Михаил Лемхин | Советский Пушкин и антисоветчик Бродский

– Толя, – зову я Наймана, – пойдёмте в гости к Лёве Друскину.
– Не пойду, – говорит, – какой-то он советский.
– То есть как это советский? Вы ошибаетесь!
– Ну антисоветский. Какая разница.
Сергей Довлатов

В детстве мы невольно запоминаем много всякой ерунды: какие-то песенки, считалки, стишки, случайные строчки. Откуда они взялись – не всегда вспомнишь, но этот мусор вертится в голове, то внедряясь во что-то осмысленное, а то выскакивая ни к селу, ни к городу.

Сегодня я смотрел фильм Андрея Хржановского «Полторы комнаты» и, глядя на экран, поймал себя на том, что повторяю дурацкую фразу:

Не гнётся поясница –
Kак во дворец, так у меня прострел.

Я сообразил, откуда взялись эти строчки, когда в фильме ребёнок Бродский, схватив отцовский пистолет, прицелился в портрет Сталина. Шести или семи лет отроду я видел телеспектакль, в котором Пушкин такими словами объяснял друзьям, почему он не поклонился императору во время то ли бала, то ли какого-то официального приёма.

Зрителям предлагалось сделать вывод, что Пушкин – человек правильный, наш, примерно, как Халтурин или, скажем, Вера Засулич.

Иосифа Бродского из фильма Хржановского даже отец называет антисоветчиком (разумеется, не всерьёз, а за чтение книги «Мужчина и женщина», но словечко для атмосферы фильма характерное). Мультипликационный кот, в которого перевоплощается Бродский, осуществляя мечту маленького Иосифа, летит по небу, крутя педали какого-то крылатого велосипеда, пока не натыкается – с чугунным звуком – на памятник Ленину, тянущему с броневичка чугунную руку. Такой чугунной метафорой нам говорят: в этой стране не разлетаешься! Бродский-юноша, стоя на лестнице, над головами слушателей – ровно как на броневике, – объявляет большой молодёжной компании, что не все люди – люди, и что если, например, Генеральный секретарь – человек, то он, Бродский, точно не человек. Он же, Бродский-юноша, подбивает своих одногодок, которые только что спели “Let my people go”, исполнить хором «Лили Марлен», которую они поют словно это гимн оппозиции или песня протеста. Я не собираюсь придираться к тому, что “Let my people go” если и пели хором, то в компаниях отказников и уже после отъезда Бродского, а своё переложение «Лили Марлен» Бродский сделал в ссылке, годы спустя, и этот текст – сентиментальность, замаскированная двойной иронией, – никогда не распевали и не стали бы хором распевать молодые люди.

Дело не в тех или иных фактах, дело в концепции. Когда нам раз за разом демонстрируют кэгэбэшников, снимающих Бродского то в Москве, то в Ленинграде, а потом в кинозале каких-то начальственных лиц, просматривающих эти плёнки, – нам, несомненно, пытаются предложить портрет Бродского, нарисованный по тому же трафарету, по которому в былые годы изображали Пушкина. С той только разницей, что Пушкин должен был прятать на груди партийный билет революционера, а Бродский из фильма «Полторы комнаты» – контрреволюционера.

Если рассказывать о Пушкине таким образом, то героем рассказа вместо Александра Сергеевича окажется Кондратий Фёдорович, в смысле Кондратий Федорович Рылеев, да и Рылеев-то однобокий. То же самое случается и с Бродским в фильме «Полторы комнаты».

Комментировать тут нечего, и даже смеяться над этим – не смешно.

Понятно, что, независимо от концепции, сделать фильм о поэте очень трудно. Можно вспомнить замечательные ленты о художниках: Тарковского («Андрей Рублёв»), Им Кван Тэка («Нарисованный огонь») или Питера Ваткинса («Эдвард Мунк»), но попробуйте назвать хотя бы один серьёзный фильм о поэте. Я могу назвать «Цвет граната» – и это всё. Среди разных причин одна приходит на ум сразу: прямая речь. Фильм о художнике оперирует визуальными образами, то есть метод мышления героя до определённой степени может быть выражен киноизображением. В то время как слово, материал, которым пользуется поэт, здесь, в кино – нечто вторичное, вспомогательное. Художник может говорить по ходу фильма всё что угодно, а может молчать (как молчит долгое время Рублёв) – фильму это не вредит. Поэт же – слуга языка и одновременно его хозяин, но как только экранный Бродский открывает рот, речь его звучит либо выспрено, либо примитивно. Поэт не обязательно Демосфен. И не обязательно он должен декламировать направо и налево гениальные стихи. Но поэт обращается со словом особым, только ему присущим образом, и если вы смастерите реплики и монологи поэта даже из его собственных текстов, из воспоминаний о нём, из разнообразных интервью, статей и стенографически записанных выступлений, эти выстриженные из контекста реплики и монологи, вероятнее всего, окажутся совершенной фальшивкой, несмотря на то, что они будут скомпонованы из стопроцентно правдивого материала. Прибавьте сюда наивное представление о том, что поэт «слышит на улице» словечки и фразы, из которых складываются его стихи, и вы получите нечто невообразимое. Не раз и не два в фильме «Полторы комнаты» люди произносят цитаты из стихов Бродского (в частности, из «Представления»), будто бы это слова обыденной речи, которые Бродский слышит и запоминает, чтобы потом записать в стихи. Таким образом, наверное, можно пытаться объяснить творчество Евтушенко – да и то на очень примитивном уровне, – но уж никак не Бродского.

С прямой речью в этом фильме худо. Вот вам пример: Бродский говорит о Спасо-Преображенском соборе: «Вся моя жизнь в России связана с этим собором. Во время войны служба в этом соборе не прекращалась ни на день». Эти слова – учитывая их место в самом начале фильма и визуальный ряд их сопровождающий, – звучат словно бы с придыханием, не только как свидетельство трепетного отношения Иосифа Александровича к собору, но чуть ли не как свидетельство его религиозности.

Услышав такие слова с экрана, читатели Бродского, наверное, вспомнят любимое его словечко: лажа. Потому что, открыв книжку, в которой напечатано эссе «Полторы комнаты», всякий может прочитать: «…Отец ежегодно в мой день рождения выводил меня на балкон и там фотографировал. Фоном служила мощёная булыжником средних размеров площадь с собором Преображенского Его Императорского Величества полка. В военные годы в его подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала меня там во время воздушных налётов в большом ящике для поминальных записок. Это то немногое, чем я обязан православию…»

Смысл, как видим, противоположный.

Кстати, в фильме худо не только со словами, которые произносит Бродский, но и с прямой речью других персонажей. Вот мальчик Ося, прогуливаясь с отцом по городу, заходит в пивную. И сталкивается там с Шостаковичем, который за кружкой пива голосом застенчивого человека выдает такую декларацию: если бы меня лишили рук, я всё равно «продолжал бы писать, вставив перо в зубы». Понятия не имею, сочинил Хржановский эти слова или они взяты из какого-нибудь мемуара. Вопрос в контексте. В том контексте, в котором они поданы, эти слова звучат чудовищным наигрышем.

Чего только нет в картине Хржановского. И мультипликация, и кинохроника, и драматизация тех или иных сценок с мальчиком, играющим Осю, с юношей, играющим Иосифа, и с загримированным актёром, играющим Нобелевского лауреата Иосифа Александровича Бродского. Есть прогулки мальчика Оси и подростка Иосифа мимо рирэкрана, на котором бегут хроникальные кадры. Есть любительская съёмка застолья в ньюйоркском ресторане с участием самого Бродского, и есть застолье в петербургском ресторанчике, на которое собрались друзья и знакомые Бродского (в том числе и автор этих строк), где Бродского изображает актёр Григорий Дитятковский. Коллажная фонограмма состоит из музыки, классической и популярной, записей Бродского, читающего свои стихи, и голоса актёра, читающего стихи Бродского, а также произносящего монологи. И всё это обильно присыпано крупными хлопьями компьютерного снега, летящего по экрану. Наверное, режиссёр предполагал изобразить таким образом фрагментарность памяти, но количество, противореча тому, что в нас вдалбливали много лет, не пожелало переходить в качество. Получилась окрошка, мельтешение, то есть нечто ровно противоположное классическому вкусу и стилю Бродского, и строгому духу Петербурга, о котором в фильме говорится впустую.

Похоже, что Хржановский не столько пытается показать атмосферу, в которой родился поэт Бродский (такой, наверное, должна была бы быть его задача), сколько иллюстрирует тексты поэта. Но вот какого поэта? Когда под рыдания скрипочки (а она рыдает практически на идише) по небу принимаются летать рояли, фаготы и контрабасы и, полетав немного, удаляются наподобие птичьей стаи в перспективу улицы Зодчего Росси, в голову приходит, что перед нами не мир поэзии Иосифа Бродского, а мир, например, Иосифа Уткина.

Есть моменты, в которые вы просто не можете удержаться от смеха. Например, когда звучит фраза, что, по мнению Бродского, вдохновение может прийти при случайном взгляде на пачку сигарет, и нам тут же показывают на экране пачку «Кэмела», потом картинку, изображающую троих волхвов с тремя верблюдами, а результатом этого «ассоциативного ряда» предлагают считать стихи, написанные Бродским в январе 1964 года. Стихи звучат в это время за кадром:

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

Анализ психологии творчества почти что в духе неистовых ревнителей двадцатых-тридцатых годов.

Думаю, это относится не только к изысканиям о пачке «Кэмела», но и ко всему фильму.

Я уверен, что намерения у авторов картины были хорошие, но их подвело желание всё объяснить, по видимости усложняя, а на самом деле упрощая и судьбу, и творчество поэта до состояния клишированной общности, то есть безликой неузнаваемости.

***

Есть такое словечко, которым размахивают, как палочкой-выручалочкой, – постмодернизм. «Это, – произносят серьёзным тоном, – постмодернизм». Или: «Как же вы не хотите понять – это ведь постмодернизм». Будто заявленная принадлежность романа, музыки или кинофильма к постмодернизму освобождает автора этого произведения от поисков формы и стиля, адекватных теме и материалу. Я подозреваю, что Андрей Хржановский нарезал свою окрошку, пробуя на язык это словечко – «постмодернизм». Именно поэтому он закончил ленту кокетливым титриком: «Авторы заверяют, что фильм является вымышленным произведением. Любые совпадения и аналогии с реальными людьми и событиями абсолютно случайны». То есть, случись кто-то скажет, что было всё так и не так, что из опилок реальных слов и поступков у вас вместо Бродского сложился деревянный Буратино, можно ответить: «Вам же объяснили: это ирония, это пастиш» (на жаргоне постмодернистов «пастиш» – некий вид пародии, заимствующей и переиначивающей чужой стиль). Если кто-то скажет, что такие разностильные куски не могут соединяться друг с другом, мы им ответим – это ироническое преодоление старой стилистики, сиречь постмодернизм, пастиш. Сама интонация рассказа, визуальный мир ленты – полная противоположность миру Бродского. Ответ – пастиш. И так далее.

Боюсь только, никто не сможет объяснить – какое отношение этот самый пастиш имеет к рассказу об Иосифе Бродском.

2009 год

Наверное, ещё не пришло время, когда кинематографисты смогут создать на экране образ Иосифа Бродского. Для полноценного экранного образа нужен миф, а не воспоминания современников. Нужен миф, возникший на основе этих воспоминаний. Сейчас ещё живы люди, которые дружили с Бродским, которые были хорошо с ним знакомы. В Петербурге живёт женщина, которая, на протяжении почти всей жизни поэта была его музой, отношениям с которой он посвятил целиком «Новые стансы к Августе», одну из шести своих книг (уже и после публикации этой книги, Бродский продолжал писать стихи, ей посвящённые). Ещё живы и случайные знакомые, которые, однако, хорошо помнят атмосферу конца шестидесятых – начала семидесятых годов. Впрочем, наверное, это не самое главное препятствие. Важнее – осмыслено ли создателями фильма время, в которое сформировался Бродский-человек и Бродский-поэт (это не всегда одно и то же), осмыслено ли то время нашим временем, временем, которому адресует режиссёр свою работу.

2020 год