрисой и персонажем героя, переключаясь между детализациями на общий план происходящего. И очень показательна внутренняя сюжетная закольцовка этой сцены, которая начинается и заканчивается фразой «…она уйдёт…», усиливающей ощущение рефрена. Я даже не уверен, что автор умышленно применяет эти приёмы – они вполне могут быть подсознательными, что ещё характернее.

А завтра гримом ляжет на лицо
её любовь, как безысходность роли,
и в добровольной, сладостной неволе
не станет палец жечь его кольцо.

Сюжет исчерпан, вроде бы дальнейшего действия нет, но драматургия только усиливается. «..Её любовь, как безысходность роли…» – удачно найденная строка, которая по сути определяет это стихотворение, она предлагает такое мощное послевкусие после прочтения, что у меня другие стихи дальше не читаются вовсе. Нужно, как минимум, сделать перерыв на чай и прислушиваться к эху этих слов, которые просто констатируют:

Вот занавес – гримёры и цветы,
ворчание дежурной в гардеробе,
актрисы нет, и женщина уходит,
а дома – чай, Цветаева и сны.

Спектакль закончился, под занавес звучит та же мелодия, что и в увертюре, та же закольцовка сюжета с намёком на повтор, тот же чай и сокровенный томик со стихами Серебряного Века… Очень выразительно вот это «…актрисы нет, и женщина уходит…» как бессмысленная и обречённая на неудачу попытка оставить маску актрисы в театре и стать обычной женщиной. Но ведь не получается, потому что этот внутренний конфликт в рамках данного сюжета неразрешим, а спектакль – всего лишь форма катарсиса – очищения через печальный исход, схожий с ритуалом молитвы. И каждый раз хочется верить, что эта молитва поможет…

Мизансцена 2. «Арт-Деко»

Для меня «Арт-Деко» является квинтэссенцией поэтического мастерства Гари Лайта, в котором собраны наиболее характерные для него приёмы, ставшие уже узнаваемо авторскими образы, и особая архитектура стихотворения. Вернее, наиболее органичная форма соединения этих технических и образных приёмов, которые, собственно, и являются составляющими авторского стиля Лайта. Давайте посмотрим пристальнее. Вот несколько фрагментов

Мы из прошлого века,
был каверзным канувший век –
там такое творилось
при полном крушении истин,
но в районах арт-деко
всегда жил чудак-человек
ему светлое снилось,
он кофе варил и записывал мысли…
Мостовые Варшавы, Харбина,
еще не советской Литвы
он исхаживал в сумерки,
веря, что все обойдется…
…Приходила она в аромате французском
и ставила чай,
в тонких пальцах ее
танцевали мундштук с сигаретой,
ее талии узкой
под музыку он невзначай
так несмело касался
в последнее мирное лето…
…Там никто не прощался –
за месяц исчезла страна,
их обоих не стало –
но он встретил вечность любимым…
…Мы – второй половины,
иные совсем существа,
но с клеймом двух «ежей» –
так в истории век обозначен,
мы застали бобины –
в них Гамлет озвучил слова,
и они до сегодняшних дней,
из компьютерных недр, облегчают задачу…
…Увезенные в Штаты
и те, кто остались взрослеть
на Арбате, в Бат-Яме
и Лаврой хранимом Печерске, –
одинаковы даты,
ни там их, ни здесь не стереть,
есть арт-деко экзамен,
порой он сдается по-чешски…

Вроде бы начало ожидаемое для названия стихотворения – своеобразный пост-булгаковский «мастер», попавший в жернова эпохи. Но при этом собирательный образ чудака-человека незаметно привязывается к запаху кофе, что мгновенно сближает этот образ с читателем, прорывает вуаль отчуждения и создаёт alter ego, внедряя читателя вовнутрь происходящего. Далее появляется второй план истории – лирика. И только-только читателю преподносится вот это:

она у окна
не одевшись стояла
и кольца вершила из дыма…

…«…вершила» – безусловная находка, слово, которое просто взрывается целым веером сопутствующих образов, как тут же, словно скальпелем по нервам, без паузы следует пассаж:

Там никто не прощался –
за месяц исчезла страна…

Редкий приём. Это не просто поворот сюжета, это та самая авторская драматургия, на которую, как на нить, нанизаны собственно образы и события, творящие фабулу произведения. И только читатель почувствовал этот поворот, как сразу же следует внедрение следующего событийного пласта, происходящего в совершенно другой эпохе:

Мы – второй половины,
иные совсем существа,
но с клеймом двух «ежей» –
так в истории век обозначен…

А вот очередной свойственный этому автору приём: «…но с клеймом двух «ежей…». Это, не обессудьте за гастрономическое сравнение – словно вы вкушаете плов по-восточному, с чесночным запахом баранины, черносливом, кусочками кураги, куркумой, имбирем и прочими пряностями и вдруг неожиданно раскусываете частичку чёрного перца, которая производит переворот на вкусовых рецепторах внезапной и резкой остростью. Вот эти самые «ежи», это ведь не только «ХХ век», в них чувствуется медный привкус колючей проволоки сталинских и нацистских лагерей, противотанковые «ежи» второй мировой, отголоски чешских и венгерских событий середины века…

И когда читатель минует этот сюжетный поворот, многослойность повествования возрастает ещё на один уровень, на этот раз напоминающий о том, что это был век перемещений:

Увезенные в Штаты
и те, кто остались взрослеть
на Арбате, в Бат-Яме
и Лаврой хранимом Печерске…

Сюжетный скальпель безжалостно препарирует восприятие читателя наряду с эпохой и здесь в пору вздрогнуть – насколько жёстко, но вместе с тем тонко это представлено. Спиральная динамика разворачивающихся событий при якобы отстранённо-наблюдательной позиции автора с казалось бы, полным отсутствием эмоций окончательно растворяет читателя в происходящем. А далее следует закольцовка сюжета, возврат на новом уровне к началу:

И читая новеллу,
в которой негласно о том,
как он кофе варил,
как записывал сны…
…
а она, со спины,
как была, без одежды, ушедшая в хронос.

Этот приём создаёт тот самый нравственный вектор произведения, ради которого оно и писалось. И, чтобы совсем уж лишить читателя сомнений в восприятии, присутствует градиент, созвучный экзистенциальному восприятию:

Мы из прошлого века,
и те, кто родятся у нас,
эти строки читая с улыбкой,
тая снисхожденье,
оказавшись однажды в районе арт-деко,
измерив фасады на глаз,
станут внутренне – зыбки,
не в силах постичь наважденья.

Мизансцена 3. «Утро. Август. Иловайск»

Минувшей осенью мы вместе с Гари, и еще несколькими авторами читали стихи в Киевском Центральном Военном Госпитале для ребят-воинов украинской армии, получивших ранения отражая агрессию на востоке страны. Одно из стихотворений Лайта, ставшее уже широко известным в Украине, было написано вскоре после страшного августа 14-го…

Капитан умирал
на подсолнечном ярком лугу,
В телефоне с утра оставались минуты
и треть батарейки…
Капитан понимал,
здесь пощады не будет уже никому
как не будет литавр в этой горестной смуте,
где жизнь за копейки…
Он всю ночь выводил
тех, кто выжил под «Градами», адской тропою,
не горел только воздух,
и данное слово присяги,
новобранцев к утру с террикона их снайпер скосил,
а в него не попал… То, что было ногами, никак не зароeт…
Пулеметные гнезда…
Кусты и овраги…

Для меня это стихотворение стало необходимым и значимым сразу же после прочтения. Хлёсткий, яркий образный ряд, упакованный в «киноленту», сочетающую в себе и горькую зрелищность боевика, и нравственную высоту трагедии, и философию притчи. Налицо втягивающая завязка, некий «флэшбэк» во времени – настоящая дань живой истории, с риторическим криком шёпотом в завершающей строфе: «…Кто за всё это будет прощать…». И центральная сцена не для слабонервных: крупный план, в которой смертельно раненый армейский капитан в своё время молодым советским лейтенантом прошедший Афган, сумевший вывести молодых бойцов-новобранцев ВСУ из предательств и ада Иловайска, не желая добавлять к предстоящему горю родных, беспокоясь о том, чтобы в разбитом мобильном телефоне не разрядилась батарейка до того как он успеет попрощаться, звонит с фронта в мирный Киев и стараясь быть спокойным расспрашивает жену и дочку о том, не дерут ли кошки ковёр, и как в последнем туре сыграло «Динамо», понимая, что слышит родные голоса в последний раз…

Можно, конечно, много писать о технических и эстетических особенностях и приёмах этого стихотворения. Я знаю, что Гари не планировал читать его в госпитале, считал, что это будет бестактно… Он не был очевидцем, он написал то, что чувствовал на расстоянии… Читал в основном лирику… Но девушки-волонтеры попросили прочесть «Иловайск»… Он не стал им противоречить. Волонтеры насмотрелись на ужасы этой войны не меньше солдат, и знали, что и когда должно было прозвучать… И я был очевидцем, когда эти строки прозвучали «вживую» для воинов с ампутированными конечностями и латанными черепами в относительно отдаленном от фронта киевском госпитале… Мало кто смог сдержать слёзы, а после концерта раненный майор армейского спецназа долго и с чувством жал автору руку, в благодарность именно за эти стихи. По опыту знаю, что бойцы в госпиталях – это вам не салонная публика, там никто просто из вежливости слушать не будет, зато если их «пробивает», то более искренних и благодарных слушателей не бывает…

…БТР тормозил…

Врач с сестрою тащили его на броню,
но откуда-то слева прорвались российские танки…
То ли колокол, то ли контузия… Звон.
Капитан не слыхал…
…Медсестру застрелили в упор,
до поры не кончали врача,
его кто-то узнал по Афгану…
Это август пылал,
и был ли в глазах капитана укор…
Кто за все это будет прощать…
по Писанию ли, по понятиям, или Корану

Конец мизансцены… Ирреальность реальности – порой можно передать только так.

Мизансцена 4. «Високосный февраль»

Возможно, это и не так, но я искренне верю, что истинная поэзия – остаточная, рудиментарная форма магии, которой когда-то владели наши предки. Поэзия может быть воплощена или частично присутствовать в картинах, музыке, архитектуре, танце. Но прежде всего и наиболее выразительно она проявляется в слове, потому что магия всегда связана с заклинаниями. Именно остаточное родство с древней магией и даёт нам чувство полёта/ярости/безумия/счастья – зависит от формулы и формы заклинания или молитвы, облечённой в словесный и звуковой ряд стихотворения. «Високосный февраль» уже сам по себе маленькое чудо – словно подарок от того самого возвышенно-безумного волшебника, столь блестяще сыгранного Янковским – Мюнхгаузена на стыке тех самых 70-х и 80-х, видящего мир по-своему.

Диалоги во снах зачастую открыты познанию свыше.
И звучат голоса, так как могут звучать только те,
Кто друг друга хотели услышать, но вовсе не слышат.

Для меня это стихотворение Гари музыкально по целому ряду причин. Даже один раз услышав его как песню в исполнении Лики Могилевской, его уже невозможно воспринимать просто как текст. Оно изначально обладает своеобразной мелодикой – за счёт внутренней межстрочной рифмы, схемы рифмовки, особого фонетического построения, повторов-рефренов. Магия звука включается даже не с первых строк, а со столь уместной вокальной сентенции рок-группы «Сплин» в качестве эпиграфа «И лампа не горит, и врут календари…», и буквально сразу же органично строфа ложится на припев во второй строке стихотворения:

Високосный февраль – аномалия, грань, предрассудки.
За припевом – печаль – нарисованы лишние, вовсе ненужные сутки.

А дальше в семантику текста вкрадывается попытка то ли воссоздать, то ли размыть эту тонкую грань между реальностью и волшебством:

И от этого вдоль неуместной зимы – ощущенье неволи,
от которой, увы, новогодняя сказка не станет судьбой,
а нелепо уляжется в пыль антресолей.

Автор одушевляет февраль, присуждая ему титул – «камер-юнкер зимы», наделяя его чувствами человека, с которым предстоит разлука:

Високосный февраль кристаллически честен в оценках –
прощать не умеет, так уставший нагваль не форсирует истин,
а если и знает, должно быть, сказать не посмеет…
И у той тишины, что сочится из слов, не пролившихся звуком,
Нет ни чувства вины, ни обиды на то,
что чревато и, в общем, должно завершиться разлукой.

Кстати, нагваль – многогранный в данном контексте образ, просто изобилующий целым фейерверком аллюзий и образов…Конечно же, Гари умело, в характерной для него манере, очень тонко вырисовывает образы, на грани нарочитых противоречий – «…обречён на удачу…», «…обретённый Грааль…», провоцируя воображение читателя казалось бы непривычными словосочетаниями ранга «…в ретроспекции снега и мглы…», завораживая, завлекая нас в свою на самом деле не сказку, а реальность завершенной любви – но используя при этом в качестве анестезии истинный симбиоз образов, слов и музыки.

Хочу заметить, что стихи Лайта не случайно вызывают интерес у известных авторов-исполнителей и становятся песнями. Владимир Семёнов, Инна Труфанова, Лика Могилевская, Андрей Аш, Валерий Берман, Ефим Лещинский, Таня Меламед и другие позволяют с помощью музыки и вокала более объёмно и на другом уровне впитать многогранность строчек стихотворений Гари. Почти одновременно с книгой, минувшей осенью вышел также и диск с песнями на стихи, названный Гари и его соавторами – «Причуды Января». Но это отдельная тема. Уверен, что о ней мы еще услышим неоднократно. Возвращаясь к вышеозначенному в этой мизансцене стихотворению – в нем присутствует достаточно безпафосное, на грани улыбки в меру уравновешенное завершение, не смотря ни на что оставляющее все же штрихи некого свершившегося чуда:

Это значит лишь то, что прошедшим сквозь этот февраль
будет выдан душевный покой «за отвагу»…

Мизансцена 5. «Канадское кино»

Когда-то в Советском Союзе бытовало определение о том, что мол «…Болгария не заграница», слишком уж мало было отличий… «Заграница» ли для американцев – Канада, вопрос открытый, и дабы избежать избитой уже цитаты Городницкого, касательно того, на что похожа Канада, из нескольких стихов Гари Лайта представленных в «Траекториях Возвращений», написанных им в разное время в различных канадских провинциях, становится понятным его тёплое предрасположение к северному соседу, граница с которым проходит в том числе и по небезразличным автору Великим Озёрам. Моё читательское восприятие несколько иного уровня. Для меня это стихотворение пронизано неподдельной светлой ностальгией. У меня оно вызывает непосредственную ассоциацию с «Ивановым детством» Тарковского. Та же размытость силуэтов, словно смотришь сквозь стекло, заплаканное дождиком, неяркость красок, неспешность, некая сомнамбуличность развития действия, явно предполагаемая мягкая, приглушённая музыка за кадром… Окошко в прошлое. Кинолента, которая всегда заканчивается. Здесь предощущение финала и остро и томительно одновременно. Интересна архитектура произведения – с намёком на сонет, где суть упакована в несколько строк, которые переворачивают впечатление, сложившееся от предыдущих катренов. Светлая ирреальность. очарование окутывают буквально с первых строк:

Мне нравится канадское кино –
в нём недосказанность, отснятая под вечер,
и мягкий свет, и силуэт предплечий,
сам диалог – как доброе вино.

Каким же банальным кажется начало: «Мне нравится канадское кино…». А ведь в этой строфе, именно это и остаётся семантически значимым, всё остальное – вроде как ни о чём, просто как лёгкие мазки полупрозрачной акварелью по мокрой ноздреватой бумаге, только-только обозначившие даже не персонажей и предметы, а скорее, настроение.

Мне близок предрассветный Монреаль,
где камера скользит по мокрым крышам –
вот персонаж, он музыку услышал –
урбанистическая льётся пастораль…

Вот, казалось бы читатель получает какую-никакую конкретику – город Монреаль, и должно быть мысленно готов к городской зарисовке… Но тут появляется некий загадочный «…персонаж, он музыку услышал… » и без детализации сбивает с толку очень тонкий и ненавязчивый оксюморон «урбанистической пасторали». Мы жаждем хоть какой-то определённости, присутствия литературного персонажа, действия, развития сюжета, но автор уводит нас дальше в туман неопределённости и приглушённых звуков:

Звучанье каблуков по мостовой,
акустика оставленной квартиры,
и мягкая настойчивость сатиры
над близким Югом с непохожею судьбой.

Это дразнящая кэролловскую Алису тщета догнать ускользающего кролика (ибо, кто эти невидимые персонажи?) только и приводит читателя в безлюдные комнаты воображения, которые он пытается заполнить героями из своих собственных снов или наоборот – своих реалий. В какой-то момент, читатель может обнаружить себя вовлечённым в нелепую и такую увлекательную погоню за призраками. Но квест продолжается, лабиринты множатся, наполняются тенями и звуками, в котором естественно для французского города, каким не смотря ни на то, является Монреаль, вдруг появляется почти блоковская незнакомка:

А женский образ в этом cinema
вершит крушенье всех стереотипов,
быть может, смысл в отсутствии софитов –
звучит Дассен: «…Si tu n`existais pas…»

Лента стихотворения вьётся дальше, подключая к мизансцене запах кофе, отзеркаливая вдруг возникшую аллюзию к притче коренного монреальца – Коэна (в литературном багаже Гари это один из важнейших поэтов, чьё влияние на автора неоспоримо, и дело далеко не только в опыте его переводов Коэна на русский, это вообще особая тема), мелькают зеркала и свечи… Мы уже начинаем подозревать, что конкретных персонажей и не будет, а вот эта бессмысленная погоня за собственными призраками и есть суть и наполнение приключения, втиснутого в форму стихотворения: «…Открытое окно, в котором Эгоян увидел свечи»… – это последний образ, на котором всё обрывается. Азарт погони нивелирован и мы в недоумении оказываемся перед отзеркаленным собственным отражением:

В их отражении – обыденность загадки,
И путь к решению томительно-несладкий…

И вот вам последний нарочито пародийный кинематографический штрих: автор резко возвращает нас в реальность, напоминая, что речь просто-напросто шла об арт-хаузном, фестивальном «коротком метре», о наброске сценария, не больше и не меньше:

Такого в Голливуде больше нет.

Мизансцена 6. «Ладисполи»

Переход из отрочества в юность, время непростое, познавательное. Это, скорее, духовная граница, нежели физиологическая. Нравственное становление, готовность нести ответственность за принимаемые решения, время выбора моральных фарватеров. Именно в этом ракурсе я и воспринимаю стихотворение автора о маленьком прибрежном городке – предместье итальянской столицы. В каком-то смысле оно кажется необходимым для Гари, потому что отображает не только возрастную, географическую, но и экзистенциальную, нравственную границу, внезапное расширение вселенной человека и будущего поэта, и процесс осознания себя в границах этого нового мира. Будучи увезенным двенадцатилетним из Киева в декабре 79-го «навсегда»… По дороге, в словацкой Чьерне, он узнает от местных сверстников о том, что границу в другом направлении – в Афганистан пересек «ограниченный контингент» Советской Армии, с целью очередного исполнения «интернационального долга. Этого счастья ранее вдоволь насмотрелись и Прага и Будапешт… А пока, мальчишка, без шлюзов попадает из пионерского небытия советской Украины времен застоя, в рождественскую Вену, а за тем в течении считанных дней в Венецию, на Капри, в Помпеи, Флоренцию… в Рим. Там, в приморском римском пригороде, похоже запавшим в душу поэта прочно и навсегда, ему исполняется тринадцать, в первом месяце високосного 80-го.

Давай вернёмся в Ладисполи,
туда, где первая исповедь,
на чёрный песок упавшая,
стала преддверием истины.
Давай мимо Рима с Венецией
шагнём в пустоту с трапеции,
и в этом маленьком городе
увидимся с тенью детства.

Дело даже не только в том, что резко ушла из под ног родная земля и весь антураж детства, так тепло описанный, например, в «Нивках», и заменен на совершенно иной, экзотический уклад «лиц без гражданства» в начале перемещения. И вот обращение к сверстнице (судя по другому «ладиспольскому» стихотворению автора, присутствующему в рецензируемой книге), рождённой в Тбилиси, с которой делились тогда ещё почти детские мысли и откровения на черном вулканическом песке средиземноморского пляжа:

Ты помнишь запах оливковый
И шоколад со сливками,
Как нам не хватило дерзости,
И мы это скрыли улыбками.

Так навсегда запоминается запах олив или эвкалипта. Пряная горечь во рту имеет еще не осознанный вкус многоуровневой свободы. Но пока – это только, оттенок шаткости временного положения в сортировочном пункте для эмигрантов и неопределённость дальнейшей судьбы.

Как с нами шутили кондитеры –
«Куда едут ваши родители,
В Канберру и Сан-Антонио…
А здесь, мол, вы просто зрители»…

Своеобразный образ городка-камня у развилки дорог ловко передан автором через бытовые мелочи: уже не иностранную, диковинную «Фанту», шоколад со сливками, чувственную романтику побережья Италии. А что за камнем? Дальше – новая, взрослая непредсказуемость, и отнюдь не разочарование, нет – просто иное восприятие и осознание реальности:

А дальше, в иных отечествах –
в быту буржуазность с купечеством,
мы заняли ниши в обществе,
зовущемся человечеством,
но вовсе не стали близкими,
и Альпы нам кажутся низкими,
давай вернёмся в Ладисполи,
чтобы вновь обрести себя.

«…Чтобы вновь обрести себя» и «…но вовсе не стали близкими..» очень показательны.

Это отнюдь не значит неспособность адаптироваться в изначально незнакомом пространстве, это достаточно яркий показатель зрелости и внутреннего стержня, наличия и осознания памяти как образ самоидентификации, о которой я уже неоднократно упоминал в связи с другими стихотворениями Гари Лайта, присутствующими в рассматриваемой книге.

Мизансцена 7. «Двадцать девятое. Сентябрь. Тель-Авив»

Знаете, что в человеческом теле остаётся в земле нетронутым дольше всего? Если не знаете – волосы… Ещё долго в Бабьем Яре после войны ливни и дожди вымывали их из земли, а ветер сбивал эти клочья в шары и гонял подобно перекати-полю. Или футбольным мячам… Это страшная ассоциация, неотвратимо возникает у меня при каждом прочтении стихотворения «Двадцать девятое. Сентябрь. Тель-Авив». Здесь присутствуют сразу три пласта повествования, переплетённые во времени, пространстве и судьбах. Всё гораздо ближе и страшней. Называя вещи своими именами – автор вполне мог бы и не родиться… Его родители, киевские евреи, в раннем детстве осени 41-го, волею свыше и по стечению невероятных обстоятельств оказались в эшелонах, сквозь бомбёжки добравшиеся на холодный и голодный Урал, в то время как их киевские сверстники за руку с родителями, братьями, сёстрами, бабушками и дедушками 29-го сентября навечно ушли в Бабий Яр…

Пласт первый, внешний:

Двадцать девятое. Сентябрь. Тель-Авив,
В прибрежных бильярдных эхо кийев,
Все совпаденья позже выверит архив,
Игра «Маккаби Тель-Авив» – «Динамо Киев»
Большой футбол, уютный стадион,
Цвета совпали бело-голубые…

Увы, совпали не только цвета. Даже для тех, кто далёк от Израиля, в частности, и политики вообще, «Маккаби» стал гораздо ближе с тех пор, как в этом клубе, в начале 90-х завершал карьеру Виктор Чанов – прежний вратарь киевского «Динамо», вытаскивавший в судьбоносные моменты «неберущиеся» мячи из «девяток», что он был кумиром, восхищавшим мужскую (и не только) часть населения Украины. Для тех футбольных болельщиков в Украине, которым Земля Обетованная не стала родной, она точно стала не чужой, с тех пор как Чанов играл в тель-авивском «Маккаби»… «Цвета совпали бело-голубые» – очень точная с точки зрения семантики фраза. Увы, отнюдь не этот пласт является главным в сложном и трагическом стихотворении.

Пласт второй:

Двадцать девятое. Сентябрь. В нём одном
Воскресли тысячи расстрелянных безликих.
…Их, под конвоем шедших по Сырцу,
Туда, где так обыденно стреляли…

Вот так вдруг одной датой прошит календарный слой более чем в пол столетия толщиной. А собравшиеся на стадионе люди, примерно в том же изначальном количестве, что и тем страшным осенним утром 41-го, прошиты общей судьбой, даже если они и не осознают этого. Вот случалось же с вами такое, что в поезде дальнего следования волей-неволей заговаривали с попутчиками и находили общие моменты судьбы. Более чем уверен, что если подобные связи зафиксировать для всех, находящихся в тот день на тель-авивском стадионе, то получилась бы очень плотная условная паутина стечения невероятных обстоятельств.

Пласт третий:

…он матери, сестрёнке и отцу
глядел вослед, толпою обтекаем.
Татарка, одноклассница его,
В подъезд втащила, руки исцарапав…
….А здесь он под трибуной, у стены,
Рыдал безудержно, и расступались люди
В динамовских футболках и шарфах
И в сине-жёлтой атрибутике «Маккаби»…
Двадцать девятое. Сентябрь. На глазах…
Всего Израиля приспущенные флаги.

В самом начале этой рецензии я писал об авторском мастерстве ракурсов. Так вот это стихотворение как раз и есть пример того самого ракурса, когда в слезах старого иудея, попавшего на футбольный матч, отразился целый мир, спрессованный в память поколений.

Что мы можем сделать? Да как минимум – не забывать. Приходить в Бабий Яр. Класть камушки на Менору у оставшихся скорбных оврагов, или просто молча постоять над обрывом.

Приспущенные флаги – это реквием по невинно убиенным, который объединяет на многих уровнях. Все они вдруг прессуются в этого плачущего сильного человека, на которого нахлынули воспоминания. Он и есть эпицентр события. Этот избранный древний народ переживший всех своих гонителей и врагов.

Не могу удержаться от личной ремарки: год назад, побывав в Израиле, я жадно выискивал аналогии с Украиной, особенно в свете последних событий. Мой маршрут (так уж получилось, за что я безмерно благодарен моим друзьям) лежал вдали от туристических трасс и мест, я наблюдал изнутри жизнь кибуцев на Голанских высотах, в непосредственной близости от сирийской границы. Там, по сути на границе цивилизаций бытует особое отношение к потерям и к войне …

Мы гораздо ближе друг к другу, чем кажется. Трепетное отношение к своей армии и военным – далеко не единственный общий знаменатель. Поэтому, я совсем не удивился, когда в одном из киевских разговоров с Гари, он сказал мне, что замечает как вдруг израильские города и Киев стали похожи. Девушки в военной форме уже не редкость. Массовое волонтерское движение в помощь армии. И там и здесь вечно недовольны действиями правительства. Но перед лицом невменяемых соседей страна верит своей армии, и глубоко чтит своих погибших и раненых воинов. Поражение в войне не рассматривается как вариант ни в Израиле ни в Украине. Надеяться можно только на себя. Альтернатива чревата Иловайском и Бабьим Яром.

На мой взгляд, суть творчества Гари Лайта отображенная среди прочего в «Траекториях Возвращений», предельно сконцентрирована именно в этом стихотворении – поэт приводит и себя и нас к себе самим и оставляет наедине.

Мизансцена 8. «Нивки»

Не секрет, что в шкале ценностей Гари Лайта, Киев творчески и физически необходим. Он никогда не скрывает, что это так, и говорит об этом открыто на своих чтениях по обе стороны Атлантики. Уехав однажды «навсегда», он возвращался, возвращается и будет возвращаться в свой Город бесчисленное количество раз. Киев действительно всегда с ним. Многогранный, разновременный. В памяти, в ассоциациях, в рифмованных строках, да и просто в сердце…

Нивки. Лето. Во дворе –
То футбол, то штандер…
…За домами жгут костры
шкеты лет по девять,
как же запахи остры,
и пристало верить,
что «Динамо» без труда
справится с «Торпедо»,
в кухне бабушка, устав,
ждёт к обеду деда…

В двух десятках строк автор создает очередной спектакль по канонам жанра, или, если угодно – прокручивает целую киноленту, причём не только картинки, но и звуки и запахи. Как явно слышен стук костяшек домино перманентного дворового турнира пенсионеров; как резко ощутим дымок костра, потрескивание угольков или микровзрывы кусочков карбида или пенопласта. подкинутых в костёр, или брошенных в лужу для остроты ощущений безбашенными малолетними сорванцами. Как это удаётся автору? Это только кажется, что удаётся просто. Не просто, ему требуется весь его уже немалый опыт и талант. – Поэт препарирует образы, которые до боли знакомы каждому, жившему в киевских дворах в ту эпоху. Можно сказать, что символы, подобные штандеру,» Ихтиандру, ситро и пломбиру – методом прямой иннервации вызывают в нашей памяти ассоциации, связанные с детством и юностью. Это просто нужно пропустить сквозь себя и передать. У Лайта получается это сделать ненавязчиво, но так, чтобы реалии киевских 70-х, не оказались чуждыми в нынешних восприятиях, причем даже за океаном.

У Гари немало подобных стихотворений, посвящённых Киеву – с привкусом правобережного лета, ностальгии и тепла… Но «Нивки» мне очень импонируют ещё и в силу своего парадоксального финала – силой образа, который на мгновение неумолимо выбрасывает нас в сводки новостей сегодняшнего жестокого мира, на фоне прежнего, иного мира, который только казался добрее:

Как безбожно далеки
Илловайск и Пески.
Лодка. Вёсла, плеск реки,
Поплавки и лески…

Внезапный контраст подобен ночному лучу прожектора, делающему очертания предметов (в нашем случае – воспоминаний) резче, контрастнее, ярче… А потом прожектор гаснет и мы погружаемся в многогранность послевкусия от этого стихотворения…

Мизансцена 9. «От острых восприятий…»

Я уже касался того, что стиль стихосложения Гари Лайта предполагает преемственность. В его поэзии всегда присутствует та самая неотъемлемая генетическая память предыдущих поколений, столь необходимая память эпохи.

…За год до танков в Праге и конце
весны, пришедшей за полярной ночью,
мы у родителей свершились, образца
тех, кто был уничтожен среди прочих.
Из первой памяти прошёл порезом Яр,
я и сейчас ищу ответ в его оврагах,
фантомный – пулевых отверстий жар,
порой невыносим в своих зигзагах…

Снова Бабий Яр. Вечная, не проходящая фантомная боль. Именно эта боль, вечный поиск ответов на зачастую риторические вопросы, который порождает массу новых вопросов, и делает Лайта таким особенным поэтом. Он поднимает целый пласт исторических событий, который касается каждого из нас:

А в целом – исторический багаж
у нас такой – врагам бы не приснилось.
мы потому не замечаем мелких краж,
что вечно на дороге в Саласпилс.

Особенность Гари как человека и поэта, на мой взгляд, прежде всего в осознании того, что жизнь – это процесс, который протекает вопреки, а не благодаря:

Мы всё же появились – вопреки,
с особым стержнем, ощущением надрыва,
и не изменим предначертанной строки,
чтоб всё у них не вышло с перерывом…

Мизансцена 10. «Посвящение сказочнику»

Оставлю другим критикам вечно возникающую по поводу этого автора тему, как уехав в относительно раннем возрасте он мастерски пишет на языке, который казалось бы не должен более иметь к нему никакого отношения. Тема эта сложная, неоднозначная, и мне кажется он сам толком не знает ответа. Да похоже и не озадачивается этим. В следующем году планируется выход большой книги стихов Гари Лайта на английском, которая возможно снимет этот вопрос, а может быть и нет. Мне кажется ответ лежит на поверхности у классика – неспроста ведь Окуджава констатировал, то, что «…Каждый пишет, как он слышит… Не пытаясь угодить…»

И тем не менее, безусловно творчество поэта не проходит в вакууме. Ещё в университетские времена, в Америке Гари писал дипломную работу о творчестве Высоцкого. Многому учился у замечательного поэта – Ирины Ратушинской, прошедшей весь ужас мордовских лагерей. Когда не стало железного занавеса, приехав в 90-х работать американским юристом в Москву, ему повезло часто общаться с Вознесенским, Сапгиром, Витковским и многими другими поэтами и писателями явно разглядевшими в его творчестве что-то неслучайное. Однако и в Чикаго судьба свела его с замечательными, и навсегда уже киевскими поэтами Рафаэлем Левчиным, Ефимом Чеповецким, Алиной Литинской. Алина Ибрагимовна и Ефим Петрович по их собственным оценкам считали Гари Лайта своим другом. Осенью 15-го Гари, совместно с поэтом и издателем Дмитрием Бураго принял участие в вечере «Памяти Чикагских Киевлян», организованном в одном из известных киевских книжных магазинов

Кажется там я впервые и услышал «Посвящение Сказочнику» – это посвящение удивительному детскому писателю-сказочнику, а еще и великолепному лирическому поэту – Ефиму Чеповецкому. Очень светлое стихотворение, наполненное ожиданием чуда и волшебства.

Поэзия и сказка работают с символами, их нельзя понимать буквально, за внешним антуражем событий кроется глубина подтекста, которая всплывает далеко не сразу. Вот почему нам так долго памятны сказки, прочитанные в детстве – потому что с возрастом мы видим их глубже, в иных ракурсах. Поэзия обращается через эмоциональную сферу к бессознательному посредством метафорики. Именно поэтому сказочник и поэт в этом стихотворении, как и в жизни, один и тот же персонаж:

Где бы сказка ни звучала,
суть и вес имеют место.
и лиха беда начало
если сказочник – кудесник.
ну, если он к тому же
тонкий лирик, то держитесь…

Тонкая ирония узнаваемого и одного из самых любимых мультфильмов детства «Капитан Врунгель» Давида Черкасского (лейтмотив которого вынесен в эпиграф) с узнаваемым привкусом куража стихотворного текста Ефима Чеповецкого, с одной стороны, на раз подкупают детскую аудиторию, а с другой посредством юмора и улыбки обращается вполне серьёзным темам, о которых впору задумываться в любом возрасте:

И спешат их мир устроить
персонажи дяди Фимы,
тут и взрослым вникнуть стоит,
ибо неисповедимы
строки этого поэта…

Благодаря гипертрофированной, чрезмерно развитой интуиции и неподдельной эмпатии, поэты способны чувствовать и, выстраивать траектории доброты и светлого мира, который ими познаваем умозрительно через сферу чувственных восприятий. Поэты, в отличие от политиков, видят мир единым в своей гармонии, целым и неделимым, вот почему в этой сказке существует перекрёсток Бессарабки и Бродвея, Днепра и Мичигана, а Египет и Синайская пустыня – рядом, за углом. В эпилоге лёгкая горечь сожаления, о том, что люди редко прислушиваются и мало доверяют таким вот Сказочникам – ведь мир мог бы быть лучше и добрее благодаря им:

Капитан и соучастник,
Яхту верно назовёт…

Мизансцена 11. «Прелюдия»

Алина Литинская однажды совершенно точно констатировала – что основная стихия поэта Гари Лайта – это безусловно – лирика. Я же от себя замечу, что Лайт – мастер подтекстов, смысловых наслоений и ассоциаций. Ну, вот хотя бы давайте начнём с простого вопроса: какова жанровая принадлежность данного текста, о чём он? Казалось бы, чего сложного – любовная лирика, стихотворение об одиночестве, какие могут быть сомнения. Но всё ли так просто? Да, стихотворение, безусловно, о любви, об одиночестве. Но каком одиночестве? «Прелюдия» – не случайное название. Семантический центр тяжести смещен в коду стихотворения, а всё, что ей предшествует – прелюдия, по сути, и есть. Я вижу своеобразный эпицентр произведения вот в этих строках:

…и чудом выживший сержант
отдаст ей ладанку до встречи,
зачем он ей, её талант –
ей так неловко быть предтечей,
к тому ж пророки в основном
ей не в глаза глядят, а ниже,
и паства тоже о больном –
но нет ответов в Пятикнижье…

Контраст первый: Налицо конфликт некоего недопонимания, разности восприятий, что озвучено буквально в первых же строчках стихотворения:

Лишь предисловие плечей,
несоответствие начала,
она сравнительно ничьей
была в иллюзиях Шагала…

«…Несоответствие начала…» – очень показательно. Если делать расстановки по Чезаре Ломброзо («Гений и помешательство»), то поэт как созидатель и творец собственного мира будет для обывателя всегда «не от мира сего». Это в принципе два элемента, которые как несмешивающиеся жидкости – суспензия на какое-то время достижима, но единым целым они не станут никогда:

Здесь с ней поступят как всегда,
расклад заранее предложен,
вновь, как и в прежние года,
она не с тем разделит ложе…

Похоже, что неким вторым планом автор неоднократно внедряет в текст стихотворения и отсылки к религиозным, мистическим и библейским началам (храм, ладанка, предтечи, пророки, Пятикнижье). Здесь мы подходим незаметно к ещё одному контрасту, за которым, как следствие – в лице героини начинают проступать божественные черты. И суть конфликта в том, что паства «…ей не в глаза глядит, а ниже…», то есть видит телесную оболочку, намеренно не желая видеть духовной. На мой взгляд, именно в этом трагизм стихотворения, его драматургия. Вот вам и любовная лирика…

Мизансцена 12. «Эффекты озера»

Непростое для понимания стихотворение. Казалось бы, всё ясно, по жанру – неотъемлемая пейзажная зарисовка Чикаго – города у озера-моря Мичиган. Но это только видимый слой. Давайте попробуем разобраться

Эффекты озера –
особый некий жанр,
сквозь пелену идущего тумана,
владеющего свойством исчезать…
Когда ни горизонта, ни перил,
как, впрочем, и себя уже не видно…
но наугад, на ощупь на восток…

Это стихотворение с самого начала размывает пейзаж, скорее, даже, только намёк на него в пелену тумана, «…владеющего свойством исчезать». То есть автор, возможно, не осознавая того, подобно шаману, хочет видеть не само озеро, а его проекции в «верхнем мире» и свои духовные связи с этим мистическим озером, которое суть собирательный образ:

Эффекты озера,
уюту вопреки, манят на воздух,
что грунтован нынче, не струнами гитары,
а горой густо замешанного неба в антураже,
вот-вот готового поддаться наважденью
переводного этого холста…

Что опять-таки нехарактерно для пейзажной лирики, мы не понимаем, на какое конкретно озеро смотрит автор: Мичиган ли это в Чикаго, Тельбин, что на киевских Березняках или вовсе и не озеро, а нью-йоркская дельта Ист Ривер и Гудзона, или Патриаршие пруды, к которым по Малой Бронной можно выйти с Садового кольца – для данного контекста это совершенно неважно:

Эффекты озера в заснеженной Москве
так далеки, что даже непонятно,
что есть Остоженка кому-то наяву,
а вовсе не в отрывках сновидений,
когда приобретаемый кураж
уходит с самым первым ощущеньем,
как это, в самом деле, далеко…

Как по мне, то это очень похоже на самадхи – состояние, которое совмещает временные и пространственные восприятия в попытке познать себя посредством созерцания. У меня лично эти стихи вызывают невольные ассоциации с медитативностью пейзажной лирики Роберта Фроста. Я бы даже сказал, что в таких вот стихотворных опытах и познаётся сущность настоящей поэзии:

Эффекты озера
безмолвны и чисты,
едва доступны описанию словами,
особенно по-русски, от души.

Вновь и вновь перечитывая «Траектории Возвращений», ловлю себя на том, что пожалуй нет никакой разницы на каком языке существует или будет существовать поэзия этого автора – на иврите, украинском, санскрите, русском или английском. Важнее затронутые темы, выученные уроки, многогранность восприятия, безупречное владение техникой стихосложения, и главное – полная искренность. В том, что стихи собранные в этой книги действительно «от души» не возникает даже толики сомнений.

Возможно, что когда поэт по сути одного и то же поколения совершает попытку анализа книги другого поэта, это чревато некими упущениями, субъективностью суждений и выбранного фокуса. Я не так часто пишу рецензии. Но об этом авторе и этой книге мне было интересно писать и анализировать. По вышеозначенной аналогии с театром я представил анализ двенадцати стихотворений-мизансцен, которые тем или иным образом показались мне особенными…

Увы, у каждого спектакля есть определенные рамки. Вот уже и на сцене погасили софиты. Театр не приемлет присутствия посторонних после окончания действа. Пойдёмте, перечитаем особенно запомнившиеся места в «Траекториях Возвращений» Гари Лайта. Это будет не напрасно потраченное время.

Олег Максименко
Киев, апрель 2018