Светлана Савицкая | Назови имя Бога (роман)

Об авторе

Светлана Васильевна Савицкая — юрист, доктор философии в области социологии и культурологии, писатель, общественный деятель. АКАДЕМИК ордена Ломоносова Международной Академии Интеграции Науки и Бизнеса (МАИНБ), Член Союза писателей России (СП), Международного союза писателей (МСП) Новый современник, Всемирного союза писателей (ВСП), Мюнхен при ЮНЕСКО, Почетный член Академии Международной Академии экологической безопасности (МАНЭБ) по секции Образование, Почетный член Российского общества изучения проблем Атлантиды (РОИПА), Почетный член СП Крагуевац, Сербия. Член-корреспондент ПРА (Православной русской Академии). Почетный член Творческого объединения «Лира» (Штутгард, Германия).

Обладатель ордена «Трудовая доблесть России» (2010). Обладатель многих литературных премий. Обладатель Хрустального кубка Лос-Анджелес (США) за самый популярный литературный проект. Учредитель Национальной литературной премии «Золотое Перо Руси».

Гран-При в номинации ПРОЗА «Лучший писатель года 2018» за самоотверженную позицию и высокое художественное мастерство военно-исторического романа «Балканы», за использование в романе подлинных архивных документов Русско-Турецкой войны 1877–78 гг. и популяризацию героизма русского военного наследия (Военно-художественная студия писателей Министерства обороны России, 2018). Грамота Комитета Государственной Думы Федерального собрания Российской федерации по делам семьи, женщин и детей за вклад в развитие российской словесности, пропаганду литературы, развитие музейной деятельности — как одного из инновационных направлений развития библиотек (Москва, 2018) и мн.др. Автор более 80-ти книг.

НАЗОВИ ИМЯ БОГА*

космическое эсперанто

Можно ли спрессовать время в роман, в повесть, в несколько строчек? Можно ли спрессовать любовь?
Так, чтобы она, точно концентрация угольной пыли бессонных ночей, засияла алмазом
на ладони любимого человека под гением мастера?

Глава первая. Пробка.

Полудымка-полуснег-полудождь-полуморось летящих брызг автомобилей — не в лицо — на лобовое стекло. Но морщинки у глаз каждый раз вздрагивают, а вдруг… вдруг не успеют защитить они душу от серого навязчивого конфетти МКАД. Щетки лениво размазывают маслянистые осадки взвеси.

Пробку, дожидающуюся впереди, сначала чувствуют ноги на педалях. Приходится сбивать скорость. Ноет где-то внутри от досады. И лишь потом Светослав обращает внимание на темень и ночь, наступившую как-то вдруг, и на адско-красные глаза нижних задних подфарников, движущихся впереди в том же направлении, что и он.

«Я уже в аду», — загорается внутренним подфарником мысль, потому что красных огней много. Слишком много. А впереди они вообще сплетаются в зловещий клубок мерцающей гирлянды.

Все медленнее и медленнее их движения в черном пространстве дороги. Передние уже встали. А средние этого еще не видят, но движутся медленнее. Еще медленнее. Еще. Стоп! Пробка.

Ну вот. Очередной кусок жизни съела дорога.

— Подвезешь, шеф? — открывает дверь путник.

Откуда он взялся среди машин? Без зимней одежды.

Серый костюм блеснул лощеными складками в свете рекламы, и безо всякого разрешения незнакомец плюхнулся возле водителя в темный овечий ворс сидения.

— Подвезу… как же… — проворчал Светослав, приняв эту неожиданность, как должное. — Видишь? Встали…

Он крутанул колесико радио.

— Никто не ждал сегодня такого обилия снега, — в ответ водителю бойко сообщило оно, — по прогнозу синоптиков ближайшую неделю должны были пройти кратковременные дожди. Но во второй половине дня выпало более 20 сантиметров осадков. В Москве образовалась пробка 896 километров. Движение общественного транспорта ограничено…

— Это из-за нас, — прервал сообщение незнакомец.

— В смысле? — не понял Светослав, приглушив репродуктор.

— Щас поймешь. Хочешь, пробку разгоню?

Светослав рассмеялся:

— Разгони, — но, совершенно не поверив, вырубил двигатель, чтобы не тратить бензин. Дотянуть бы до заправки! Автомобиль затих, опустив колеса и бампера, точно присевший отдохнуть амбал расслабляет мышцы.

Тысячи и сотни тысяч таких же машин плотно стояли вдоль кольцевой магистрали Москвы, рыча моторами, все еще надеясь на движение, готовые в любую минуту тронуться с места.

— Да легко, — ничуть не смущаясь неверию Светослава, произнес пришелец и стал как-то странно манипулировать руками.

Хозяин машины даже повернул голову в его сторону, чтобы как следует разглядеть весельчака, потрясающе яркие и молодые глаза которого устремились куда-то вперед за видимое пространство, кишащее красными огнями задних подфарников. Он выпрямил спину. Правой рукой стал как бы отводить массы воздуха в сторону центра Москвы. А левой кого-то звать к себе. Он дирижировал? Или выпендривался? На сумасшедшего вроде не похож…

Лет сорок-пятьдесят ему. Сухощавый. Стройный. Кожа загорелая и практически без морщин. Седые волосы немного всклокочены, но достаточно послушно и красиво лежат волнами на затылке. Что необычным было в его внешности — это брови! Слишком длинные для нормального человека, антеннами торчащие в разные стороны, седые брови повторяли устремление взгляда, как бы усиливая его волю.

«Холерик», — дал заключение Светослав и не поверил, когда передние вдруг тронулись. Их полоса, одна из всех, сначала медленно, а потом быстрее и быстрее поползла среди многокилометровой пробки.

Незнакомец торжествующе взглянул на водителя, перестав дергать руками, представился:

— Юрий Всеволодович, — его брови-антенны приняли положение довольной кошачьей улыбки.

— Так длинно? Может, просто Юрий? — ухмыльнулся Светослав.

— Нет. Можно на «ты», но по отчеству обязательно.

— Хорошо, ЮрВедыч, так ЮрВедыч. Заправимся? Ты не против? — водитель свернул на заправку и протянул руку, обезоруженный последним событием, — Слава!

— Давай-давай, Славик, быстрее, я долго держать это не смогу! — быстро и сухо пожал руку ЮрВедыч.

Водитель послушался. Проворно расплатился. А, когда снова тронулись, спросил:

— Тебя куда?

— К трем высоким башенкам. Я тебе что-то должен?

— А я тебе? — хмыкнул Светослав, — так за что же на нас снегопад обрушился? Можно узнать?

— Да как тебе объяснить? Не поймешь ведь.

Водитель только брови поднял с удивлением. Как это он, да не поймет?! Чуть в Форда не врезался переднего от несправедливости.

— Причина всех бед и неудач людей в том, что пропала вера в Первопричину — Природу Его, Человека — Космического Самобытия. Законы этого мира видимо являются следствием существования более тонкого, раннего и сверхразумного Мира. И, как ни странно, именно сейчас этот невообразимо далёкий мир проявил свой интерес в нашем существовании: видимо, гибель нашей цивилизации не входит в планы Единой Жизни Космоса.

— Да какая жизнь космоса? Простой автомобильный коллапс. Машин много — дорог мало. Вот и вся недолга, — подначивал водитель, сразу, однако, поняв, что рядом с ним человек незаурядный и не простой, — лучше расскажи, как ты пробку разогнал, и почему снегопад.

— Нетерпеливый какой. Как тебя зовут-то? Забыл, — сложив брови домиком, спросил ЮрВедыч, — память моя изменяет мне с моим склерозом.

Водитель снова усмехнулся:

— Светослав меня зовут.

— Святослав?

— Не Святослав, а Светослав. Так мама назвала.

— Маму любить надо.

— А я и люблю.

— Только забыл, что любишь, — с упреком поджал губы ЮрВедыч.

— А тебе откуда знать?

— Оттуда! Все, приехали, — хотел выйти незнакомец на метельную дорогу.

— Тебе ж до башен…

— Ах, да.

И не вышел.

Одна полоса, где машина их двигалась, по-прежнему работала. Остальные бездействовали.

Путники затихли. Но приглушенное радио неожиданно стало говорить громче, точно невидимая рука крутанула колесико:

— Практически во всех регионах планеты наблюдается невиданный за последние два века резкий рост интенсивности и частоты реализации стихийных бедствий. Опасные процессы продолжают с угрожающей скоростью нарастать и распространяются по всем континентам и во всех жизненно важных сферах человеческой деятельности.

Среди них особую тревогу вызывают: рост интенсивности неблагоприятных климатических процессов; опасное повышение геофизической активности, включая сейсмическую, вулканическую, гравимагнитную и геодинамическую; неожиданный рост частоты мощных штормовых процессов в атмосфере и в океанической среде; непредсказуемые колебания солнечной активности, температуры, уровня грунтовых вод, расширение площадей и районов крупных наводнений; опасный рост интенсивности осадков в одних регионах и продолжительности засушливых периодов в других, и т. д.

Наряду с этим наблюдаются сопровождающие эти природные бедствия и синхронные с ними: опасные и неожиданные колебания международной и региональной финансово-экономической конъюнктуры и объема мировой торговли; тревожные вспышки региональных конфликтов, рост интенсивности террористической деятельности и участившиеся случаи принятия неадекватных геополитических решений; опасные эпидемические, психопатогенные и социальные процессы…

Щетки ритмично убирают морось. Путники друг друга еле терпят до трех башенок.

— Приехали, — первым прерывает молчание гость, суетливо открывает дверцу, небрежно бросая через плечо, — спасибо, пока.

А Светослав снова попадает в пробку.

Глава вторая. Стратификация любви.

Слава никогда не опаздывал. Там, за стенами конторы, социум — его поле деятельности, его хлеб, ум и совесть — ждет Для изучения. Ждет От него помощи и коррекции.

Слава никогда не опаздывал до этого сумбурного непредсказуемого месяца, пока не увидел ее: тридцатилетнюю наивную красоту, показавшуюся совершенством. Наполненность неведомым доселе смыслом и завершенность гармонии форм, слов, движений. И вся богема бриллиантов пятидесятилетних знаний разбились пред нею неожиданно жестоко, разбилась странно, не падая, висит вокруг дешевыми стеклянными осколками на елке души…

— Имя назовите, — просит элегантная девушка, опустив полные недоступности и отрешенности профессионально-озабоченные работой очи в длинные списки.

— Светослав Петрович, — говорит он ей, почему-то виноватым голосом, чувствуя себя совершенно бездарно, — Большаков.

— Большаков… Большаков. Башлыков, Бахметьев, — бурчит под нос бухгалтер, — Большевиков?

— Большаков, — еще раз терпеливо произносит он, жгуче обиженный, уничиженный, раскрасневшийся от волнения.

— А вот, Большаков. Распишитесь.

Он получает деньги, вспоминая, что вот уже третий раз представляется ей, но она не запомнила ни имени, ни фамилии. Кто для нее Большаков? Строчка длинного списка социологического отдела на аванс или зарплату. Не считая сотен в пачке, оставляет Слава на столе коробку «Ассорти». Дива кисло улыбается, обдав ледяным равнодушием зрачков, и тут же опускает глаза, заразившись его виноватостью, отказывается:

— Благодарю, но это совершенно не нужно, — укладывает коробку на стопку таких же или других коробок с конфетами. И машинально поднимает глаза на следующего социолога:

— Ваше Имя, Фамилия?…

Сегодня день зарплаты.

И хочется что-то еще сказать. Но как? И что? За спиной терзается нетерпением очередь.

Вся его профессиональная слава — ноль. Вся его гордость — бред. Две диссертации по необходимой для страны теме — не работают здесь, в зоне ПЕРЕМЕН. То, что он может влиять на социум — остается реальностью в любой сфере, только не в этой. В этой он — никто!

Слава идет по длинному коридору с многочисленными дверьми, где отработал большую часть жизни. Он думает, что славы не бывает слишком много. Не бывает много денег. Власти. И знаний.

Если рассматривать структуру общества по стратификации, то ясно будет видна социальная дифференциация и неравенство на основе таких критериев, как социальный престиж, самоидентификация, профессия, доход, образование, участие во властных отношениях и т. д. Люди неравны от рождения. А иногда становятся неравными благодаря своим личным качествам, либо удаче.

Неравенство — специфическая форма социальной дифференциации, при которой отдельные индивиды, слои, классы находятся на разных ступенях вертикальной социальной иерархии, обладают неравными жизненными шансами и возможностями. Неравенство расстояний между статусами — основное свойство стратификации. У нее четыре измерительных линейки, или оси координат. Все они расположены вертикально и рядом друг с другом: доход, власть, образование, престиж.

Людям мало денег. Мало знаний. Мало славы. Мало власти.

А еще никогда не бывает слишком много любви. Ее дается ровно столько, сколько отмеряет Бог. Или сколько выдержит наше сердце. И вот возникает вопрос — любим ли мы богатых? Нет. Любим ли тех, кто наделен властью над нами? Тоже нет. Любим ли «шибко образованных»? Да как бы и не особо. Любим ли престижных, постоянно даваемых нам в пример центральными ТВ, таких, как Зверев или Киркоров? Боже упаси!

Но вот появляется человек, можно сказать, на последнем этапе жизни. Перед которым меркнет все это. Любовь вне вертикалей. Вне горизонталей. Вне политики. И, похоже, вне времени.

Как стать неравным в любви, а самым вышестоящим в инстанции на сердце? Конкретно выбранное сердце. Единственное сердце. Как? Боже мой, как?

Слава не хотел думать о прошлом и о том, какие женщины были у него до. Была жена и двое детей. И вот — пять лет почти одиночества. Почти аскетизма. До примитивизма! До паразитизма над самим собой. Только работа. Работа. Работа. Кандидатская. Потом докторская. Разве можно влюбиться в пятьдесят? Да так, что свет меркнет. И тошно от него, от белого света делается?

На улице — ненужный снег. Не первый. Его никто не ждал. «А он припёрся». Прогноз обещал дожди. Да и вообще трещало и телевидение, и радио о глобальном потеплении. Интернет кишел статьями о потопе и о планете, вызывающей потоп, и еще какой-то глупостью. Хотя кто ждет в Москве дожди в декабре? Но все равно, никто по большому счету так к снегу не приготовился. Ни дворники. Ни уборочные службы. Ни администрация. Ни автолюбители, «юзящие» на лысой летней резине.

А он? Взрослый, умный и большой мужчина? Заслуженный и признанный. Он забыл о том, что любовь вообще возможна. И не готовился. И не ждал. Что делать с нею теперь, как с нежданным почерневшим от соли снегом? Хотя и увядания души он не ждал тоже. Кто в пятьдесят ждет увядания?

Остановился в коридоре и посмотрел в окно.

Защипало в глазах от слез. Слез? Он разве умеет плакать? Смахнуть скорее, чтобы не видел никто эту непростительную глупость! Вот еще!

Неподготовленная душа для нового чувства, а, может, наоборот, давно тревожно ждущая его, как поле под паром ждет тучных зерен, пылала и рвалась. Славе захотелось поделиться с кем-нибудь этой тревожно-стью. А с кем? С матерью? Боже упаси! С сестрой? Не поймет. С дочерью? Ну, вот уж совсем невозможно. Друзья? А ведь нет у него никаких таких друзей, кому бы душу открыть можно было. Только знакомые, сослуживцы и так называемые «контакты», нужные по работе, «забиты в мобильник» строчками сомнительной нужности.

Тут он понял истину. Делиться душевными переживаниями можно только с теми людьми, которых глубоко и сердечно любишь. И сделал еще одно открытие: а ведь он не любит никого, кроме той, что осталась за дверьми бухгалтерии. Никого! Где-то далеко — дети. Еще дальше — жена. Еще дальше жены — мать. Об отце говорить глупо — он его не помнил. Не то, чтобы любил, — не любил.

Тут он подумал о вчерашнем разговоре со странным незнакомцем Юрием Всеволодовичем. Наверное, Слава, раздраженный прямолинейными намеками на отношения с матерью, да и вообще со всей жизнью, его обидел вчера.

Впрочем, эта мысль также быстро ушла, как и появилась.

Дома в интернете Слава набрал сайт собственного отдела, с него перебрался на бухгалтерию. Вот она, Дорожкина Вера Анатольевна. Скопировал электронный адрес и имя. Нашел ее домик в «контактах». Разведена. Детей нет. Три фотографии оказались неудачными. То есть совершенно плохими, не передающими шарма избранной им особы.

Снег за окном падал тихий-тихий. Белый-белый. Раскрываясь каждой радужной снежинкой на подоконнике Славы. Снег совершенно не обращал внимания на то, что никому не нужен, и похоже было, что он нежно умиротворенно был доволен собой.

Глава третья. Матрицы.

Социологические исследования привели Светослава Петровича в соседний институт на семинар профессора Ю. В. Лебедева «По коррекции категориально-мыслительной базы и биоэнергетического потенциала».

Слава пришел, как всегда раньше, занял в зале наиболее удобное место наблюдения. С интересом разглядывал цветные графики в виде кругов на выставке, предшествующей лекциям.

За пять минут до начала мероприятия зал начал заполняться коллегами. Лектора, который пришел с точностью до секунды, он узнал сразу по костюму и характерным бровям.

— Матрицы — одна из форм психографического моделирования, — с «места в карьер» понесся Юрий Всеволодович. — Они являются интегральными проекциями фрактально-растрового и тоннельно-скважного характера чувственно-понятийных визуальных архетипов. В матрицах, представленных на этой выставке, сворачиваются и многократно отражаются в полярных координатах базовые образы с добавлением информационных, определяющих знаков, обрабатываемых в компьютерных специальных программах. Уже были разработаны гармонизирующие графические «матрицы», по типу круговых диаграмм, которые позволяют производить сонастройку, согласно личным особенностям радужной оболочки и психотипа человека. Собственно, если есть вопросы, можно их задавать сразу.

— Можно ли вообще изменить мир, Юрий Всеволодович? Добрый день, — выдал свое присутствие Слава. — Я о наболевшем. О вечном. О любви и дружбе.

— Элементарно, друг мой. Элементарно. Матрицы — это сэмплы процессов и намерений сущности нового уровня. Верхняя часть лба — в ряд четыре точки — это входы в осознание тоннельного восприятия… Матрицы соответствуют движению по этим каналам пространства-времени, являются его проекциями. Когда эти области разряжены, то мозг свободен и может видеть любую точку в истории и переделывать ее. Это как воспитание и обучение очень быстрое.

— Любви разве можно обучить? Разве она вообще поддается какой-либо логике? Анализу?

— Любовь можно моделировать. Но ее и можно вспомнить. Восприятие ее можно вернуть через время.

— Бред какой-то, — прошептал сосед Славы.

— Ну почему же бред?! — услышал и обиделся Юрий Всеволодович. — Психографические матрицы могут быть — архаическими, архетипическими или эзотерическими, то есть, навеянными древними знаниями и образами. Это усилители, активаторы «универсального спина» психической деятельности мозга, движения и накопления психической энергии, это оптимизаторы и концентраторы визуально закрепленной информации.

— Психология настолько разнообразна, что трудно говорить об обобщениях, — пытался разобраться в теме Слава.

— Психографические матрицы носят индивидуальный характер, они могут быть созданы для каждого индивидуума. Они помогают субъекту нормализовать отношения с урбанизированной средой и решать биоэнергетические, психологические и социальные проблемы, одновременно с этим матрицы корректируют функциональные, вегетативные расстройства, эмоциональную и психическую деятельность субъекта в целом, за счет расширения возможностей саморегуляции и возбуждения дополнительных информационно-энергетических «оболочек и каналов». Психографика может поддержать Вас в индивидуальной Эволюции Вашего сознания на пути прогресса личности, конкретно Вашей, например, — поклонился в ответ Славе ЮрВедыч.

Остальную часть лекции Слава слушал и не слушал одновременно. Так бывало часто. Мозг блокировал информационный поток. И все тут. Кроме того, росло возмущение и даже обида на ЮрВедыча. И опять отторжение, как в первый раз. Ну почему отторжение рождалось снова и снова? Слава ведь спросил просто о любви. А что ответил этот научно-популярный Ведыч Всеведыч? Любовь, это что, по его мнению, индивидуальная Эволюция Вашего сознания на пути прогресса личности, что ли? Как можно ее усилить или уменьшить, активатором «универсального спина» психической деятельности мозга, движением и накоплением психической энергии, или оптимизатором и концентратором визуально закрепленной информации? Как можно вот так вот взять, да и прилепить к его любезной Верочке Анатольевне Дорожкиной интегральные проекции фрактально-растрового и тоннельно-скважного характера чувственно-понятийных визуальных архетипов? Как можно ее называть координатой базового образа с добавлением информационных, определяющих знаков?

Нет. Он понимал, конечно, что его любовь можно изобразить, как индивидуальные гармонизирующие графические «матрицы», по типу круговых диаграмм, которые позволяют производить сонастройку, согласно личным особенностям радужной оболочки и психотипа человека, ее психотипа, психотипа Верочки. Но будет ли это работать?

— Кстати, спасибо, что подвез вчера, — подошел уже на фуршете ЮрВедыч к Славе с бокалом шампанского, и нарочито чокнувшись.

— Вчера? — удивился Слава.

— Ну, где-то так, — по-свойски ответил профессор.

— Знаешь, ЮрВедыч, у меня беда, — без долгих предисловий признался Слава, заглотив содержимое бокала.

— Знаю, ты слишком много о себе воображаешь, — брови странного профессора снова улыбались. И это вызвало симпатию.

— Видишь ли. Мне пятьдесят. Да?

— Ясно. А ей?

— Как догадался?

— О, да тут дело хуже, чем я думал, — налил еще один бокал ЮрВедыч. — От меня-то что нужно? Тут матрицы не помогут. Если ты о матрицах.

— А что поможет?

— Так серьезно?

— Серьезно…

— Коллеги мои! Позвольте запросить помощь зала? — Неожиданно громко продекламировал Юрий Всеволодович. — Если ты находишься на грани духовного и физического увядания, что может помочь влюбить в себя юную особу?

По фуршетному залу пролетело оживление. Кто заулыбался, кто засмеялся, решив, что это шутка, некоторые закричали:

— Купание в кипящем молоке!

Слава вспыхнул, резко развернулся и направился к выходу, махнув рукою на все это безобразие.

ЮрВедыч догнал его только у машины:

— Подвезешь, шеф?— и по привычке без всякого разрешения плюхнулся возле Славы в овечий ворс сидения.

— Подвезу… как же… — проворчал Светослав, — Ты здесь зачем? Издеваться снова решил?

— Да знаю я средство. Знаю, — огорошил его ЮрВедыч. — Чтобы привлечь интерес противоположного пола, не обращающего на тебя внимания, как на, ну короче, как на самца, нужно… А что это у тебя машина не заводится?

— Она с характером. Не заводится, если вредный человек садится.

— Так я полезный.

— Не факт.

Мотор, противореча хозяину, сразу же завелся ровно и спокойно.

— Хорошо, поехали. Так что надо сделать? — спросил Слава более миролюбиво, но все равно с раздражением.

— Приблизиться и… шепотом…

— И?.. — теряя терпение, передразнил Слава.

— Назвать имя Бога.

— А если я атеист?

— Это тоже религия…

Они уже выехали на шоссе, когда заговорили снова. На этот раз движение не было затруднено и, поравнявшись с тремя башенками, ЮрВедыч нравоучительно поднял брови:

— Видишь ли, коллега, наши знания не всеобъемлющи и даже отрывочны в некоторых областях. Ты слышал о том, что Бог есть любовь?

Слава молчал. Машина остановилась. Но ЮрВедыч не собирался выходить.

— Ну, хорошо. О зеркалах знаешь? Об умножении зеркалом накала света? Страсть тоже можно усилить.

Водитель не выдержал. Вышел сам и отворил дверь профессору, показывая всем видом, что разговор окончен.

Хлопнув дверцей непозволительно громко, машина дернулась и странновато прыгнула с места, резко набирая ход.

— Назови имя Бога! — крикнул ей в след высаженный пассажир. — Просто назови!

На сидении Слава нашел визитку, но был так рассержен, что выбросил ее в окно.

Глава четвертая. Геленджикский синдром.

Выборов не предвиделось. Грустный тот факт, что пункты сборов макулатуры живут от выборов до выборов, и социальные службы тоже — еще раз подтвердился. Вдруг дали отпуск. Светослава Петровича просто поставили перед фактом. Билет взял сразу. Без очереди. Без проблем. Кому нужен Геленджик зимой?

Славу болтало в плацкартном вагоне, точно он ехал на телеге. Машинист попался веселый и, скорее всего, судя по набору песен, донимающих пассажиров из репродуктора, одного возраста со Славой. Пластинки он там виниловые заводит, что ли?

«Вот билет на балет.
На трамвай билета нет»…

Что означало сейчас для пассажира — нет билета на любовь и на счастье.

Попутчики Славе были индифферентны. Каждого из них видно насквозь. Эх, угораздило же выбрать профессию социолога! Те не успевали подумать, как Слава знал, что они будут делать.

Сейчас мужик на нижнем сидении вытрет лысину, закроет страничку с разгаданным кроссвордом и выйдет курить в тамбур; девушка попросит еще одно одеяло, потому что поезд повернулся левым боком к подветренной стороне, а полнеющая мадам достанет из сумки дико пахнущую курицу, выйдет на остановке и докупит отварной картошки или мороженого.

Все так и случалось. От этого ныло где-то в правой нижней области шеи. Вот тоска!

Предсказуемость рождала упадок интереса ко всему происходящему.

Неужели когда-то радовал отпуск?

И на кой ляд теперь он ему сдался?

А что прикажете делать, если не ехать в Геленджик? Пойти в бухгалтерию? Потерпеть фиаско (которое очевидно, и бессмысленно даже пытаться что-то изменить).

Вот и бегай теперь по углям тоски душевной под монотонные постукивания колес. Интересно, обо что они там все-таки стучат?

Чуть-чуть развеял скучные мысли морской бриз набережной. Вздыбленный зимними ветрами песок походил на шерсть выцветшего за лето медведя. С бывших бойких точек продаж кукольно-бессмысленно глядели в его сторону женские манекены с помятой грудью. На мужском уцелели непроданные плавки.

Светослав купил их, переоделся. На одной вредности вошел в ледяное море. Проплыл до буйка и обратно.

Взбодрило. А дальше что делать?

Зимний Геленджик совершенно не походил на летний, сезонный. Как не походили его двадцать на его пятьдесят. Приезжих — единицы. Опустели улицы. Услужливость местных жителей приобрела другой вектор. На лицах горожан тоска. Такая смертная тоска, как будто Слава взял и размножился на тысячи этих людей, одев их тела или поселившись в манекенах с помятой грудью. А тоска осталась в пустых пластмассовых глазах.

Выбрав более или менее удачный вид, Слава устроился на лавочке рядом с читающим газету мужчиной в сером наблюдать морской закат.

— Это называется Геленджикский синдром, — мужчина оказался профессором Лебедевым.

У Славы широко раскрылись глаза. Опять ЮрВедыч??? Здесь? Как он тут оказался?

— Какой еще синдром?

— Ну, это так считается. Популярно выражаясь, когда отпускников много, жители, их обслуживая, деньги зашибают. Как только сезон проходит, все впадают в глубочайшие депры.

— А я здесь причем?

— У тебя депры еще круче. В отпуск прилетел? — спросил тем временем Лебедев.

— Приехал.

— Как в том анекдоте: Водку теплую любишь? Нет. А баб потных? Тоже нет. Отлично. Пойдешь в отпуск в феврале. Ха-ха-ха, — засмеялся ЮрВедыч.

— Не смешно, — отвернулся Слава в сторону моря.

— Почему?

— Уж лет тридцать, как не смешно.

Глава пятая. Меч Тамерлана.

За профессором Лебедевым с четверть века следило не только КГБ, разведка Моссада и ЦРУ. Контактер попал и под наблюдение иных цивилизаций.

Сидя в кабинете с людьми в строгих костюмах и безупречных однотонных галстуках, точно их и людей, и костюмы, и особенно галстуки вытачивали тупыми элементарными камнерезами папуасы Гвинеи Бисау, Лебедеву становилось не по себе от прямолинейности приказов:

— То есть, вы хотите сказать, что не можете попасть на несколько сотен лет назад? — бесстрастно, как будто он имеет право на это, допрашивал самый главный из них, поэтому самый требовательный. Впрочем, он не представился. А может, и представился, но ЮрВедыч не запомнил, как его называть.

— Глупости какие вы несете, — не выдержал контактер. — Конечно же, я могу попасть и на десять тысяч лет назад. И на двадцать. И на миллион, если хотите. Но зачем? Цель?

— Меч Тамерлана. Для убеждения того, что мы имеем дело со специалистом. А дальше посмотрим.

— Да видел я ваш меч. И прекрасно знаю, где он находится. Вам-то он зачем? Не надо его трогать. Время не пришло.

— Вы принесите меч, а мы уж сами разберемся.

— Странные вы… люди. Ну, ничего не смыслящие в процессах вечности и жизни! В Японии говорят так: «Если меч достали из ножен, он должен попробовать крови»! И правильно говорят, между прочим!

— В смысле?

— Ничего из прошлого сюда в будущее нельзя брать! Ничего, кроме мыслей! Видений. Слов! Понятно или не понятно?

— Дядя, ты нам зубы не заговаривай, — неожиданно на русском жаргонном вмешался заместитель главного, который тоже не представился. Шагнул угрожающе вперед к профессору.

Но его взглядом остановили двое, которые держали энергетический барьер по бокам от ЮрВедыча, грамотно взяв в полукольцо зону воздействия.

— Фу-ф! Как же тяжело вести переговоры с людьми, некомпетентными в биоэнергетике вселенской матрицы!

— А вы объясните популярно. Мы поймем.

— Поймете?

— У, — терпеливо кивнув, уставились люди в тупых костюмах.

— Чтобы попасть в прошлое, нужно сделать мост вперед. И обратно в настоящее.

— Зачем?

— Без обратной связи с будущим нет настоящего, нет контроля за объективным течением Жизни на планете без управления текущим бытием человечества.

— По-моему, он перемудрил… — снова сделал шаг вперед заместитель.

— Пусть говорит! — прервал главный. — Продолжайте, профессор.

— При отсутствии обратной связи с самим собой в будущем человеку, из-за кармических ошибок, часто становится больно.

— Больно? — новое слово явно удивило собеседника и тем выдало с потрохами. — Человечество молодо и самонадеянно, поэтому «не достраивается» до мирового порядка и не контролирует даже половины процессов своей жизнедеятельности.

— Вот именно, — подтвердил ЮрВедыч. — Из-за чего оно не может достроиться до своего настоящего из субъективно «правильно выбранного прошлого» и, довольствуясь огрызками воспоминаний, мчится вперёд, не разбирая дороги…

— Хорошо. Дадим на это поправку. Нам нужна информация. Название операции «Меч Тамерлана». Вы попадаете в прошлое. Центр управления за наблюдением хрономагнитного корректирующего импульса уполномочивает вас изменить влияние искажений проецируемых событий последней четверти двадцатого века, а затем и небольшого дрейфа состояний в двух биосферах первой и второй Земли, что привело к резкому потеплению климата и броску психогенетической мутации. Вы готовы заглянуть в Бездну из нашей лаборатории?

— Мне нужен помощник, — устав сопротивляться, ответил ЮрВедыч.

— В следующий раз.

Ничего такого сверхъестественного не представляла комната путешествий в Бездну. Стол. Стул. Кушетка. Стена, кажущаяся плотной, на самом деле большой экран наблюдения за контактером.

— Не годится, — попытался выйти из-под контроля Лебедев, — на воле получается качественней.

— Расслабься, — последнее, что он услышал, попав на кушетку, — после сеанса сотрите ему память.

Но все пошло не так, как заказывали люди в тупых костюмах, а как захотел он. Лебедев увидел координаты места попадания импульса. Наблюдение по фронту разбега: Запад — США — Хьюстон — Центр — Азия — Ирак — Кувейт — Восток — побережье Австралии … Провал на сто лет. Еще на сто… Комната, где вооруженные воины ритуально укладывают легендарный Меч Тамерлана… Тысяча лет в прошлое. Египет… Затем более глубокое падение. ЮрВедыч обезьянка, любимая обезьянка Будды…

Вокзал. Аэровокзал Шереметьево. И, похоже, он вернулся полностью в место последнего контакта. Да еще и материализовался в своем теле. Это удача. Да какая удача? — Профессионализм!

Теперь нужно убежать. Улететь от людей в идеально скроенных костюмах. Они на Земле будут еще пару-тройку дней. Определенно! Дальше либо самоликвидируются, либо телепартируют обратно, откуда пришли. Надо где-то перекантоваться. А где?

Срочно взять билеты подальше! В Сибирь! На Урал! Да. На Урал! Лебедев хладнокровно набирает первый попавшийся город в справочном автомате.

На аэровокзале начинается паника. Таблоид с вылетами сбесился. Профессор оглянулся в поисках входа в метро. Со всех сторон замигали синие таблички: «ВХОДА НЕТ!» и «ВЫХОДА НЕТ!»

Голос репродуктора неожиданно поменялся с бесстрастного женского на злобный баритон:

— Рейс в Екатеринбург отменен.

И далее угрожающе зарычал:

— НАВСЕГДА!!!

Лебедев чуть не подпрыгнул. Он, понимая, кому адресован этот выпад, понесся к проходной, проскочил чудом мимо стюардесс, буквально нырнул в первый попавшийся небольшой самолет, выруливший на взлетную полосу.

Лайнер стал набирать высоту.

— Как вы сюда попали? — недоумевая, воскликнул второй пилот, обнаружив «зайца» на борту.

— Чудом.

— Стоп машина. Высаживаем!

— Не сметь! — вдруг ощетинивается бровями ЮрВедыч.

Рукою он дал команду лайнеру резко подняться. Самолет слушается. Затем рука профессора опускается. И самолет опускается в недопустимо-опасную зону.

— Что надо этому сумасшедшему? — кричит, заглушая рев мотора, летчик.

— Куда летели? — отвечает вопросом ЮрВедыч.

— К Черному морю. Краснодар.

— Продолжайте полет, не сбиваясь с курса, — Лебедев в полном бессилье падает в кресло пассажира.

Глава шестая. Разговор со стихией.

И вот они вдвоем на скамье, наблюдающие море в окутавшем синдромом хандры Геленджике, понимающие что «гармоничные» люди, угрюмо навязчиво предлагающие им охлажденные турецкие персики со злобным безнадежием, делают мир одним большим кошмаром.

— Дарёшьку! Дарёшьку! — кричит кавказец, собравший пустые ящики в тележку немыслимо огромной пагодой и пытающийся пролезть с нею в «игольное ушко» тротуара.

Светослав Петрович и Юрий Всеволодович долго молчат, прислушиваясь к воплям остервенелых голодных чаек и монотонному накатыванию волн.

— Почему ты ничего не спрашиваешь? — ЮрВедыч не выдерживает первым.

— Можно подумать, ты все знаешь, — хмыкнул Слава.

— Все-не все, а кое-что знаю по любому.

— Имя Бога, например?

— Это сложно.

— Вот и я говорю.

Солнце медленно зависает над горизонтом полновластной любовью. Свет его фиксируется в глазах, в мозгу и сердце, дочиста выжигая внутренний негатив. Море, шевелящееся и живое, постепенно меняет насыщенность света и воздуха, всего пространства. Зовет к себе, обещая единение с миром вселенной, каждой волною утверждая и подтверждая непревзойденное совершенство истины. «Море — тайна, — думает Слава. — И любовь — тайна. И каждый человек, рождающий мысли…»

— И тебя не удивляет, как я здесь оказался? — продолжает приставать профессор.

— Ничуть. Ты же не министр какой, чтобы в отпуск ездить летом.

— Это правда. А если я не в отпуске?

— Ну, не из-за меня же.

— Не из-за тебя. Из-за текущих в настоящем магнитно-динамических кратковременных переходных процессов. Но я тебя нашел по излучениям энергетики. Это не трудно.

— Тебе, что, охота потрепаться на недоступном для социума языке? Давай в другой раз, коллега. Я лучше поговорю со стихией. — Слава встал и пошел прочь, демонстративно сняв туфли и носки и шлепая по холодному вечернему песку в набегающих ледяных волнах.

Лебедев, немного замешкавшись, проделал тоже самое. Приподнял воротник, чтобы не залетали морские брызги. И практически сразу догнал Светослава на берегу, смешно распушив свою фигуру туфлями, носками по бокам и закатанными штанинами.

— В том киоске должно продаваться неплохое вино. Угощаю, — миролюбиво предложил он, вытащив из пиджака внушительную баночку икры. — Я думаю так: икра может быть и черной. Лишь бы хлеб был белый…

— Вот, зануда, — улыбнулся Слава, — ну, давай. Где там твое вино?

К трем часам утра ничуть не опьяневшие, они уже достаточно дружелюбно спорили об информационном иньецировании, межгалактических системах контроля и коррекции биомагнитных полей.

— Хватит. У меня сейчас съедет крыша, — не выдержал Слава после рассказа профессора об иновременном аппарате, который находится на этаже между двумя заместителями президента в Белом доме и передаёт информацию в будущее.

— Почему? — удивился профессор. — Ты мне не веришь?

— Верю. Но ты столько необычного рассказал. Телепортация. Инопланетяне. Тарелки. Кошмар какой-то. Прямо внутри холодеет, и возникает желание пригнуться. — Славу тянуло рассказать о своих переживаниях, но он все еще не смел.

— Без эмоций, коллега.

— Почему?

— Эмоции — враг информации.

— Отлично. Значит, любовь — это враг информации! Кстати, гениальная мысль. И, кстати, если уж на то пошло, какая тебе от меня нужна информация? Я думал все, что интересует профессора Лебедева — это пару-тройку ночей перекантоваться в скромном номере социолога на берегу моря, дабы «люди в костюмах» не заставили его снова путешествовать во времени с непонятной для него целью.

— Это так. Но есть еще одна маленькая деталь, — разливая последнее вино по рюмкам, сообщил профессор.

— Какая?

— Ты должен назвать имя Бога и завоевать тем самым сердце своей красавицы.

— Ну, назови!

— Что назвать?

— Имя назови!

— Вот ты опять за свое! Не я должен назвать это имя. А ты!

— ЮрВедыч, я пьян, но не до такой степени. Как же я назову имя Бога, если я его не знаю?

— Так что может быть проще? Узнай!

— Нет, ты вообще совсем ку-ку? Иногда просто невозможно с тобой разговаривать. Табуретку об тебя разбить, что ли?

— Табуретку не надо. За любовь?

— За любовь!

Последние рюмки ушли без закуски, потому что икра, бережно поделенная на один батон, закончилась.

— Говори популярно. И без закидонов. Как тебя понимать? — зажал виски ладонями Слава, чтобы лучше воспринимать «бред» профессора, который не заставил ждать.

— Ты что-нибудь слышал о том, что есть легенда об Имени Бога? Кто его назовет, тот будет править миром.

— Масонская философия. Тамплиеры. Розенкрейцеры. Мальтийский орден. Конечно, слышал. У Графа Остермана Толстого в «Войне и мире» вся вторая часть об этом: «Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем. Третье имя, имя неизрекаемое, имеющее значение ВСЕГО»… не называется конкретно в романе. Но оно и есть главное.

— Так вот, это неверно. То есть, не совсем верно. Видишь ли, Слава, Бог ведь у каждого свой, как свой генетический код. У тебя — одно море. У меня — другое. У тебя один мир. У меня — другой. У тебя одна мать — у меня другая. Ясно?

— Пока да.

— Отлично. Поехали дальше. Как ты считаешь, что самое главное на земле в данной ситуации?

— Жизнь.

— Глупости.

— Любовь.

— Бред.

— Что тогда?

— Слово! В данном случае имя.

— Имя Бога?

— Вот уже движешься в нужном русле. Если с этим понятно, поехали дальше. Возьмем известные конфессии. Ну, называй! У христиан какой Бог?

— Иисус Христос! Да что ты меня, как маленького?

— Не сердись. Я хочу, чтобы ты понял. У буддистов — Будда. Правильно. У кришнаитов — Кришна. И так далее. У бизнесменов — Мамона с долларами вместо глаз. У атеистов?

— … коммунизм?

— Вроде того. А лозунги помнишь?

Славка засмеялся.

— Ну, ты чего, пьяный, что ли, совсем?

— Да нет, анекдот вспомнил. Приезжает охотник с крайнего Севера домой и рассказывает своим: оказывается, Карл Маркс и Фридрих Энгельс — это не четыре человека, а два. А Слава КПСС — вообще не человек!

— Воооот! Наконец-то пробило! Фетиш — имя Бога. Фетиш! Для молодежи — Майкл Джексон и Элвис Пресли — для стариков — Боже царя храни.

— А для меня?

— Ну, мать ты не любишь…

— С чего ты взял?

— Да ты ей не звонил уже года три… Но что-то где-то рядом вертится. Может быть, бабка?… Нет. Не то. Отца ты не…Так. Закрой глаза и сосредоточься на самом светлом слове, которое слышал в жизни. Просто сосредоточься. Я не прошу вспомнить. Представь. От чего радость по сердцу разливалась?

— От черной икры, — пошутил Слава, — где ты ее раздобыл-то?

— Та, случайно на рыбный склад залетел. Прихватил пару баночек. Не помирать же с голоду. Все. Я серьезно. Глаза закрой. Сейчас в ладони хлопну, и ты поедешь! Давай!

Слава закрыл глаза. Темнота. Только шум моря. Крик чаек. Потом вдруг провал. Яркий солнечный свет. Зеленые холмы деревни. Мама!

Он вздрогнул от хлопка, отгоняя видение.

— Что видел?

— Детство.

— Год какой, не помнишь?

— Нет.

— Замри. Сейчас попробую вернуть. — Профессор сел головою вперед, точно пробивая ею стену прошлого. — Бабка! Бабка у тебя умерла в тот день, когда ты имя слышал в последний раз! Точно. Ну, что ж. Мы можем туда отправиться.

— Что, прямо сейчас?

— Ну-да. Точную дату назови.

— Думаешь, я помню?

— Место погребения?

— Наверное, в деревне…

— Наверное, — передразнил профессор, — в деревне… Как же тяжело работать с профанами!

Глава седьмая. Святцы.

Покосившейся церквушкой заведовал поп-пьяница. О том, что он пьяница, знали все местные: и сердитый дед Алексей, бывший мент в выцветшей одежде, и три-четыре уцелевшие бабульки, с какой-то необъяснимой для цивилизации верностью заботящиеся о своих огородиках, и пара-тройка их родственников, время от времени навещавших старое село.

Были еще новые коттеджи москвичей. Но те вели себя, как в Москве, в церковь по праздникам не ходили. Прятались за заборами. Да к тому же выбрасывали из иномарок пластиковые пакеты, бутылки и другую мерзость в обочины, а иногда и прямо на дорогу, совершенно уверенные, что сюда в лес за ними приедет мусорная команда мэра, отмахав 150 километров от МКАД, и соберет все, что набросано.

Поп пил, потому что не с кем было пообщаться в этой глуши. Что мог, к примеру, понимать даже в таких элементарных понятиях, как космизм Вернадского, дед Алексей, или несколько уцелевших местных женщин, ничего не изучавших кроме обязательной школьной программы лет тридцать-сорок назад? О чем можно было разговаривать с дачниками, четко разделенными на две касты — мужчины и женщины. Мужчины неотрывно следили за последними сводками спортивных событий, а женщины — за чередой приключений нескончаемых сериалов? Эта квинтэссенция «разжеванных и удобоваримых» мыслей подавалась регулярно по всем каналам теле- и радиовещания, точно обязательное ежедневное пойло для скота, всю жизнь тупо продвигающегося к погосту, чтобы массы даже и думать забыли о том, что есть возможность протянуть руку к Его Величеству Божественной книге…

Сельское кладбище ничем таким особенным не отличалось от остальных. Могилки, в которых покоились счастливцы, имевшие рядом родичей, процветали, остальные поросли двухметровой полынью. А теперь все это заросшее было еще завалено по пояс снегом.

Никому из местных не приходило в голову бродить по некрополю. Особенно ночью. И особенно зимой. На Пасху — другое дело. А теперь…

Припорошенные ели. Поваленный неухоженный лес. Снежная крупа пурги, летящая чуть ли не горизонтально, похлестывала наотмашь по белым березам и белым крышам, где спрятались люди от зимней стужи, по пучкам черной травы, торчащей из-под белого снега. Бурьян и крапива держались стойко, привычные к такому обращению. А вот ЮрВедыч и Слава, очень легко одетые, оказались как бы весьма некстати под деревянным потрескавшимся распятием, чувствовали себя неуютно.

Снег забирался в туфли и леденил, как леденили недавно морские волны. Бело-синие сугробы в свете луны и тусклой, болтающейся лампочки у входа в церковь, пытались окутать и охватить мертвящим саваном каждый бугорок или оградку, каждый крестик или камешек.

Завывал ветер. Пиджаки моментально засыпало снежной пылью. Где-то вопил кошак, будто март был уже на носу.

— Чу-чу-вить! Чу-чу-вить! — пересекла дорогу зимняя птичка.

— Чтрик! Чтрик! — подхватилась другая.

— Ну, веди! Как ее звали-то помнишь? — дернулся ЮрВедыч.

— Екатерина Лаврентьевна Конюхова. От ворот — третья слева.

Но в нужном месте надгробия не оказалось.

— Зря я тебя вином поил, — устав от бесплодных разгребаний снега на могилах произнес ЮрВедыч.

— Думаешь, я пьян? Крест у нее сосновый. Точно помню.

— Кресты деревянные больше десяти лет не живут. Они же не люди!

— А ты что ждал? Дворянский склеп? Надписи на камне вырезанные? Ангелов мраморных? Проще надо быть — и народ к тебе потянется, — вспылил Светослав Петрович.

— Не хочу я быть проще. И не надо ко мне тянуться. Что делать будем?

— Там книги бывают такие, — кивнул Большаков на церковь. — Святцы, кажется. В них все записано.

Белыми полосками снег на проводах как бы указывал нужную дорогу. В окнах церкви, украшенных ставнями с резными русалками, горел слабый свет.

Они стали, активно работая локтями, стучать в массивные двери, больше все-таки затем, чтобы согреться. Но двери оказались отворены.

Слава давно не был тут, а все узнал сразу. Ведь за 45 лет ничего не изменилось. Дубовый паркетный пол, продавленный посетителями. Арки дверей вправо и влево, за которыми видны полки с книгами до самого свода. Свечи горят. Много свечей. Зачем горят? Кого греют?

— Ух, ты! Вот это богатство! — вытер усы от растаявших снежинок ЮрВедыч. — Раньше книги переписывали. Знаешь? Это было самое дорогое, что передавали от отца к сыну. И, если рукописи попадали в церковь, дарящий мог просить о поминовении вечном своей души.

Позолоченная ризница блеснула в свете лампадки.

— Кто здесь? — к ним вышел небольшого роста лысый конопатый поп в однотонной черной рясе с небольшим крестом на ней. Слава узнал его. Тот же поп. Та же ряса. Тот же крест.

— Доброго здоровья, батюшка! — достал из-за пазухи бутылку краснодарского вина, как ни в чем не бывало, профессор, а за нею извлек еще одну баночку черной икры. — Ищем вот книгу, куда все у вас записывалось. Святцы. Надо бы нам найти, когда похоронена…

— Конюхова Екатерина Лаврентьевна, — помог Слава.

Поп со скромным поклоном принял дары, пригласил рукою к алтарю, произнес, засасывая воздух по привычке, точно челюсть на месте:

— Сычас мы ее посмотрим. Вы иСсдалека?

— Местные, это бабка моя, — ответил Слава.

— Аааа. То-то я и гляжу, иссдалека. Мосзет сяйку с дороги? — поднял поп вместо вопроса бутылку. — Маланья лепеСсек давеца напекла. Таки сз медом мосзно.

— Спасибо, батюшка Онуфрий, — ответил Большаков, неловко и неумеючи поклонившись.

Лебедев тут же дернул его за рукав, шепнув на ухо:

— Мы не можем долго! Ты что, сбрендил?

— Надо уважить. Скучно ему тут, понимаешь? Иначе — пиши: зря летали, — также тихо шепнул Большаков.

Тем временем они прошли за летящей рясой беззубого попа мимо сотен разных икон, простых и штилистовых, которые темнели с большого и двух предельных иконостасов, а также с полок и со всех стен церкви. Коридоры украшали тонкие деревянные колонны, вырезанные мастерами в виде временных спиралей. Как-то по-домашнему глядели лики, миролюбиво встречая пришельцев.

Поп завел их в отдельную комнату, более похожую на библиотеку, где уже горел свет. И потрескивающий от удовольствия ощущать свою нужность пищал в печи огонь. Иконы здесь были более ценные, облаченные серебряными ризами и украшенные скатным жемчугом. От жара проснулись мухи, еще не осознавая, что не лето, сонно поползли по стеклу.

На деревянный столик батюшка Онуфрий быстро выставил с подоконника миски с медом и лепешками. Три граненых стакана. Одел челюсть, «вооружившись до зубов» способностью нормально разговаривать. Разлил вино.

И, не смотря на то, что поговорить с незнакомцами страшно хотелось, Онуфрий позволил себе отодвинуть эту приятную минуту, дабы прибрать баночку икры в ящичек стола.

Сложив руки домиком, быстро прочел «Отче наш» и пригласил путников отведать угощение.

Когда глаза их заблестели от простой церковной пищи, спросил:

— Конюхова, говорите?

— Давно умерла. Лет сорок назад, — доедая лепешку, ответил Слава.

Священнослужитель достал с дубовой полки запылившуюся толстенную рукописную книгу, быстро нашел дату смерти бабы Кати.

— Эх, — вздохнул Слава, — лежит теперь без креста…

— Сама виновата, — заметил ЮрВедыч. — Карма — самый сложный закон Вселенной, ибо он пронзает, контролирует и уравновешивает. Поэтому человек — и собственный спаситель, и собственный палач. Уйти от ответственности невозможно.

— Блаватская? — поднял на него глаза от книги поп и, неожиданно чисто выговорив слова, точно вместе с челюстью к нему вернулись и четкие фразы современности: — Святая церковь это отрицает!

— «Поменьше невежественных отрицаний!» — утверждал Рерих, — парировал профессор.

— Рерих отлучен от церкви, — спокойно кивнул поп, жуя лепешку.

— Правильно, — согласился Лебедев, цитируя дословно. — Он писал, что психическая энергия есть Всё. Она лежит в основании проявления мира. И Елена Блаватская утверждала как раз, что «Человек есть Бог». Это совершенно не идет в разрез с Евангелием: «Иисус сказал: Я и Отец — одно. Тут опять Иудеи схватили каменья, чтобы побить Его. Иисус отвечал им: много добрых дел показал Я вам от Отца моего; за которое из них хотите побить меня камнями? Иудеи сказали Ему в ответ: не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что ты, будучи человек, делаешь Себя Богом. Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: «Я сказал: вы — боги?» Если Он назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушаться Писание, — тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: «богохульствуешь», потому что Я сказал: «Я — Сын Божий, Я и Отец — одно»? (Евангелие от Иоанна 10.30-37).

— Греховны не ваши слова, сын мой, а ваши сомнения.

— Грех — проявление собственных внутренних законов, уважаемый Отец. По-вашему, не убий и не укради — это аксиома. А по-моему, не убий без надобности и не укради без надобности. Для меня грех — незнание законов энергетики. Для Славы — геленджикский синдром.

— Грехи, самые опасные, — отрицательно покачал пальцем поп, — я считаю все-таки: Гнев, Гордыня, Злоба, Зависть, Чревоугодие, Прелюбодеяние. Уныние…

— Вооот! Правильно. Уныние, то есть, слабость духа. Следовательно: грех — это антирезультат! А высший результат: «Высшее счастье — трансформация человека в Бога», — сказал Джордано Бруно.

— За это и сожжен на костре, — парировал поп.

— Да, но, батенька, вы упускаете тот факт, — добавил Светослав Петрович, — что три столетия спустя, 9 июня 1889 года, в Риме был установлен памятник, на котором высечено: «IX июня MDCLXXXIX. Джордано Бруно. От столетия, которое он предвидел, на том месте, где был разожжен костер».

Собеседники внимательно поглядели на Славу. Но спорить не перестали.

— Я в курсе, — кивнул батюшка. — И знаю также, что великий Макс Гендель позволил себе неосторожность сделать следующее заявление: «Не будет натяжкой назвать человека Богом». И, все-таки, «В начале было слово», эти истины Библии еще в начале века были подтверждены Генделем: «Гортань опять произнесёт «потерянное Слово», «созидательный Приказ», который под руководством Великих Учителей использовался в древней Лемурии при создании растений и животных. Человек будет тогда истинным творцом…» Об этом говорил в своём выступлении учёный, исследователь, профессор Крохалев на семинаре в Перми 12 августа 1996 года. Он также доказывал, что в начале психической энергии человека было слово.

— Да, но вы опять же забываете взять в расчет продолжение утверждения Геннадия Павловича: «Я предполагаю, что этим «потерянным Словом», «созидательным Приказом» является слово «АУМ».

— Кто ж против, — согласился неожиданно поп. — Аум — та же мантра, молитва!

Среди прочих книг тем временем Слава обнаружил надпись на корешке «Гермес Трисмегист». Ничего себе, интересы провинциального батюшки! По детской привычке — гадать на интересных книгах, он с позволения хозяина, открыл том на середине и с удивлением произнес вслух прочитанное:

— «БОГ — это бессмертный человек, а человек — это смертный БОГ».

— Триединство мира: Бог Отец, Бог-сын и Бог-святой дух — никогда не имело в виду человека, кроме Бога-сына!

— Хихм! — довольно сложил брови свои длиннючие домиком Лебедев. — Гермесская философия утверждает духовную монистичность Мироздания, — он взял у Славы книгу и показал присутствующим слова в ней: — «ВСЁ должно быть ВСЕМ, что реально существует, иначе ВСЁ не было бы ВСЕМ» и «ВСЁ есть МЫСЛЬ». В переводе на простонародный язык это означает: ВСЁ СУЩЕЕ ВО ВСЕЛЕННОЙ, РАССМАТРИВАЕМОЕ КАК ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ, И ЕСТЬ НАСТОЯЩИЙ ЕДИНЫЙ БОГ, И НИЧЕГО ПОМИМО БОГА, ВНЕ БОГА НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Вся неисчерпаемая материя Мироздания, весь Чистый (невоплощённый) Дух, называемый физиками вакуум, все неисчислимые души Мироздания — ВСЁ ЭТО в совокупности представляет собой три Ипостаси Бога Единого, который по своей сути есть Мысль Всемогущая или Мировой Разум в трёх субстанциальных видах: материальном (Бог-Мать), духовном (Бог-Отец), душевном (Бог-Сын). Поэтому-то и является бессмысленным вопрос о том, что первично: «Материя или дух?» «Материя — уплотнившийся, кристаллизовавшийся Дух (Мысль). Аналогией мог бы послужить вопрос, бессмысленность которого очевидна: «Что первично: пар, вода или лёд?»

Только у батюшки давно был заготовлен ответ. Он осторожно, чтобы не обидеть непрошеных гостей, взял из рук в руки книгу и, открыв ее на заранее отмеченной закладкой странице, прочел:

— «Существует Единый Творец или Владыка всех этих Вселенных. Место. Число и протяжение не могут сохраняться без Творца. Порядок не может существовать без места и измерения, необходимо должен быть Господин». «О, мой сын! Дай Богу Имя, которое подходит наилучшим образом, назови Его Отцом всех вещей, ибо Он Един и Его чистое Действие — это быть Отцом. Если ты хочешь, чтобы я употребил смелое выражение — Его Сущность — это рождать, и творить. И как ничто не может существовать без Творца, точно так же Он Сам не существовал бы, если бы Он не творил беспредельно… Он есть то, что есть и то, чего нет, ибо то, что есть — Он проявил, то, чего (пока) нет — Он держит в Себе Самом», «Он не имеет тела и имеет много тел, или вернее все тела, ибо нет ничего, что бы не было в Нём, и всё, что есть — это Он Единый. Вот почему Он имеет все имена, ибо Он есть Единый Отец, и вот почему Он не имеет имени, ибо Он — Отец всего. Всякая вещь есть часть Бога, а потому Бог есть ВСЕ. Творя всё, Он творит Самого Себя, никогда не останавливаясь, ибо Его активность не имеет предела, и точно так же, как Бог безграничен, творение не имеет ни начала, ни конца». Приведённое высказывание Гермеса Трисмегиста о Боге созвучно краткому философскому замечанию Иисуса Христа (Евангелия от Иоанна), «Верьте Мне, что Я в Отце, и Отец во Мне…», что означает: «БОГ — во ВСЁМ, и ВСЁ — в БОГЕ». Там также сказано: «Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине»….

Собеседники умолкли. Произошла неловкая пауза, и поп победно произнес:

— Вы не побудете минут пять-десять без меня, нужно отойти поправить свечи? — и плавно вышел.

Секунд пять Слава глядел вслед развевающейся черной рясы, затем спросил:

— Что теперь?

— Вот теперь самое сложное. Чтобы попасть в прошлое, нужно для равновесия оказаться на пару минут в настоящем. Потом — в будущем. И уже потом искать что-то в глубинах времени, — устало вытер глаза, поневоле лишенные сна этой ночью, профессор. И дальше шепотом тихо-тихо продолжал, — в будущем долго не задерживаются. Там ничего не надо.

Слава заволновался.

— Не дрейфь! — хлопнул его по плечу профессор, — Все могут оказаться как в прошлом, так и в будущем. Эти измерения, они вокруг нас. Все зависит от человековосприятия. От проигрывателя, а не от пластинки. Понимаешь? Нужно только настроиться.

Слава кивнул. Лебедев на всякий случай палец приложил к губам:

— Тогда поехали! Мы фактически окружены стеной из звёзд, доходящие до нас со всех сторон от этой стены фотоны вследствие диссипации одновременно уменьшают температуру, скорость, частоту и т. д., именно поэтому мы ещё не изжарились на звёздной сковородке…

Сев в позе йога, он закрыл глаза. И в следующую секунду вроде бы ничего и не изменилось. Только еле заметный вихрь, напоминающий движение воздуха над свечами укутал Лебедева. Профессор оказался как бы в неком энергетическом коконе, который бешено вращаясь, впускает и выпускает из себя только необходимую для него или для кого-то информацию и энергию. Лебедев открыл глаза. Они ничего не выражали.

— Эй! — тронул его за рукав Слава. — Ты где?

Тот дернул головой:

— Вот это новость.

— Что?

— Эту церковь представляешь?

— Да.

— Под нею и над нею в пространстве и во времени еще около ста церквей. На этом же месте. Понял?

— Нууу… как бы нет.

— Здесь. Сейчас. Ходят тысячи людей. Души ушедших. Их контуры. Они плавные, как голуби. Они ждут своего времени. Я видел книгу «Бытия». Я держал ее в руках. Недолго. Она лежит вот тут, — указал профессор на стол. — Вседержители в белых одеждах открыли мне ее на середине: «Смотри, если ты такой крутой! Поймешь ли?»

— А там?

— А что там? Рисунки. Матрицы. Я листал! Там все есть. А в конце я понял. Веры разные. И Боги разные. А площадка у всех одна. И она живая. Над нею видна вся система. Единая. И наш мозг эту систему не воспринимает.

Короткие фразы очумевшего профессора прервали тихие шаги попа.

— Ещё чайку? — вошел он в библиотеку.

Глава восьмая. Путешествие в будущее.

— В действительности, на этот раз, это были не Зимородки, а следствие работы лучевого хрономагнитопроекционного транслятора из будущего. «Времянка» из 2237 года. Зак этого просто не мог знать в 2024-ом. Кстати, Зимородками, у таких «стрелков», как Зак, называли разнесённых во времени субъектов, обладающих феноменальным ментальным полем или развитым моделирующим мышлением, которые с помощью непрерывного потока мыслеформ, проникающих часто бессознательно в будущее или в другие измерения, колонизируют континуум своими ожившими там мыслеформами и перегружают континуальное биомагнитное поле! — вещал профессор, перекрикивая метель, разыгравшуюся не на шутку, пока они шли обратно к кладбищу.

— Обязательно это делать с могилы? Может, вернемся к морю? Позавтракали бы сначала… — засомневался Слава, когда они пересекли линию ворот.

— Не перебивай! — огрызнулся профессор. — Я же тебя готовлю к более ответственному шагу, нежели поджаривание яичницы в скудном номере Геленджика! Так вот, Зимородки воздействуют, каталитически на точки обратной связи во времени биоинформационной энергии Земли. Они перегружают основную интеллектуальную или ментальную сеть планетарной жизни, создавая путаницу для потомков, которым трудно понять, что или кто появляется перед ними: голограмма, живой человек, интеллектуальный биоробот или дубль… Зимородки приносят непредсказуемые изменения в контур циркуляции «управляемой энергии Жизни», заражая всё вокруг, да ещё и вперёд новыми и новыми вирусами психогенетических мутаций…

Они пришли.

— С Зимородками все понятно. Буду паинькой. Могила здесь, — показал место захоронения Слава. — Я точно помню.

— Хорошо. Садись!

— Что? На снег?

— На снег. Садись правильно. Вот так. Однажды я сел неправильно. И меня после три дня выворачивало и мутило. Ложиться тоже нельзя. Ни в коем случае! Не зря же там все йоги и прочие придумывают разные позы. Главное, не попасть снова в реальный мир. Он доступнее. Только измерения разные. Не сворачивай на живые площадки матриц. По снам других людей и других существ во Вселенной, которые в этот миг делают тоже самое, путешествовать тоже прикольно. Но ты должен сосредоточиться на главном. Понял?

— Холодно сидеть.

— Сейчас теплее станет. Это не идея. А генератор. Я всю эту систему сам закладывал. Я не какой-нибудь организованный командным путем групповой эксперимент. Тем-то сразу стирают память на 98%! Я одиночка. Вот теперь они за мною и охотятся, как за профессором Крохалевым, который, сам понимаешь, почему умер не своей смертью, — усаживая Славу как надо на могилу его бабушки, вещал Лебедев под вой метели. — И ты запускаешь города и измерения, где земля хранит всю информацию. Нам станет она доступна, если правильно настроить…

— А если неправильно?

— Тогда — фить — летальный исход, — засмеялся профессор.

Слава дернулся.

— Шучу. Готов?

— Да.

— Начинаем. Координаты, время, тело. Есть. Заходим в канал…

— Стой!

— Что еще?

— Я боюсь. Объясни еще раз, что нужно делать. Голова кругом, квадратом и эллипсом!

— Ну, хорошо. Я тебя отправляю в будущее. Там буквально пару секунд. Для равновесия. Я же говорил тебе это сто раз! И сразу — в прошлое.

— Одного?

— Нет. Ну, нет же. Одному тебя нельзя. Я все время буду рядом. Но как бы в другой субстанции. Как, ну как сиделка твоя с горшком. Ясно?

— Ясно.

— Если захочется что-то спросить, отвечу. Только ты меня видеть не будешь. И не дергай по пустякам. Особенно в будущем. А то меня стошнит! Вот и все.

— Как это стошнит? Ты же будешь нематериальный!

— Потом стошнит. Когда вернемся!

— Понял. И кем я там буду?

— Бабушкой своей разлюбезной ты и будешь, Екатериной Лаврентьевной Конюховой, только умирающей.

— Не… — начал подыматься с могилы Слава, — бабушкой, не.

— А как ты еще хочешь? Очень удобный момент. Она умирает. Дух ее отходит. А ты в ту же секунду в ее тело — шасть! И я за тобой. И смотрим из глазных дырочек на все происходящее, как из иллюминаторов Титаника. И продолжаем сидеть, пока не узнаем Имя, то самое имя, из-за которого мы все это и затеяли, собственно, коллега.

— Но там же будет моя мать!

— И что?

— И, значит, я буду сам, только маленький.

— Очень хорошо! Увидишь себя своими глазами. Отца увидишь. Деда там.

— Отца, похоже, и не было. И деда тоже.

— Вот и выяснишь, заодно. Кто, как, кого. За что. По какой причине. Этого того самого. Сюрпризов обещаю массу! Драйва — взахлеб обожресся! Давай, решайся. Холодно. А то выверну пространство, и полетишь в драный Геленджик персики турецкие лопать.

— Ладно. Поехали, — согласился Слава. — Как там надо садиться правильно?

— Вот и умница. Давно бы так. Начинаем путешествие. Пошел! Глаза закрой, дурра! Лопнут! Оййи! На что только не готовы идиёты ради любви! — последнее, что услышал Слава, и закрыл глаза.

Удивительно красивые, как разросшиеся, разноцветные кольца Сатурна, сверху вниз прошлись полевые диски, меняя магнитопептидные поля бегущих, плывущих и стоящих в разных фазах движений переходников. Поля менялись, как поднятые вихрем огромные цыганские юбки при бешеном вращении — так люди оказываются в безумном танце перехода…

3000-й год. Слава с ЮрВедычем попали в чат мыслеобщения ЕДИНЕТа. Участников миллиона два-три. Со всех сторон сбежались пользователи. Окружили.

— Вы из прошлого? О! Новенькие! Вирус! Запрещено! Глупости! На полицию нарваться хочешь? Да ладно. Давай пообщаемся! — раздавались отовсюду мысли.

— Ты — Ленин? — вопрос был обращен к ЮрВедычу.

— Нет. Я не Ленин.

— А так мыслишь, точно он. А ты случайно не Крымский?

— Крымский будет только в 2050-м! Балда! Он более ранний залёт.

Прибывали все новые и новые пользователи. Слава растерялся. Не успевал моделировать ответы. ЮрВедыч держал ситуацию под контролем.

— Администратор! Администратор! — зашелестели голоса.

— Вам немедленно нужно покинуть площадку общения, у нас не политический и не исторический, а развлекательный чат, — заявил приятный голос администратора. — Нам не нужны неприятности. И вам тоже. Знаете ведь законы: из прошлого всех стерилизуют. Прочищают память. Но, если вы вернетесь немедленно, мы вас отпустим. Торопитесь. А то сейчас набегут ученые и полиция. Стирателей памяти вызовут.

— Поехали! — без предупреждения скомандовал Юрведыч, закрутил вихревыми потоками Славу, увлекая вглубь.

И они снова оказались на той же могиле. Некоторое время Слава смотрел выпученными глазами на ЮрВедыча.

— Обалдеть! Кому рассказать — не поверят.

— А ты не рассказывай!

— Что это было? Объяснить можешь?

— Это дяденьки-ученые все знают. А я ни фига не знаю, — снова огрызнулся профессор. — Там в будущем мы только наблюдатели. Его еще не было. И брать оттуда что-либо или оставлять вообще невозможно. Понял? Оно может развиваться так. А может так и не развиться. Все зависит от тебя. От меня. От бабы Кати. От попа-философа, что нас медом угощал.

Профессор замолк. Но вдруг спросил:

— Может, завтра? Что-то я подустал.

— Ну, уж нет. «Умерла. Так умерла». В тело бабки. Так в тело бабки!

— Ну, смотри. Сам напросился. Щас. Щас. Пару минут дай отдышаться. И поедем.

— Глаза закрывать зачем?

— То есть?

— Зачем глаза мы закрываем перед путешествием?

— Все просто, — деловито разглядывал плюсы погоста Лебедев, — чтобы душу сохранить. Глаза — зеркало души?

— Зеркало.

— У тебя тут в черепушке в коре головного мозга — куча функций. Через глаза ты все воспринимаешь, анализируешь, и передаешь сведения нервам. Зрение намного превосходит ассоциативные зоны других органов чувств: обоняния, слуха… Одним из переносчиков информации, как известно, являются фотоны — наиболее распространенные из всех элементарных частиц в мировом пространстве. Они вылетают из атомов с поверхностей предметов, и именно благодаря им человек воспринимает окружающую действительность. Однако, если глаз способен фиксировать фотоны, то, вероятно, он может и сам излучать эти материальные частицы.

— Лебедев, короче можешь? Холодно! Знаю я об этом. Читал в журналах. На лекции ходил. Слышал, что опыты ученые проделывали. В центре комнаты спиной к исследователям садился человек, на которого в определенные моменты должен был смотреть другой. В случае, если испытуемый чувствовал взгляд, он сообщал об этом. В исследовании приняло участие более сотни добровольцев. В 95 процентах случаев люди ощущали направленный на них взгляд! В затылочной области возникало мимолетное чувство давления — будто дуновение ветерка.

— Правильно. Потерпи. Я еще не восстановился. И что за дурацкая привычка — перебивать! Дай мысль доформировать. Так вот. В 70-х годах прошлого века доктор технических наук Сергеев проводил исследования со знаменитым экстрасенсом Кулагиной. В одном из опытов Нинель Сергеевна должна была усилием мысли отклонить лазерный луч. Однако произошло то, чего никто не ожидал. Цилиндр, через который шел луч, заполнился светящейся дымкой, а сам он пропал. Геннадий Александрович, сидевший напротив испытуемой, посмотрел ей в глаза и… ослеп! После этого он долго лечился, пока зрение наконец-то восстановилось. Но взгляд некоторых людей, как оказалось, может не только ослепить, но и убить. Зловещей славой убийцы пользовался в 80-е годы девятнадцатого столетия в Сицилии один из жителей Мессины. Люди, завидев его, заранее сворачивали в переулки. Они опасались стать жертвой. Однако никто не мог ни привлечь этого монстра к ответственности, ни даже предъявить обвинения. Потому что убивал он весьма оригинальным способом. Взглядом… И все же судьба наказала его. Однажды он остановился у витрины магазина, и долго рассматривал свое отражение в зеркале… Именно это и стало причиной его скоропостижной смерти. Я это видел. Лучи, исходящие из его глаз, отразились от зеркала и нанесли убийце ответный удар. По имеющимся наблюдениям взгляд человека, находящегося в состоянии крайнего эмоционального возбуждения, также может оказаться очень опасным. Факт этот известен издавна, поэтому не случайно приговоренным к смертной казни завязывали глаза.

— И «мальчики кровавые в глазах»?

— Правильно мыслишь! Лучи способны обладать огромной силой воздействия на другого человека. Поэтому не так уж невероятно предположение, что орган зрения — это своего рода инструмент, с помощью которого можно определенным образом влиять на окружающих. Иначе, как можно объяснить широко распространенную на Востоке и на Западе веру в «сглаз».

— У Бехтерева, кажется, был такой труд «Боязнь чужого взгляда». Бехтерев дал точный диагноз Сталину. И тоже закончил жизнь неестественной смертью.

— Вовсе не из-за диагноза, мой друг. Бехтерев ближе всех подобрался к путешествиям в Бездну. Мы говорили сегодня о Крахолёве, который, кроме всего прочего, научился фотографировать и фиксировать человеческие мысли, галлюцинации в виде голографических изображений. Крохалев экспериментально доказал, что человеческие глаза способны излучать не только страх, любовь или ненависть, но и энергию: мысль материальна, ее можно зафиксировать на фотопленке.

— А потом?

— Торт с котом! Все засекречено. Крохалёв ушел в небытие, как и Бехтерев. Я, не в пример тебе, вижу, как отлетают от человека мысли и эмоции, их можно сопоставить по энергетике, и становится очевидным, что энергия сознания в сотни раз эффективнее энергии эмоций. Мне не надо ее фотографировать. Но я вижу ее с закрытыми глазами. Во времени. Если глаза не закрывать, можно не только ослепнуть, но и погибнуть.

— То, о чем мы говорили.

— Да… То, о чем мы говорили. Потому что прошлое нам завидует. А будущее — пренебрежительно уничижает. И та, и другая энергия времен, собранная из миллионов индивидуумов вне зависимости от цвета их глаз — смертельна! Поэтому я говорю тебе каждый раз — закрой глаза. Иначе при переходе будет больно.

— Понял. Хотя много текста. Мог бы объяснить короче.

— Мог бы и короче. Но тогда бы не отдохнул. Ну, что? Готов?

— Да я уж околел от холода весь, коллега!

— Ну, тогда поехали! Глаза!!!

Глава девятая. Зимородки.

Случилось то, чего не ожидали оба.

Сначала Славе стало очень холодно. Темно. Его резко притянул на орбиту и завертел оранжево-красный кокон со множеством колец, точно планета-луковица в разрезе двигалась и изменялась, маня в свою суть.

Слава нарушил правила. Вытянул руку, чтобы посмотреть — что у него теперь за рука. Она оказалась такой же. Но, вглядевшись внимательнее, Слава увидел на руке кожу, под нею жилы и мышцы, капилляры и в них — множество кровяных движущихся шариков. Это произошло за сотые доли мгновения. Слава попытался управлять своею энергетической рукой. Дотронулся до яркого оранжевого кольца. Сигнал перехватили. Лебедев улетел первым. А Слава застрял на вираже кольца, попав к Зимородкам.

Пред ним Командор смотрел на проявившееся изображение переходов, как на живое движение Змея, а не просто работу Канала. Зак следил за проявляющимися точками субъективного взаимодействия или точнее, за людьми, которые резонировали на импульс в разных странах и в разное время, размышляя о роли личности в истории, сидя в кабине ТПС…

«Кто же они, эти Зимородки, или Наблюдатели?» — подумал Слава, глядя, как Зак внимательно смотрит на диаграмму генетического кода первого Зимородка, правильнее, Наблюдателя… Прошлое расслаивалось на параллельные полосы измерений и эти полосы, тонкие, но тяжелые, жили своей беспристрастной жизнью. Имена отважных испытателей, оставшихся там при переходе от одной такой полосы к другой, навсегда вписаны в историю Человечества… Зак вполне осознавал свою роль «канализатора», человека впускающего и выпускающего Жизнь, где — и куда угодно…

— А-А-А, так это же создатель интеллектуальных роботов Мейлори! — Воскликнул Зак.

Слава боковым зрением увидел, что за ним и рядом с ним стоит чуть ли не половина всего Комитета, и ещё кто-то в серых комбинезонах. Когда только они успели появиться? Зажглась желтая движущаяся точка.

— Облучен и квитирован 21 февраля 1991 года. Юрий Всеволодович Лебедев, — произнес Зак.

Облучен и квитирован?

— А это кто? — указал командор на субстанцию Большакова. Обернулся всем корпусом. Уставился в упор на то, что у Славы внутри.

Слава тоже взглянул на свои внутренности. Его чуть не стошнило.

Мысль: «Бесшабашный и очаровательный Лебедев, пугающий своей невероятной психической активностью и всепроникающим влиянием, как на Славу, так и на весь этот странный комитет, «облучен и квитирован», — жаром обдала внутри его правого полушария.

Затем быстро произошло какое-то движение в комнате, и вокруг Славы на мгновенье просветлело и расцветилось…

Напряжение психики достигло предела. Его схватил за шиворот профессор, увлек в другую реальность. Вокруг них в сером мареве, скрипя как старые мачты, прокручивались десятилетия.

Более всего Славу удивил «дрейф событий» или схема времён, ощутимые графические кривые отклонения во времени и пространстве. Было многое другое, не менее интересное, но гораздо опаснее «фантастики»… Похоже, Зак и его команда хотят приобрести власть над всем миром — «контролировать» плохие государства, разделив мир на людей и нелюдей.

Болтанка в черном межвременном пространстве длилась доли секунды. Но показалась вечностью. Было ощутимо видно, как непосредственное «лучевое» влияние или тонкая, точечная, коррекция определённо породила ориентированные события и контакты, правильность которых не вызвала сомнений. Большая и спокойная рука Будущего развела полярности по субъективной сети планеты, сложившиеся фронтальные отношения стран для большей глубины управления и контроля. Выходило так, что у человечества нет другого выхода: оно обречено на физические конфликты из-за собственной субъективной бездеятельности и максимально изощрённой формы политического и экономического вампиризма; это происходило из-за «психогеографической» инерции, слабой энергии сдерживания агрессии, которая вырабатывается в процессе историко-генетической жизни народов и государств за довольно длительные промежутки времени.

Это выглядело и красиво и жестоко — одновременно…

На этом коррекция закончилась, а контроль с обратной объективной связью-трансляцией событий в 19-ый век начался.

— Через две секунды она должна умереть, — сообщил ЮрВедыч, больно ущипнув Славу за бок. — Больше не хулигань. Мы на месте.

— Где я? — Глаза Славы еще закрыты. Но в него, похоже, уставились глаза Смерти. Они так засияли, что мысленная голова Большакова вдруг начала увеличиваться в размерах, становясь гигантским баскетбольным мячом. А её глаза продолжали лить внутрь поток пульсирующей «электросварочной» энергии и, видимо, информации.

Так продолжалось долго, невероятно долго — жизнь, еще одну жизнь, или, по крайней мере, полжизни, после чего Слава понял, что ещё немного, и он сойдет с ума!.. И открыл глаза.

— Мама? — спросила его молодая женщина, похожая на его мать.

Глава десятая. Мама.

— Мама? — ответил ей Слава.

— Наденька? — скрипнуло что-то рядом в той же голове старушечьим голосом.

— Не умерла? — произнес до самой глубины самосознания удивленный невидимый профессор Лебедев. — Вот это сюрприз.

— Ну, что вы, мама, не надо думать о смерти, — поправила мама Славы подушку Екатерине Лаврентьевне. — Вы еще до ста пятидесяти лет жить будете.

— Ой, и скажешь тоже. Много-то как, — скрипнула старуха.

— Старушке пора на покой, — ответил за пожилую женщину ЮрВедыч. — Сто пятьдесят лет жить вредно для здоровья!

— Какая вы шутница стали, мама! — улыбнулась Надежда. — Может, кушать хотите? Три дня ничего не ели, кроме манной кашки! Компотик остыл в сенцах. Или лучше борщеца? А? Давайте, борщеца со сметанкой!? Свеженький. Тепленький. Бурачок созрел. И картошки молодой подкопала. Давайте. А?

— Нет, — ответила старуха.

— Да, матушка! Борщеца! — не выдержал оголодавший от путешествия да еще почувствовавший пустой желудок Слава.

— Ну, вот и хорошо! — метнулась Надежда в кухонку, задернув занавеску старухи.

— Надюш! А? Надюш? — крикнула вдогонку старуха.

— Да, мама, — ответила та свекрови.

— А я сёдни смерть видела.

— Да полно вам!

— Верно говорю. Точно прожектором свет на меня снизошел. И ослепил всю. А теперь еще и два голоса во мне поселилися.

— Это ангелы небесныя слетаются. Вам в помощь! — откликнулась Надежда, гоношась на кухне.

— Не дожить мне до Петрова дня. Ой, не дожить.

— Не дожить. Не дожить, — подтвердил Лебедев откуда-то изнутри.

— Какой ты добрый! — ткнул его Большаков.

Старуха прислушалась к незнакомым голосам и возопила:

— Надюша! Оне опять.

— Что опять-то? Что?

— Они вопять во мне. Слыхала?

— Ма! Компотику захвати! — крикнул Слава по привычке, которую только что в себе узнал снова.

Крикнул. И устал. Тело стало вялым. Вернее, то тело, одно на двоих со старой умирающей женщиной, в которое попала душа. Руки-ноги еле шевелились. Под матрасом что-то перекатывалось.

— Что за хрень? — спросил он не то у профессора, не то у бабки, ворочаясь и пытаясь управлять новым организмом.

— Горох там под рогозиной! А то не знашь! — ухмыльнулась старая. — Это я, чтобы тело чувствовать, горошинами спинку разминаю, — ответила она, привыкая ко внутреннему многоголосью.

— И много его? — поинтересовался Лебедев.

— Десять пачек! Я вату выташшила. А горошек вместо ваты сыпанула. Поп наш батюшка Онуфрий с прихода местнаго присоветовал намедни, — похвасталась баба Катя.

— Лебедев, ты понял? Не задавай лишних вопросов! Моя бабушка на самом деле — принцесса на горошине!

— Нет. Это по принципу аппликаторов Ляпко! — возразил профессор.

— Каких еще аппликаторов? Кто это — твоя бабушка?

— Ты — моя бабушка. А я — твой внук.

— Глупости какия! Мой унук о там во дворе бегаеть. Сопливай. Играеть с рябятами.

— Он из будущего к тебе пришел поддержать, — вмешался Лебедев.

— Брешитя? — засомневалась бабка. — Ой. Руци и нози затекли. Текайте отседова. Не поможете мне. Сами сгинете. Помираю я. «Был человик в топи по колено. Братья хотели помочь и погрузились по плечи!»

— Ему нужно узнать имя.

— Чиё имя-то? Катерина меня зовут. А Невестку мою — Надежда.

— Имя Бога.

— Сказано в Святом писании: «Имя Божие написано на сердцах ваших!»

Шторка отдернулась легкой материнской рукою. Надежда села подле вся сияющая.

— Вот и борщик. Открывайте ротик, мама! Кормить буду!

— Заразисся! — попыталась отвернуться старуха.

Слава открыл рот, не смотря на ее сопротивление.

— Доктор говорит, что эта ваша желтуха — и не желтуха вовсе. И вы совсем не заразная. Это у старых людей бывает.

— Перед смертью, — поддакивал Лебедев. И снова получил пинок от Большакова где-то внутри головы, пискнув от боли.

Тело поморщилось.

— Что? — спросила Надежда.

— Голова, — скрипнул профессор.

— Ничего. Вот будете хорошо кушать и скоро поправитесь. И со Светиком играть будете во дворе. И сказки ему сказывать на ночь.

Светик? Да. Светослав. Светик. Так когда-то звали его. Только давно. При упоминании об этом в душе Славкиной что-то перевернулось. Запело. Мама говорит о нём! Высветились неясные старые воспоминания. Теплые лужи, полные летнего дождя, только что прибившего пыль.

Огромным усилием воли он поднял голову от подушки, заглянув за цветастую занавеску с надеждой увидеть единственное, что помнил из детства — свою комнату. Но не увидел. Плюхнулся обратно в жесткий улёженный пух, пахнущий смертью.

— Тебе должно быть неприятно меня кормить, — сказал он матери обессилено, — тело стало дряблым. Кривым. Вонючим. Как ты не морщишься из-под меня дерьмо выгребать?

— Ну, что Вы, мама! Вы не понимаете. Я так Вас люблю, — искренние глаза Надежды заволокло слезами жалости ли, любви. Она продолжала засовывать старухе-Славке в рот ложки с борщом, уговаривая и приговаривая, пока тот не закончился, и ложка не застучала о тарелку. — Вы не думайте, что Вы противная. Вы прекрасная. Вы же — мой маленький Светик! У него ножки, как у Вас. Такой же формы. И ручки, как у Вас. И губки. И волосенки вьются. Как же мне Вас не любить, если я в Вас своего сына вижу?! Давайте вытрем щечки! Ну! А теперь компотика! Отдыхайте, милая, поспите. Устали, поди, от борща! Я вам шторки задерну.

— Не надо шторки! — не сдерживая слез, возразил Слава, — пусть будут.

Он глядел на мать так, как будто не видел ее никогда в жизни. А по щекам катились бессильем возникшей любви горячие слезы старости. Она теперь моложе, чем он сам. Какая красивая она у него, оказывается, была! Сильная! Нежная! Белая как зайчонок! Как любила не мать — свекровь… Руки загорелые. Юбка в цветочек. Кофточка опрятная, аккуратная, внутрь заправленная. Сама на работу скора. Не суетлива. Надежна. Волосок к волоску зачесан бережно и убран в тяжелый пучок на затылке. Отчего же они врозь оказались? Что простить не мог ей? Почему любить перестал?

— Сядь со мной. Посиди. Отдохни! — поймал он за руку мать. Задал вопрос, что давно его мучил: — Как же ты одна-то?

— Да что одна-то? Не одна. Вот и Вы со мною.

— Выброси его письма. Сожги! — встрепенулась старуха в теле, собравшаяся было вздремнуть, — не сын он мне боле. Ты, невеска роднее яго. Варнак. Пусь сгинет в лагерях, поганец!

— Не надо, мама, Вам волноваться. Разве можно удержать ветер печной заслонкой?

Но старуха распалялась и вскипала изнутри, расшвыряв в своей голове и Лебедева, и Большакова:

— В семье не без урода! Мать родную уважать перестал! На беременну деуку с топором! Не прошшу! Не прошшу гада Петьку! Смени фамилию, Надька. Возьми девичью. И вот еще. Там у сундуке деньжата е. Не ставь мне каменный памятник. Рябенку отдай на учение. Пусь в город едет. В интернат. Пусь человек из яго вырастет. А останется в деревне — до пенсии быкам хвосты крутить будет! Не нать ему это. Он бядовай! А сама выходи замуж за приезжего офицера Серёчку. Вон, как на тебя смотрел. Жись свою наладь с Серёджиком. Не стоит Петька, чтобы яго так вот уважали. Вернось берегли. Уезжай. Брось меня старую. Не корми! Смерти я хочу.

— Вот еще! — резко поднялась Надежда. — Отдохните, мама. Пойду скотину встречать.

Все трое замерли в старухе. Будто услышали что-то неожиданное. Катерина Лаврентьевна шевельнула рукою, по голове неожиданно постучала:

— Вы тут? Али уже ушли? Слыхали? Как меня нявеска любить? Борщом кормить. Всем бы так. Да с миром и войны на земле бы не было. Архангелам небесным доложите. Чтоб ей там сочлося!

Славе необходимо было время прийти в себя от потрясения. И он лишь вздохнул, выдав себя:

— Хочу домой!

Бабка тут же подхватила:

— Как же! Домой! Там сидит хромой! Портянки сушит. Тя задушит, — и захихикала: — хе-хе, хе.

Лебедев вставил:

— Эх, и молодец ты, Екатерина Лаврентьевна! Юмористка!

— А то! Тока и держимся еще на чувстве юмора! А внук-то мой, слышь? Ты здесь?

— Здесь.

— Ты там, как, за могилкой ухаживашь?

— Конечно, — обманул Слава.

— Цветы сажашь?

— Астры, — немного замешкавшись, снова солгал Большаков.

— С астрами возни много! Посади лилейник. Посадишь?

— Посажу, баб Кать.

— И шиповник я люблю. По весне от яго запаха дурею прямо. А ты, как, в городе-то выучился?

— Выучился.

— А фамилию отца взял или матери?

— Матери.

— От, это правильно. От, умница. Ну, вот и ты, маленький, бяжишь. Щас я тябе тя покажу, — засуетилась бабка на детские голоса, раздавшиеся у входной двери.

Она вела себя так, как будто представляла давно не приезжавшему родственнику семейный альбом.

— Нет. Не идет. С ребятами заигралси. А отца видел?

— Не видел.

— Ну, как же. Щас Надежда придет, попроси карточку показать.

— Не надо.

— Как же не надо?! Отец, все-таки. Хоть и варнак. На десять лет посадили. Горяча голова без Бога! Вот так-то. Поделом ему, ироду. Но ты на него похож!

— Хороший комплимент! — вставил Лебедев. — То-то я вижу, злобный ты какой-то, агрессивный.

— Я — в маму.

— Ага, в маму, особенно, когда пинаешься. Хорошо, что не топором…

— Вот и скажи спасибо.

— Ты не отвлекайся. Тебе нужно узнать кое-что. Не забыл?

— Да я все время об этом думаю…

— Светик!!! — завопила бабка что есть мочи.

— Аи?! — отозвался ребенок.

— Светик, поди сюда!

Глава одиннадцатая. Светик.

В горницу вбежал четырехлетний мальчонка. Глазенки голубенькие горят. Щечки порозовели от бега. Кудряшки светленькие — в разные стороны. На боку — пластмассовая сабелька.

— Это я! — шепнул Лебедеву Слава.

— Вижу, не дурак, — ответил тот.

— Светик! — ласково заулыбалась бабка.

— Я не Светик! Я Светослав Петрович! И никогда не называй меня так! Я уже не маленький! Поняла? — рассердился мальчик, топнув ножкой. — Поняла? Ты поняла?

— Поняла-поняла, — сдалась бабка. — Не буду. Принеси-ка письмо, что на столе на кухне мать оставила. Фотку покажи нам!

— А сказку расскажешь?

— Расскажу.

Светик бегом метнулся на кухонку и обратно. Принес фотку.

— От он — варнак. Петька! Видели? — показала старуха фотку самой себе и тем личностям, что в голове ее застряли.

— Похож! — заметил Лебедев.

— Ни капли, — рассердился Слава.

— Баб Кать? Ты с кем разговариваешь? — удивился Светик.

— Сама с собой.

— У тебя, что, и вправду раздвоение личности?

— Кто тебе такое сказал? — ухмыльнулся профессор.

— Мама Надя.

— Это она погорячилась. Так будешь сказку слушать, али как?

— Буду! — с лету взобрался ребенок на матрас из гороха, попрыгал, наслаждаясь скрипом бабкиной кровати.

Заглянул в глаза бабули, а на самом деле — в свои.

Замерло дыхание у Славы. От этого бабулька чуть не померла.

— Дыши! — вскричал Лебедев.— Беду накличешь!

— Приляг! Приляг со мною, голубочек, — задыхаясь, молвила старуха, и сама опрокинувшись на подушку еще глубже.

Светик послушно и доверчиво улегся, поглядывая на старую женщину.

— Про что ж тебе рассказать… — спросила баба Катя, а продолжил профессор Лебедев: — …чтоб временной континуум не попортить?

— Про русалку давеча обещала, — отозвался внук.

— Можно и про русалку, — согласился профессор, перехватывая инициативу, пока старуха, задохнувшись, схватилась за сердце. — Вот представь. На землях, где обитали древние цивилизации, ученые ищут клады. А рядом столько других миров! Возьмем, к примеру, Херсонес. Скифы. Затем — греки. Красивые женщины подплывают к берегу. В белом шелке. На головах — синие высокие шапки. Через триста лет — там уже римляне. Еще дальше — византийцы. Еще дальше — татары.

— А русалки?

— Ну, я и говорю, раньше греков и скифов за 100 миллионов лет жили рептоиды. Они теперь Зимородки. Наблюдатели. Какая археология? Планета вся — живая! И так как земля хранит информацию, так и мы, если правильно ее настроить, можем проникать в любые временные слои. Понял?

— Угу, — кивнул ребенок.

— А русалки — это остатки древней цивилизации. Сейчас — просто проекции.

— А как они говорили?

— Не так, как мы. — Профессор защелкал языком.

— А под водой?

— А под водой они цокают по-лягушачьи, вот так: пуа, пуа, пуа, по-по пы — будто пузыри пускают. У них такой язык.

— А как же, Сирены? Они же, ты говорила, красивые и так чудесно пели, что зачаровывали путников? Ба?

— Ах, ну-да. Страшенные эти сирены, хуже атомной войны. Когда русалки много миллионов лет назад соединились с нибирийцами, выходцами с планеты Нибиру, родились страшные и жуткие Сирены, похожие на смесь чукчи с рыбой. Но голос их оказался воздушного управления. Ловя потоки и струи воздуха, Сирены могли ими манипулировать, издавая нечеловеческое многоголосье. Сирены — это уже другая раса, которая еще общалась с людьми. На побережье Черного моря иногда выносит зарубочные проточенные камни. Это у них были камни-оповещатели. Как наши письма.

— Русалочная письменность?

— Да, именно.

Пока профессор блистал познаниями в прошлом планеты, ребенок засыпал, закрывая глазки.

И Слава, и бабка с одинаковой любовью уставились на него. Главное и самое невероятное, они оба чувствовали одинаково. Слава с интересом разглядывал мельчайшие подробности на лице Светика — себя самого в детстве. Редкие и кажущиеся беззащитными кудряшки сдувал со лба, вытирал тыльной стороной ладони пот, гладил загорелые детские ручки и ножки.

— Такой маленький, — вздохнул глубоко Слава, — он как будто нарисован из одних окружностей.

— Странный ты. Ты детей своих любил? — шепотом спросил профессор.

— Да, наверное. Мои дети — это совсем другое. Они уже большие. Вредные.

— Да, дети — совершенно другая энергетическая субстанция…

— Вот сейчас я смотрю на него…

— На себя.

— Ну-да, на себя того, каким остался там, в прошлом. Это совсем другое. Точно не я.

— Так это и не ты. Это твоя проекция.

— Сам ты… это слово. Ты хоть можешь понять, сборщик информации, что может чувствовать сердце? Что оно вообще может чувствовать?

— Конечно, могу. Я же не зверь какой, — шептались пришельцы. — Я тебя сюда и затащил, чтобы ты вспомнил, как любил свою мать. Как она тебя любила. Как бабка… Чтобы ты снова это прочувствовал… социолог хренов.

— Она уснула, кажется. Глаз не открыть.

— Тсс! Мальчишка видит будущее. Как его везут в интернат. Похоже, после смерти бабы Кати, твоя мама все-таки отдала тебя на учение.

— Так и было. Но я отчетливо уже не помню. Я, кажется, слишком ершистым был, грубил ей в письмах. И потом считал, что всего добился сам. Она от меня отказалась.

— Она хоть жива?

— Кажется, да. Не звонил давно. Не находим мы никогда общего языка.

— Общий язык можно найти только с возлюбленной, — хмыкнул профессор.

— Пошляк!

— А ты — идиёт! У тебя такая мать классная. Сам бы на ней женился, если бы не женатым был…

— Обидела она меня.

— Чем?

— …не любила. Мне казалось всегда, что не любила.

— Дурак.

— Вижу, что дурак.

— А Светик — действительно славный. Хочешь увидеть его сон?

— Хочу.

Глава двенадцатая. Сон Светика.

— Глаза закрой! Обожжесся! — предупредил ЮрВедыч, — с четвертым щелчком — нагваль…

За глазами — видения, похожие на звездную пургу. Полосы света, движущиеся справа налево, точно страницы будущих или прошедших прожитых лет, где яркие столбы — самые сильные воспоминания. Темно-зеленая густая пустота, совершенно непонятная для Светика, но очень хорошо распознанная будущей взрослой копией Славой не была однородной.

— Рассмотрим простейшую модель, — вводит в сон профессор Лебедев.

Он стоит у доски. Ведет лекцию. В зале полно студентов. Один из них — Светослав Петрович. Второй — Светик. Они сидят по разные стороны кафедры. И профессор крутит головою, чтобы растолковать им свою мысль.

— Проведем окружность с центром О и соединим две точки окружности отрезком, проходящим через центр, получим отрезок АОВ. А и В — бинарная пара. Ты и твоя мадам-бухгалтер — бинарная пара. Но представь, что кратчайшее расстояние между А и В — не прямая, а дуга — из-за полевого влияния Центра О — гравитационного, электростатического и т. д. (сферическая модель, геометрия Лобачевского-Римана). Получим не «Центр» пересечений, а множество (бесконечное, кстати), расположенное по окружности на некотором радиусе от Центра О. Величина этого радиуса зависит от силы поля (О). Внутри этого радиуса — ПУСТОТА. Это и есть непознаваемое — нагваль, сердце или айн-соф. Вовне, до внешней границы круга — известное познаваемое — тональ, вне круга — неизвестное познаваемое — доступно после разрушения круга (то, что называют «смертью»)… Сном. Добро пожаловать в Бездну!

…Февраль. Рыхлый снег. +5. Ножки Светика проваливаются до самой пожухлой травы. И сразу же холодает. –0. Наст держит даже взрослую мать. На солнечных местах — разбитая колея, в лесу дорога лучше…

…Светик маленький. Забирается на крышу и прыгает в глубокий снег. Там его теряют…

…Светик маленький. Поле тюльпанов. Он ищет подснежники…

…Светик маленький. Они с ребятами катаются на подвесной тарзанке у реки…

…Светик маленький. Он посередине года попадает в интернат. Ссорится с новой группой. Пишет матери письмо. Она не отвечает…

…Снова лес. Ни души. Лишь звериные тропы. И ветер. Зависимость от этих троп — идти по следам. С дороги свернешь — по колено в снегу…

…— Ау-уу! — кричит Светик. — Где ты? Ау-уу!

Ребенок быстро устает. Выбивается из сил.

Славке хочется взять его на руки. Пожалеть, прижать, согреть, выдернув из холодных лап одиночества, познанного так рано. Но как это сделать? Светик — он сам!

Дикое. Холодное поле одиночества. Айн-соф! Смерть. Сон. Пустота. Нагваль. Одиночество на всю последующую жизнь. На 45 лет как один час до сегодняшнего дня… Пустой Геленджик. Слава бредет по песку. Круг синдрома безысходности. Его догоняет профессор Лебедев. Вытаскивает из-за пазухи баночку с черной икрой.

Пенные волны шумно хлещут снегом, рассыпаются пылью у алтаря. Батюшка Онуфрий кричит, развернув книгу Бытия, перекрикивая пургу:

— Все знают имя Бога! Только забыли! Оставьте меня!

Светик виновато смотрит на него. Он посреди церкви. В руках мел. Мальчик чертит вкруг себя окружность, чтобы защититься от попа. Но не успевает соединить концы: его неожиданно хватает за руку не весть откуда появившийся профессор Лебедев, пророчески шипит прямо в ухо:

— Если в круге есть выход, это уже спираль!

От испуга Светослав просыпается. Просыпается старуха. Похоже, она видела тот же сон.

Тянется рукою к ребенку. Гладит. Слава позволяет говорить ей, потому что не находит нужных слов. Он не знает, как себя утешить. А старуха знает:

— Баю-баю, баюшки,
Прискакали заюшки.
Люли-люли-люлюшки,
Прилетели гулюшки.
Стали гули гулевать,
Стал мой Светик засыпать.
Спи-усни, сни-усни,
Угомон тебя возьми.

Слава смотрит из старухи на себя самого. В его ощущениях она напоминает огромный экран видимости, где круговым подоконником служат глазницы…

Глава тринадцатая. Милые беседы с родственниками о главном.

Приходил доктор. Но как доктор — поселковый фельдшер. Подтвердил, что желтуха не заразна, поскольку ею болеют в последние дни жизни. И, уходя, даже не взял с собою мед.

Постепенно и пространство, и мысли Славы суживались до размера комнатушки, огороженной занавесками. Желтушное солнце временами заглядывало за шторки умирающей, но тускнело, бледнело и какое-то постаревшее убиралось прочь.

Испытание для Светослава Петровича — попасть в мир полуживой старухи как в болезненный желтушный сон, где не хочется ни есть, ни пить, да и ни жить, по большому счету было на грани выдержки. И, если бы не глубочайший интерес к себе самому, только в детском тельце, и не родившаяся спонтанно любовь к матери, точнее, возвращение этой любви, или времени любви, ему пришлось бы совсем плохо.

Мать просыпалась рано. Он не видел ее почти. Но верно и нежно ощущал присутствие и теплый запах. Молоком пахла матушка. Теплым, летним… Она доила корову. Приносила кринку в дом. Поила старуху. Выводила корову на росу к пастуху. Шла на огород поливать. Потом — в правление: она работала секретарем-машинисткой.

Светик бегал от матери к бабе Кати. От бабы Кати — к матери.

Иногда подбегал к постели умирающей, расцвечивая однообразие непосредственной детской улыбкой. И все домашние ждали его, как ждут веселый торопливый ливень знойным летом.

Надежда приходила после пяти вечера. И сразу бралась за хозяйство. Прибирала, готовила, кормила бабку. Читала ей вслух. Свекровь была её семьёй.

Иногда после кормления свекрови мать прикасалась ласково рукою ко лбу старухи. И Светослав вспоминал радость этого прикосновения. Узнавал вибрации и теплоту энергетики матери. Как? Как он мог забыть все это? Самое дорогое, что было у него в жизни, это горячая рука матери на его лбу. Легкое короткое нежное прикосновение…

— Ну, что? Узнал? — интересовался появляющийся время от времени Ведыч Всеведыч у Славы результатами внедрения в тело.

— Нет. Не узнал. Какие-то общие фразы. Может быть, это слово Любовь?

— Да нет. Не любовь. Это слишком просто, не смотря на то, что Бог есть любовь.

— Что тогда?

— Не хлебом единым жив человек, но каждым словом Божиим, — цитировала баба Катя книгу Бытия.

Старуха, не собирающаяся почему-то умирать, хотя по настоящему в прошлом уже давно оставившая сие бренное тело, время от времени бралась за вязание. Тогда безысходное состояние — комната, откуда нельзя выйти, тело старухи — все напоминало Светославу кокон невылупившейся бабочки, которая сама себе прядет серый будущий саван. Спящее или полуспящее тело постоянно боролось за движение. Цеплялось за крохи радости здесь на земле.

ЮрВедыч, наблюдающий за вязанием платка, на листе бумаги начертил сложную схему геометрии его рисунка рукою Екатерины Лаврентьевны с построениями матриц и графов.

— Ведыч, ты мать-то не пугай. Баба Катерина неграмотная. И геометрии не знает. А матрицы твои и в страшном сне не видела.

— Это я т неграмотная? — возмутилась старуха, — Вяжу, не глядя! Такой узор никто в деревне повторить не сможет!

— Да, ты у нас вообще мастерица! — подхваливал ее Слава, но рисунок с тригонометрическими формулами как бы нечаянно закинул за диван, чтобы не видела мать.

А на следующий день снова появился ЮрВедыч. Причем, в нормальной проекции. В человеческой. Он принес баночку черной икры.

— Разрешите представиться, профессор Лебедев, — откланялся он бабе Кате.

— Тот самый, что у меня в голове сидел? Очень приятно, — заерзала старуха. ЮрВедыч ей сразу очень понравился. Она приободрилась. Зарумянилась. Заулыбалась. Поправила платок. — Мы с вами раньше не встречались? Что-то лицо мне ваше кажется знакомым…

И тот в ответ зашевелил бровями, прям-таки, разгоняя ветер, как таракан.

— Ты че? С дуба рухнул? Нам же нельзя проецироваться! — чуть не выпрыгнул из тела Светослав Петрович, понимая, что он, вернее, баба Катя снаружи его, беспричинно «лыбится».

— Я для бабушки гостинчик принес. Ей полезно.

— С ума сошел! У нее желтуха! Печень посадишь! Почки! Камни!

— Очень кстати, не слушайте его, это мой внук окаянный. Будет выступать, по попе надерем, — похлопала себя старушка по заднему месту, улыбаясь шаловливо. — Хлеб там. На кухонке. Али в сенцах. Принесите, пожалуйста. А за камни в почках не беспокойтесь. Их уж стока, дохтур сказывал, что Грановитая палата позавидует!

— МММ, — замычало.

— Это корова, — нашлась бабка.

— Это мой мобильник. Зимородки! Как они меня достали… — улыбнулся профессор Лебедев, отключив телефон. — Икорка только что с аэропорта. Очень душевная, скажу я вам, — угоднически разглядывал с головы до ног бабульку профессор, намазывая икру на ломоть хлеба, с утра испеченного Надеждой, и подавая бабуле.

Он достал цветной журнал.

— Что интересного вычитали?

Появление профессора не было понятно Славе. Он даже не угадывал в рокировке его проекции смысла. Поэтому взбудоражено растопыривал время от времени пальцы и выпучивал глаза.

— До сих пор останки умерших зарывали или замуровывали. Швед-ские ученые предлагают их… проращивать, — вел беседу Лебедев.

— Хе-хе-хе! Ой, как интересно! — бабулька прямо-таки ожила.

— Каждый Бог требовал своих каких-то условий. Каждая цивилизация по-разному относилась к потусторонним силам. — Начал развлекать ее вот так своеобразно профессор: — Легенды древних египтян, к примеру, гласят, что у человека есть дух «ка» (олицетворение жизненной силы) и дух «ба» (душа, которой могли обладать только боги и фараоны). Через некоторое время после смерти «ка» и «ба» соединяются, принимая облик индивидуума, каким он был при жизни. Вот поэтому так дотошно бальзамировали египтяне умерших царей. А еще кошек, поскольку считали, что душа у этих животных тоже есть. Англичане, кстати сказать, пошутили потом, вывезли бальзамированных кошек удобрять свои поля. И Боги их почему-то не покарали. А, наоборот, урожаем наградили отменным.

— Да! Куда мир катитси? — развела руками старуха. — А вы, стал быть, ка, а я — ба! Мы после соединимси. А внук мой тогда кто? Что там по этому поводу в вашем цветном журнальчике прописано?

— А что там может быть хорошего? — вставил свои «пять копеек» Слава.

— Как что? Проращивание! — не унималась бабка.

— Ведыч! Угомонись! — пытался прервать его Слава.— Бабушка. Ну, какие похороны, если ты еще жива?!!

— Жива-то, я жива, но со дня на день копыта откину! Внучек! Это очень интересно. Главное, актуально!

— Я не узнаю бабу Катерину! Она приобретает сленг двадцатого века прямо на глазах! Что ты там с ней делаешь? — ухмылялся ученый. — Так вот, уважаемая, нас снова перебили. Славянские народы, напротив, думали, что душа, должна как можно быстрее после смерти освободиться от тела, поскольку оно тянет вниз. По этой причине сжигали тела усопших, помещая в глиняные горшки и закапывая курганами. Оставляли лишь праведников. Мощь от слова мощи, то есть могучий — это тот, кому помогают святые предки. По преданиям, такие останки помещали на пни старых деревьев и своеобразно замуровывали.

— Да-да, в русских-то сказаниях «избушка на куриных ножках, без окон, без дверей» — поддакивала баба Катерина, уминая икорку с хлебом, делая небольшие бутербродики и для внука.

— Индусы до сих пор верят в жизнь до и после смерти, в существование души и её эволюцию. Как пел Владимир Высоцкий: «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса…»

— Высоцкий? Кто такой Высоцкий?

— Он еще не оперился, ба, — вставил Слава. — Профессор! Кончай базар!

— Светослав Петрович! Ну не мешайте же мне работать! Последний раз предупреждаю! Тысячу лет, со времен крещения Руси, да и остальных европейских стран, покойных хоронят прямо в землю. И скоро на ней не осталось бы места, если бы не технический прогресс. Приключения трупов на планете в наши дни самые разнообразные. Интернет пестрит рекламными роликами и объявлениями.

— Интернет — это что? — поинтересовалась баба Катя, набив рот икрой.

— Это газета такая с объявлениями в виде радио. Только видео.

— У. Продолжайте, профессор.

— Чикагская компания, к примеру, научилась делать искусственные бриллианты из пепла кремированных. Представьте себе, из одного человека среднего телосложения можно изготовить до 50 бриллиантов весом от 0,2 до 1,5 карата. Производство камня занимает два месяца и стоит от 3 тыс. у.е. за 0,2 карата до 22 тысяч у.е. за каратник.

— У.е. это что? — не унималась бабка.

— У.е. — это ихние доллары. Или наши баксы. В Калифорнии прах смешивают с пиротехническими зарядами. Над заливом Сан-Франциско гремят поминальные фейерверки. За «огненные» похороны одного лица компания берет 3,25 тыс. у.е, совместное сгорание двух человек обходится заказчику гораздо дешевле, всего 3,75 тыс. у.е.

— Не, у.е. — не годится. У.е. — нет! Что попроще есть?

— Вот я был в Техасе. Они могут отправить капсулу с прахом уважаемого родственника на околоземную орбиту.

— Куда Гагарин летал?

— Точно! И Титов.

— Что ж. Можно. Тока дорого, наверное.

— Во Флориде прах смешивают с бетоном, монтируя маленький риф. Родственники и друзья покойного, владеющие навыками морских погружений, могут навещать могилку. Хотя, через 5–10 лет искусственный риф не отличить от настоящего — он покрывается настоящими кораллами, водорослями и актиниями.

— Ну, весь мир околесил!.. — уважая собеседника, зарумянилась бабка.

Профессор тем временем продолжал, пытаясь все-таки вызнать самое главное, но раздражая Славу больше и больше:

— В Австрии в похоронном зале города Клагенфюрт установлены веб-камеры. Друзья и родственники, которые не могут присутствовать на церемонии, могут соболезновать, включив монитор у себя дома, найдя нужный сайт.

— Монитор?

— Ба, это экран, на котором все видно. Только домашний.

— Да вы что? Не уж, правда?

— Точно. В жаркой Италии гробы делают с кондиционером…

— Понятно говори, давай поправку на 40 лет назад… — вмешался Слава.

— С электрическим охладителем воздуха, — продолжал профессор, — со стеклянной такой крышкой и подсветкой.

— Хруфстальный, как в сказке Пушкина? — кивала с интересом Катерина Лаврентьевна.

— Типа да. С одной стороны — труп не портится. С другой стороны — его видно. Случается, люди бедные продают себя и своих родственников, попавших в катастрофы на органы, подписывая соответствующие документы.

— Не, мои органы вряд ли кому-то приглянутси. Поизносилась я, — с огорчением сделала вывод бабка. Вздохнула глубоко.

— Технические возможности «прогрессируют» прямо-таки с молниеносной быстротой. Но, все-таки, основными видами похорон в наши дни, являются кремация и захоронение в гробу.

— А как с проращиванием-то?

— Я к этому и веду. Это выдумала Сюзанна Вииг-Мэсаг из Швеции. Процедура такова. Тело усопшего подвергнут предварительному охлаждению при температуре –180С, а потом поместят в ванну с жидким азотом, в котором при температуре –1960С останки совершенно промерзнут, станут крайне хрупкими и при небольшой вибрации рассыплются в прах. После отвода водяных паров из порошка будут изъяты все вредные «добавки». Экологически чистый остаток помещают в специальный гробик из природных материалов (например, из торфа) по размеру чуть больше урны. При такой технологии тело превратится в землю не за 50 лет, а за полгода. Прах, закопанный в саду, будет полностью готов к круговороту. Останется посадить над ним растение, с которым покойный ассоциировал себя при жизни. Молекулы, составляющие тело, постепенно будут собираться в растение, переходя в ствол, в ветки. Проще говоря, цветок, деревце или куст будут построены из частиц близкого вам человека.

— О! Господи! Преподобный архангел! — перекрестилась бабка.

— Господи?— переспросил профессор.

— Преподобный архангел? — переспросил Слава.

— А она сама-то, что, тоже цветком собираетси воскреснуть? — поинтересовалась Катерина Лаврентьевна.

— А как же! Белым рододендроном мечтает стать.

— Красиво.

— А мы умирать не собираемся! Не дождешься! — вскричал Слава неожиданно пискливо, почти как Светик.

— Хорошо-хорошо, я просто подумал…

— Много думаешь, — вновь ответил вместо старушки Слава.

— Цыц, Славик, цыц! Профессор — душечка и лапочка! Можно еще бутербродик? И себе! Что вы себе не намазываете?

После двух-трех принятых в этих случаях любезностей, профессор ушел.

С тех пор, наверное, бабушка начала полнеть и поправляться. Ее питанием занялся ЮрВедыч, который то появлялся, то исчезал — обычно в полдень, когда не было матери.

В какое-то время тело бабы Кати, так и не назвавшей заветное долгожданное слово, стало напоминать Славе огромный раздувшийся корабль «Титаник», плывущий по гороховому морю.

И айсберг был неизбежен.

Глава четырнадцатая. Ссора.

— Правильно, если циклевать, это стягивать две поверхности, значит, цикля это?

— Стальная такая полоска для скобления, — ответила Екатерина Лаврентьевна.

— Хорошо. Слав. Мы уже на букве Ц!!! Какие еще слова мы знаем, Екатерина Лаврентьевна?

— На ц?

— На ц!

— Цецуля. Большой ломоть хлеба.

— Да вы что?

— Цверкун. Сверчок. Цавокать, то есть говорить. А можно не на ц?

— Осталось-то до начала алфавита всего ничего, — съехидничал Слава, — надо было, как нормальные люди, с начала начинать!

— Но вы ж все не то хотите знать, Юрий Всеволодович! — заявила неожиданно бабка. — Вам же имя Бога надо?

— А как вы догадались? — поперхнулся профессор, удивленный догадливостью старушки.

— Да вы ж сами давеча спрашивали. Ну, все ж. Чего мешкать? Записывайте. Значит, Бог, — завела она на распев. — Еще можно сказать Господи. То есть, Вседержитель. Всевышний. Всемогущий. Предвечный.

— Предвечный?

— Да, Предвечный. Именно Предвечный. Сущий. Бессмертный. Сый. Господь.

— Господь уже было.

— Хорошо. Творец. Предвечное существо. Создатель Вселенной. Есь Бог счастья и доли. А есь небог, обездоленный.

— А еще?

— А еще есь Богородица, Белобог, Чернобог, Дажьбог, Стрибог. Разные есь имена. Тебе како надо?

— Самое нужное.

— Так и выбирай. Божество тебе надобно, Божье естество или Богатство — Бог адства?

— Уже ближе. Как Слав?

— Кончай, Лебедев, устроил тут передачу «Что? Где? Когда?»!

— Слав, я же и разозлиться могу. Мне тоже держать мировую матрицу уже сил нет.

— Ну, и не держи! — психанул Большаков.

— Да пошел ты лесом! Вот весь в отца! — не выдержал профессор.

Старушка тут же опустила голову на подушку.

— Ты че сделал? — вылетел из тела, испустившего дух, Слава.— Ты че сделал, я тебя спрашиваю? Ты зачем убил бабушку?

— Я убил?

— Ты убил!

— Я не убивал. Она сама умерла!

— А-ну, верни все, как было!

— Я те че, Господь Бог?

— Да! Именно! — орал Слава.

С улицы послышались топотки сандаликов, детский смех и хлопание калитки: по всей вероятности, Светик бежал домой.

— Бабушку верни на место, пока ребенок не появился! — попросил уже потише Слава, взяв за грудки Лебедева и сотрясая в воздухе его энергетическую проекцию.

— Она тебе зачем, все равно от нее нужного слова не добьешься? — «уперся рогом» профессор.

— Тебе не понять. Она мне дорога. «Как память».

— А… ну, тогда валяй. Входи в нее обратно! Выходи! Только не забывай. Она давно на честном слове держится.

— Она держится на имени Бога! Бабушку верни, говорю!

— Да, пожалуйста…

— Светик! — развернула руки баба Катерина, встречая внука.

Обняла его, мудро улыбнулась, никого в комнате не обнаружив, потому что и профессор, и Большаков тут же «прыгнули» в ее голову и притихли.

Глава пятнадцатая. Розовый рассвет.

Тихо посапывала баба Катерина.

— Почему ты не спишь? — спросил профессор Лебедев Светослава уже под утро.

— Мне стыдно.

— В смысле?

— Перед тобой. Ты столько для меня сделал. А я просто свинюка неблагодарная.

— Это так, — скромно согласился профессор.

— Я понял.

— Что ты понял?

— Я понял одно. Бог — есть любовь.

Мать проснулась засветло. Направилась корову подоить. И Светик — за нею. Лебедев вышел из тела, отдернул шторки, ответил Славе:

— Свежая мысль.

— Еще какая свежая! Мы сегодня сможем вернуться домой?

— Там сидит хромой… портянки сушит. Тебя задушит!

— А серьезно?

— Сможем. Смотри, Светик залез к окну. Тянет к бабе пальчики.

— Баба спит. Хоть и глаза открыты. Это он ко мне их тянет, — развернулся всем телом Светослав, перевалился к окошку, дотянувшись до него ладонью и почувствовав всеми пятью пальцами прохладу утреннего стекла.

Там, на улице, ему улыбался мальчик, копируя все движения Свето-слава-бабы Катерины. Он тоже растопырил пальчики и тоже дотронулся до стекла. Только с той стороны окошка.

Стекло стало теплеть в местах прикосновений их пальцев.

— Светик! Молочко парное будешь? — позвала мать.

И мальчик мгновенно исчез, точно его не было.

— Полетим. А там, как звезды сложатся, — вздохнул Светослав.

— Глупец! Нужно самому учиться складывать звезды так, как надо. Если ты принял решение, выдвигаемся сейчас. Очень удобное время, на самом деле.

— Она без нас умрет?

— Она и с нами умрет.

— А Светик?

— А Светик останется с мамой.

— А там? В будущем он ее найдет?

— Как звезды сложишь, Светик.

Слава усмехнулся. Он все еще не мог привыкнуть к экстравагантности профессора.

— А если нас эти твои наблюдатели повяжут?

— Да пошли они! Надоели! Наша цель — создание направленного, возможно управляемого результата… Готов?

— Ох, и любишь ты заливать. Будь проще. Готов!

— Сам будь проще! Глаза закрой, балдыщща! Сколько раз говорить?

— Готов!

— Тогда поехали.

Ночное кладбище под завывание вьюги встретило также неуютно, как и отпустило. На этот раз они оказались у мраморной плиты с надписью: «Конюхова Екатерина Лаврентьевна».

— Ты все-таки изменил временной континуум! — не то с восторгом, не то с разочарованием перекрикивая пургу, заявил профессор. — Ну что? Теперь в Геленджик?

— А, может, ну его. Может, обратно в Москву? Ты сможешь вернуть день получки?

— Смогу. Но мне придется лететь с тобою.

— Зачем это?

— Чтобы ты не купил еще раз дурацкую коробку конфет!

— Откуда ты знаешь?

— Обижаете, коллега! Садись. Поехали. Глаза! Глаза закрой!

— Помню!

* * *

— Неужели, Москва? Так быстро? Что уже все?

— Да, нет. Все только начинается. Звезды ты ведь не сложил, как надо. Да и галстук еще выбирать. Или так пойдешь?

— Пойду так.

— Не поймет.

— Поймет.

— Как скажешь. Ты что-то придумал? Нет. Признавайся! Ты что-то вспомнил?

— Пока не скажу.

— Нет. Назови имя Бога, если ты его почувствовал.

— Не могу. А вдруг не сработает.

— Ну, как знаешь. Гляди, ты пожелтел весь!

— Где?

— Шучу!

— Идиёт!

— Сам ты это слово!

— Я о матери, ЮрВедыч. Все о ней. Великие Гималайские Учителя утверждают: «Благословенны препятствия, ими растём!» Они же говорили, что сильные духом никогда не рождаются на пуховых перинах или в теплицах, а самые прекрасные цветы растут у самых трудных дорог. В лёгкой жизни душа не развивается, не мудреет. Человек божественен, в нём дремлют все силы Космоса, но, чтобы их разбудить, развить, нужны условия. Как-то спросили у Рериха: «Что может сделать человек для Человечества?» И он ответил: «Самый большой подарок, который человек может принести Человечеству, это улучшить самого себя».

Утро рождалось розовым-розовым. Таким холодно-розовым бывает оно только на севере, но не здесь, в Москве.

Слава, ищущий признаки желтухи, которой нет, замечает в зеркале, что виски тронула леденящим крылом старость да и оставила по бокам свои перья.

— Знаешь? Какая у меня мать?

— Знаю.

— Нет. Ты не знаешь! Мудрая она у меня! Мудрая! Я не понимал тогда. Теперь — понимаю. Она — беленькая как зайчонок. В крови альбиносок не хватает меланина. Понимаешь?

— Понимаю.

— Первые двое детей у нее умерли. Да и третьего, меня, она не больно-то берегла. К самостоятельности приучала. Чтобы сам гулял в лесу и волков не боялся. Чтобы сам на речку ходил. Сам — к скотине. Сам — с ребятами. Везде — сам! Сам! Сам! Я, ты же видел, тоже сначала белый был, как она. Потом, когда в интернат отдали, темнеть начал, как отец.

— Это горе в кровь меланина добавило. И?

— Что — и? Ничего — и! Я и не думал… что так вот они любили меня… И я их любил. И… люблю. Ай-йй. Завяжи ты, ради Бога, мне этот дурацкий галстук. Икры не осталось?

— На.

— Где ты их берешь эти баночки? Рожаешь, что ли?

Глава шестнадцатая. Имя Бога.

Пробка. Снег снова выпал обильно и щедро. И еще продолжал падать сквозь очищенный прозрачный воздух в радужных утренних лучах. Снег будто бы разглядывал сам себя, как разглядывает новогодние локоны девочка, впервые оказавшись у зеркала в бальном платье.

Славка выехал рано, ожидая катаклизм, переобув машину в зимнюю резину. На правом сидении рядом с водителем — Лебедев. Он в обычном суетливо-приподнятом настроении, не смотря на очередную бессонную ночь. Глазёнки блестят. Брови шевелятся.

— На, — протягивает Лебедев Славе мобильник.

— Что там?

— Сюрприз.

Длинные гудки.

— Мама?

— Да, сынок.

— Мама… — у Славы на глаза наворачиваются слезы. — Я люблю тебя, мама, — говорит он, давясь чувствами недавно пережитых событий.

— И я люблю тебя, Светик.

— Как ты, мама?

— У нас всё хорошо. Коровку новую купили.

— Мама, прости… я не звонил…

— За что ж прощать, не звонил — значит, складывалось все хорошо, а сейчас, наверное, еще лучше вдруг стало…

— Я приеду?

— Давай, к весне. Отпуск возьму и встречу по-людски…

Телефон отключен. Славка тупо смотрит на пустую картинку мобильника, вопросительно поворачивает голову к профессору.

— Что? Что! — огрызается тот, чувствуя укор во взгляде и «с места в карьер» начинает нападать, чтоб не побили табуреткой, — мать-то твоя психолог покруче тебя будет!…

Слава никогда не опаздывал. Там, за стенами конторы, социум — его поле деятельности, его хлеб, ум и совесть — ждет Для изучения. Ждет От него помощи и коррекции.

Слава никогда не опаздывал до этого сумбурного непредсказуемого месяца, пока не увидел ее: тридцатилетнюю наивную красоту, показавшуюся совершенством. Как назвал это состояние Лебедев — «На всякого мудреца найдется хоть одна дура, от которой он без ума»!

Он едет к ней. Сегодня он снова едет к ней.

Он знает, что сказать. Он уверен в себе, как никогда.

Дива, к которой он летел, ради которой дергал за усы Вечность, удивленно улыбнётся, обдав ледяным равнодушием зрачков, и тут же опустит глаза. А, может, все-таки, остановит на нем взгляд? На секунду? Ему хватит секунды, чтобы разложить пред нею звезды? Хватит!

Что говорить? Какая разница! И вот он застыл в режиме ожидая, напрягшись наполненной информацией пружиной факса.

— Имя назовите, — просит Мечта о Счастье, опустив полные недоступности и отрешенности профессионально-озабоченные работой очи в длинные списки.

— Светик, — говорит он ей, уверенно улыбаясь, как старой знакомой, с которой играл в детстве в одной песочнице, да и сейчас не прочь пошалить.

— Светик? — подымает на него очи Дива.

Невероятно! Она… Господи. Нет! Она, его царевна-несмеяна! Она теперь улыбается совсем не холодно. А скорее, задорно. Похоже, Славка ее заинтересовал. И даже рассмешил.

— А фамилия у вас есть, Светик? Светик, это что за имя? Я раньше такого не слыхала, — прыснула в кулачок мгновенно помолодевшая Дорожкина.

Она оборачивается на коллег-подружек из бухгалтерии, чтобы разделить и с ними веселящую новость. И те, оторвавшись от бумажек, тоже окружают великовозрастного детину, назвавшего себя именем ребенка, назойливым вниманием взглядов.

— Это Светослав Петрович Большаков! Мать моя, разлюбезная Надежда назвала меня так однажды, — деланно кланяется влюбленный пятидесятилетний юноша, — Заметьте, Большаков, лапонька! Не Башлыков там, какой-нибудь, Бахметьев или Бурмистров. Большаков бывает один. И на всю жизнь.

— Вы уверены, Светик?

— Больше, чем когда-либо!

— Тогда распишитесь!

— Без раздумий могу расписаться с вами и под любым, более серьезным документом. Да, и кстати, есть такое мнение, что икра может быть и черной. Лишь бы хлеб был белый.

Сегодня день зарплаты.

И в не застегнутом пальто Светослав Петрович «вылетает» из дверей конторы. Из его машины навстречу выскакивает профессор Лебедев:

— Ну, что? Получилось?

— Звезды нужно складывать самим! Ты прав, Лебедев. Тысячу раз прав!

— Ты по-человечески можешь объяснить, что ты ей сказал?

— Я назвал имя.

— Какое имя?

— Светик!

— Светик??? И что теперь?

— А теперь мы вместе едем в отпуск. В Геленджик! Представляешь? Море! Чайки! И мы вдвоём! Счастье!

— Втроем!

— Никаких втроем! И даже не думай! У меня медовый месяц!

— До трех башенок хоть подвезешь?

— Подвезу… Как же. Видишь? Встали.

— Это из-за нас. Ничего. Сейчас все разгоним. Глаза закрой!

— Что?

И снова радужные круги. На этот раз вместе с машиной оба оказались в Бездне между мирами и временами. Энергетический кокон автомобиля Светослава распался на мириады светящихся точек. Лебедев замагнитил их рукою в верхний карман пиджака.

Кабинет командора казался мутновато-призрачным, потому что друзья наблюдали за ним из параллельного пространства. Ему докладывает какой-то ученый, вырванный от кафедры в лабораторию Зака:

— Для выращивания рептоидов в балансе Земли, температуры в регионе Центрально-Европейской части должны в течение трех месяцев держаться у отметки нормального зародыша.

— 36,6 градусов??? — восклицает Лебедев.

— Ну и что? — не понимает Слава.

— Как это что? Представляешь? В Москве температуру летом от 30 до 40 градусов, поддержанную искусственно?

— Да, классно!

— Что классно? Что классно? От жары гипертоники сдохнут. Трава станет белой! А пожары?

— Что пожары?

— Полетели, — без слов скомандовал Лебедев.

Мгновенно вывернув карман и радужную оболочку на обычную дневную земную, на МКАД под гудение машин Лебедев и Большаков медленно катятся в затрудненном движении в районе трех башенок. Только жара мгновенно наполняет вдруг каждую клеточку организма. Пот, как в сауне, покрывает все тело. Оно становится липким. Чужим. Противным. Хочется снять кожу. Сбросить, вылезти из нее ужом.

Видимость как в тумане.

Градусник показывает 38. Жара сразу заставляет сбросить верхнюю одежду и включить кондиционер.

— Что происходит?

— Мы на полгода впереди в Москве. Сейчас узнаем. Радио включи.

— Аномально жаркая и сухая погода установилась в Москве и области, — сообщило радио. — Обычные для этого периода температуры с начала месяца были превышены на 8–9 градусов, кроме того, в городе почти не было дождей. Количество вызовов скорой помощи в Московской области не сокращается уже вторую неделю, сообщают в понедельник РИА Новости работники подмосковных станций скорой помощи. Власти Москвы ведут активную работу по предотвращению возникновения пожаров в зеленых зонах столицы в период аномальной жары, что позволяет снизить ущерб от возгораний до минимума. По данным МЧС, площадь пожаров в Подмосковье сократилась почти на четверть — с 174 до 126 гектаров. Город страдает от гари и дыма, которые наносит из Подмосковья, Рязанской и Нижегородской областей. В Москве ожидается двадцатый за лето температурный рекорд. Треть из проверенных газонов в Москве в жару не поливалась. Содержание кислорода в воздухе почти в 4 раза ниже нормы. Отключения электроэнергии участились в 2–4 раза. Московские власти констатировали, что смертность в столице в последнее время «подскочила» вдвое…

— Рептоидов выращивают, паразиты.

— В смысле?

— Ты же слышал сам, нужно несколько месяцев температуру держать, которая необходима для поддержания жизни зародыша.

— А потом?

— Они, скорее всего, производят гибриды. Сами на нашей планете жить более трех дней не могут. И приняли решение скрестить «хорька, барсука и штопора»… забавные должно быть зверьки!

— Похожие на людей?

— Да, в людском теле, судя по всему.

Слава глядел по сторонам и не узнавал столицу. Трех башенок, по крайней мере, не было видно, хотя стояли практически под ними. Исчезла разница между светом и тенью, и весь город погрузился в серые полутона сплошного туманного дыма. Такой Москвы ему никогда видеть не приходилось! Внезапно он вспомнил случайно услышанную фразу «облучен и квитирован»… Что она означала?

— А ты случаем не рептоид? — покосился он с опаской на Лебедева.

Тот громко захохотал. Брови, невероятно длинные его брови, которых Большаков не видел ни у одного человека на свете, зашевелились тараканьими усами.

— Где б ты увидел рептоида с голубыми глазами?

— Но тогда — «бабушка-бабушка, зачем тебе такие большие» брови?

— Эх, касатик, — загадочно улыбнулся Лебедев и ответил цитатою из Гамлета: — Сейчас очутимся прямо у башенок. Только в том времени, откуда прилетели. Пиджак одевай. Выключи кондишен. Глаза закрой.

— А что с рептоидами?

— Пока не знаю. Есть тут один человечек. Надо будет потолковать, — Лебедев нащупал в кармане консервную баночку… — поехали!

И…

Снег! Слава не удержался и, вспотевший, вышел прямо без пиджака после жаркого смога в этот снег, только что выпавший у МКАД. На него косились другие водители, зябнувшие в своих авто.

— Господи! — упал он на колени, сгреб ладонями непорочную охапку леденящих снежинок. — Вседержитель. Всевышний. Всемогущий. Сый. Господь. Сущий. Бессмертный. Предвечный…

— Предвечный? — подошел вездесущий Лебедев.

— Да, именно — Предвечный!

— Ты что? Молишься, что ли? Ты же атеист!

— Не мешай!

— Если ты по поводу рептоидов. Так не переживай! Они эти опыты уже сто раз проделывали. Ну не годится им наша планета для проживания! Расслабься, Слав. Да и мы тут на что? Вселенская матрица… она не позволит…

На Москву падал снег. Просто падал. Туманом загораживая небоскребы. Оседал на линиях электропередач.

— Я не хочу в будущее, — тихо сказал Слава.

Зазвонил мобильник.

— Светик? — весело прожурчала Дорожкина.

— Да, солнышко мое! — ответил мгновенно изменившийся в лице Большаков, — да, уже еду за билетами…

— Гхы-гхы-гхы! Солнышко, — гоготнул Лебедев.

Большаков победно глянул на него, закрывая лягушку телефона:

— А что? Может, вправду жизнь-то налаживается? Так ты со мной?

— Я-я-я, — скромно опустил хитрые голубые хулиганистые глазенки профессор, — только прослежу, чтоб тебя рептоиды не украли. Засветился ведь, — и довольно плюхнулся в овечий ворс сидения: — ведь ты же должен и меня понять. Так прикольно наблюдать за разворачивающимися на глазах новыми любовными отношениями! Все равно, что глядеть премьеру Голливуда.

— А в будущем тебе разве это посмотреть нельзя?

— Ты изменил положение звезд. Я, правда, до конца не понял, как ты это сделал… как ты додумался, коллега!

— Так ты подсказал.

— Да?.. Склероз! — деланно стукнул себя по лбу Лебедев.

Снег пошел с еще большей силой. Наверное, Бог, Сый, Бессмертный, Всевышний, или как его там, решил порадовать москвичей роскошным подарком, зная, что впереди будет дождь. А потом жара. Дым…

Только почему-то столица не радовалась. Гневно повизгивая лысой резиной автомобилей, МКАД шорами держал взволнованную кишку пробки. Злобно включали и выключали моторы водители, сплевывая прямо в окошки переднего обзора помятые искусанные окурки в снег, не убранный грузовиками, которые были призваны бороться со «стихией», но стояли в той же пробке, ужесточая положение.

А он все падал. Белый-белый. Чистый-чистый. Непорочный. Сый. Всевышний. Неубиваемый.

У Славы мелькнула фраза Лебедева о том, что бесполезно спорить о том, что первично — лед, вода или пар…

Снег. Первичен снег.

Снег умиротворенно пытался освежить замученную, издерганную людьми землю.

Но Слава знал, что этот снег уже в прошлом.

* 15 сентября 2010 года С. В. Савицкая награждена Союзом писателей Евразии, Союзом писателей переводчиков, МГО СП России Орденом В. В. Маяковского «За глубокое психологическое исследование, смелую творческую новизну и литературные находки романа «Назови имя Бога». Роман впервые был опубликован в литературно-художественном журнале «Метаморфозы», № 3(21)-2018 (Беларусь).