Мириам СВЕРДЛОВ | Странные совпадения

СТРАННЫЕ СОВПАДЕНИЯ

ЛЮСТРА

Часто думаю о маме. Видимо, это возрастное – думать о своих ушедших родных. Теперь могу более объективно оценивать и понимать их слова, поступки и проступки. Теперь – когда уже поздно и ничего не спросишь, не скажешь и не исправишь.

Мама часто вспоминала свою молодость, довоенную жизнь. Повторялась – рассказывала нередко одно и то же.

А мне, если честно, было до лампочки: меня занимали совсем другие мысли и дела.

Понимала ли она это? Наверно да, и рассказывала скорее всего себе, а не мне – неблагодарному слушателю. Человеку надо выговориться, тогда становится легче. И неважно, что собеседник только делает вид, что слушает…

Моя бабушка подняла четырёх дочерей без мужа, в бедности. Мама была старшей из четырёх сестёр.

Если кто и вспоминал о хорошей жизни в довоенной Латвии, то только не моя мама. С её слов, устроиться на приличную работу еврейской девушке было непросто. Латыши евреев на работу не брали.

Закончив среднюю школу (немецкую, а потом еврейскую гимназию – где, кстати, был иврит), продолжать учёбу она не смогла из-за нехватки денег. Нашла работу бухгалтера в мебельном магазине у хозяина-еврея Зеликмана, за 60 лат в месяц. Гроши.

Хозяин оказался большим паскудником, использовал молодую служащую где только мог, не отпускал на обед, заставлял работать сверхурочно без оплаты. А однажды полез к ней, зашёл сзади, обнял и схватил за грудь. В ответ получил звонкую пощёчину и предупреждение, что если ещё раз повторит попытку, то об этом узнает его жена.

Мама проработала там семь лет.

Пришла пора и для замужества. Мама рассказывала, что девушке из бедной семьи выйти замуж за состоятельного человека не светило совсем. Случались сказки «про Золушку», но крайне редко. Богатые женились на богатых. Деньги всегда идут к деньгам.

Мама вышла замуж за моего отца достаточно поздно для тех времён, было ей 26. В 1939 году.

Даже не знаю, где и как гуляли свадьбу: никогда не спрашивала её об этом.

Зато она вспоминала в этой связи богатую тётку, родную сестру своего отца. Тётка та владела в центре Лиепаи самым большим обувным магазином, её семья жила в особняке.

Семье своего брата – его вдове и дочерям – никогда ничем не помогала.

Когда девочки были поменьше, то мать (моя бабушка) посылала их в магазин к тётке за самой дешёвой обувью.

Тётка давала один ботинок, чтобы показать его дома матери. Второй ботинок они получали только когда приносили деньги.

На свадьбу эту тётю пригласили: а как же – богатая родственница!

Тётя спросила племянницу-невесту что за подарок она хочет. И мама тогда попросила люстру в квартиру, где собирались поселиться молодожёны.

Тётя не возражала, предложила пойти вместе, чтобы мама сама могла выбрать себе люстру по вкусу.

В магазине с одной стороны висели люстры что подороже и, естественно, получше и покрасивей, а с другой стороны – дешёвые, простые.

«Ты туда не смотри! – с ходу заявила тётка, показывая на дорогие люстры. – Выбирай из этих, на другой стороне!»

Мама часто рассказывала мне эту историю с люстрой.

А я даже и не знаю, как звали эту богатую тётю-скупердяйку из семейства Флейшман, сестру моего деда …

Все они – и мамин хозяин мебельного магазина Зеликман с семьёй, и мамина тётка с семьёй – все, вместе со своим богатством, сгинули в Холокосте. Не за то, что богатые, жадные, плохие, а за то, что были евреями.

После эвакуации, вернувшись в Ригу, мои родители узнали, что их вещи и мебель присвоила одна латышка по фамилии Ассарстаркс. Она до войны приносила отцу часы на починку. Мой папа – тихий человек, не хотел идти к ней просить вернуть награбленное, но мама настаивали, и он всё-таки пошёл.

Та ему вернула что-то из посуды и немного столового серебра. И все дела.

Мама иногда что-то покупала на «толкучке» – так звали в Риге после войны «блошиный рынок». В то время торговля там шла бойко: продавали в основном награбленное еврейское добро.

Несколько старинных вещиц у меня до сих пор хранятся: кувшин со свадьбы родителей и кое-что с рижской «толкучки».

Эх, если бы эти вещи могли рассказать свои истории!

ДВЕНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

У моей мамы в паспорте дата рождения была записана 12 июля 1913 года. Хотя на самом деле она родилась 28 июля.

Мама с моей старшей сестрой возвращались домой из эвакуации, из Узбекистана, где они провели четыре страшных года, где чудом не умерли от постоянного голода, от малярии, безжалостно косившей там людей, после всех лишений и страданий.

В кишлаке Наманганской области, Уйчи, перед отъездом получали, вернее, восстанавливали потерянные документы. Малограмотная узбечка-паспортистка писала как хотела, как могла. Вот она маме дату рождения и поменяла.

«Что ты делаешь? – возмутилась тогда мама. – Исправь число!»

«Зачем, я уже записала. – ответила та, – Ты что, сама не знаешь, когда родилась?»

А в свидетельстве о рождении моей сестры, вместо имени Суламифь, тупая баба записала так, как ей послышалось – «Сулямет», и год рождения 1940 прописью – «сракавой».

Так мама и прожила всю жизнь с неправильной датой в паспорте, а сестра с искажённым на узбекский манер именем.

12 июля я родила свою дочь. Был очень жаркий день, редкий по тем временам для Латвии. Наверно уже тогда там, наверху, планировали нашу с ней дальнейшую жизнь в жарком израильском климате. Чтоб привыкали…

Мой тогда ещё муж воспринял рождение дочери как личное горе. Хотел сына, а получился «брак».

Но ничто в этой жизни не проходит даром, за всё надо платить. За нелюбовь к ребёнку, за невнимание. Через много лет, когда он нарисовался в Израиле и хотел встретиться с дочкой, она ему отказала. Родители должны быть достойны своих детей.

Мой второй муж был рядом с дочкой до своего последнего дня. В ночь на 12 июля, мне позвонили из больницы, где в реанимации находился Абраша. Время было 4.30. Сказали, что состояние мужа ухудшилось и не могла бы я приехать.

Я и раньше знала, что с ним всё очень плохо и надежды нет никакой. Тут сразу поняла, что его уже нет: просто по телефону открытым текстом близким это не говорят.

Тем не менее, я лихорадочно собралась, прыгнула в машину и помчалась на сумасшедшей скорости по безлюдному ночному городу в больницу. Как-будто могла его ещё спасти, помочь или что-то изменить.

Дежурная медсестра обняла меня, дрожащую и плачущую. Стала успокаивать, что, мол, он перестал страдать, что все мы были к этому готовы, и поэтому никакой «подлянки» мой муж мне не сделал. Я сквозь слёзы ответила, что «подлянка» ещё та – у дочки сегодня День рождения!

Потом я бежала в регистратуру больницы оформлять какие-то документы. А когда уже настало утро, то позвонила дочери.

Она думала, что я в такую рань бужу её, чтобы поздравить. Услышав печальную весть, дочь сказала:

«Абраша сделал мне самый большой подарок ко Дню рождения – он больше не мучается».

12 июля…

СТРАННЫЕ СОВПАДЕНИЯ

У моего отца были две пары часов. Одни – простые на каждый день. Вторые – швейцарские, фирмы DOXA – он носил в особых случаях, так сказать, на выход.

Выходные часы по тем временам были потрясающе элегантными: очень мужские, плоские, с золотым корпусом и светлым циферблатом, по которому чинно двигались красивые стрелки и бегала тонкая секундная.

В последний год своей жизни отец тяжело болел. Его не стало тёплым августовским днём, в больнице, куда мы приходили ежедневно в часы посещений (в другое время просто не пускали).

В тот момент, когда всё случилось, рядом была только лечащий врач. По её рассказу, отец сказал, что устал и хочет немного поспать. Вздохнул, закрыл глаза – и всё!

В справке из больницы записали час смерти: 13.50.

Простые часы, которые отец постоянно носил на руке, и которые нам вернули, остановились вместе с его сердцем. Стрелки показывали 13.50

Позже, перебирая вещи отца, в шкафу, в коробочке, мы с сестрой нашли его любимые золотые часы.

Невероятно, не объяснимо, но DOXA показывали 13.50!

И вот ещё странный случай, связанный с уходом отца.

Отец – часовой мастер, кроме работы в мастерской, подрабатывал ещё и дома. Это было незаконно, поэтому маленький столик с его инструментами «маскировался» красивой вышитой скатёркой. Вернувшись с работы и немного отдохнув, отец присаживался к своему столику, включал настольную лампу и снимал эту скатёрку, под которой блестели инструменты для починки часов: миниатюрные отвёртки, щипчики-плоскогубцы, пилочки, щёточки и ещё много всякой необходимой всячины.

Двоюродный брат отца, Яша, часто заходил по вечерам, пристраивался на стуле рядом, и подолгу мог смотреть, как папа, одев на один глаз лупу, колдовал над очередными часами. Попутно они тихо о чём-то разговаривали.

Со временем отец научил Яшу самому простому в ремесле часовщика – чинить будильники. И Яша чинил будильники у себя на работе для коллег. Брал ли он за это деньги? – этого я не знаю.

Когда отца не стало, то было решено отдать (не продать – коммерсантами в моей семье никто никогда не был) столик и инструменты Яше.

Подняли скатёрку, и…

Все инструменты, без исключения, были покрыты ржавчиной, будто невидимая кисть покрасила их в рыжий цвет или чья-то рука посыпала всё оранжевым порошком. При жизни отца никогда ничего подобного не случалось, его инструменты никогда не ржавели!

Иногда в жизни происходят совершенно необъяснимые вещи. Мистика?

Были ещё разные загадочные случаи у меня в жизни, но об этом – в другой раз.

«ЛИГО ЯНЕ – БАБА ПЬЯНЕ»…

Если бы мой муж был жив, то завтра мы бы праздновали его День рождения. Он шутил, что по ошибке ему дали имя Абрам вместо Янис, так как родился он именно в Янову ночь, в праздник Лиго.

Семья мужа до Второй мировой жила в городе Вентспилс и считалась очень зажиточной. С приходом в Латвию Советов, их выслали в Сибирь. Но не об этом я хочу рассказать.

В доме у Свердловых много лет работала в прислугах Геня – латгалка, хуторская крестьянка. Геня стала у них членом семьи. Она отлично говорила на идиш, готовила еврейские блюда по всем правилам, знала все еврейские праздники, и даже в канун наступления субботы напоминала своей хозяйке, матери Абраши, что пора зажигать субботние свечи. Всё бы – хорошо, но только когда семью выслали, то Геня не растерялась и прибрала к рукам имущество своих бывших хозяев. Решила сберечь для них вещи до лучших времён? – подумаете вы. Ну, не совсем так…

Когда семья вернулась после реабилитации обратно в Латвию, то Геню разыскали, постучались к ней. Дверь на цепочке она приоткрыла чуть-чуть. В узкой щели белело злое, испуганное лицо. «Преданная» Геня сказала, что их не знает. И захлопнула дверь перед носом. «Как волка не корми…» В этом и суть!

Вот о таком подумалось в канун латышского праздника Лиго, когда читаю посты некоторых ностальгирующих бывших рижан.

***

Каждое лето на базаре к празднику Лиго продавались бумажные шапки всех видов и фасонов, венки с цветами из крепп-папир (не помню, как на русском) и длинными лентами сзади. Я, ребёнок, «умирала» – так хотела, чтоб мама мне купила хоть что-то из этой пёстрой невообразимой красоты. Хоть и знала, что это не наш праздник, но всё равно очень хотелось… Мама была неумолима, и тянула меня мимо всей этой бумажной роскоши.

Уже тогда, с детства, было понятно, что мы не имеем отношения ни к месту, ни к коренному населению, ни к их обычаям и праздникам. Мы – другого рода-племени. Мы – вроде квартирантов в чужом доме. И должны соответствовать лишь там, где надо. Но не везде.

Гулять вечером в праздник Лиго отец нам – мне и сестре – не разрешал. Мы сидели дома, тихо страдая и завидуя тем нашим друзьям-подругам, которым ДА разрешали. Родители, естественно, за нас боялись: на улицах, на взморье в эту ночь – повальное пьянство. Полно пьяных, драки, насилие, жгут костры, через которые опасно прыгать, девушек больно хлещут по ногам узкими жёсткими листьями осоки. И родители твёрдо стояли на том, что нам, еврейским девочкам, на этом чужом празднике делать нечего.

Честно говоря, когда наступает Лиго – латышский национальный праздник – и многие, уехавшие оттуда давным-давно, с умилением пускают розовые слюни, то мне хочется спросить их: А ТЫ-ТО ТУТ ПРИ ЧЁМ? 

РАЗМЫШЛИЗМЫ

Вот и закончился кошмар длиною в 12 дней.

Я вышла на работу.

Снова всё вернулось на круги своя, как говорится.

Будто ничего и не было: транспорт, образование, работа – всё снова закрутилось, задвигалось.

Плохо, нет – безумно плохо только тем, кто потерял в войне своих близких, своё жильё и имущество.

Позади бессонные ночи, сирены, убежища.

Страха не чувствовалось, только тревога за близких.

Счастье, что мы живём в эпоху мобильных телефонов.

Спасала «перекличка» до, во время и после сирен.

Отбой – и можно вздохнуть с облегчением.

— Ты в порядке?

— Грохнуло совсем рядом. У меня всё хорошо.

Звонят без конца мои дочь и зять, застрявшие в долгом, тревожном и бессонном отпуске в Чехии. У них телефон срабатывал на каждый сигнал тревоги.

Звонят мои племянницы каждый божий день.

Звонят некоторые подруги и друзья из-за границы.

Да, некоторые. Но, к сожалению, не все. Есть и такие, что хранят полное молчание. Ни звонка, ни хотя бы пары строчек в телефон или в личку приличия ради.

(Друзья познаются в беде?)

Не скажу, что я обижена, но смотрю на наши отношения уже несколько иначе…

Главное, что всё закончилось. Надолго ли – кто знает.

Но мы – народ-оптимист. Поэтому всё будет хорошо.

עם ישראל חי! Ам Исраэль Хай!

Мириам Свердлов