Татьяна ТРУНЁВА | Баварская тайна

БАВАРСКАЯ ТАЙНА

Есть в жизни каждой тайная страница,
И в каждом сердце скрыто привиденье,
И даже праведник, как бы во тьме гробницы,
Хранит в душе былое угрызенье.
Петр Бутурлин

Стефан  смотрел из окна кабинета на вечерний Берлин, тускнеющий в растрёпанных осенних облаках. Курфюрстендамм привычно звучал резким гулом машин, звяканьем сигналов велосипедистов и шелестом разговоров прохожих.

За стеной шумела возбуждённая весельем компания. Стефан коснулся фотографии на письменном столе. На ней он, высокий, крупный, обнимал маленькую немолодую женщину.

– Анна, это и твой праздник. Ты помогла мне… ты и твоя тайна,– шепнул он, оборачиваясь на щелчок открывшейся двери.

– А Барбара всё танцует и танцует! Она, наверное, будет балериной, как твоя мама, –улыбнулась вошедшая Петра.

– Моя мама была учительницей танцев, – Стефан нежно обнял жену, хрупкую, красивую, от неё маняще пахло разгорячённым телом. – А наша дочка пусть танцует. В этом возрасте все девочки хотят быть актрисами и балеринами.

– Такой день! – сверкнула глазами Петра. – Отличный праздник. Неужели десять лет прошло! Помню, как ты начинал работать дантистом. Маленький кабинет… а сейчас – целая клиника. Горжусь тобой! Пойдём, вечеринка в самом разгаре!

– Хочу позвонить в Швангау. Завтра два года, как Анны не стало. Закажу цветы на могилу.

– Да, фрау Анна тебя обожала. Твои достижения – её заслуга.

– Возвращайся к гостям, милая, я скоро…

Взгляд Стефана опять прильнуль к фотографии, он прищурил глаза и прерывисто вздохнул, сдерживая волнение, разбуженное воспоминаниями.

В тот памятный день звонок Анны застал его на пороге квартиры.

– Ты уже вернулся, сынок? Устал? – колыхался в трубке её голос.

Анна всегда называла Стефана сыном. Он был для неё и племянником, и сыном, и внуком. С детства Стефан помнил Анну милой и заботливой. А когда не стало его родителей, он видел её сильной и мужественной.

Стефан с гордостью сообщил Анне радостную новость.

– Поздравляю! Не сомневалась! – она с трудом прятала восторг, стараясь говорить спокойно – Теперь ты сможешь начать свою практику. Знаю, скажешь, что офис дантиста – немалые деньги. Приезжай в Швангау, поговорим…

После нервозности большого города сонная чинность и молочный покой деревень умиляет. Стефан с удовольствием заметил, как он соскучился по спелым баварским краскам. Берлинская пыльная блёклость, словно медь в сравнении с ярким золотом здешних мест. Он тут вырос. Ранняя швабская осень встретила его тёплыми объятиями Анны и тягучим яблочным ароматом.

– Ты так повзрослел, сынок! Я соскучилась! – она говорила это каждый раз, когда видела Стефана после разлуки. Неважно, после разлуки в несколько дней или в несколько месяцев. – Пойдём скорее, я испекла торт, твой любимый.

Стефан следил, как тётя хлопотала на кухне. В восемьдесят шесть Анна удивляла  подвижностью, да и выглядела она всегда лет на двадцать моложе ровесников. Небольшого роста, стройная и лёгкая, словно девочка-подросток, Анна так и не превратилась в женщину. Спину она держала ровно, а голову царственно высоко. Анна не допускала старческого брюзжания ни в голосе, ни в настроении. На первый взгляд мягкая и нежная, внутри себя она всегда сохраняла твердость.

– Ты ешь, сынок, я только что приготовила, – Улыбаясь, она суетливо переставляла на столе посуду и, готовясь к непростому разговору, то и дело покусывала тонкие губы. По просторной кухне танцевали аппетитные запахи домашней стряпни.

– Время пришло тебе помочь. Ты теперь дипломированный дантист. В тридцать пять пора начинать своё дело. Красавец, моя гордость! – умилённо приговаривала Анна, не отрывая глаз от родного лица.

Его яркие черты: крупный прямой нос и губы, упрямой складкой говорящие о сильном характере, – напоминали Анне о погибшей сестре.

– Открыть кабинет дантиста – деньги нужны. И я знаю, где их взять. Только сумасшедшей меня не считай, сынок, – рассудительно начала Анна, присев рядом. – Я в своем уме, и память у меня отличная. Спросишь, чего так долго молчала? Эту историю я тебе в письме описала и приложила к завещанию. Раньше надобности для такого разговора не было, вот я и не решалась.

Рука Анны беспокойно нырнула в карман вязаной кофты за платком и крепко сжала его сухими пальцами:

– Когда погиб мой муж Гельмут, – она запнулась, – я… покойнику в карман куртки положила стальную коробочку. В ней два дорогих кольца. Так и похоронили. Вон там.

Анна махнула рукой в окно, из которого хорошо было видно кладбище, и перевела пытливый взгляд на племянника. В кухне будто взорвался горячий воздух, наполненный запахами миндаля и ванили.  Стефан изумлённо вздрогнул, лицо его вспыхнуло, и круглые глаза растерянно заморгали. Он недоумевая уставился на Анну. Потом привстал из-за стола и, звонко отодвинув чашку, хрипло выдохнул:

– Зачем? Почему ты это сделала?!

– Успокойся, сынок. Время-то было какое! Жуткие годы. Январь сорок пятого. Русские уже к Берлину рвались. Половина Германии в руинах лежала. Мы не знали, что с нами будет… Тогда прятали всё, что могли спрятать, боялись, что русские или их союзники выпотрошат наш дом.

Стефан взглянул в серые глаза Анны. Раньше он не замечал какие подводные течения годами бушуют под этим спокойным, словно жемчужная гладь озеро, взглядом:

– Ты хочешь сказать, что надо достать кольца из могилы? Но это же кощунство! И стоят ли они того?

– Стоят, сынок. Ох, как стоят! – Анна приблизилась и ласково тронула русую голову племянника. – Десять лет назад я начала платить за твою учёбу. Сказала, что это деньги твоих родителей, но тогда я продала за восемьдесят тысяч марок кольцо, что в коробку не вошло. Теперь в евро это около сорока тысяч. А ведь то кольцо было самое мелкое из трёх, что мне когда-то достались.

– Да откуда взялись эти драгоценности? – удивлённо воскликнул Стефан. – Семья-то наша из простых фермеров. А теперь, чтобы достать кольца, нужно разрешение на эксгумацию.

– Разрешение… – пробормотала Анна. – Я всегда всё по правилам… да на старости ради тебя правила-то нарушу… А откуда взялись?  – она судорожно проглотила рвущееся из груди волнение и, усадив Стефана напротив, продолжала – В сорок третьем моя мама, твоя бабушка, дала мне три кольца. Я их тогда в одежду зашила. История уж очень тёмная. Мама говорила, что её отец, мой дед, был камердинером у Людвига Второго, хозяина замка Нойшванштайн. В конце жизни Людвиг будто не в себе был, с ума сошёл. Он ведь и утонул как-то странно… вместе со своим доктором. Те кольца, возможно, подарок короля моему деду, а может и… – Анна отвела глаза.– Не знаю, маму не расспрашивала. Она в то время была такая больная и слабая, что я не решилась её беспокоить. Но мама из последних сил мне наказала никому про эту тайну не говорить. И Гельмуту тоже. Он тогда в Мюнхен часто мотался на нацистские сборища, а когда войска наши стали отступать, совсем осатанел. Скажи я ему, так упрекнул бы, что сокровища Рейха прячу.

Анна мягко взяла племянника за руку.

– Ты, вот что, не тревожься, сынок. Я всё обдумала. Плита на могиле Гельмута от времени треснула, я в Фюссене новую плиту заказала. Завтра днём старую снимут, а новую только послезавтра привезут. Могила неглубокая. Карл, наш работник, выкопал. Помнишь, я тебе про него говорила?  Он на нашей ферме давно работал и любил нас с твоей мамой, как своих детей. Так в сорок пятом… – Анна пересохшим ртом шумно схватила глоток воздуха, –тогда Карл мне и помог Гельмута похоронить… Завтра, когда плиту снимут, пара ударов лопатой… и всё. Доски уж от времени рассыпались. А потом я сама, я всё сама… Достану коробочку. Только плиту днём снимут, а достать надо потом, ночью, чтобы никто не видел. Помощи от тебя много не понадобится.

Потрясённый странным рассказом Анны, Стефан долго не мог заснуть. Он размышлял над разными вариантами, как отказаться от этой чудовищной затеи. В его голове  крутились симптомы психических расстройств, когда люди выдумывают жизненные истории, принимая их за свои.

«Возможно, это возрастное, – теряясь в догадках, рассуждал Стефан. – Но отказать ей не могу. Что ж, могила её мужа, как Анна сказала, в самом дальнем углу кладбища, деревья вокруг и безлюдно, даже гостиницы для туристов в другой стороне Швангау. Да и идти до кладбища всего минут двадцать. А уж если нет там ничего, в могиле… буду знать, что у Анны старческое слабоумие».

Мысли вдруг вернули Стефана к тому дню, когда он узнал о гибели родителей. Вспомнилось, как Анна, подбирая слова, говорила, что они теперь, будто звёзды, смотрят с небес, и повторяла: «Я так люблю тебя, сынок. Я буду всегда о тебе заботиться». Стефану тогда казалось, что Анна его обманывает, что родители разлюбили его, бросили. Но они одумаются, верил он, они вернутся… Восьмилетнему мальчику смерть виделась странной сказкой о переселении душ, летающих во вселенной. В ту ночь маленький Стефан тоже не мог уснуть и долго смотрел в окно на яркое небо, стараясь разглядеть в звездной пестроте родные черты мамы и отца.

Здесь, в Швангау, он часто вспоминал детство. Его родители словно всегда были рядом, Анна не давала им исчезнуть. Всякий раз, когда Стефан достигал успехов, она говорила, как они гордились бы им. Стефан никогда не чувствовал сиротскую обделённость. Во время учёбы в лучшей гимназии Мюнхена, почти каждый месяц кто-нибудь из друзей семьи приглашал его на праздники, выставки и концерты. Так, друг покойного отца, доктор Джозеф Кёлер стал ему наставником, когда Стефан решил заняться медициной.

На следующее утро, Стефан встретил Анну возле родительской могилы.

– А я так и поняла, – вздохнула она. – Проснулась – тебя дома нет. Где ж тебе быть… Тут они, все наши. И мне сюда скоро… Сейчас рабочие придут. Пойдём, могила моего Гельмута там, в стороне.

Стефан вдруг понял, что Анна все эти годы ничего не рассказывала о погибшем муже. Не вспоминала она и о тех далёких днях, когда власть захватили нацисты. То спёкшееся в камень время будто затонуло в глубине её души. И сейчас он чувствовал, как тревожная память кошмарных лет, словно жгучая лава, прерывистым дыханием выплёскивается из груди Анны.

Рабочие сняли плиту с могилы. Рисунок трещин на ней напоминал ладонь, будто кто-то изнутри огромной рукой хотел её поднять.

«Вот жуть..! – дрогнуло у Стефана в горле. – Не представляю, как мы придём сюда ночью».

– Проснись, сынок! – Анна стояла рядом с чашкой кофе в руках. – Уже полтретьего.

Я вышла из дома, прошлась – пусто вокруг. Туристы, что в замок приехали, спят.

Стефан неохотно поднялся, глотнул из протянутой чашки, наскоро оделся.

До кладбища шли молча. Фонарь Анна просила не включать. В зыбкой темноте едва слышалось шуршание лёгких шагов Анны и хруст твердой поступи Стефана. Небосвод щедро посылал мигающие лучи звезд. Ртутный блеск низких облаков отражался в листьях придорожных осин. Стефан напряжённо вслушивался в тревожное дыхание сумерек, пропитанное запахами поздних осенних цветов и сухой травы.

Глаза, постепенно привыкнув к мраку, скоро прозрели. Стефан держал Анну за руку, делая чуть шире шаг, словно ощупывая дорогу. Они остановились в углу кладбища возле могилы Гельмута. Тут Анна попросила включить фонарь и огляделась. Тишина. На покрытом звездной пылью небе желтел рогатый месяц. Высокий сухой кустарник плотным забором охранял кладбищенский покой.

Лоснящиеся в полумраке надгробья соседних могил хмуро глядели на ночных гостей. Лёгкий ветерок кутался в ветки огромных ёлок, и Стефан не понимал, это ли дуновение играет его волосами или они изредка шевелятся от пугающих звуков и картинок гиганских монстров, нарисованных его страхом.

– Рабочие тут инструменты положили, чтобы завтра новую плиту поставить. Я знала… – раздался хриплый шепот Анны. Отдышавшись, она указала на лом и лопаты недалеко от могилы.

Стефан осторожно стукнул лопатой по земле. Почва была сухая и рыхлая. Он начал медленно копать. Вскоре послышался глухой треск.

– Это доски, наверняка сгнили, – прошуршала Анна. – Тогда лишь досками могилы закрывали, не до гробов было!– Анна взяла фонарь и нагнувшись, подалась вперёд.

– Нет! – отрезал Стефан. – Уж если я в это ввязался, сам туда спущусь. Ты можешь упасть, а я тебя на голову выше, да и скелета не испугаюсь.

– Пожалуйста, сынок, не надо, – умоляюще забормотала Анна. – Я сама, я знаю где. Мне уже ничего не страшно. Ты только держи меня вот тут, за пояс.

Она скинула плащ и показала широкий ремень, вдетый в свободные брюки.

Где-то рядом тихо ухнула ночная птица. Стефан сжал дрожащую руку Анны. Борясь с рвущимся дыханием, они тревожно вслушивались в шорохи ветра.

– Надо подкопать шире, – озираясь, Стефан снова взял лопату. Его вспотевшие ладони скользили по черенку.

Когда еще один пласт земли был снят, Анна надела садовые перчатки и, опустившись на колени, склонилась над ямой. Сердце у Стефана заколотилось, и ноги напряжённо дрогнули. Одной рукой он держал за пояс Анну, другой – опускал фонарь ниже в могилу. В лицо Стефану ударил мерзкий запах гнили и прелой земли. Он почувствовал горечь во рту и крепко сжал зубы.

– Нашла! – Анна еле сдерживала волнение.

Онемевшими руками Стефан поставил фонарь на край ямы, помогая тётке подняться. Она крепко держала маленькую железную коробочку. Переведя дух, Анна старательно вытерла налипшую на коробку грязь. Крышка, не сразу поддавшись, открываясь, тихо звякнула, и на ладони Анны блеснули крупными камнями два перстня.

– Они ждали нас, ждали… – причитала она.

Стефан потянулся за фонарём, его жёлтый луч упал  вглубь могилы, освещая трухлявые доски, смешанные с кусками истлевшей материи, и  присыпанные землёй кости скелета. И тут Стефан с ужасом заметил ещё один скелет. Из черноты на него глянули пустые глазницы серого черепа, и тускло блеснули, будто два осколка стекла, лежащие рядом серьги.

– Он там не один! – отпрянув прохрипел Стефан.

– Тихо! Засыпай яму скорее! – Анна приложила палец к губам. – Тебе показалось. Кладбище старое. Может, какая другая могила рядом была…

– Вот видишь, сынок, – облегчённо вздохнула Анна, сидя за столом на кухне – небо уже светлеет, мы всё успели. Ты ложись спать, а я с рабочими встречусь, когда новую плиту привезут.

Стефан молча допил кофе и, путаясь в беспокойных мыслях, протянул:

– Скажи мне… только, пожалуйста, правду… Кто ещё в могиле с твоим мужем? Похоже, женщина – я видел серьги. Это не старое захоронение. Они лежат очень близко, будто вместе похоронены.

Анна пристально поглядела на племянника. В предрассветном мраке её лицо казалось серым. Бледная от бессонной ночи, с припухшими веками, она уже не выглядела моложавой и задорной. Лёгкая фигура Анны ссутулилась, и возле увядшего рта темнели понурые складки.

Анна прошлась по кухне и до хруста сжала тонкие руки, словно внутри у неё сломалась пружина старой двери. И открываясь, эта дверь обнажила что-то ужасающее…

– А может… и к лучшему! – твёрдо сказала Анна. – Ты взрослый, сынок, чтоб это знать. Время пришло – все тайны наружу!

Дом – фахверк, крепкий и светлый, выделялся на фоне других приземистых фермерских строений. Его высокие потолки и узкие окна создавали иллюзию замка. Снаружи дом красовался резьбой, деревянными фигурками и росписями.

С детства, как и все девочки здешних мест, поражённые  роскошью великолепных замков Хоэншвангау и Нойшванштайн, Марта считала себя принцессой, а своё жилище дворцом.

Комнаты, пропитаные ароматами  фруктового варенья, тмина, свежей выпечки и сладостей, в изобилии приготовляемых работниками фермы, ещё хранили яркие воспоминания юности.

А теперь Марта умирала. Все заканчивалось не как в сказке. Будто засушенный прозрачный цветок, прежде яркий и благоухающий, хозяйка дома, измученным лицом слившись с белоснежной подушкой, жадно ловила из высоких окон  осколки света.

Марта тяжело закашлялась.

– Мамочка, что? Тебе плохо? – Анна птичкой впорхнула в комнату и обняла лежавшую на кровати худую женщину.

– Ничего, ничего, милая, – Марта дрожащей рукой погладила светлые кудри дочери. – Я вот подумала… Конечно, Гельмут тебе не пара – работяга, грубый мужлан. Но как на ферме-то без мужчины? Мне недолго осталось. А вы с Барбарой… Она ведь совсем дитя.

– Не волнуйся, мамочка! Я же сильная. Уроками буду зарабатывать и о сестричке позабочусь.

– Анна, то, что я тебе дала, получше спрячь и никому, слышишь, никому… У меня ещё кое-что было. Я после смерти отца продала, до войны. Тогда в Мюнхене евреи-ювелиры жили, они в этом толк знали. Да где они теперь?.. – Марта, вздохнув, подняла глаза к потолку.

Впервые Гельмут появился в их доме, когда Карл привел плотников ремонтировать крышу. Тогда война уже забрала большинство молодых мужчин, и тридцатилетний Гельмут на фоне стариков казался рыцарем из соседнего замка. Для армии он не подходил. Врождённая хромота спасла его от участи тех немцев, что засеяли своими костями военные дороги. Руки у Гельмута были крепкими, а румяное круглое лицо светилось здоровьем и лукавством. Работал он в четырёх километрах от Швангау, в Фюссене на строительстве коровников.

Марта, узнав о коровниках, съязвила:

– Германии теперь нужны молочные реки, чтобы отмыться от чёрной крови нацизма. Мы ведь все прокляты – все, кто был с ними и кто жил в наше время и тихо позволил прорасти этой заразе.

Гельмут промолчал, зная, что хозяйка тяжело больна. А её дочка, Анна, ему сразу приглянулась: миловидная, шустрая, весёлая. Гельмут по-хозяйски обхватил взглядом просторный дом, прошёлся по саду и всё для себя решил.

Они поженились за месяц до кончины Марты.

Как те супружеские пары, брак которых не благославлён любовью и даже не согрет общей духовностью, Анна с Гельмутом обсуждали лишь хозяйственные дела. Гельмут сразу почувствовал себя главным и каждый день, обходя поля фермы, важно отдавал распоряжения. Ковыляя утиной походкой и раздуваясь от важности, он нарочито гордо выпячивал круглый живот.

Неугомонная Барбара, которая, часто танцуя, постоянно крутилась под ногами, раздражала Гельмута. После смерти матери, семилетняя девочка ещё больше привязалась к Анне, и Гельмут ворчал, что жена слишком много времени проводит с сестрой. Он и Карлу несколько раз высказывал замечания по делам на ферме.

Карл, огромного роста, неуклюжий, как медведь, в свои шестьдесят выглядел намного старше. Его доброе, в мягких морщинах лицо и спокойный взгляд синих глаз согревали уверенностью и надежностью. В деревне болтали, что Карл был влюблён в Марту, бывшую хозяйку, потому и не женился, а работал в семье Марты, чтобы быть недалеко от неё.

На претензии Гельмута, Карл иронично заметил:

– В этом доме вековая история: женщины остаются, а мужчины часто меняются, быстро умирают.

Летом сорок четвертого американцы и англичане почти каждый день бомбили Мюнхен. От аккуратного светлого города остались лишь чёрные рёбра домов. Толпы беженцев искали приют в ближайших деревнях. Многие, в надежде покинуть Германию, стремились к австрийской границе. Сотни бездомных людей грязными потоками растекались по немецким дорогам. Вереницы серых от пыли женщин, детей и стариков с набитыми скарбом тележками уныло тащились мимо сверкавших изумрудной зеленью альпийских гор и резных башен старинных замков.

Однажды Гельмут привёл в дом двух беженок. Он встретил их по дороге на Фюссен. Пожилая женщина была больна и не могла идти, и её дочка, девушка лет восемнадцати, крупная, рыжеволосая, умоляла на несколько дней пустить их в дом. Анна поселила женщин в одной из комнат.

На следующий день Моника, так звали девушку, в благодарность перемыла в доме все полы и до блеска начистила посуду. Её матери становилось хуже. К вечеру позвали врача, а к утру женщина умерла. Моника, обещая помогать по хозяйству, попросилась у Анны остаться ещё на неделю, чтобы посещать могилу матери.

Так прошёл месяц, потом второй, третий. Девушка освоилась и не собиралась уходить. Высокая, с круглыми бедрами и колыхавшейся под блузкой грудью, Моника излучала волнующую энергию. Её атласная кожа манила соблазнительной юностью, а янтарно-карие, как у кошки, глаза хитро искрились.

Анна стала замечать, как муж останавливает на рыжеволосой долгий жадный взгляд. Вечерами он шептался с Моникой на кухне, и становилось ясно, что Гельмута душит страсть.

– Пора бы ей уйти, – заметила Анна.

– Она хорошая работница, платы не просит, – резко осадил Анну муж. – Надо помогать своим. Мы ведь не еврейку прячем. Вот мне соседи сказали, – ехидно продолжал он, – у твоей матери был дружок Михаэль Найштаут, врач. Так он сбежал, когда фюрер к власти пришёл. А может он и не Михаэль вовсе, а еврей Мойша?

– Михаэль был нашим другом, он лечил маму. А еврей он или нет, какая разница? –выпалила Анна.

– Какая разница? Какая разница! – побелев заорал Гельмут. – И это ты говоришь сейчас, когда каждый день гибнут тысячи немцев!

На следующий день Анна сказала Монике, что в Фюссене в семье инженера, где она занималась с детьми математикой и английским, нужна горничная, и что Анна этой семье уже рекомендовала Монику. Девушка зло блеснула глазами, сжала губы, собралась и ушла.

Вечером Гельмут набросился на жену:

– Где она? Почему ты её выгнала?

Когда Анна сказала, что пристроила Монику в хорошее место с приличным жалованием, муж взорвался яростными воплями:

– Адрес! Скажи мне адрес! – рычал он, тряся Анну за плечи. – Она будет жить здесь. Не смей мне перечить! Она моя женщина! Да как я только мог позариться на такую бесплодную щепку, как ты?!

Он толкнул Анну к стене. Шов на рукаве её куртки треснул и из подкладки со звоном выпало кольцо.

– Откуда это у тебя? – глаза Гельмута безумно смотрели на сверкающие грани.

– Это мамино, – дрожа прошептала Анна.

– Я у неё такого не видел… Да ведь оно на мужскую руку! – прохрипел он, натянув кольцо на свой толстый крючковатый палец. – А я знаю, знаю, – часто дыша, брызгал слюной  Гельмут, – это всё Михаэль, это ты его жидовские бриллианты прячешь. Что ты ещё прячешь? Говори, а то я тебя в Гестапо отправлю!

Анна в слезах выбежала из дома. Карл, услышав крики, бросился ей навстречу. Он поймал Анну в свои в мягкие объятия, приговаривая:

– Успокойся, дочка, между своими всё бывает… Ссорятся, мирятся. Не время сейчас. Нам ещё многое придется пережить, многое!

На следующий день Гельмут привёз Монику обратно. Он поселил её в большой комнате, перенёс туда свои вещи и проводил с Моникой каждую ночь. Жизнь для Анны превратилась в пытку.

– Убирайся из моего дома, забирай свою девку и убирайся! – кричала Анна мужу.

– Если что-то не нравится, ты можешь сама съехать! – зло усмехался в ответ Гельмут.

Фашистская Германия в лихорадочном кошмаре доживала последние месяцы. Началось создание Фольксштурма. В армию призывались все – от подростков и стариков до тех, кто не был ранее призван по болезни. Строителей обязали принять участие в уникальном проекте фюрера. Для обороны в Баварских Альпах возводился «Альпийский редут».

Гельмут получил повестку срочно выехать на строительство.

– Ты поедешь со мной, там будет работа, – сказал он Монике. – Только сначала надо потрясти мою жёнушку. Наверняка, у неё что-то припрятано, – рассуждал Гельмут, глядя на кольцо.

Он выждал, когда Барбара уйдёт играть с соседскими детьми и позвал Анну:

– Мы уезжаем. Видишь, всё, как ты хотела. Зайди, надо поговорить.

Анна вошла в комнату. Там пахло затхлой кожей. Гельмут стоял в дорожной куртке. Он получил её, участвуя в мюнхенских нацистских парадах. С рукавов и карманов зловеще сверкали свастики и распахнутые крылья орлов. Полуодетая Моника складывала в рюкзак вещи. Её огненные волосы, собранные в пучок, оголяли длинную шею. Кружевная сорочка прикрывала широкую спину и стягивала тяжелую грудь. Моника изящно поправила серебряные серьги с крупными аметистами, подарок Гельмута, и высокомерно посмотрела на Анну.

– Мы уезжаем, – резко повторил Гельмут, – но ты должна заплатить за это. Его недобрый взгляд сверлил глаза Анны. Воздух наполнился душком агрессии.

– Что ты ещё прячешь? Показывай. Я твой муж – всё поровну.

– У меня ничего нет, – твёрдо сказала Анна. – А это кольцо, – она махнула на руку мужа, – память о маме. Оно моё и Барбары. Ты должен его вернуть.

– Наглая сука! – заорал Гельмут. – Я на вас ишачил, как раб, ремонтировал этот гнилой дом, спал с тобой, уродина! И мне ничего? Неси-ка верёвку, Моника, мы её сейчас немного придушим, чтобы вспомнила…

Он грубо навалился, зажав жене рот. Моника метнулась в угол комнаты к ящику с инструментами. У Анны потемнело в глазах. Вдруг она услышала стук распахнувшейся двери, истошный визг Моники и два коротких глухих выстрела. Руки Гельмута сжали Анну ещё крепче, а затем резко ослабли. Он обмяк и шумно повалился на пол, увлекая за собой жену.

Карл отложил пистолет и помог Анне встать, приговаривая:

– Я обещал Марте, что пригляжу за девчонками, обещал твоей маме, что пригляжу… – успокаивая дыхание, Карл опустил ладони на вздрагивающие плечи Анны и прохрипел: – Значит так… Поехал он «Альпийский редут» строить… да и погиб по дороге. Времена-то нынче… По всей Германии могилы роют. Кто будет разбираться? А рыжей точно никто не хватится. Чужая она, залётная ведьма.

Анна, закончив рассказ, устало глядела на мерцавшие в её ладонях кольца, массивные с крупными камнями.

– И ещё, сынок, – она подняла голову и её глаза, полные слёз, замерли на бледном лице Стефана. – Твои родители не в аварии погибли. Услышав на улице в Париже  немецкую речь, их зарезал француз, у которого фашисты расстреляли всю семью. Таких случаев было много. Обезумевшие от горя люди даже через тридцать лет после войны убивали простых немцев только потому, что они немцы, как когда-то нацисты убивали русских, поляков, евреев… Я от тебя скрыла правду об их смерти. Не хотела, чтобы ты вырос с ненавистью к французам или к другому народу, – Анна вытерла мокрые щеки. – Твоя мама мечтала о балете, но стала преподавать танцы. Потом большая любовь, замужество. Появился ты – поздний ребёнок, очень желанный… Барбара всегда хотела поехать во Францию, увидеть французских танцоров, – голос Анны дрогнул. – Чтобы похоронить твоих родителей здесь, я в Париже наняла грузовик со льдом и всю ночь на пути в Германию в ледяном аду держала на руках тело моей сестрёнки. У меня тогда даже слёзы вымерзли, даже слёзы…

Разбивая утреннюю вялость, в окне зашумели всхлипы дождя.

– Дождь, – встрепенулась Анна, – земля намокнет, совсем не будет заметно, что мы могилу трогали.

– Да, – грустно заметил Стефан. – Когда ты мне сказала, что мамы и отца уже нет, тоже был дождь…

Деревья во дворе зазвенели падающей листвой, добавляя в шелест ветра унылые звуки печали. В кофейный аромат кухни ворвалась горечь увядающей травы и запах сырой земли. Стефан присел рядом с Анной и поцеловал её солёное, покрытое кружевом морщинок лицо. Они долго сидели обнявшись в понурых утренних лучах, убаюкивающих боль воспоминаний…

– Вот мы и отметили! Отличная вечеринка получилась! Все-все пришли, кто помогал тебе в эти годы, – Петра обняла мужа. А когда праздничные эмоции утихли, она задумчиво продолжала: – Ты сегодня сказал, что уже два года, как фрау Анна скончалась, и я вспомнила… хотела с тобой поговорить о Швангау. Дом и сад теперь в запустении. Мы ведь хотели там гостиницу для туристов построить. Но сейчас не до того: ты в клинике занят, а я… Родится малыш, – она погладила округлившийся живот, – с двумя детьми мне это будет сложно. Может, дом-то продать?

– Продать? – Стефан растерянно пожал плечами.

И ещё… – Петра вздрогнула, перейдя на шепот, – я там, в Швангау, часто вижу странные сны. Будто рыжеволосая женщина, высокая и пышная, по дому бродит. Одета она в роскошное платье… времён Людвига, хозяина замка Нойшванштайн. Вот мне и снится… как ходит эта придворная дама по комнатам и что-то ищет!

Татьяна Трунёва