Борис Брестовицкий | Шмулик-опера

Вместо эпиграфа:
«В нашей стране даже незаконное считают шедевром: самые гениальные оперы – про путан.»
(Георгий Александров)

Старый кибуцник Шмулик был не очень старым – ему было всего 48 лет. Но в небольшом кибуце в сердце израильской пустыни Негев старше Шмулика была только черепаха. Хотя, в отличие от Шмулика, никто не знал, сколько лет этой черепахе, а мальчишки не умели определять возраст по кольцам на черепаховом панцире.

Так, Шмулика считали очень старым. В кибуце появилось уже второе поколение детей, а Шмулик помнил, как его отец с друзьями вырыл первый колодец, с которого все и началось. У этого колодца до сих пор происходили все самые важные встречи в кибуце. Будь то свидания влюбленных, будь то примирения подравшихся мальчишек. Эдакий фонтан в ГУМе… окруженный желтыми песками и редкими кактусами.

Тут же висела доска объявлений, и отсюда уходили четыре тропинки – в столовую, в медпункт, в «промзону» и в «спальный район». А больше в кибуце ничего не было. «Он играет на похоронах и свадьбах – вся наша жизнь – одно из двух» (с)

За свои 48 лет Шмулик раз десять был в Иерусалиме, раза три – в Тель-Авиве (два из них – во время службы в армии) и один раз в Эйлате, когда его наградили за что-то там повышенное. Не то надои, не то урожай – он и сам уже не помнил.

Иногда он ездил в Иерухам. Надо было отвезти в банк бухгалтера или забрать что-то из почты – у «ветерана» кибуца была возможность предложить себя в качестве дежурного водителя. Но… он не очень это любил.

Сорок минут по пыльной дороге – для него это было очень далеко. Поэтому вся жизнь Шмулика проходила в кибуце. Работа в теплице, в гараже, телевизор в столовой и радио в машине – вот и все развлечения.

Как-то раз Шмулик возвращался из Иерухама. Он отвез на автобусную станцию какого-то инспектора из министерства, и ехал в одиночестве, наблюдая за закатом в зеркале заднего вида. Как только он проехал развилку на Димону, под капотом что-то зашумело, и оттуда вырвались клубы пара. Машина поломалась.

Я совсем забыл рассказать своим читателям, что описываемые мною события происходили в конце 60-х годов прошлого, двадцатого века. И никаких мобильных телефонов тогда не было. И даже таксофоны были редкостью,тем более в пустыне.

Итак, машина поломалась. Посидев некоторое время в кабине, Шмулик поразмышлял: идти ли ему в кибуц пешком или вернуться в Иерухам? До города было ближе. И, взяв с собой бидончик с теплой водой и панаму, он отправился вдоль дороги, в надежде на чудо. Ибо машины тут проезжали с периодичностью свершения чудес на Святой земле.

Подходя к развилке, Шмулик услышал, как кто-то плачет. Плач усиливался по мере приближения к столбу с указателем на Димону. Но за десяток метров до развилки плач неожиданно прекратился, и над дорогой полилась музыка. Красивая музыка. На перевернутом мусорном баке у столба, обозначавшего автобусную остановку, сидела проститутка. Ее смуглое морщинистое лицо не позволяло даже приблизительно определить возраст. Может быть, она даже была ровесницей Шмулика. Он не первый раз видел ее на этой развилке, но сегодня впервые смотрел на нее не из окна машины. На шее у проститутки на ремешке висел транзисторный приемник и именно из него и лилась музыка.

– Привет, – сказал Шмулик, подойдя к ней почти вплотную.

– Привет, – ответила женщина. Ее глаза были полуприкрыты, и отвечала она, не разжимая иссохшие на солнце губы.

– Сидишь? – Шмулик пытался завязать разговор.

Проститутка лишь криво ухмыльнулась краешком рта.

– Машина поломалась, – кибуцник махнул рукой вдоль дороги, словно и не с ней говорил, а со столбом. Женщина открыла глаза и осмотрела Шмулика снизу вверх. Потом она перевела взгляд вдоль дороги, туда, куда Шмулик махнул рукой. Глаза ее снова закрылись, и, подвинувшись, она ладонью хлопнула по мусорному баку, приглашая Шмулика сесть рядом.

А из транзистора продолжала литься красивая музыка. Теперь там еще и пели на непонятном, но очень красивом языке. Далекая женщина словно кому-то жаловалась, а мужской голос изредка словно поддакивал ей. Говорить не хотелось. Да и не о чем было Шмулику говорить с проституткой. Нет, он не был настолько наивен – лет пятнадцать назад у него была жена. Только она сбежала с каким-то волонтером не то из Швеции, не то из Швейцарии. После у Шмулика… ну, в общем, не об этом речь, но к услугам «жриц любви» он никогда не прибегал.

Шмулик сидел на мусорном баке, прижавшись к потной проститутке и слушал музыку. Вдруг куда-то исчезла жара, пропала пыльная дорога, и перед глазами старого кибуцника возникла увитая лианами беседка на небольшом островке в центре голубого озера. На скамье в беседке сидела белокожая красивая женщина с волосами цвета вороньего крыла. Просто именно такая картина висела в библиотеке кибуца и ничего красивее Шмулик в своей жизни не видел. Рай в его представлении выглядел именно так. А сидевшая в беседке женщина пела ангельски красивым голосом.

Даже шорохи и потрескивания, сопровождавшие музыку, не мешали Шмулику наслаждаться волшебной музыкой. Он сам себе удивлялся. Да, иногда он слушал музыку в машине. Но всегда одну и ту же станцию, на волнах которой частые выпуски новостей перемежались редкими сборниками израильской музыки. Но никогда прежде он не слышал ТАКОЙ музыки.

Прошло минут пятнадцать, полчаса… Шмулик молча сидел и слушал. Наконец, музыка стихла. Диктор объявил о каком-то концерте и из транзистора раздались звуки марша.

В пустыне быстро темнеет. Когда солнце скрылось за горами, мазнув по ним напоследок алой краской, дневная жара сменилась вечерней прохладой. А двое на мусорном баке продолжали молча сидеть, прижимаясь друг к другу нижними частями тела.

Вдруг вдали мелькнули лучи от фар автомобиля. Они скрылись за холмами, потом вынырнули снова, потом снова описали дугу на темно-синем небе и, наконец, автомобиль с эмблемой кибуца остановился у мусорного бака.

– Я видел машину, – сказал Давид, механик кибуца, – сломалась?

– Да, – ответил Шмулик, залезая в кабину, – завтра починим.

Машина проехала до середины перекрестка и там развернулась. Проехав метров пятьдесят, она остановилась и задним ходом вернулась к остановке.

– Скажи, что это была за музыка, – спросил Шмулик проститутку, перегнувшись через водителя.

– Это опера, дружок, это итальянская опера. Самая лучшая музыка на свете, – глаза усталой женщины сверкнули в темноте.

Прошло несколько лет. Зима в Милане была холодной и дождливой… К зданию оперного театра один за одним подъезжали роскошные лимузины, из которых выскакивали водители, распахивая зонты, провожали своих пассажиров ко входу. Дамы в мехах, сверкая бриллиантами, держали под руку своих кавалеров, одетых во фраки и смокинги. И никто не обращал внимание на одинокого мужчину, стоявшего у колонны сбоку от входа. Он был одет в сандалии на босу ногу, серые брюки и толстый свитер. Он дождался, пока основная масса зрителей вошла в здание театра и тоже вошел в этот «дворец оперы». Шмулик нечасто носил длинные брюки, еще реже он носил свитер и в такой одежде чувствовал себя весьма неудобно. Свитер «кусал» шею, брюки ерзали на талии. А еще горело от одеколона лицо, тщательно выбритое в туалете самолета. Но, зайдя в зал, он мгновенно забыл об этих мелочах.

С высоты балкона сцена казалась совсем игрушечной. Но вот погас свет и полилась музыка. Пока Оровезо «говорил» со своими жрецами, Шмулик, как и все в зале, сохранял спокойствие. Но вот на сцену вышла Норма… И теперь перед глазами Шмулика была не увитая лианами беседка, а мусорный бак у развилки дороги и звездное небо пустыни.

В полумраке зала Шмулик вглядывался в программку. За несколько лет он научился читать по-итальянски, прослушал десятки опер. Но только «Норма» и только в исполнении Монсеррат возвращала его к тому перекрестку. Ради этого он прилетел в Милан на два дня. А до этого…. До этого он прошел сквозь насмешки товарищей по кибуцу, когда попросил ветеринара привезти ему из Тель-Авива проигрыватель и пластинки с оперными концертами. «Ну, понятно было бы – военные ансамбли или Арик (Айнштейн). Но опера?» А Шмулик вечерами собирал кибуцную детвору в столовой и включал им ОПЕРУ. Он рассказывал детям о том, кто поет и о чем поет. Рассказывал о композиторах и о певцах. А потом садился в библиотеке за книги и читал, готовясь к следующему «уроку».

И уже больше не называли его «старый» Шмулик. Теперь он был «Шмулик-опера».

У этой истории нет эпилога. Нет морали. Ни один из тех кибуцных детишек, кого Шмулик познакомил с оперой, не стал всемирно известным тенором, даже просто певцом не стал. Но я точно знаю – все они любят оперу. Потому, что к опере нельзя быть равнодушным – ее или любят, или ненавидят. А ненавидеть оперу, глядя в горящие глаза Шмулика-оперы, было невозможно…

Борис Брестовицкий