Андрей Ладога | Тараня пустоту

Моему хорошему товарищу,
режиссёру через «ё»
Алексею Воронину, ВОРОНУСЕРЕБРИСТОМУ.

Всё хрупко надломилось. Замараев думал об этом, осторожно ступая на тонкую ледяную корку каменного от апрельского холода перрона родного Кургана. Он шел через небольшой вокзал, наполненный стылым светом, и с тоской вспоминал о своей первой публикации в «Московском дилетанте». Потом случился заказ на пьесу, временный переезд в Москву, знакомство с «известным режиссером NN», постановка пьесы и, хоть и цеховой, но успех. На вершинке этого успеха была скоропостижная женитьба на Яне и переезд в двухкомнатную квартиру, в высотку на Котельниках, что устроил им его «отличный от всех» тесть. И казалось, что это навсегда, казалось, что всё должно быть именно так.

Но вскоре «известный режиссер NN» расстался со своей старой гражданской женой, что «влиятельно пробила» ему «именной бюджетный театр». Жена оказалась обидчивой и по-прежнему влиятельной, и против «известного режиссера NN» было возбуждено неприятное уголовное дело «о растрате государственных средств».

В яростном возмущении артистическая, как будто бы интеллигентная Москва мужественно зашелестела театральными программками. Замараева, вместе с прочими непричастными, вызвали в прокуратуру «для дачи свидетельских показаний». Заиндевев от ужаса, Иван пролепетал что-то неразборчивое вдумчивому следователю. Затем начались неприятности личного характера: работы не было, росло раздражение жены Яны, но главное, росло раздражение «отличного от всех» тестя.

Тут поползли перепроверенные слухи о том, что «известный режиссер NN», неожиданно открыв себя с противоположной стороны, бросил старую жену и соблазнил какого-то бездарного, но простодушного молодого парня, начинающего актера, сына «высокого чиновника». Стала понятна истинная причина «гонений» на «известного режиссера NN». Ивана опять вызвали в прокуратуру. От восходящей звездности тухло повеяло тоскливым уголовным делом. «Отличный от всех» тесть по длинной дуге завел Замараева в кухню, тесно обнял за плечи и со зловещей нежностью прошептал в ухо:

– Собирайся. И шуруй в свой Курган. Чтобы духу твоего не было в нашем доме.

Оставшийся месяц в Москве прошел, как при газовой атаке – в отравленном дыму. Траурный развод, склока подлинных, то есть материальных отношений, и эвакуация…

Пересекая привокзальную площадь, Иван влекся домой, в свою однокомнатную, но гигантскую «сталинскую» квартиру по улице Станционная. Он шел и думал о том, какое же это счастье, что он не продал унаследованное от бабушки жилье. А ведь уже нашел покупателя, и тут – уголовное дело против «известного режиссера NN» и московская жизнь Замараева, казавшаяся вечной, рухнула в два с половиной мгновения. Легкая сумка с личными вещами и наличные две тысячи долларов – вот и все нажитое им имущество. Недомосквич. Неумеха. Полуписатель. Было скверно до горечи во рту.

Он отомкнул замок двери и не ощутил ничего, кроме жилых запахов. Пахло кофе, какой-то легкомысленной едой, дамскими сигаретами. Вероятно, закусывая пирожными, тайно покуривая, мать регулярно проветривала квартиру. Иван бросил сумку на пол, скинул куртку, вымыл руки, отмечая, что горячей воды нет, лег на диван и закрыл глаза.

Вот таким ты теперь и будешь жить. Отныне. Задрипанный драматург. Незадачливый рассказчик. Захолустный сочинитель. И что теперь делать? Куда деваться? Кем устраиваться на работу в этой вечно провинциальной жизни? Скверно говорящим узбекским дворником? Учителем начальных классов, потерявшимся среди маленьких? Бессмысленным охранником на овощную базу?

Он вспомнил свои былые «карьерные взлеты» в Кургане. Автор в крохотном – на троих – рекламном агентстве «Мировая Империя». Внештатный корреспондент в газете «Зауралье», которую он помнил по своему детству как «Советское Зауралье». Журналист в еженедельнике «Курган и Мир», который обанкротился через год. «Взлеты» объединяло одно – мизерные, едва различимые на вес и ощупь зарплаты. Ладно. Кризис заканчивается двумя вещами: тяжелой или очень тяжелой смертью. Думать не хотелось до слез, но тут его выручила мать, – зазвонил домашний телефон. Мать с неприятным воодушевлением поздравила его «с прибытием на родную землю» и пригласила на «праздничный обед».

«Завтра, я же только что с поезда». – «Завтра, так завтра. А, впрочем, приезжай, когда захочешь». – «А, впрочем, приеду».

За неспешным обедом у родителей благостно не говорили о Москве. Не говорили о разводе, о его бегстве в Курган. О планах на будущее. Говорили о разных пустяках: ветреная погода, выросшие цены на телятину, двухмесячное отключение горячей воды. Перед уходом мать «без вариантов» сунула ему в карман «немного денег». Самое важное выговорила в прихожей. Иван где-то читал о том, что у психологов есть термин – «сокровенное у двери».

– Солнышко, – сказала мать, – ты не мог бы позвонить Виктории?

– Мама, я только что развелся…

– Вот и хорошо, я всегда знала, что эта москвичка второго номера мне не пара. А Вика – это магазин, солидная зарплата, грудь третьего размера, кровь с молоком, отдельная и просторная квартира, в конце концов. Будем жить вместе, вы с Викой, мы с отцом.

– Я понял, я позвоню, я обещаю.

Несколько дней после этого Замараев приходил в себя. Гулял по сырому апрельскому Кургану. Слушал музыку. Готовил. Пытался делать наброски сюжетов. Скучая, вспоминал Москву. Неужели это навсегда? Или все же у меня будет второе пришествие в столицу? Чтобы отвлечься, решал, позвонить Виктории Натрусовой, директору большого магазина, кровь с молоком тридцати восьми лет? Или не позвонить? Размышляя о Виктории, он неизменно возвращался воспоминаниями к Яне. Еще совсем недавно они сидели в «Сатириконе», подавали «Кухню». Перед началом спектакля в динамиках зазвучал спокойный голос Константина Райкина:

– …Пожалуйста, отключите сотовые. Вид ваших синих физиономий, подсвеченных в темноте экранами телефонов, может испугать артистов…

Модная бабушка, нервно ерзающая рядом, прикрывая детской ладошкой телефон, прокричала страшным шепотом:

– Гриша, голубых утопленников просят окончательно умереть! Я отключаюсь! Пока!

Бабушка демонстративно выключила телефон и сочла нужным громко пояснить:

– Любовник! Не смог… В смысле – болен!

Понимающе улыбаясь, они покивали бабушке, спектакль начался до начала. Тогда они еще были вместе, он и она – Иван Яны, Яна Ивана…

Ночью он не мог заснуть. В голову назойливо лезли неприятные мысли о том, что тебе «за сорок», а ты никто. И звать тебя, Замараев Иван, никак. Выход был только один – возвращаться в Москву. Но как? Кем? Опять снимать жилье? Он уже не в том возрасте. Да и дорого это. Двух тысяч долларов хватит ненадолго. Оставаться в Кургане? Кем? Ехать в Екатеринбург? Кем? И опять же – съемное недешевое жилье. Он вдруг осознал, у него в руках не было ремесла. Он не был токарем. Пекарем. Плотником. Будучи журналистом, он мог сочинять тексты. А кому они нужны, и, главное, кто за это заплатит?

Посреди ночи Замараев болезненно ссутулился как перед землетрясением – истерично зазвонил домашний телефон. Срывая трубку, он подумал нехорошее, но сохранил стиль…

– Смольный на проводе!

– На проводе красный латышский стрелок и, одновременно, гениальный штурман, Алексияс Воронинас, – в трубке зловеще рассмеялись, – ладно, старик, я шучу. Это режиссер Воронин Алексей, он же ворон серебристый в одно слово заглавными буквами, а мне нужен Замараев Иван, можно?

– Это я.

– На вы? На ты? Я к тебе сейчас приеду! Адрес, брат! Адрес!

– А в чем, собственно…

– Потом, – заорали в трубке, – при встрече! Улица? Дом? Подъезд? Номер галактики?

Удивляясь сам себе, Иван назвал адрес. Воронин, как показалось Замараеву, с грохотом швырнул трубку. Замараев встал с постели. Был бред двух часов ночи. Кто такой этот режиссер Воронин? Какой такой ВОРОНСЕРЕБРИСТЫЙ? Зачем он дал режиссеру свой домашний адрес? Откуда у этого Воронина номер моего домашнего телефона? Мама? Нет. Виктория? С чего? Театр?

Обессиленно вздыхая, он надел джинсы и натянул майку с портретом Ван Гога. Майка была чем-то вроде талисмана, оберега. Именно в этой майке Ван Гога Замараев подписал свой первый московский контракт на сочинение пьесы. Тогда он надеялся на понимание, признание и благодарность, но все обернулось бедой. Опять зазвонил телефон.

– У тебя деньги есть? Это снова Воронин.

– Денег нет, но есть доллары.

– О, черт, с этим здесь проблема. Ладно что-нибудь придумаем… Бери доллары и выходи. Я угощаю. Буду в такси у твоего подъезда через две минуты тридцать три секунды. Время пошло. Тридцать две секунды… Тридцать одна… Тридцать…

Иван дал отбой под обратный отсчет Воронина. Еще не легче. Медленно одеваясь, Замараев размышлял, режиссер Воронин среди ночи, это что, у них, у режиссеров так принято? А может быть, он бандит Копченов? Уголовник Валетный? Рецидивист Жмурко? И все они представились «режиссером Ворониным»?

Поежившись от глупого предположения, Иван сунул в бумажник двести долларов, натянул куртку, сунул в карман еще две сотни, проверил документы, ключи и вышел в ночь.

Снег был черный от теней. Красноватое небо давило еле слышным шумом. Мрачность и таинственность всего происходящего смягчала охотничья дробь капели – охота, охота, охота весны…

Напугав до бледной испарины на лбу, прямо перед Иваном на огромной скорости резко затормозило такси. Скандально, едва не отвалившись, распахнулась задняя дверца.

– Садись, говорю, – заревели из машины.

Вновь обретший дар речи, Замараев сел рядом с бородатым энергичным человеком «за пятьдесят», до обморока похожего на выжившего после самоубийства, но спятившего Эрнеста Хемингуэя. В каждой руке бородач зажимал истерзанные сомнениями листки бумаги. Подумалось странное: «В память о Хемингуэе… и нас». Шурша бумагой, бородач сильно и вместе с тем бережно приобнял Замараева за плечи, встряхнул, и обдав сложными ароматами коньяка, табака и дорогой туалетной воды, проорал в ухо, как слепому:

– Я режиссер через ё. Воронин Алексей. Едем брать банк.

– Алё, какой банк?! Алёксей?!

– Через ё режиссёр. Все режиссер делятся на три группы. Через ё. Это великие. Это я. Через е – это простые бессмысленные ремесленники, имя им – миллиард. И есть режиссер Гудошников, он составляет отдельную, третью группу.

Иван не понял, то ли Воронин был пьян, ли это был его громоздкий характер.

– Сколько взял? – режиссер задумчиво смял листки бумаги. – Долларов?

– Две сотни… И еще две. На всякий случай.

– Сгодится на любой всякий случай! – неодобрительно сказал Воронин. – В случае чего, добавишь к моим четырем сотням. Бурухтан-дастархан за мной!

Они гнали как на казнь по откровенным в своей прямоте улицам Кургана. По дороге Воронин «развлек историей». – «Как-то я спросил своего коллегу, театрального режиссёра Колю N, – Отчего у тебя между приличными сценами демонстрируются массовые и не очень приличные пляски под ларечную фонограмму?» – «Зануда, мне надо занять труппу!» – «Так ты спектакли ставишь или труппу занимаешь?» – «Занимаю труппу способом постановки спектакля, – ответил Коля, – актеры должны кушать, а благодарные зрители потерпят».

– Это вы к чему? – Замараев был в некоторой растерянности.

– Это я к тому, брат, что ты должен для меня и для моей актрисы написать совсем другую пьесу, – Воронин потряс листками, зажатыми в кулаках, – банкомат! Шеф, швартуйся вон у того банка! Иван, меняем баксы и едем за едой, круглосуточный скоро закроется. Балык, икра, копченый гусь, сыры, салаты, фрукты, хорошие сигареты, коньяк и кофе ждут нас, а кроме подлинного, нас ждет фальшивый художник, болван Каблуков Кама. Шучу. Он в доле, то есть, в проекте, что, впрочем, одно и то же.

Они вышел из машины, Иван достал у банкомата деньги, встал за Ворониным.

– Слышь, помоги сотней, – рядом с Замараевым возник неясный человек в кожаном пыльном пальто комиссара неопределенного цвета.

– Не жирно? – Иван перестал удивляться. – Сто долларов?

– Рублей, дурак! Чай тут Россия-мать, а не кофе Америка-мачеха!

Иван обменял доллары. Протянул сто рублей незнакомцу.

– Спасибо, брат, выручил!

Печатая шаг как на параде, приподняв как флажок сторублевую купюру, пыльный комиссар зашагал в ночь и вдруг закричал:

– Россия-миссия! НАТО заклято!

Иван торопливо вернулся в такси. Он боялся буйных городских сумасшедших.

– Зря дал деньги, – вяло посетовал Воронин, – надо было дать в челюсть.

Затем в ночном магазине, который «закрывался через десять минут», они купили все, «по списку ВОРОНАСЕРЕБРИСТОГО». Деньги Замараева не понадобились.

– Подружке мороженого купишь, – посоветовал Воронин, – а нынче стол держу я.

– Как вам удалось купить коньяк? Спиртное в такое время только в ресторане…

– Это прогрессивный Курган, детка, а не отсталая Москва!

При выходе из магазина их встретил худой, нетвердо стоящий на тощих, не сгибающихся в коленях ногах, человек в вязаной, по-девичьи розовой шапочке. Будучи природным, то есть настоящим болваном, он принимал всех за идиотов.

– Это и есть Кама Каблуков, – натужено закричал Воронин, с некоторым жутким удивлением разглядывая Замараева, – Леонардо знаешь?

– Знаю, – пугаясь, Иван оскорбился.

– Каблуков, как Леонардо, – доверительно сообщил Воронин, – просто пишет другими красками. Иван, у тебя муза есть?

– Что?!

– Добудем!

– Надо Надю Щупарскую пригласить, – веско предложил Каблуков, – в ней ощупываются прелести красивой мадонны.

– Куда пригласить? – спросил обалдевший Замараев.

– Жена есть? – ответил Воронин. На вопрос Ивана он не обратил внимания.

Замараев вспомнил Натрусову Викторию. Кровь и молоко. Круглые, плотно сдвинутые колени в светящихся чулках. Твердая зарплата директора магазина. Грудь.

– Уже и пока нет.

– Женим!

– Слушайте, – Иван попытался возмутиться, – а вам не кажется, что…

– Женим подлинным гражданским браком, не волнуйся! – сказал Каблуков. – Я в этом деле профессиональный гражданин. Временно прожил с двумя поочередными невестами всю жизнь.

– Едем, отцы, – напряженно сказал Воронин, приподнимая бутылку с коньяком, – пора работать!

– А куда? Куда мы едем?

Они погрузились в такси.

– К тебе, родной, к тебе! Кама, звони Наде, пусть подъезжает, – затем Воронин повернулся к Ивану, – Надежда – девушка редкой породы. Суди сам, она выбирает и покупает презервативы демонстративно, не стесняясь. Оцени!

– В самом деле, дорогого стоит, – пробормотал Замараев.

Каблуков достал сотовый телефон. Такси разогналось до опасных ста километров.

– Есть естественные пробелы в моем образовании, – сообщил Воронин, обращаясь непосредственно к Ивану, – например, я слабо знаком с Единой теорией поля Альберта Эйнштейна.

– То есть, знаком, но слабо?

– Да, – подтвердил Воронин, – слабо, но знаком. И, вместе с тем, есть неестественные пробелы в образовании. Например, я почему-то не говорю на японском языке.

– Ты, болван, английский бы выучил! – ввернул Каблуков.

– Не владеть английским языком – это любой дурак сможет! А вот не знать японского – это настоящий талант!

– Надин, привет, это Кама. Ты не спишь? Умница, правильно отвечаешь! Кто же спит в три ночи? Только идиоты! Приезжай, мы с Вороном Серебристым тебе автора свежего, хорошо пахнущего представим. И для вдохновения ты ему покажешь все свои прелести, адрес его галактики запиши…

Замараев напряженно думал. В три утра, сидя в такси, он гонит сто километров в час по опасно обледеневшим улицам Кургана с немым сумрачным водителем, дьяволом ночных дорог, в компании с двумя пожилыми дурнями, которые только что потратили почти четыре сотни добротных долларов на деликатесы и коньяк. Кто такая Надя? Какие-такие прелести она будет показывать? Для какого вдохновения? Зачем это все? Чем все это закончится? И главное, – когда?!

– Надежда придет, когда всё умрет, – Каблуков тщательно спрятал телефон в карман, как показалось Ивану, между худых ног, – волноваться не надо.

– Ты, Иван, ничего не умеешь, но я научу, – Воронин болезненно толкнул Замараева локтем в бок, – делаешь так. Берешь имя какого-нибудь мудака, популярного среди полуинтеллигенции… другой у нас, в пост-СССР нет… ну, скажем, Федор Достоевский. Или Антон Чехов. Или брезгливо берешь засранного Толстого. Лысегривого Льва. И лепишь на два акта свое дерьмо «по мотивам». Снабжаешь это все мужской порнографией. Или женской. В зависимости от хотений полуинтеллигенции. Плюс писающая на сцене актриса. Или что-то в этом же роде. И прикрываешь эти голые зады тем, что ты художник на букву Хэ. Такой вот, отец, не секрет успеха!

Подумалось, оказаться на краю разума, это и есть добраться до края Вселенной. Или наоборот. Актриса, писающая на край Вселенной сцены…

Взревев двигателем, резко накренившись, такси замерло.

– Как я провидчески и предполагал, братья, мы приехали целыми, – сообщил Воронин, вылезая из машины, – Иван, расплатись некстати, у Каблукова руки заняты.

Замараев рассчитался с бессловесным водителем, выбрался из авто, и с удовольствием вдохнул ночной свежий воздух. В воздухе ощущалась успокаивающая подлинность.

– Я взял Шадринск, как Грозный взял Казань, – вдруг гаркнул Воронин, пугая ворон, страдающих бессонницей, – потом взял Тюмень, как Петр взял Полтаву! Впереди – Екатеринбург, но! Для этого мне нужна твоя ненаписанная гениальная пьеса.

– Все ненаписанные пьесы – гениальны.

Толкаясь пакетами и сумками с продуктами, они вошли в квартиру.

– Не скажи! Среди ненаписанных пьес полно бездарных!

– А после Екатеринбурга? Москва? – Иван, напрягшись, ждал ответа.

– Ни за что! Не в Москву! Не в Москву!.. Ни в коем случае! В провинцию! В глубинку!.. Пузатую бочку с золотыми дублонами мы и здесь сыщем, было бы подо что.

Братски теснясь плечами, они прошли в кухню. Каблуков многозначительно зашуршал продуктами. Иван поставил на огонь кофе. Воронин, с отвращением бросив, наконец, свои неряшливые листы на стол, вынул из нагрудного кармана кожаного пиджака обглоданную до кости зубочистку и стал ею дирижировать. Под кожей пиджака у Воронина обнаружилась кровоточащая Led Zeppelin майка. Свои люди, подумал Иван.

– Знаешь, что самое грустное в театральном деле? – Воронин сделал прихотливое движение зубочисткой.

– Провал? Неудача?

– Это не грустное, всякая неудача – это репетиция смерти, повод для того, чтобы подумать под петлёй. Я про грустное… Вот ставишь спектакль, горишь, зажигаешь актеров и, отдельно, актрис. Правдиво лжешь им про их одаренность, неординарность и гениальность… Я всегда лгу правдиво… И столько интриг в репетиционном процессе, столько энергетики, шуток, слез, водки, обид, прощений, разговоров, столько любви и жизни! И тут – раз! Премьера. И ты думаешь: «Неужели это дерьмо сделал я?» Вот бы всю прелесть, все юное очарование, свежесть живого репетиционного периода перенести в спектакль, так нет же! Не удалось ни разу, это и есть – самое грустное… Спроси меня, сколько я в театре? Спроси немедленно!

– Сколько ты в театре?

– С четырех лет, стоя на табуретке, я в театре! Кстати, вот интересная мысль, – табуретка неотделима от успеха.

– Точно! Успех, – это когда ты на табуретке, а вокруг бабы!

– И все с веревками, – хмуро добавил Каблуков, – помогайте, братья…

– Сейчас вторым дыханием придет Надежда, – сказал, вздыхая, Воронин, – Надежда вам в помощь.

Пока Каблуков воздвигал из бутербродов игрушечный Килиманджаро, Воронин, покопавшись в компакт-дисках Ивана, сунул в проигрыватель The Art of Noise. Затем объяснил Замараеву «ситуацию». Он, режиссёр через «ё» ВОРОНСЕРЕБРИСТЫЙ, Алексей Воронин – приглашенный в местный театр «столичный штук», мужской род от слова «штука». – «Штука, брат, штука! Это я!» Так вот. Режиссёр Воронин должен поставить «ломовой» успешный спектакль, после чего мы «триумфально переместимся» из Кургана в Екатеринбург, а затем вообще «пойдем по рукам» с деньгами.

– И, в качестве драматурга, помня твой успешный провал в Москве, я выбрал тебя. От лица вселенной дарю тебе шанс. Учти, моя не моя Надя будет играть главную роль в твоей ненаписанной пьесе. Ты посмотри на нее, вдохновись фактурой, услышьте друг друга. Надо слышать разные голоса. Я вот, например, часто слышу разные голоса.

Иван содрогнулся.

– Короче, – нетерпеливо продолжил Воронин, – похрюкайте с ней, почирикайте, авось вместе что-нибудь заварите на бумаге, а я доготовлю на сцене. И рискуй, там позор, но там и прибыток. Вопросы, брат, есть?

– Есть!

– Давай будем есть! – легко согласился Воронин. – А я продолжу объяснять тебе несложные смыслы жизни…

Через «вещную» мелодию Robinson Crusoe и сквозь «накаркивание» режиссёра Воронина вдруг послышался девичий смех и улыбчивое тарахтение Камы Каблукова. Каблуков нес что-то про «кота женского пола с Сириуса», про Нико Пиросмани, что «подпирает своими плечами небо для тебя – лично», а «кроме того…»

Проходной двор судьбы, успел подумать Замараев, перебегают прямо грязными ногами кому не лень!

– Надя, – заревел Воронин, – здесь Иван, тот самый. Иван, а это Надя, самая та!

Надежда вплыла в комнату в облаке гастрономических ароматов: буженина, сыр, кофе, коньяк, еще что-то пикантное, но неопознанное. Её острые скулы, оценивающие миндалевидные глаза, поджатые в напряженной улыбке губы, мальчишеская стрижка – всё соответствовало ожиданиям, включая гордые возвышенности бюста под тонким свитером и широкие бедра, только отчасти драпированные мини-юбкой. Иван заранее почувствовал изнуряющую усталость марафонского бегуна, который понимает, до финиша далеко.

– …и мне, – бессмысленно промычал Замараев, – принимая от Нади тарелки, – и я.

– И я, – улыбнулась эхом Надя, – и мне очень приятно!

– Нам просто необходимо выпить и закусить, – деловито сообщил Воронин, по-снайперски зорко оценивая тарелки с бутербродами.

Надя села рядом с Иваном, он ощутил её горячее бедро. Щурясь, Воронин погасил верхний свет и включил торшер. Мечтая о чем-то несбыточном, Каблуков по-барски закурил огрызок сигары. С излишним старанием Надя разлила коньяк по рюмкам.

– Отчего вы не в Москве? – глядя в чашку с кофе, Иван наклонился к Надежде.

– Ой, нет. В столице нужно торговать телом, лицом, умом, волей, талантом…

– А в Кургане?

– Здесь все наоборот.

– То есть?

– То есть сначала надо торговать талантом, волей, умом, лицом и только после этого – телом, – она задумалась, – к тому же у меня в Кургане квартира.

Порываясь, Надя сдерживала себя. Торопясь разъяснить, не договаривала фразы. Намекая, правдиво лгала. Будучи скромно одетой, выглядела непристойно…

В этой встрече не было и доли того азарта, что был в Москве на подобных ночных посиделках. Сейчас все было слишком театральным, условным до натурализма. И не было позыва взбадривать компанию, флиртовать с Надей, пить… Они замолчали под тихую музыку The Art of Noise. Воронин хлопнул по плечу Каблукова.

– С детства любил целовать руки прекрасным женщинам, сейчас трудно…

– Боли в пояснице? – предположил Каблуков.

– И лысина еще, – дополнил Воронин, – стесняюсь…

– Да, с лысиной – это сложно, конечно. А потом со скрипом разгибать спину…

– Еще с детства я любил целовать прекрасных женщин в губы, сейчас стесняюсь…

– Хуже видишь? И дама вблизи может быть не такой прекрасной?

– И еще челюсти вставные, неудобно, – Воронин задумчиво почесал бороду, – похоже юность уходит…

– Зато у тебя есть майка Led Zeppelin.

– Вот, – Воронин энергично вскинул вверх палец, – это все меняет!

Вскинув головку, Надя залилась натуженным счастливым смехом. Иван поперхнулся бутербродом. Над потолком повисло вонючее облако сигарного дыма. Скривив физиономию, Воронин закурил сигарету. Надя налила Ивану кофе, затем долила в кофе немного коньяка.

– Ночью сплю и постоянно думаю во сне, – трагически сообщил Воронин обществу, – мои спектакли, Клара, ветчина, друзья, майская гроза, дача, сыр, музыка, водка, жена, автомобиль… – он сделал вялый жест рукой, как будто отгонял обессиленную, смертельно больную муху, – и между этими понятиями, дробя жизнь, возникает слово «бессмысленно». Бессмысленные друзья, бессмысленная гроза, бессмысленные постановки…

– Бессмысленная водка? – Каблуков не удивился.

– И утро уже не приносит облегчения, – Воронин не слышал Каблукова.

Воронин продолжал бормотать что-то, а Иван пытался понять, что может утешить природного пожизненного простофилю? Вот меня, например. Терпение? Надежда? Надя? Но это слишком просто и для молодых, а интуитивный поиск истины – сложный основной инстинкт. Может быть, смирение? И попытка сохранить достоинство? Смирение и достоинство в терпеливой обманчивой надежде на вкус послесмертия – рецепт утешения для коренного неудачника.

– …и самое обидное в том, что утро не приносит облегчения даже после клозета.

– Перед смертью заведу себе собаку, – сказал Каблуков, – она меня и похоронит.

Говорили о разном, но все темы объединяло одно – пустота. Как в течение одной минуты сыграть одинокое неженатое двоеженство? Как в женщине разделить эстетику и физиологию? Как донести до зрителя то, что улыбка судьбы была протезной? Произведет ли впечатление повешенная вниз головой в форме звезды голая актриса. Замараев подумал о том, что здесь, в Кургане эти разговоры были нелепыми, пошлыми, неуместными. Но ведь и здесь идет какая-то странная, но жизнь…

– Этим я и буду убивать зрителей, – сообщил Воронин, сладострастно терзая бороду.

– Я не буду голой звездой, – заявила Надежда, – а тем более висеть, и сверх того – вниз головой. Придумайте что-то более устрашающее.

– Например? – Воронин с возмущением втянул в себя сигарный дым Каблукова.

– Например, отрезанная голова главного режиссера. Которую я бросаю в зрителей.

– На театре все возможно, – задумчиво сказал, Воронин озабоченно ощупывая шею.

Все возможно только на ощупь, думал Иван, математика и поэтика, Леонардо и Эйнштейн – интуитивно, на ощупь. Надя интимно наклонилась к Замараеву.

– Вы знаете о том, что ваша рука лежит на моей коленке?

– В самом деле? – Иван удивился и опять вспомнил Натрусову Вику. – А я все думал, с чего это я надел мини-юбку и эти чулки с рельефом?

– Это не ваше. Это моё. Ваше – это, вероятно, пятая рюмка коньяка. Или восьмая?

– Восьмая с половиной. Половину вы доливали мне в кофе.

Слушая шум в голове, Замараев думал о том, что он хочет выспаться, и, тогда, возможно, этот табачный кошмар исчезнет. А следующий день принесет что-то морозное и свежее.

– Господа, – призывно поправляя юбку, Надя легко встала на ноги, – вам… нам пора.

Иван сделал вид, что не заметил оговорку Надежды.

– Надя, ты проводишь нас с Каблуковым? – спросил Воронин, в сомнениях.

– Провожу, но только до Сириуса.

– Вот так и заканчиваются нетворческие встречи, – Каблуков старательно загасил огрызок сигары в тарелке с остатками торта, затем бережно завернул огрызок, испачканный кремом, в салфетку и сунул в задний карман музейных джинсов, – forwards, юношество!

Иван с благодарностью молчал. Надя вызвала такси. Они оделись и вышли на воздух. Замарает только сейчас понял, Кама Каблуков так и не снял с головы свою розовую девчачью шапочку.

– Иван, тебе нужно взять вторую фамилию, – отечески откликнулся Каблуков на взгляд Замараева, – будешь Замараев-Чистоплюев, как Сухой-Кобылин. Или как Новый-Прибой.

– Сухово-Кобылин, – поправила Каблукова Надя, – и Прибой не новый, а Новиков.

– Я пошутил, – мрачно улыбнулся Каблуков. – Ты не поняла.

– Подумай до сегодняшнего завтра, какие бы три вопроса ты бы задал Богу? – озадачил Замараева режиссёр Воронин, – там, на моих фиговых листках почитай. В кухне. В том смысле, что ты получил бы на свои вопросы точные и правдивые ответы.

– Я постараюсь.

– Эх, – тяжело вздохнул Каблуков, – два с половиной изувеченных русских вопроса. Кто будет виноватым? И что после этого делать? И, главной половинкой, зачем все?

Подошло такси. Взявшись за руки, Надя и Каблуков чинно умастились на заднем сидение. Патриархально кряхтя, Воронин забрался в машину рядом с водителем.

– В замысловатости всего только мудрый штурман подскажет путь, – закричал Воронин, – капитан, полный вперед! Самый полный! Наиполнейший!

Они уехали, и Замараев остался один. Содрогаясь от холода, он вернулся в разгромленную квартиру. Мебель была хамски сдвинута. Всюду стояла и даже валялась посуда с остатками еды. На журнальном столике, посреди минеральной лужи печальным обелиском самой себе возвышалась пустая бутылка из-под коньяка. Под небом потолка дымовой завесой висело пахучее сигарное облако. Иван на мгновение включил свет, проверяя, на месте ли люстра? Раздетые компакт-диски лежали веером перед включенным, но онемевшим проигрывателем.

Замараев вернулся в кухню и в призрачных предутренних сумерках разглядел, что было вымученно круглым вязаным почерком на беспризорных неряшливых листках ВОРОНАСЕРЕБРИСТОГО. «Три вопроса к Богу. Что такое любовь? Что такое смерть? Продолжение на соседней бумажке» На втором листке по всей видимости, уже обессиленный автор выстрадал: «В чем секрет успеха?» И ниже: «За ответы продам душу конкуренту по завышенной цене».

С удовольствием продал бы душу, чтобы не мучилась, да вот не верю я в дьявола, а может, у меня просто нет ничего стоящего для него, и он про это знает?

Иван налил воды в невинное пластиковое ведро, взял утонченную швабру, тугой веник и простоватый совок. Из стопки компакт-дисков с майонезными отпечатками пальцев Камы Каблукова наугад выудил пластинку – Elton John, Blue Moves. Несмотря на холод апреля, Иван раскрыл настежь окно. Небо над Курганом стало матовым.

Занимаясь уборкой под везучую «старуху Элтона», Замараев с тоской думал о том, что он обречен использовать «шанс вселенной» и попытаться построить таранную в своей гениальности пьесу. Но в этот раз будь умнее, не повторяй ошибки, откажись от всех надежд. Никакого признания, никакой благодарности, никакой любви. Убить надежду, чтобы выжить и внутреннее достоинство, чтобы дотянуть до судьбы. Однако это поэтика, а в реальности тебя скорее всего похоронят безвестным нищим сочинителем. Собака Камы Каблукова и похоронит.

Иван поправил сдвинутые кресла. Собрал тесной семьей тугие компакт-диски. Сгреб пепел от сигары и сигарет. Пепел был, к сожалению, без алмазов, Иван проверил. Протер столик. Вымыл грязную посуду. Боясь соседского гнева в пять утра, пропылесосил пол. В финале Замараев утрамбовал мусор в два больших похоронных пакета, накинул на плечи куртку и, не застегиваясь, вышел во двор.

Устало светало. Задул вечный встречный ветер, и казалось, что ветер через уши продувает голову навылет. В голове как будто бы возник идиотский шепот, – на другом конце города, у Тобола пара объяснялась в любви. Вспомнив «разные голоса» режиссера Воронина, Иван нервно натянул капюшон на голову и торопливо зашагал к беззащитным помоечным бакам, которые криво прятались друг за друга. Выбросив мусор, он вернулся в дом, снял куртку, прошел в кухню и поставил на огонь спасительный кофе.

Ладно, сегодня отдохну, а завтра встану, позавтракаю и лягу сочинять название пьесы. Три вопроса для Бога – это чушь. Миллиарды взаимодействий, сохраняя, бесконечно меняют сюжеты, анализ невозможен, предположения обесценены, ответы бессмысленны и нет тех мыслей, что объяснят, как все должно быть на самом деле – вот сюжет.

Иван ловко подхватил с плиты убегающий кофе и вдруг сообразил, он почти не потратился на этот нелепый ночной вечер, – жизнь для чего-то докучливо продлялась крохотными уцелевшими деньгами и пока еще ненаписанной пьесой.

Заполняя темную материю пустоты, Иван торопливо налил кофе в чашку, на мгновение вечности закрыл глаза и тревожно подумал: «Сливок нет в доме, вот что!»

Москва – Курган, кафе-бар «Рекорд» – Москва, май 2017, апрель 2018 г.

Андрей Ладога

Иллюстрация Андрея Рабодзеенко