Мириам СВЕРДЛОВ | По волнам памяти

По волнам памяти

УНИЖЕНИЕ

Вас когда-нибудь унижали? Нет, не так: вы чувствовали себя униженными? У меня такое было в молодости несколько раз. Согласитесь, это травмирует страшно. Недаром же говорят, что больнее всего ранит слово.  В порыве гнева чего только человек не ляпнет, а потом жалеет. Я не имею в виду банальные бытовые ссоры, где может вырваться бранное слово, оскорбление. В тот момент это очень больно, зато потом всё прощается, забывается…

Первое моё УНИЖЕНИЕ было, когда я ещё училась в школе, в 9-м классе.
В девятом классе была я девочкой весьма деятельной, такая школьная «Маруська-активистка». Комсоргом класса выбирали меня ребята охотно, почти единогласно, и мне это было, честно говоря, приятно. Я совершенно искренне старалась оправдать доверие комсомольцев нашего класса. Устраивала комсомольские собрания, политинформации, выпуск стенгазеты, участие в субботниках, и ещё была всякая всячина, теперь уже всё и не помню.

Но если в классах пониже мне это всё довольно легко удавалось, то в девятом классе шестнадцатилетним балбесам этот комсомол и вся комсомольская возня были пофиг. Все старались после занятий сразу смыться из школы, не задерживаясь, избегая всякие идейные мероприятия.

Я переживала, бегала, уговаривала… В школе надо было периодически отчитываться о проделанной комсомольской работе, а она – на нуле. Собрать своих комсомольцев в кучку мне никак не удавалось. Чтобы как-то взбодрить ситуацию, в учительских кулуарах было решено вызвать меня на педсовет, чтобы я объяснила «застой в комсомольской работе класса».

Вечером состоялся педсовет. Это было моё первое в жизни УНИЖЕНИЕ. Я стояла в учительской перед всеми учителями. Любимицей не была, но они относились ко мне очень хорошо – по той простой причине, что папа мой, часовой мастер, чинил им всем часы бесплатно. И потому, что училась я хорошо, добросовестно, и не надо было делать мне какие-либо поблажки в благодарность за дармовой папин труд.

Щёки мои пылали, сердце колотилось. Учителя сидели с каменными лицами и, вперившись в меня суровыми, честными, коммунистическими взглядами, укоризненно качали головами. (Замечательные мои учителя, о которых у меня на всю жизнь остались самые добрые и благодарные воспоминания! У них не было выбора, ни должны были играть свои роли в этом идеологическом, полном фальши, советском цирке).

Мне задавали вопросы типа «почему не… как такое могло случиться… о чём ты думала, когда…». Я невразумительно мямлила что-то в ответ. В итоге было принято мудрое соломоново решение, и в моём табеле, в графе «поведение», стояла жирная тройка, а рядом, в скобках, запись: «За плохую комсомольскую работу».

Как же я тогда рыдала, о боже! Не из-за тройки – чёрт с ней! А из-за незаслуженной обиды, из-за страшной несправедливости и унижения. Вот что тогда ранило мою юную наивную душу больше всего!

После 9-го класса я перешла в другую школу, несмотря на долгие уговоры и убедительные просьбы директрисы остаться.

А потом мой комсомол унизил меня ещё пару раз…

Я уже работала в рижской филармонии. Жизненные обстоятельства сложились не самым лучшим образом, и я решилась уехать и увезти дочку из той нищей, бесперспективной жизни.

После подачи документов в ОВИР, в мою честь устроили комсомольское собрание. Это было новое УНИЖЕНИЕ. Правда, перед собранием наша комсорг, моя коллега и приятельница Ингрида мне позвонила. Долго оправдывалась и извинялась, объясняя, что она «должна так выступить». Просила не обижаться.

– Ну что ты, Инга, не переживай, я всё понимаю! – утешала я её.

И снова я стояла перед коллективом, меня снова, как тогда в школе, подвергли перекрёстному огню упрёков. Горячо объясняли мне, бестолочи, почему я должна остаться и не менять своё великое советское счастье на заграничные капиталистические ужасы.

Но если этого было мало, то потом меня ещё вызвали в райком комсомола. Это было следующее УНИЖЕНИЕ. Помню узкое помещение и длинный стол, за которым расселся цвет города, комсомольский актив Риги. Села и я.

–  Встаньте! – крикнул на меня низкорослый щуплый комсомольский вожак.

Я встала, и меня снова начали песочить. Я боялась что-то не то ляпнуть, чтобы не навредить: ведь могли и с работы выгнать, и в выезде отказать. Гневные речи правильных и праведных комсомольских лидеров не кончались. В ответ я решила их задобрить и пробормотала, что в Израиле есть компартия и там тоже можно бороться за светлое будущее человечества… Опять цирк.

В конце концов мне приказным тоном велели положить на стол комсомольский билет, и я, наконец, вышла на улицу, на свежий воздух.

Но на этом мои хождения по мукам не закончились. На работе устроили профсоюзное собрание! Ещё одно чистилище. Помните товарищеские суды? Ну да, что-то в этом роде. Перед и после собрания мои коллеги латыши ко мне подходили, обнимали, подбадривали и открыто говорили, как они мне завидуют, что у меня есть такая возможность уехать за границу. Но на собрании я снова стояла в роли подсудимой, перед коллективом более ста человек, и все выступавшие, вместе с главным дирижёром, который очень хорошо ко мне относился и даже чуть приударял за мной, клеймили меня за предательство.

Потом было УНИЖЕНИЕ в московском ОВИРЕ, УНИЖЕНИЕ на брестской таможне… Да пожалуй, и всё.

В самолёте Вена –Тель Авив я чувствовала себя свободной и счастливой. Хотя ещё немало трудностей ждало впереди. Но не унижений…

ВСПОМИНАЯ СУДНЫЙ ДЕНЬ 

1973 год, октябрь. Мы, новые олимы (репатрианты), уже вроде как начали обживаться. Получили небольшую квартирку на последнем, четвёртом этаже без лифта. Пришёл морем контейнер с нашим нехитрым багажом, тремя диванами, шкафом, столом со стульями. Я уже полгода, как работаю. Зарплата нормальная. Доченька ходит в детсадик, удобный, близкий к дому, где ей очень нравится, и там замечательная, любимая всеми детьми воспитательница Ципи. Моя мама, рукодельница, нашла надомную работу, пришивает к джинсам детали, изготавливает сувенирные закладки для книг. Я, вернувшись с работы, сажусь ей помогать. Обе трудимся допоздна. За всё платят сущие гроши, но для нас это ещё дополнительная «статья доходов», и мы «при деле». Даже удаётся сэкономить немного денег, чтобы слать посылки оставшимся в Риге сестре с семьёй. Всё хорошо, мы счастливы: жизнь налаживается. После всех мытарств, мучений и унижений мы обрели дом, родину.

Осенние праздники. Рош Ха Шана, наш еврейский Новый год, у всех приподнятое праздничное настроение, люди улыбаются, желают счастья в наступающем году, нарядно одеты.

А в Йом Кипур (Судный день) в полной тишине на улицах без транспорта, вдруг завыла сирена. Это было неожиданно, непонятно и страшно. Зная, что радио и ТВ в этот день не работают, я всё же включила радио. Послышалась музыка, кажется, что-то из классики. В Судный день музыка? Машины и мотоциклисты все куда-то едут, спешат… Нет, тут что-то не то… А потом по ТВ выступила Голда Меир, и хоть иврит наш был в то время ещё не очень, всё, что она говорила, было понятно.

Вот так для меня началась моя первая война в Израиле (потом их было ещё несколько). Сирена воздушной тревоги стала раздаваться довольно часто. В воздухе слышался гул самолётов. Все бежали в убежище, расположенное в подвальном помещении дома. Моей маме, с её стенокардией, от страха тут же становилось плохо, и она с трудом спускалась вниз с нашего высокого этажа. В убежище ей было ещё хуже, и я под вой сирены мчалась наверх за валокордином и валидолом.

Но это ещё не всё. У нас были гости. Мамина старенькая тётя с сыном и невесткой из Южной Африки. Они приехали в Израиль – с нами повидаться и  познакомиться. Жили в гостинице. Но из-за войны не могли улететь обратно в свой благополучный, спокойный Йоханнесбург. Время шло, жить в гостинице им  было накладно. Вот мы и предложили перебраться к нам. Они были очень милые, спокойные люди. В данной ситуации страшно напуганные, как, впрочем, и мы все.

Ещё одна проблемка. Наши родственники были совершенно не приспособлены к обычным домашним делам. У себя, там, у них была чернокожая прислуга, и дома действовала система колокольчика. Т.е. когда им надо было что-то, они звонили в колокольчик, прислуга приходила, подавала, убирала и выполняла все указания. У нас же, в нашей тесной маленькой квартирке «колокольчиками» стали моя мама и я. Мы бегали вокруг наших гостей, закупали продукты, готовили, убирали. Одним словом, обслуживали трёх взрослых человек. При полнейшем отсутствии инициативы с их стороны.

Так продолжалось несколько непростых недель. Наконец, африканцы улетели, а войне, казалось, конца не будет. Но всё функционировало. Я ходила на работу, дочка в садик, мама хозяйничала дома. Школы, магазины, предприятия – всё работало. На работе во время воздушной тревоги мы не бежали в укрытие,   оставались на местах. Дома мы вязали шерстяные шапки-шлемы для наших солдат, собирали им посылки.

И радио … Без него не жили. Все радовались победам и скорбели о погибших… И гордились нашими героями. И нашим народом. Все – как один …

Мириам Свердлов