София ШЕГЕЛЬ | Не в ананасах счастье

ТОМ ВНУК ТОМЫ

– С самых моих ранних лет, с первого соприкосновения с миром – не с мамой, теплой и домашней, но с миром – песочницей, детским садом, дворником Алишером – я испытывал затруднения, когда нужно было назвать свое имя. В песочнице было просто: мама рядом. Когда она в первый раз привела меня в садик, нянечка ласково потрепала по макушке и спросила, как меня зовут.

– Я Том, – ответил я храбро и звонко, мама ведь говорила, что бояться не надо.

Удивленная нянечка вслух уточнила: «А ты мальчик или девочка?»  С этого все и началось. Страшные сомнения заполнили мою душу. Когда мама, причесывая меня, или купая, или просто посадив к себе на колени, обнимала и нежно говорила «мальчик мой дорогой», это было так привычно и надежно, сомнения отступали, просто растворялись в волнах нежности. А во дворе Алишер доставал из кармана желтых штанов леденец или яблоко, говорил «Здравствуй, сынок!», и я тоже не испытывал никаких сомнений, не забывал сказать «спасибо», как мама учила, и все было спокойно. Но стоило кому-то на улице или в автобусе показать на мои белокурые кудряшки до лопаток и оценить: «Какая хорошенькая девочка!», как снова волна сомнений поднималась в душе, и я мучительно пытался понять, как же узнать, кто я на самом деле – девочка или мальчик. Может, спросить у мамы? А вдруг она решит, что я совсем дурачок, ничего не понимаю? Она ведь часто говорит «дурачок мой любимый»! Или попросить ее отвести меня постричься? А вдруг я и вправду девочка, а кудряшки состригут — и мама решит, что я мальчик? Нет, это только все запутает еще больше.

Но мама и сама решила, что пора навестить парикмахерскую, привела меня, усадила в кресло, предупредила: «Не бойся, это не больно, я скоро за тобой приду» и выскользнула за дверь. Я было хотел уже заплакать, но вовремя подумал: «Если я мальчик, нельзя плакать, засмеют!» и сдержался.

Белокурые локоны упали на пол, потом их небрежно смели веником в угол, и мне полегчало: из зеркала смотрел мальчишка, похожий на меня самого, только с голой круглой головой и совсем круглыми синими глазами. Если не говорить, как меня зовут, все будут уверены, что я мальчик. Осталось придумать себе другое имя.

И я долго примерял на себя разные имена: Антон, Илья, Сережа, Витя. Становился перед зеркалом и громко звал себя по этому задуманному имени. Ничего не получалось, все они не имели ко мне никакого отношения. А потом я научился читать. Нет, «наша Таня громко плачет» я давно умел. Я научился книги читать. На этажерке их много было, я выбирал сначала с картинками, так что много чего интересного увидел – как спасать тонущего, как делать массаж, если спина болит, как посмотреть, что болит в горле. Это учебники, мама по ним училась когда-то. Так что к началу школьной жизни я уже точно знал, что я мальчик, и если мне что-нибудь мешало в этом смысле, так это только имя. Но я еще долго не решался заговорить с мамой об этом. До тех пор, пока не пришел срок паспорт получать. Тогда уж пришлось.

— Объясни ты мне, наконец, в доступной форме, почему Том? Почему не Сид, например? Или уже сразу Гекльберри? С тех самых пор, как я прочитал и полюбил Марка Твена, я задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Назвать собственного сына так экзотически в условиях среднерусского нечерноземья, на мой взгляд, можно только от особой нелюбви к новорожденному. Но я  же не просто знаю, я всю жизнь нутром чувствую, как чувствуют тепло, как чувствуют свет, как чувствуют, наконец, Бога, что мы с тобой одно целое, то есть, что ты  — нормальная мать. Вот теперь объясни мне, почему я Том, а не Иван, Антон, Илья или, в крайнем случае, Вася? Почему?

— Сыночек, все куда проще, чем ты можешь придумать. Если ты подумал, что я начиталась детских книг или куртуазных романов, то это не так. На самом деле твою бабушку, мою маму, звали Тамарой,  в быту Томой: Тома, привет, Тома, пока, Тома, как жизнь? Ты ее никогда не видел, потому что она ушла из жизни как раз в тот день, когда ты в нее пришел. Не болела, не страдала, просто пришла с работы, села к столу, попросила чаю, выпила полчашки, откинулась на спинку стула и умолкла. Я сначала подумала, отдыхает. Чуть погодя окликнула – молчит. Тронула за плечо – она и стекла со стула. Тут у меня от ужаса схватки начались. Все было, как говорится, в одном флаконе – горе, радость, уход, приход. Жизнь, одним словом. В разных своих ипостасях. Так что имя тебе судьбой даровано, береги.

—  ничего, что я не просто Том, а Том Изяславович? Тебе ухо не режет?

— Ну что ж, всему в этой жизни приходит свой час. Пришло время испытать нас с тобой на прочность. Ты у меня мальчик большой, в 16 лет люди уже о жизни задумываются, а некоторые к этому возрасту успевают, не дай Бог, героями стать.

— Почему «не дай Бог»?

— Потому что героем приходится становиться перед лицом обстоятельств, когда грозит опасность тебе самому или кому-то еще. И это – не дай Бог. Но раз я затеяла, то уже и расскажу все как есть, чтобы никогда в жизни к этому больше не возвращаться. Про отца твоего много рассказать не смогу, знаю только, что он не летчик-испытатель, не космонавт, не пожарный и в темноте бегает быстрее, чем я. Я его и видела в жизни всего один раз, и то вечером, в парке. Имени не знаю, да и знать не хочу, для меня это не человек, просто гримаса судьбы, биологическая компонента твоего появления на свет, так сложилось. Сам разбирайся, как такое возможно. Телевизор тебе уже все про это рассказал не однажды и с подробностями. Конечно, лучше никогда не узнать подобного о собственной матери и о себе самом. Но это то, что есть, с этим придется жить.

Я, несмотря ни на что, осталась жива, ты, несмотря ни на что, родился на свет, растешь здоровым, разумным и красивым. И помни всегда, что ты только мой, ты – самое дорогое, что есть в моей жизни, и так будет всегда. А отчество тебе записано по моему деду, твоему прадеду. Запомни, сыночек, твою бабушку звали Тамара Изяславовна, и она была очень позитивным человеком. Ушла, правда, рано, еще пятидесяти не было, но, видно, так на роду написано. Судьба. А может, она рано ушла, чтоб тебе больше времени  оставить. Вот ты будешь жить долго-долго, я знаю, я чувствую это.

— Понимаешь, мама, мне уже достаточно много лет, чтобы точно знать, что «долго-долго» не значит «хорошо-хорошо». Я нормальный человек, я, как все, боюсь смерти и не верю в нее. Не вообще, а для себя. И я хочу жить долго. Но при этом я хочу жить хорошо. Не подумай ничего такого, я не про стандартный комплект квартира-машина-дача-диван, путешествия и пончики с повидлом. Я про душу.

— Ну, сын, если ты про душу, то я могу спать спокойно. Раз о душе печешься, значит, человеком станешь, выучишься, дорогу по себе выберешь, на собственном пупке не замкнешься. Давай, родной, вперед и выше! И запомни важное. Человека, чье имя стало твоим отчеством, звали Изяслав не просто так: он был не только Слава, он был еще и Изя, и большой вопрос, насколько одно от другого отличается.  Он сам, насколько мне известно, не различал и потомкам не велел. Это  значит, что если уж придется людей делить, то помни, что существует только один критерий. Людей можно делить только на плохих и хороших, все остальное – несущественная выдумка. Это должно быть основным жизненным принципом, личностным кредо.

Не часто матери удается так внятно, так по душам и  проникновенно поговорить с сыном. Нет-нет, она не ждет, что этот разговор станет для ее мальчика непреложным принципом, нравственной основой на всю жизнь, главным маяком. Просто он спросил – она ответила, произнесла выверенные слова, те самые, что обкатывала в мыслях с тех пор, как поняла, что родит дитя, с тех давних ночей, когда искала и в конце концов  нашла, как  рассказать, какой страшной и  горькой дорогой единственный в ее жизни чистый свет пришел к ней. И уж точно ей в голову не приходило, что это станет стержнем характера ее мальчика, ее белокурого красавца, теплого и одновременно колючего сыночка, ее Томки, ее Томчика.

Честно сказать, она уже не раз пожалела, что так необдуманно поддалась эмоциям, назвала сына самым дорогим для нее, но таким непригодным для него в жизни именем. Сколько ночей провела она, глядя в темноту и представляя, как он вырастет, каким человеком станет, как посчитается с жизнью за  поломанную судьбу матери. Но никогда, никогда, даже в самые горькие свои минуты мать и краем не зацепила свое дитя упреком, тенью вины. Нет, это ее ребенок, ее плоть и кровь, и если на самом деле возможно непорочное зачатие, то вот оно, в ее судьбе. Потому что не было ее порока в том, что на нее обрушилось, когда она понесла дитя, толком еще не зная, откуда дети берутся, не было вины ее, только ее беда, горькая, незаслуженная и непоправимая. И не порочная. Кто ж виноват, что на улице асфальт провалился, горячий фонтан поднялся выше кустов сирени и домой добраться можно было в тот вечер только через старый парк! Так врачевала долгие годы сама себя мать, так спасала себя от срама, от горя, от боли, от чувства вины перед сыном-безотцовщиной, перед всем миром. Хотя миру все это глубоко безразлично.

Из всего ею сказанного, а она рассказала сыну только то, что отстрадала телом и душой, с чем срослась за эти полтора десятка лет, что стало не частью ее жизни, но всей жизнью, не оставив ни пространства, ни времени ни для чего другого, — из всего услышанного он принял к сведению только два факта – факт своего нестандартного появления на свет и факт двойного толкования имени прадеда. Мать дала ему это отчество, чтобы хоть формально у сына все в жизни было «как у людей».

И эти два факта биографии так жгуче вошли в его сознание, так настойчиво убедили его в собственной необычности, непохожести, исключительности, что он и сам не заметил, как из нежного и теплого подростка превратился в замкнутого, самоуглубленного юношу, вечно занятого самокопанием и мало заинтересованного внешним миром.

Время бежит без оглядки, порой Тому кажется, что жизнь мчится мимо него, не задевая, оставляя в стороне, где-то на обочине. Обидно. На самом деле он живет свою вполне полноценную жизнь, успешно поступил в университет, успешно учится, заканчивает писать дипломную работу, специализировался по своему свободному выбору. Что может быть интереснее, чем внутренний мир личности, нюансы созревания принципов, четкость кредо, основы нравственности? И вот теперь можно сказать, что он уже без пяти минут детский психолог, даже пациенты уже есть – вся дворовая ребятня липнет к нему, как к старшему брату.

А сам он с тех давних пор, когда мучительно пытался догадаться, мальчик он или девочка, теперь все чаще ловит себя на таком же жгучем сомнении, можно сказать, смятении: кто он в большей мере – Том Изевич или Том Славович? И тут хоть стригись, хоть ходи нестриженый, никто тебе не поможет, надо выбирать самому. Даже Томка не поможет. Но Томка, как ни странно, помогла, сама того не зная. Правда, цена ее помощи оказалась слишком дорогой.

Эта самая Томка, можно сказать, с неба на него свалилась. Шел раз среди бела дня по улице, вдруг сверху окликают:

— Эй, Том, привет, ты откуда здесь?

От неожиданности резко остановился и получил ощутимый тычок в спину. Поднял голову на голос – и тычок по затылку. Оглянулся – девушка в ужасе смотрит то на него, то на небо, то снова на него, а у самой прямо на его глазах по лбу синяк расползается. В общем, столкнулись головами, пришлось разбираться. Он поизвинялся, потер свой затылок, тоже ощутимо приложился. А когда познакомились – какой сюрприз, оказалось, девушку зовут Томой, с балкона окликнули ее, он среагировал на автомате. Дальше пошли вместе, болтали обо всем на свете и сами не заметили, как время дотемна пролетело.

Вскоре подружились. А спустя какое-то недолгое время Том уже и представить себе не мог, как это можно жить без Томки, начинать день без звонка ей, дожить до вечера, не встретившись, или встретившись уйти, не проводив до самого дома. Они даже девиз себе придумали: «ТОМ+ТОМА=ДВА ТОМА». И уже довольно скоро Том дозрел:

— Мама, я хотел бы тебя кое-с-кем познакомить, ты не против?

— Давно «за», жду не дождусь, взрослый уже совсем вымахал, а все никак… Как хоть ее зовут, подружку твою? С виду-то она вполне, я рассмотрела, не раз видела вас вместе, только ждала, когда сам расскажешь.

— Зовут ее, мама, ты не поверишь, но это чистая правда: зовут ее.., — Том выдержал драматическую паузу, — зовут ее Тома, нетрудно запомнить.

— Ну, сын, с таким именем она уже одну индульгенцию от меня получила!

— Да вроде моя подруга пока еще ничем не погрешила перед тобой, индульгенцию давать не за что. Или сам факт, что мы с нею вместе и не планируем расставаться, — уже грех?

— Нет, мой дорогой, действительно, я глупость сморозила, прости. Так хоть расскажи матери – кто, что, откуда? Где живет? Чем дышит? Ну, все, что знаешь, мне ведь интересно!

— А вот что тебе интересно, то у нее и спросишь. Я вам не телеграфный столб.

На том и порешили.

А потом он начал уговаривать подругу:

— Томчик, давай я тебя с мамой познакомлю. Она тебе понравится, а ты ей уже понравилась, она тебя видела. Например, завтра вечером давай пойдем к нам, мама пирог испечет, посидим, поговорим, расскажем ей о наших планах.

Подружка, понятное дело, сначала поупиралась:

— Страшно все же, вроде бы уже какая-то зависимость сразу появляется. Что меня пугает больше всего на свете, так это зависимость. Я свободу ценю, Том. Это правда, что на сегодняшний день я с тобой и  хожу в ногу, и дышу в унисон. Но твоя мама – я же ее в глаза не видела, в лицо не знаю, не могу я так сразу, я не отказываюсь, просто боюсь. Ты хоть мне расскажи про нее, какой характер, что любит, где работает, с кем дружит. И потом, ты никогда не рассказывал, а я спросить стеснялась, но все же, отец ведь у тебя тоже должен быть? Кто он, где он?

Том так и понял, что девушка смущена серьезностью момента, решил разбавить сгусток чувств веселыми интонациями – психолог все же. Всю историю предъявлять не стал, на ходу придумал и со смехом рассказал, что мать с детства, как прочитала историю Тома Сойера, так и начала мечтать, что вот вырастет, родит себе сына и назовет его Томом. А потом все так и вышло.

— Тем более, у нас это семейная традиция такая, — дурашливо добавил Том, его уже понесло на крыльях фантазии, как будто в детство вернулся, — когда мама родилась, ее мама, моя бабушка, дала ей имя Ребекка – как Бекки Татчер в той любимой детской книжке.

— В самом деле, довольно странное имя. Да и у тебя тоже! То есть, если у нас с тобой все будет, как мы планируем, и родятся дети, то как их звать? Иван Томович? Мария Томовна? Ужас какой!

— Ну, хочешь, я имя поменяю? Был Том – стану Фома, уговорю маму, может, согласится, раз у нас одна Тома в семье все же останется. Вон я читал про Фому Аквинского, так у Брокгауза и Ефрона он проходит как Томас, и никакой путаницы не наблюдается. Хочешь?

— И что у тебя в паспорте будет написано? Фома Изяславович? А что я маме с папой скажу? Не, давай еще немного подумаем оба. Что-то мне неуютно со всей этой канителью.

— Подожди, так а что мне маме сказать? Чтоб пирогов не пекла, потому что тебе мое имя перестало вдруг нравиться?

Девушка долго молча смотрит ему в глаза и, наконец, опустив взгляд, отвечает сухо и отстраненно:

— Зачем же так,  ты лучше скажи, что мне ее имя не нравится. Ребекка? Может, еще и Соломоновна? У меня так в школе учительницу по химии звали, мне на всю жизнь хватило. Еще и свекровь чтоб была Ребекка? Она же твоя родная мать! Выходит, мы не совсем тезки? Нет, Том, хоть мне и хорошо с тобой, еще вчера я бы без раздумий сказала, что люблю тебя, наверное, на самом деле люблю, но… не настолько, чтобы сломать себе всю жизнь из-за тебя. Если хочешь, оставим пока все, как есть. Пока. Без планов и обязательств. А нет – разбежимся каждый в свою сторону.

— Подумать не хочешь? – у Тома от неожиданности даже голос пропал, он просто сухо прошелестел свой вопрос. Постоял еще минутку в ожидании ответа, не дождался и, круто повернувшись, пошел быстрым шагом, не оглядываясь.

Вот так и помогла подружка. Том понял в этой истории две вещи. Во-первых, что он не Фома, он Том, если изменить обстоятельства – станет Томер. И во-вторых, надо признать, что пока людей делят не только на хороших и плохих, но и по иным характеристикам, его прадед Изяслав, которого мама ему назначила в отцы, чтоб все было «как у людей», он все же Изя больше, чем Слава, хотя сам не осознавал этого. Такая реальность. Придется признать и с этим жить дальше.

— А еще психолог, — горько укорил он самого себя.

 

НЕ В АНАНАСАХ СЧАСТЬЕ

Он рыжий, как солнышко. Весь, сколько его есть. Волосы, глаза, майка и штанишки, даже сандалии на нем рыжие, и круглая вязаная шапочка – как блинчик на макушке, и кудряшки из-под нее медью отсвечивают. А крупные веснушки на носу, словно маленькие оладушки с бабушкиной сковородки, кажется, даже зашкворчат, если прислушаться. Но кто прислушивается? Стоит этому удивительному мальчишке появиться во дворе под старой гуавой, как рядом с ним вырастает целый многоцветный отряд детворы. Тут и белобрысый Нотка с неотлучным его сокровищем – футбольным мячом, родители расщедрились к началу летних каникул, тут  красавчик Йони с антрацитовыми африканскими глазами в пол-лица, и шепелявый Пауль по кличке «жердь» – выше всех на две головы. А главная заводила среди всех – Зои со всеми ее бантиками и рюшечками. Первая прорывается поближе к Мони, протягивает свои пальчики прямо к его ушам, а уши у него как раз совсем не рыжие, просто оттопыренные, и начинает жалобно ныть:

— Мони, погрей мне ручки, очень холодно! А потом погреешь ножки, они тоже замерзли. Кто погреет, если не ты, у нас другого солнышка во всем дворе нет! —  А сама в сарафанчике, потому что жарко, как в печке.

И как раз в этот момент из подъезда выходит мама и громко на весь двор виноватым голосом сообщает:

— Мони, солнышко, я опять вернусь только вечером, не скучай, займись чем-нибудь интересным.

Она уходит за ворота, а  все дети, сколько их есть во дворе, во главе с Зои начинают приплясывать и напевать давно придуманную для него дразнилку: «Рыжий Мони, солнце на ладони, греешь да жаришь, только не ударишь». Все свои силы Мони бросает на то, чтобы не заплакать при всех. Иногда получается. Но не в этот раз.

Мальчик круто поворачивается спиной ко всей компании и так медленно, как ему удается заставить свои ноги, бредет со двора, хотя весь его организм вопит «беги!». И как только оказывается за воротами, он бежит, не разбирая дороги, жгучие слезы застилают ему глаза.

Но кросс получается слишком коротким: едва добежав до соседнего дома, он прямо на скорости утыкается головой в мягкую подушку, естественно, останавливается. «Подушка» оказывается чьим-то животом, подняв голову, он видит какую-то тетку, даже, скорее, бабку, потому что седая. В одной руке у нее пакет с овощами,  в другой ремень, при виде его у Мони и вправду уши холодеют, память еще хранит, как хлестко и со свистом этот с виду безобидный тонкий кожаный шнурок сечет по голому телу, и мальчик  пытается извиниться и продолжить свой бег, но бабка его опережает.

— Куда ты так спешишь, солнышко? – приветливо  произносит она. – Не торопись, мы с Рики рады встрече, давай поговорим. Ты завтракал?

— Нет и мне некогда, я как раз спешу к приятелю, он меня ждет. – Одним только своим «солнышко»  бабка совсем обозлила Мони, он передумал извиняться и попытался ускользнуть от нее.

Так нет же, сделал один шаг в сторону и чуть не наступил на какую-то собаку, даже не сразу понял, что от ее ошейника тянется тонкий поводок, а другой его конец, то самое, что Мони сначала принял за ремень, эта бабка в руке держит. Ага, поводком хлестнуть никак не получится, и собака не страшная, пожалуй,  даже красивая, хвостом виляет, шерсть у нее длинная, пушистая и цвета неспелого каштана, очень похоже на кудряшки Мони. Он еще помнит, когда он был маленький в прошлом году, там, далеко, где они тогда жили, во дворе такое дерево росло, сначала на нем цветы были, как свечки в церкви, потом стали с дерева прыгать зеленые ежики, Мони поднял одного, а он ротик раскрыл и оттуда каштан выскочил. Мони тогда обрадовался, полные карманы этих красивых шариков насобирал, только мама потом все выбросила. Сказала, что пользы от них никакой…

А старушка не унимается:

— Я ведь не просто так про завтрак спросила, я по делу. Видишь ли, у нас с Рики, это мою собаку так зовут, сегодня праздник, у него день рождения, надо же как-то отпраздновать, а у нас гостей нет, все заняты или далеко живут. А какой праздник без гостей? У нас и бутерброды заготовлены, и яблоки, даже ананас купили. Представляешь, мой Рики любит ананасы. А ты любишь?

При этом слове собачка встала на задние лапы и завертелась волчком, еще и повизгивая, будто песенку напевая. Мони засмотрелся и сам не заметил, как поводок оказался в его руке, как старушка взяла его другую руку, они миновали вместе еще два дома и вошли во двор маленького домика, совсем незаметного в окружении многоэтажек. Как странно, невысокая  ограда, а воздух во дворе совсем другой, чем на улице, всеми вкусностями сразу пахнет. Да ничего странного – вот деревце манго, дальше памЕло, а в двух шагах от него – китайский апельсин, увешанный плодами, как елка на Рождество, а пройти можно только по узкой дорожке, все остальное – зеленое, розовое, голубое, нарядное и волны ароматов, как в зеленной лавке!

— Меня зовут савта Двора, ты знаешь, что значит мое имя?

— Знаю, конечно, это пчела. А ты меня не ужалишь?

— Ну что ты! Если б хотела, уже бы ужалила, наоборот, я тебя медом угощу и душистым чаем, холодным, конечно, жарко сегодня. Смотри, как Рики сморился, спит, как щеночек, а он уже взрослый, ему. шесть лет.

— Мне тоже шесть, а мама говорит, я еще маленький, думает, ничего не понимаю.

— Ну ты не сравнивай, у собак век другой, в семь раз быстрее нашего, так что тебе  еще семь раз по столько прожить до таких лет. Пойдем в дом, будем на стол накрывать. Ты же мне поможешь?

— А можно здесь? Вот и столик есть, и скамейка.

— Ты что, боишься?

— Ничего я не боюсь, а в чужой дом не пойду.

-Тебе не интересно, как там внутри?

— Может, и интересно, только мама не разрешает даже разговаривать с незнакомыми, не то что ходить куда-то. Это я из-за Рики, про собак мама ничего не говорила.

— Ты и вправду еще маленький, думаешь, если ты меня не знаешь, так и я тебя никогда не видела. А я тебя каждый день вижу, мы же почти соседи. И потом, тебя нельзя не заметить, ты особенный мальчик, очень от всех отличаешься.

— Чем я таким отличаюсь? Тем, что рыжий? Так я же волосы не выбирал, такие достались.

— Ну и радовался бы, это же так красиво, вокруг тебя света больше и веселее, разве сам не чувствуешь?

— Ничего я такого не чувствую, только знаю, что дразнят, пройти не дают – того согрей, этому костер зажги, а один уже взрослый парень даже попросился прикурить от меня. Вот вырасту буду налысо стричься.

— Вот молодец, как хорошо придумал, волосы налысо, брови и реснички под корень ножницами, а веснушки вообще будем ножичком выковыривать, как глазки из картошки! Права твоя мама, маленький ты еще, ничего не понимаешь! Другой бы радовался, такую красоту Бог послал, а ты, небось, и спасибо не сказал.

— Я-то как раз сказал один раз, да ничего хорошего из этого не вышло. Никто не заметил и  всё.

— Ну, расскажи, а мы с Рики послушаем, может, и придумаем, как помочь. А ты заметил, что наш столик уже ломится, полон угощений? Ну, налетай, не стесняйся, все вкусное, все свежее, не стесняйся, малыш.

Теперь Мони пришлось выбирать – сначала рассказывать или сначала поесть. А есть и вправду захотелось. Особенно вон ту румяную котлетку… Мальчик мужественно сглотнул слюнку и важно начал свой рассказ:

— Мы с мамой совсем недавно сюда прилетели, прямо на самолете, я  в окно смотрел, наш самолет, как будто по молоку летел, а это были облака, и потом мы еще выше летели, а облака были под нами, как земля или простыня большая, а потом стала настоящая земля и мы вышли по лесенке.

— Подожди, ты совсем не с начала начал. Я даже не знаю еще, как тебя зовут. И мне интересно, откуда вы прилетели. Рассказывай, у нас времени много, и угощайся. Это все мы с Рики для тебя приготовили.

— Меня зовут Мони, а маму Машей. У нас еще есть другие имена, мама Мириам, а я вообще Эммануил, даже выговорить трудно, но это на бумаге, я и  узнал, только когда мама кому-то про нас читала с написанного. Раньше у меня была настоящая бабушка, ее звали бабуля Феся. Я вообще раньше не слышал, чтобы людей называли, как тебя. Даже смешно: если есть савта Двора*, значит, может быть и савта Звув**? Или даже савта Келев***?

— Ну, мое полное имя Дебора, а Двора – это по-домашнему.

—  А почему Рики так зовут? Кто ему имя придумал?

— Ему имя придумал сам Редьярд Киплинг, знаешь, кто это?

— Не знаю, кто?

— Писатель, он интересные книги писал. В том числе и про зверей. У него есть замечательная история про Рики-Тики-Тави, правда, тот был мангуст, но тоже очень сильный и храбрый. Потом, когда мы совсем подружимся,  я тебе почитаю. А пока ешь, детка.

— Нет, не почитаешь. Мы скоро опять улетим по небу на самолете. Обратно туда, где каштан во дворе и зимой можно на санках кататься с горки по снегу, и в церкви свечки красиво горят, а весной на каштане цветы, как свечки.

— Подожди, Мони, у меня сто вопросов. Почему вы уедете? С кем ты в церковь ходил? Где теперь твоя савта Феся? Ответь хоть на один.

— Моя савта теперь смотрит на нас с мамой с неба и насмехается, каким ветром нас сюда занесло. Как будто не она маме насоветовала. В церковь я с ней ходил. Потом наш папа на работе упал, сильно ударился, ему больно было, и он ушел прямо на небо. Я еще маленький был, верил, что ему станет не больно и он вернется. А потом  савта Феся сказала маме:  «Что ты тут будешь мыкаться одна, езжай к своим, там тебе полегче будет, свои помогут, а на меня не стоит рассчитывать». Мама тогда посмеялась: «К каким своим? Своее, чем ты, у меня не будет! Кроме тебя, мне не на кого рассчитывать. Мой сын – твой внук, так что это ты не рассчитывай. Ни к каким своим я не уеду, так и останусь с тобой навсегда». А бабушка почему-то обиделась, они с мамой долго ругались, и она тоже ушла к папе на небо, а потом мы улетели сюда.

— Ну, я все поняла, кроме одного – почему вам надо улетать обратно?

— Я тоже думал, что не надо, но мама говорит, что савта Феся ошиблась, никаких «своих» тут нет, каждый только за себя и выбирайся, как сумеешь, все свои там остались – с кем мама дружила, с кем училась, и у нас на все хлопоты один год, чтоб я в школу успел.

— Знаешь, Мони, мне кажется, что я очень даже своя, а Рики совсем свой, посмотри, с какой любовью он на тебя смотрит. Не думай, что я какая-нибудь одинокая бабка, у меня родной сын есть, его  даже зовут похоже, ты —  Мони, он – Мени. Я думаю, он тоже, как и я, из своих. Только живет далеко, вот у него контракт с  фирмой закончится, он и прилетит. На самолете, по небу. А пока познакомь-ка ты меня со своей мамой.

— Я спрошу у мамы. Спасибо тебе, савта  Двора. Было вкусно и интересно. И тебе, Рики, спасибо, когда у меня будет день рожденья, я тебя тоже приглашу, мы ведь теперь друзья! А пока мне пора, мама уже пришла, наверное.

Маме рассказ Мони совсем не понравился, она даже накричала на мальчика за то, что он с чужой бабкой куда-то пошел.

— А если бы тебя украли? Чем мне потом пришлось бы расплачиваться? И что ей от нас надо с ее пчелиным жалом? И вообще, нам с тобой нет места здесь, никакой голос крови мне ни слова ни разу не сказал. А голос обиды так и стоит в ушах без роздыху. И языка я не знаю, и квартира у  нас дома лучше была. И все мои друзья теперь далеко, слова сказать не с кем. А родни – ни там, ни тут. Так что возвращаемся домой.

— Мама, а как же мои друзья? Я сегодня с такой бабушкой подружился!  И с ее собакой, красивой, как каштан. Я их уже полюбил, я не хочу никуда уезжать, — Мони прямо зазвенел слезами.

Но мама не дрогнула:

— Как полюбил, так и разлюбишь. Конечно, я виновата, раньше думать надо было, но теперь поздно плакать, я уже даже билеты на самолет заказала. И ни с какими соседями,  их собаками и сыновьями я знакомиться не собираюсь. И любить нам здесь никого не надо! Дома мы точно знаем, где белое, где черное, где искать, а куда не лезть. А здесь так непохоже. Пока разберешься, жизнь проскочит. А я хочу сейчас. И не будем спорить! Давай за стол, пельмени стынут. А соседские ананасы можно во сне нюхать и потом вспоминать. Не в ананасах счастье.

———-

*Пчела.

**Муха.

***Собака.

София Шегель