Егдже Велкаяйев | На фоне мерцающих звёзд

Об авторе

Егдже Велкаяйев (псевдоним)

Чашин Валерий Викторович

Родился в городе Мурманск в 1961 году. Поэт и музыкант. Окончил педагогический университет, мореходное училище им. И.И. Месяцева. 11 лет ходил в море на рыболовецких судах – в машинной команде, затем радистом.

В 2011-2012 гг. жил с семьёй в городе Alta (Норвегия). Выступал с авторскими концертами в культурных центрах, попечительских домах (Sykehjem/eldre) и больницах провинции Finnmark.

Публиковался в литературных альманахах «Мурманский берег» и «Площадь Первоучителей» (Мурманск), в интернет-журналах «45 параллель», «Топос», «Чайка», «Кругозор», в альманахе-навигаторе СРП «Паровозъ» (Москва). Один из авторов многотомника «Кольская энциклопедия». Автор трёх поэтических сборников.

Состоит в Союзе российских писателей.

Живёт в посёлке Мурмаши Мурманской области.

Из цикла «О любви»

Воробей (моей жене)

Со мною нет моей любимой
Уже двенадцать дней:
Грустит под окнами рябина,
На ветке – воробей.

Я покрошил ему горбушку,
А он ведь не летит;
Моя жена ему подружка,
Какой тут аппетит!..

Да, ничего не лезет в горло,
Мы в этом с ним – родня;
Он распушился, смотрит гордо
На крошки, на меня,

И не летит! Сидит на месте!
Ну, право, подкрепись!
Грустишь? И я грущу – мы вместе,–
Такая живопись!..

На крыше

От конца иду теперь и… к началу
(я, вообще-то, так люблю возвращаться!).
Мне, наверное, проблем было мало.
Или просто было минимум счастья.

Вечно Музу я ищу. Кто б ей нАлил!
Или нет – заворожил и – не бросил.
Чтобы все, потенциальные, знали:
Место занято. И близится осень.

А за осенью – виски серебрятся…
Да какая осень! Болдино вышло.
Не могу и не хочу притворяться.
Декабрист я на заснеженной крыше.

Надо мною сплошь неяркие звёзды,
Лишь одна (её узнал я, — в Возничем)
Будто шепчет: «Украинские вёрсты
Далеки – почти, как я! Заграничье!

И зачем тебе туда? Напоёшься
Ты и здесь. А там: что пыжься – не пыжься…
От влюблённости такой стают гроши…
Ты в ночную? – Ляг, поспи и – проспишься!»

Не могу я, не хочу с крыши этой,
Полуночной, заполярной, декабрьской
Опускаться на поверхность планеты,
Там же нет моей придуманной сказки.

Постою ещё, на юг повернувшись.
Помечтаю, погрущу, как мальчишка.
Я в который раз открыл свою душу.
И в который раз, наверное, слишком…

* * *

Я не пленник своих настроений.
Это было бы, право, смешно.
Догорают в камине поленья.
И тихонечко пахнет весной.

И хотя до неё путь не близкий,–
Лишь декабрь суетится вокруг,–
Навевают капель одалиски,
Промелькнувшие в серебре вьюг.

Ну, привиделось! Мысли – отрада!
Настроение не на нуле!
Почитаю стихи, как награду
Дням, мелькнувшим… у Па-де-Кале.

Это память, наверно, уносит
В тот несбывшийся вечер вдвоём,
Где не плачут цветочные росы,
Но печален оконный проём…

Оборвалось

Вполовину сказано, выслушано, высмотрено,
А хотелось большего, но оборвалось…
– Погулять по крышам ли в стиле макарена?
– Что ж, пойдем, потопчемся. Лучше чтоб спалось…

Варианты… Пропасти виртуальной напасти:
Далеко и близко так, кажется, вот-вот
Прикоснёшься с робостью – вдруг одарит храбростью
То прикосновение у ничьих ворот?

Ветер переменчивый: хлопают и хлопают
Двери ли, ворота ли, – и не разберёшь…
Вечер. Делать нечего. Водка с эскалопами,
Да с дрянными шпротами. Ешь. Молчишь. И пьёшь…

Из цикла «Времена года»

Зима

Звёздным облаком от неба,
невесомым и прозрачным,
на мою пустыню снега
лёг мороз в неслышном плаче
отдалённой непогоды –
заблудившейся метели.
Там она от неба роды
принимает в снежном деле…

Всё искрится. Тишь – как вечность.
В ночь – горят, сияют звёзды:
Млечный Путь, та бесконечность,
где сгорают наши вёрсты.

Мир – бездонность. Тьма – живая!
В ней трещат вокруг деревья,
и Луна блестит овально,
серебрясь и багровея
час от часу. Звёздам – праздник
или нам, на них смотрящим.
Да, мороз! Седой проказник!
Ты – волшебник настоящий!…

Весна

Непонятно и… удивительно!
За окошком ночь. Приземлилось мне:
даль прозрачна, чиста, живительна
в полуночном, хмельном, живом огне.

Но, трезвея, и – в настоящее
уходя, засыпая на ногах,
я увидел мечту парящую,
но пугливую, но ещё в бегах
от меня, тебя. Нас. Не вместе. Я
понимаю – далёких, трепетных…
Женихаться и – ох(!) невеститься –
так легко ли нам и потребно ли?

Но мечта, она – непоседа. Да.
Залихватская. Непутёвая.
Забирает. Плющит. Как череда
дней унылых, пустых… Но втёмную
мы, похоже, играть не созданы;
мы, похоже, давно сыграли в миг,
где чины и желанья розданы
и забыты все, как снега зимы,
пусть пока ещё настоящие,
но уже в плену у весны шальной,
уходящие и уставшие,
и напуганные весной…

Лето

Я забрёл куда-то снова не туда,
Но какие здесь чудесные места:
И поляны, и ручьи среди камней,
И брусники столько – жаль ходить по ней!

Чуть поодаль кучерявится лесок,
Все – одна к одной берёзки. И высок
Среди них, в смоле янтарной, золотой –
Ствол сосны, такой весь жизнью налитой!

Лёг на спину я, закрыл – открыл глаза:
В небе, лучшем – нашем небе – бирюза!
Перламутровые в выси облака,
А под камешком – журчанье родника.

Я лежал бы так, наверно, тыщу лет,
Но с другим числом мне выдали билет
В этот мир, однажды, много лет назад…
По щеке скатилась сладкая слеза…

Осень

Усталая осень,
черна и промозгла,
и просит она
одинокие звёзды
послать ей от неба
бело-покрывало,
чтоб с неба слетело,
как раньше бывало…

Молчат ей в ответ
те далёкие звёзды.
Им снятся их зимы,
их лета и вёсны,
но осень – такая,
для них непонятна,
и в небе: лишь тусклые
звёздные пятна.

А тучи-летучи,
беременны снегом,
сегодня – какая-то
словно бы небыль:
наверное, просто
они заблудились
и где-то уже
хороводы сводили.

Поэтому небо
пустынно, прозрачно.
Земля же
неслышно от холода плачет,
всё ждёт — не дождётся
любви и участья,
Покрова:
простого и снежного счастья…

Из цикла «Дорогами странствий»

Арбат

По улице Лаваль
я в прошлом веке хаживал;
а будто бы вчера, –
так помню хорошо
испанские слова,
фонемные адажио,
японский ресторан
(я мимо не прошёл).

Арбат, он – вездесущ,
он дух большого города;
Лаваль – Арбат и есть,
в Буэнос-Айресе,
как есть в любом лесу,
что с детства мне так дорого:
тропинка через лес,
по утренней росе…

Cape Town

Взгляни на это полотно
декабрьской ночью…

Уютный дворик, стол, вино
и многоточье
в конце ухоженной строки
на той салфетке,
что всё рвалась из-под руки,
как чиж из клетки.

За многоточьем – времена,
дороги странствий:
«Я так хотел испить вина!..»
в твоём убранстве
среди булыжных мостовых,
кафе и рынков,
среди причудливой листвы,
домов старинных,
среди мостов и площадей,
морских причалов
и света жёлтого в воде,
среди печали…

Моей печали, оттого,
что всё умчится
куда-то – в зимний разговор,
во тьму… Но птицы,
родные чайки – там, и – тут!…
Я не устану
любить и помнить твой уют,
ночной Кейптаун!

Я выпью белого вина
под ветер снежный.
А где-то, там, – моя весна
и – мыс Надежды!

На переходе

Намибия. Намибия!
Далёкая страна…
Для сдачи груза рыбьего
мы шли туда. Волна
была для нас попутная,
точнее, – с юга зыбь;
а справа, в зное, мутная
пустынная Намиб.
По Цельсию – зашкалило
(а Фаренгейт – не наш)!
Погода уникальная,
да и вокруг пейзаж:
одно сплошное марево,
и горы-миражи,
и гул в ушах, вот ария
для страждущей души:

«Под душ бы, под холодненький,
и так – весь день стоять
с раздумьями о родине,
о северных краях,
что спят в морозной снежности.
Её бы в этот зной!
Хоть миг помлеть, понежиться
в Лапландии родной!…»

Вальс Па-де-Кале

Однажды это было:
Я шёл морским путём
От круга, от Полярного, на север;
И помню, не забылось…
Под проливным дождём
На палубе стоял, держась за леер.

Я ждал, когда войдём
Мы с запада в пролив,
Который Дрейк и Нельсон бороздили;
И всё мечтал о том,
Что – вдруг, и – замок Иф
Откроется на следующей миле.

Но не было его.
И вот: Па-де-Кале,
А справа – далеко: огни и звуки,
Какой-то перезвон,
И чайки на скале,
Их — туча. И мелодия – о, мука!

Да… Оную я смог
Лишь здесь преодолеть,
Расслышав через пропасти скитаний
Ту музыку-письмо
Из тех далёких лет,
Лет радостей, и встреч, и расставаний…

Мой вальс Па-де-Кале,
Из давнего давно,
Но он сегодня юн и переливист.
Тетрадка на столе,
Гитара и окно,
За ним – рассвет, зовущий и счастливый…

Транзит-2
(на перелёте в Буэнос-Айрес)

Зал ожидания. Жара.
Транзитные бродяги –
туда-сюда:
– Нам не пора?…
Молчанье…
Бедолаги!

Да, Салвадор (Бразилия)
душил, дымился зноем.
И помню я: я был – не я;
какой-то пеленою
всё застилало: мысли – бред,
а тело, словно чьё-то,
и час, как много-много лет
ночного перелёта.

На северАх была зима,
А там – такое пекло(!),
что в тень расплавились дома,
и всё вокруг поблекло,
пожухло, вымерло, ушло
в простую мысль: «Когда же
объявят нам без лишних слов –
“Посадка экипажа”?…

Аргентинское

В далёком году
уже прошлого века,
таинственной ночью,
усталый, счастливый,
я шёл по земле
молодым человеком,
по пляжу Ла-Платы,
реки, иль залива?

В другом полушарии
ночи, как песни,
которые дышат
фламенко и танго,
и звёзды горят
так призывно, воскресно,
зовут и чаруют
тебя непрестанно!

Я шёл,
и явилось видение это:
поющая нимфа
под южным сияньем,
с руками,
воздетыми к звёздному свету,
представьте,
в какое я впал состоянье!

Но разом приблизившись,
я окунулся
в реальность и прозу
пампасовой жизни –
то нищенка старая
ночью проснулась
и небо кляла
за свои катаклизмы…

Всё живое (Тропики. Океанская зыбь)

Я помню ночь, как чёрную наяду,
В морях под знаком Южного креста.
Николай ГУМИЛЁВ

В мире звёзд: океан…тишина,
За кормою – светящийся след,
И Луна ещё не рождена,
Лишь созвездья танцуют балет.

Всё живое: и звёзды, и зыбь
Океанская. Дышит Земля;
А движенье далёкой грозы
Приближает потуги руля.

Да, качает пока лишь слегка,
И ответом – колышется ночь:
Убегает неровно строка,
И катается пó столу скотч;

А на фоне мерцающих звёзд
Вверх и вниз проплывают огни,
Что на мачте, и вот он, вопрос:
Кто же всё-таки ярче из них?

Дотянуться нельзя до небес?
Всё неправда, ведь ты – в небесах!
Словно умер ты, но и воскрес
В этих звёздных, ярчайших глазах!

Дотянуться до них – как легко!
Протяни только руку, она
Из-за млечных, седых облаков
Магеллана, совсем не видна…

Но, наверное, это обман,
Или просто какой-то мираж.
Да, конечно, мы входим в туман.
А виденья и звёзды – всё блажь…

Из цикла «На расхожденье двух дорог»

* * *

Этот дивный закат, улетающий в тысячи звёзд,
Улетая,– меняясь и плача над Баренца морем,
Зажигает для нас сантиметры нехоженых вёрст,
На которые мы, представляя их, трепетно смотрим.

Выходи! Не дрожи, замыкая в кольцо бытия
Свои мысли, мечты – о любви, лучшей доле и счастье,
Наконец-то скажи вместо «мы» бесконечное «Я»
И иди! Потому что любые пути в твоей власти!

Давнее

Точки, точки, точечки
вправо по листу
белое попотчевать
убежали строчками
с мыслями в бреду.

Мысли были разные.
Их тяжёлый рой,
(словно песни красные,
прошлые, напрасные)
звал чужой игрой:

«Принимай, и – кончено,
всё, что есть – как есть;
остальное, прочее,
не твоё, порочное,
в нём – три цифры шесть…»

Верно, сам лукавенький
это говорил.
Но моё раскаянье,
Авеля – не Каина –
в атрофии крыл.

Приземлив сознание,
не в бреду шальном
я скажу, что знаменем,
пусть, в любом изгнании
будет мне одно:

то, что с дальней пристани
детства моего
я ношу, как истину,
белую и чистую,
и как приговор –

жить нельзя иллюзией,
в ней обман и блажь!

Поле наше русское!..
Поле наше грустное!
Поле кукурузное!..

Вот опять мираж…

* * *

Пролетел летучий поезд, как корабль.
Я ослабил старый пояс и «Ура!» –

Закричал ему вдогонку – не успел!
Перестуки в перепонках, как напев

Надвигающейся кривды на поля.
Не хочу я снова, трижды, вкругаля

Проходить одно и то же – правда – пас!
То – моё. И спаси Боже, спаси нас

От путей летучих, – дальше, под обрыв.
Завтра встану я пораньше и – в отрыв,

Не по шпалам, догоняя поезд-миф,
А пешком – лесами, днями – в новый мир…

Вопрос

Не по ранжиру мы стоим.

В бою.
В мечте.
В судьбе.
А где-то есть
Иерусалим…
Голгофа…
И себе
не каждый может:
просто так,
не мысля
далеко,
задать вопрос:
«Кто я, и как,
зачем живу?…»

Легко?!

Мухи

…И ничему не возродиться
Ни под серпом, ни под орлом!
Георгий ИВАНОВ

Около двенадцати, около ноля.
Поздний вечер. Небо, да – ни облачка!
На стекле оконном мухи вкругаля
вертятся: свобода бледной звёздочкой,
еле видимой, так светло ещё(!),
и прозрачно всё – стёкла вымыты,
как призывный свет в этой площади,
но не мухам, нет – нам – из темноты!
Нам, стремящимся, но привязанным
шапитовщиной, тягомотиной
к этой жизни, шальной и ряженой,
к ней, в стеклянных границах Родины…

Пока у очага

Оставаясь, наскуча себе или даже
Окружению, в коем родство настроений,
Я совсем не хочу быть звездой эпатажа.
Как насчёт подносящего к печке поленья?

Уже есть? Что ж, устройте ему выходные –
Надымил: ни тепла, угли выдуло разом.
Потому-то мы все, в безнадёге, больные.
И развесили уши. Как раньше. Напрасно!

Вдруг однажды (и скоро) найдётся полено,
Что, сгорая, откроет нам истину. В сути.
Чтоб без слов, доказательств и прений вселенских
Мы прозрели в берложье сегодняшней мути.

Закатные птицы

На белом листе – пустота,
Зима, распростёртое поле;
И шепчут неслышно уста
О чём-то, судьбе или доле,

Которая выпала здесь,
Которой мне впору гордиться,
Но я, словно выжатый весь,
Молчу и печалюсь. А птицы

Летят каждый день в небесах
И тают, в огне пропадая.
Устали, ослабли глаза –
Всю жизнь провожать эти стаи…

* * *

Старые письма в коробочке бледной:
Каждое, словно глоток кислорода –
Вдруг и все разом исчезли бесследно.
Время – река. Был – и нет уже брода…

Не переправиться, не перебраться
В наши счастливые годы-денёчки
Как же те письма могли потеряться?
Не понимаю. Не ставится точка…

* * *

Остывающее время – в сумерках.
Не мурлычут так давно ходики!
Я не верю, что они умерли,
те старинные часы Родины.
Заведёт их кто-нибудь, или же
навсегда оцепенели грузики,
и безвременья немые миражи
принимаемы-сладки-узнаны?…

Во тьме

…переступающий порог
и мудр, и глуп. Что есть
по истеченье всяких строк
во мне. Несу свой крест…

Непониманье. Пустота.
Дрожащее ничто.
И снова – с чистого листа.
Но снова – Шапито.

По кругу? Или же спираль
уносит вдаль и ввысь,
в открытый разуму астрал?
Или во тьму и вниз?

Не знаю. Выдохся. Иссяк.
Устал, как никогда.

Переступаю… Лбом в косяк!
А в форточке – звезда…

Егдже Велкаяйев