Галина Феликсон | Мансы старого двора

Прямоугольник двора с квадратным садиком посредине был аккуратно окружён с четырёх сторон серыми плоскостями трёхэтажного дома. Некогда «в старые времена» это был большой респектабельный дом с двумя магазинами по разные стороны ажурных ворот подъезда. Фасад украшали балконы с решётками, повторяющими узор ворот. Дом, переживший революционные бури, гражданскую и отечественную войны, изрядно постарел, обветшал. Исчезли магазины. Некогда частные квартиры стали многосемейными коммуналками. Даже кладовые и ванные, не говоря уже о магазинах, приспособили под жилые помещения. Но, как ни странно, большинство прежних жильцов уцелело. Втиснутые при уплотнении всей семьёй в одну из перегороженных, изуродованных комнат, вынужденные толочься на ставшей вдруг общей кухне, люди по-прежнему дружили, ссорились, мирились и, как умели, помогали друг другу выжить в любых непривычных условиях. Когда-то во времена погромов одни соседи прятали других, в лихие революционные другие прятали первых. В войну оставшиеся старались сберечь максимум вещей ушедших на фронт и уехавших в эвакуацию, пытались спасти тех, кто не успел уехать, что, к сожалению, удавалось крайне редко.

Красавица Сонечка Иванченко, в девичестве Фишман, родилась и выросла в этом доме. Здесь и замуж вышла за самого красивого во дворе мальчика Валерика. Поженились они сразу после школы. Когда они шли по улице, люди оборачивались и улыбались – такая была пара. С первых дней войны Валерик ушёл на фронт. Сонечка с тремя детьми шести, четырёх и полутора лет уехать не успела: опоздала на последний уходивший из Одессы пароход. Свекровь спрятала её и детей в подвале в глубине двора, где хранились дрова и дворницкие принадлежности. Но ключ от сарая пришлось просить у дворничихи – тётки, объявившейся в доме года за два перед войной. Эта дворничиха потом и выдала. Через пару дней румынский офицер с двумя солдатами забрал и Сонечку, и её свекровь. Детей не тронул. Пожалел. Соседи разобрали малышей, перепрятали по одному в разных местах. Дворничиха на этом не успокоилась. Через несколько дней во двор ворвались немцы. Эти никого не жалели. Перерыли весь двор. Двоих детей нашли. Забрали вместе с прятавшими их людьми. Третий ребёнок, самый младший, исчез. Исчезла и приютившая его женщина. Куда – никто не знал. И только через несколько месяцев после конца войны пришло одной из соседок письмо без обратного адреса, в котором сообщалось, что малыш жив и здоров, считает свою спасительницу мамой, и поэтому возвращаться в Одессу женщина не намерена.

Одессу освободили от фашистов. Соседи написали в соответствующие органы письмо, перечислили все подлости и грехи дворничихи. Но, может быть, таких дворничих было немало, и именно до этой ещё не дошли руки. Поэтому тётка ходила по двору победительницей и скалила подгнившие зубы: « А ничего мне не будет!» Через неделю её нашли повешенной в дворовом туалете. Прибывшей милиции соседи заявили: «Совесть, должно быть, замучила, что людей выдавала и квартиры грабила».

Всё когда-нибудь заканчивается. Вот и войне пришёл долгожданный конец. Прежние соседи потихоньку возвращались в родной дом. Не все, конечно. Взамен невернувшихся появились новые люди. Были они разные – кто получше, кто похуже. Но всё-таки прежнее лицо двора постепенно восстанавливалось из обломков и развалин.

Зимой было тихо – на то и зима. Но весной двор оживал, наполнялся привычным почти довоенным шумом. Утро, как и прежде, начиналось с переклички двух подруг. Звали их одинаково – тётя Маня. Дружили они, по их собственному выражению, «сколько себя помнят». И хоть были разных национальностей, выглядели и говорили совершенно одинаково. Одна из них жила на первом этаже, другая на втором. Но окна были наискосок, так что им было друг друга и слышно и видно. Так вот часам где-то к семи утра с грохотом распахивалось окно на втором этаже, и на весь двор раздавалось:

– Маня! Ты уже встала?

Внизу с таким же шумом распахивалось окно первого этажа, и оттуда гремело:

– Маня! Ты что-то хотела мне сказать?

– Нет! Я только хотела узнать или ты проснулась.

– Ну, я таки проснулась. Так ты теперь спускайся с твоего этажа пить чай. Я вчера такие коржики спекла, что ты их проглотишь вместе с языком.

– Здрасте! Так я ж таки тоже хотела, чтоб ты поднялась наверх. Я ж прямо с утра нажарила блины, что ты таких ещё не видела.

– Ой, или я не знаю твои блины! Так я уже пошла наверх вместе с моими коржиками.

По воскресеньям после обеда в дворовом садике собирались Миша, Петя и Валера, вернувшиеся с фронта. Когда-то они не дружили из-за разницы в возрасте. Теперь годы войны уравняли их.

Миша до войны был часовым мастером. Его знали все от Соборной площади до Нового базара – у него были золотые руки. Он мог починить любые самые сложные часовые механизмы старинные и «теперишние». С фронта Миша вернулся без пальцев на обеих руках. После войны стало модно натирать полы в комнатах красной мастикой. Миша стал полотёром. А кем ещё можно стать с такими руками? Новую свою работу он ненавидел.

Петя перед самой войной закончил театральное училище и только-только начал работать в Русском театре. Единственная роль, которую Петя успел сыграть, Труффальдино из пьесы Мольера, где нужно было много танцевать. Домой он вернулся без ноги. С театром было покончено. Он научился играть на аккордеоне. И это стало его специальностью: играл перед началом фильмов в кинотеатрах, в ресторанах, иногда на свадьбах.

Валера – тот самый красивый мальчик, муж погибшей Сонечки. Война не только оставила его без жены, детей и матери, она его изуродовала. Левая половина его лица была обожжена и покрыта грубыми шрамами. Но зато у него были целы руки и ноги. В отличие от Миши и Пети он мог работать, как до войны.

Ну, вот по выходным эти «человеческие обломки», как они сами себя называли, сидели в дворовом садике с бутылкой и нехитрой закуской. Петя наигрывал старые довоенные песни, Миша с Валерой негромко подпевали. Заканчивалось всегда одинаково: Петя играл «Семь сорок», Валера и Миша танцевали, положив руки на плечи друг другу. Соседи смотрели из окон и говорили уважительно: – Фронтовики гуляют.

Иногда, выпив чуть больше обычного, кто-нибудь из них срывался на истерику со слезами и матом. И тогда во двор выходила Раиса Анатольевна – старая учительница литературы, у которой все трое некогда учились. Она останавливалась на середине двора и строго говорила:

– Мальчики! Что вы себе позволяете? Кругом же люди! На вас же все смотрят.

«Мальчики» смущённо замолкали, собирали остатки трапезы и разбредались по домам до следующего воскресного дня.

Жила в доме ещё одна Маня. Появилась она сразу после освобождения Одессы с двумя дочками и двумя внучками – детьми старшей дочери. Поселилась семейка в подвале, где когда-то находились контора и склады магазина «Колониальные товары». Подвал этот не был никем занят ввиду его полной непригодности для жилья. Нет, окна там были, но через них всё равно ничего не было видно, потому что выходили они на стенку. Удобств там тоже никаких не было. Но Маню и её семейство это устраивало: чем меньше на них смотрят, тем спокойнее. А к остальному они как-то приспособились. Люди вообще умеют справляться с бытовыми трудностями – это их морально закаляет.

Во дворе третью Маню звали баба Маня-бандерша. За глаза, конечно. А при встрече старались тихо пройти мимо, потому что у бабы Мани был такой «чёрный рот»… Старшая дочка Шурка, по мнению двора, была порядочная. Она где-то работала то ли санитаркой, то ли уборщицей, почти не пила и в свою комнату с отдельным входом мужиков не водила.

Зато младшая Лизка чуть не ежевечерне закатывала шумные гулянки, именовавшиеся вечеринками. Как раз из-за окон, смотревших на пустую стенку, эти гулянки мало кому мешали. Но больше всего Лизка любила выходить замуж. Примерно раз в полгода к дому подъезжала машина. Оттуда, чуть покачиваясь (трезвой её никогда не видели), появлялась Лиза в белом платье, длинной фате, с букетом цветов. За ней, так же покачиваясь, шёл некто с бутылкой. Платье было одно и то же, мужья разные. Одна из племянниц переливала дорогу водой, другая подносила на большой тарелке хлеб-соль. Дальше, как всегда, шла обычная вечеринка с танцами под патефон и выпивку. Под утро, как правило, вместе с уходящими гостями куда-то исчезал и новый муж.

Племянницы пошли в тётю. Они «гуляли». Кавалеры были с Нового базара, из-под Гастронома на углу Торговой, а летом ещё и с Дюковского сада, куда сестрички ходили на танцы. Где они болтались и чем занимались, знали только они сами. Но каждый вечер аккуратно к половине двенадцатого бабушка, т.е. Манька-бандерша, выходила из ворот и громко взывала:

– Зина! Оля! Домой!

После двух-трёх таких воплей из ближайших подворотен выскакивали сестрички, на ходу приводя себя в относительный порядок. За ними шествовали недовольные «кавалеры». И тут баба Маня хорошо прокуренным баритоном оповещала на весь квартал:

– Молодые люди! Разве вас никто не учил, когда нужно приводить домой порядочных девушек?

Затем, обращаясь к внучкам, не сбавляя тона:

– Сколько ещё раз я должна вам сказать – дальше шли сплошные идиоматические выражения – что приличным девочкам полагается в одиннадцать вечера таки сидеть дома с родителями.

Кавалеры медленно отступали, пытаясь раствориться в ночных тенях. Девицы, шмыгая носами, покорно удалялись за разгневанной бабушкой.

Ненадолго становилось тихо. Когда из чёрных тарелок радиоточек торжественно плыли звуки Гимна, двор оглашался пронзительным воплем:

– Выйди, Майка! Выйди! Я кому сказала, выйди! Марш уже домой, наконец! Или я не знаю, что тебе сделаю! – Так соседка с третьего этажа звала домой свою загулявшую кошку.

Это были последние аккорды уходящего мирного летнего дня в старом одесском дворе…

Галина Феликсон