Роман ДНЕПРОВСКИЙ | Разговор с фотоаппаратом

Разговор с фотоаппаратом

Фотосалон находился в одноэтажном старом деревянном доме, на углу улиц Лапина и Дзержинского; Дзержинский был основателем ЧеКи, а Лапин был каким-то мелкотравчатым красным партизанцем — вот в их честь и назвали улицы. Впрочем, речь и не о них совсем…

Внутри фотосалона всегда царил полумрак; ставни, кажется, никогда не открывались, и приросли к окнам намертво — поэтому и в первой комнате, куда мы попали с бабушкой, войдя с улицы, и во второй, куда меня затем повели «сниматься», горел электрический свет, но лампы были неяркие, тусклые какие-то… Ещё в первой комнате стояла круглая печка-«голландка» — высокая, обтянутая жестью, крашенная в чёрный цвет, — а во второй комнате чёрной тканью были обтянуты стены. Мрачновато…

Когда мы вошли с бабушкой и с дядькой-фотографом во вторую комнату, я увидел Их — они стояли возле дальней стены, расставив длинные ноги-щупальца, и внимательно глядели на меня, каждый — своим единственным круглым глазом. Фотоаппараты…

Дядька-фотограф был достаточно крупным и плотным; он был лыс, а на большом мясистом носу у него громоздились очки в толстой роговой оправе; одет он был в чёрный костюм — такой старомодный костюм, отвороты у пиджака были большие — во второй половине семидесятых такие пиджаки уже вышли из моды. К костюму прилагались тяжёлые тупоносые ботинки-«говнодавы», не первой свежести белая рубашка, и такой же старомодный, как и костюм, широкий чёрный галстук-«камбала». Весь этот немолодой уже дядька был чёрно-белым — таким же чёрно-белым, как и те фотографии, которые он делал в этом фотосалоне. Почему-то это врезалось в мою детскую память…

Напротив Фотоаппаратов, возле противоположной стены Студии — а вторая, Чёрная Комната этого таинственного дома была именно Фотостудией — стояли какие-то странные стулья. У нас на даче тоже были похожие стулья — тридцатых-сороковых годов рождения, с квадратными сиденьями и прямоугольными спинками — только наши стулья не были странными, а эти — были. Они были странными потому, что у них была не одна спинка, а целых две, и располагались эти спинки под прямым углом друг к дружке. И покрашены они были какой-то неправдоподобной светло-серой краской.

На одном из стульев сидела грустная игрушечная плюшевая собачка с большими висячими ушками. С первого же взгляда мне стало жаль её: сидит она здесь, в этой Тёмной Комнате, совсем одна-одинёшенька: наверное, этот лысый очкастый дядька где-то украл её, и теперь держит здесь, в темноте, и совсем-совсем её не любит…

Дядька-Фотограф взял один из этих странных стульев, поставил его посреди комнаты; в следующий момент я уже стоял на этом стуле с двумя спинками, а как я очутился на нём — не помню… Должно быть, дядька-фотограф поставил меня на него. Затем он взял на руки грустную игрушечную собачку, и посадил её на этот же стул, к моим ногам. Отошёл, критически осмотрел получившуюся инсталляцию, улыбнулся… Затем ушёл туда, где стояли на своих ногах-щупальцах Фотоаппараты.

— Стой, и не шевелись! — сказал мне дядька-фотограф, — ты ведь хороший мальчик, правда? Улыбнись, и смотри во-от сюда, — он указал на объектив, — сейчас отсюда вылетит птичка!

Я весь превратился в одно Большое Внимание — стоял, и ждал, когда во-он оттуда птичка вылетит. А Дядька куда-то исчез. Он зашёл за Фотоаппарат, и исчез! — зато Фотоаппарат вдруг ожил: начал шевелиться, зашуршал своей гармошкой…

— Улыбайся! — сказал Фотоаппарат голосом дядьки-фотографа, — сейчас птичка вылетит! Смотри!

В следующий момент из-за Фотоаппарата вылезла человеческая рука. Рука была в чёрном рукаве, с белым манжетом на запястье; она потянулась к круглому глазу Фотоаппарата… В следующий момент что-то щёлкнуло: «Ч-чи!» — и из объектива вылетела птичка!

Я видел её: она была не больше воробья, но вся — матово-чёрная, и крылышки у неё были, скорее, как у летучей мыши — чёрные и перепончатые. И глазки — две матовых чёрных бусинки. Птичка пролетела мимо меня, быстро-быстро махая крылышками, едва не задев мою левую щёку, и исчезла у меня за спиной.

В следующую секунду уже не за моей спиной, а за спиной Фотоаппарата началось какое-то копошение: там возилась какая-то чёрная тень. А ещё через несколько секунд эта тень превратилась в Дядьку-Фотографа.

— Куда она полетела? — спросил я.

— На улицу, — равнодушно ответил дядька-фотограф, — Целый день в этом скворечнике сидела — вот и решила полетать. К вечеру вернётся…

Я слез со странного стула. Погладил грустную плюшевую собачку, и она в благодарность лизнула мне руку. Затем я подошёл к Фотоаппарату: он больше не шевелился, он выпустил из своего глаза Птичку, и теперь стоял, безмолвно глядя в какую-то одну точку. А рядом стояли ещё два таких же безмолвных Фотоаппарата — один был чуть побольше, а другой был значительно меньше — и все они молча глядели куда-то… А может быть, они глядели внутрь себя.

Мне было страшно, но страшно не так, как бывает страшно маленькому мальчику в тёмной-тёмной комнате — нет, это был другой страх… Страх, граничивший с восторгом: я понимал, что нахожусь в каком-то необычайном Волшебном Месте — в лаборатории алхимика, или в замке колдуна… Здесь было странным всё: стены, стулья, ожившая игрушка, улетевшая неизвестно куда птичка… а самыми странными и самыми главными здесь были, конечно же, Они — Фотоаппараты. Даже не Дядька-Фотограф в тяжёлых роговых очках, которому я тут же почему-то придумал имя «Чия» (да не «почему-то», а потому, что это он сделал вот это «ЧИ!», после которого птичка вылетела) — главными здесь были именно Они.

И мне захотелось погладить Фотоаппарат рукой — точно так же, как только что я погладил эту грустную плюшевую собачку — но я не решался. А фотограф Чия о чём-то разговаривал с моей бабушкой, и ни он, ни она не обращали на меня совсем никакого внимания… И я протянул руку, и прикоснулся к передней панели Фотоаппарата — тихо-онечко! — и шёпотом спросил Его: «Кто Ты?«. Именно так: не «как тебя зовут?«, и ни как-то ещё, а — именно так: «Кто Ты?»

Я потрогал Фотоаппарат очень-очень осторожно, но он всё равно зашевелился, зашелестел своей «гармошкой». Он что-то сказал — вернее, прошелестел мне в ответ — но что именно, я не разобрал.

— Эй, моряк! — окликнул меня дядька-фотограф, — ты зачем его трогаешь?! Не нужно его трогать!

Да-да, конечно… Не нужно Его трогать: я и так допустил непозволительную фамильярность: позволил себе притронуться к Нему. Этого нельзя было делать: какое право имеет маленький мальчик, пусть даже и мальчик в матросском костюмчике, прикасаться к Волшебному Существу, да ещё в то время, когда Волшебное Существо погружено в самосозерцание, ушло в себя, растворилось в Нирване?…

Маленький мальчик в матросском костюмчике опустил руку, и продолжал стоять перед Фотоаппаратом ФКД (13х18), глядя на него чуть снизу вверх. Маленький мальчик готов был простоять так, наверное, ещё очень долго. А ещё маленький мальчик слышал, что Фотоаппарат ответил ему что-то на своём, шуршаще-чирикающем Фотоаппаратном языке.

— Ну, что? Понравилось фотографироваться? — фотограф Чия подошёл ко мне, и присел рядом на корточки. От него припахивало перегаром, а ещё я заметил, что на носу у него растут несколько кучерявых чёрных волосков, — Если понравилось, то приходи ещё!…

Бабушка взяла меня за руку, и мы вышли на улицу. Всю недолгую дорогу до дома я молчал: я думал про Волшебное Существо, которое ходит на трёх длинных ногах, шевелится и шуршит, и глядит куда-то своим одним-единственным круглым удивлённым глазом, из которого вылетают птички — про Фотоаппарат. Вот птичка, которую я видел своими глазами… птичка совсем не удивила меня: эка невидаль! — к тому же, меня честно предупредили, что вот сейчас она оттуда вылетит — и она, конечно же, вылетела, и куда-то по своим делам улетела… ничего сверхъестественного, одним словом. А вот Фотоаппарат — это да!…

Через несколько дней бабушка сходила туда, в тот дом, где жили Фотоаппараты, и принесла отпечатанные фотографии: с них на зрителя смотрел немного испуганный четырёхлетний мальчик в бескозырке и в матросском костюмчике, у ног которого сидела грустная плюшевая собачка. Фотографии были чёрно-белые — «унибром», и с коричневым оттенком — «бромпортрет»; одна или две из них сохранились у меня, но я никак не могу найти их.

Мимо маленького одноэтажного домишки, в котором размещалось то самое фотоателье, я уже потом, в восьмидесятые, каждый день ходил в школу, но никогда больше так и не заглянул в тот Дом, Где Живут Фотоаппараты. В конце восьмидесятых фотоателье закрыли, а через какое-то время и домик тот снесли — я не сразу и заметил, что он исчез. Уже лет тридцать на месте этого домика — небольшой пустырь, огороженный приземистым бетонным забором. В 1995 году на этом заборе кто-то написал большими коричневыми буквами: «ЕЛЬЦИН! РОССИЯ!» — а больше про этот забор и про этот пустырь и рассказать-то нечего…

Ну, а Фотоаппараты… Сколько лет прошло с тех пор, а они для меня, как были, так и остались некими таинственными живыми существами — не все, конечно же, а только Те Самые. Те, которые шуршат своими мехами-гармошками, вытягивая их, словно шеи, и силятся своим одним-единственным глазом заглянуть внутрь тебя, разглядеть, что же ты прячешь в глубине души своей и памяти… И я очень хотел разыскать их, те старые камеры, и даже спрашивал, не завалялись ли эти Фотоаппараты где-нибудь на кафедре фотожурналистики в родном Университете — и добрейший Рудольф Георгиевич Берестенёв извлёк из своих запасников и торжественно вручил мне старый довоенный «Фотокор». А однажды я зашёл к директриссе фирмы «ОблФото» Анне Боровковой, и спросил её, не завалялись ли?… я бы приобрёл… но она лишь развела руками печально: дескать, где же вы, сударь, раньше-то были?…

А потом начали случаться чудеса: сначала на ФБуке, разыскал меня мой старый друг и бывший коллега, телеоператор Игорь Ванчугов — разыскал, и попросил, чтобы я нашёл в Иркутске одного нашего общего знакомого, и забрал у него старинный австрийский фотоаппарат Leghner, который Игорь оставил, навсегда покидая город… чтобы я, значит, забрал этот Leghner к себе в коллекцию… и вот теперь этот Leghner живёт у меня.

А ещё потом на моём горизонте появился другой мой старый приятель, который поинтересовался, не нужна ли мне форматная камера ФКД (13х18) — а то, она у него в кладовке стоит, место занимает, и штатив всё время под ноги норовит упасть — и я, конечно же, не стал отказываться. А в канун нынешнего Нового года павильонную камеру ФКП (18х24) презентовал мне замечательный иркутский фотохудожник, мудрый Александр Дмитриевич Князев, за что ему — искреннее и большое спасибо.

…Я сижу в кресле-качалке, курю и пью свежий горячий чай; за окнами — белое молоко сибирского января: не видно даже противоположной стороны улицы, и никакой фотоаппарат, конечно же, не вытянет «картинку»; девять часов утра — Коричневый Доберман сладко посапывает носом на диване, замотавшись в бордовый плед, связанный моей женой; ёлка тихо мигает огоньками гирлянды, и её ветки украшают игрушки из моего детства.

Напротив меня, уперев в пол свои длинные тонкие ноги-щупальца, безмолвно стоят Фотоаппараты — побитый жизнью «Фотокор», элегантный «Любитель», пятая «Москва»-красавица, старичок Leghner в дубовом корпусе, с латунным глазом-моноклем… огромный, похожий чем-то на пса-сенбернара, павильонный трудяга ФКП, и его «меньшой братец» ФКД… И я разговариваю с ними, и, как в детстве, задаю всё тот же самый вопрос: «Кто вы, Фотоаппараты?…» — а они тихо смеются, поскрипывают мехами-гармошками, подмигивают окулярами объективов, в которых отражается мерцание новогодней гирлянды: «А разве ты сам не понял, глупый мальчик?… Мы — Машины Времени! Мы, и только мы умеем ловить Мгновение, делать смертное — бессмертным! Только нам, Фотоаппаратам, подвластно это Чудо — одним коротким морганием затвора остановить миг — такое не под силу даже нашим сестричкам-кинокамерам! Разве ты сам не догадался об этом?… Ведь ты же почувствовал что-то ТОГДА… очень давно… помнишь?… когда детской рукой потянулся к деревянной деке камеры, и застыл в страхе и восхищении — помнишь?…»

Я затягиваюсь сигаретой, делаю глоток чая, и опускаю глаза. Мне стыдно. Машины Времени!… И как это я сам-то не догадался?… Глупый мальчишка.

Роман Днепровский

Фотоиллюстрация автора