Любовь РОЗЕНФЕЛЬД | Письма без ответов

ПИСЬМА БЕЗ ОТВЕТОВ

Письмо первое

22 июня -13 часов. Ашкелон. Израиль.  Вернулась с «посиделок» в среду. По-нашему, именно сегодня 22 июня 1941 года началась война. Выходит так, что плевать нам на Судеты, на Чехию, на Польшу, «наша» война началась именно в этот день 70 лет тому назад. «Киев бомбили, нам объявили, что началася война…» А справедливо ли это?

Но вспоминали. Те, кому уже было 11 лет, те, кому было 4 года, кому было 3 годика и тот, которому было 17 лет. Именно первые дни начала войны.

Юра М. жил тогда с родителями в Брянске. Леса там вокруг гигантские, о войне узнали как-то случайно. Мальчику было 11 лет. Летали самолёты, много, они летели на Москву, Брянск их не интересовал, выбегали ребятишки и бросали в небо камни. Потом явилось какое-то важное лицо из «органов», конечно, поставило у стенки ответственных за противовоздушную оборону, отчего, мол, не защищаетесь, самолёты не сбиваете? И расстреляли этих людей в самом начале войны. Поставили хиленькую зенитку и стали палить по пролетавшим мимо самолётам. Результатом этого стали методические обстрелы города. А ведь раньше летели себе мимо! Юра с дружком пошли к реке Десне, они выполняли важное поручение, пока офицеры купались, они охраняли их машину.

Купались в реке многие, а немецкий лётчик методично стал расстреливать этих любителей водных процедур прямо в воде. Тем временем по городу уже разнёсся слух, что все, кто был на пляже, убиты, никого в живых не осталось. Мама Юры уже лежала без сознания, когда его с приятелем привёз уцелевший офицер. Мальчишки, как оказалось, лежали под машиной, в тени, на машине остались следы пулемётных строчек, машину фашисты, конечно, расстреляли, а мальчишки остались живы…

В первые дни оккупации немецкие солдаты ещё раздавали детям  шоколадки. Но увидев бежавших из Польши случайно уцелевших евреев, некоторые семьи стали поспешно уезжать, на чём придётся. И у Юры в доме стоял полковник, который сказал, что до вечера вы должны уехать, иначе вас всех, еврейскую семью, уничтожат…

Вспоминал и Вильям, ему тоже было 11 лет, дедушка уговаривал его маму и папу остаться под Киевом, мол, немцы вполне цивилизованные люди, как они могут убивать стариков и детей. Но отец Вили достал где-то лошадь, погрузил семью на подводу и поехали. С мучениями добрались до переправы через Днепр, а там катерок возил небольшие паромы с одного берега на другой. Немецкий самолёт стал бомбить людей, скопившихся у переправы. Вильям помнит, творилось что-то невообразимое, лошади, люди, раненые, кровь, потерявшиеся дети, всё было там, его самого засыпало землёй, потом он уже стоял у бортика катера, куда семье удалось протиснуться, было очень много народа, он прижимал к себе локтем жёлтый портфель, в нём была книжка «Овод», было так тесно, что от толчка портфель вырвался у него из руки, перелетел через борт и плавно пошёл на дно. Какое-то время жили в Поволжье среди давно обрусевшего немецкого населения, которое вскоре было сослано или расстреляно, хотя люди эти верно служили России, никого не предавали… Но, видимо, одно слово «немец» внушало необходимость отгородиться от него или уничтожить его, кто бы он ни был…

Марку С. всего 4 года. Опять же, маму уговорили остаться в городе, где он родился, как-то отрывочно он вспоминает, что остался с отцом, а тот был судим и сослан за Полярный круг. Холод. Снег. Впервые Марк увидел много детей, он смотрел на них в щёлочку в ограде. Это был детский садик, где воспитательницей была наполовину немка Рина Фёдоровна. Она хорошо относилась к детям, если приходило письмо с фронта, его читали детям вслух, а фотографии из конвертов-треугольников показывали всем ребятам. Это когда и Марка приняли в этот садик. Конечно, вся семья Марка погибла в его родном городе. Но никто из заключённых этого не знал. Даже в 43-м и 44-м году они писали своим оставленным жёнам письма, а тех давно уже не было в живых…

А потом отцу Марка предложили, как это тогда называлось, «смыть вину кровью», пойти добровольцем в штрафбат. Вины на самом деле никакой не было. Тогда многие отбывали сроки по неправедным судам «троек». Хорошо уже было то, что не попал под «расстрельную статью!» Но беда в том, что он смыл вину кровью. Погиб. И остался Марк на попечении дяди, потом государства в свои неполные пять лет.

А Иосифу Н. рассказывал дед, как бродил их потерянный отряд с пушечкой. Измученные, отступающие, набрели они на крохотную речушку, метра 3 в ширину. Бросились мыться, слышат какой-то смех. Глядь – на другом берегу, совсем рядом, немцы голые купаются и, глядя на них, смеются. «Русиш солдатен. Шнапс. Сигарете». Им бросали через речушку бутылочки со шнапсом, сигареты. И всё смеялись. Так они и развернулись с добычей, ушли. Было, мол, и такое.

Семён Ц. был уже совсем взрослым, ему 17 лет. Увидел на улице машину, в ней раненый солдатик. Что такое? Женщина какая-то сказала, что началась война. Побежал паренёк брату, который работал в своём фотосалоне. А он как раз фотографировал молодожёнов. Как тут помешать и сказать, что началась война. Стал в передней звонить второму брату, а фотограф смотрит на него как на ненормального. Какая война? Когда ушли молодожёны, он всё рассказал брату…

Очень скоро братья Семёна получили повестки на фронт, пошли на плац, начали строиться. А Семён немного раньше написал в газету стихи о том, как доблестные советские воины скоро разобьют фашистов. На плацу были не только будущие воины, но и провожающие их родные. И вдруг политрук спрашивает, есть ли среди провожающих мать Семёна Ц. Есть! Зачитывает стихи Семёна и его требование отправить его на фронт вместе с двумя его старшими братьями. Мать растерянно слушает, а Семён сжал ей руку и сказал: «Всё равно убегу на фронт!» И тогда мать ответила. «Идут двое, пусть и третий идёт…» Семён сбегал домой за каким-то мешочком и успел ещё стать в строй.  Маленький щуплый,  расстроил старшего брата, «оставляешь мать и сестру одних!» Много перенёс маленький Семён, и тонул, и горел в танке. Но выжил, а братья погибли…

Коротко пишет о себе  Леонид Ф.: «Мне было пять лет, когда мы большой семьей бежали (1941) из горящей Полтавы. Сначала в товарняке, помню, когда вагоны бомбили, все выскочили в поле, девочка стояла над мёртвой матерью и говорила ей: «Мама, мы что, играем в похороны?» Потом семья шла пешком, потом на пароходе, потом на телеге – возница тащил нас в какое-то дальнее башкирское село. И я мечтал: пусть дождь пройдет и всегда видится горизонт, даль…  Сейчас я понимаю – это не оптимизм. Это чувство будущего, свойственное человеку».  Он же как-то рассказал, что жили в эвакуации скученно, женщина спала на печи с ребёнком, она случайно столкнула своего ребёнка вниз, он попал в котёл с горячей водой. Обваренный ребёнок погиб, а она во всём, конечно, обвиняла евреев. «Проклятые жиды!» Евреи бежали от смерти, а, выходит, не имели на это никакого права.

Длинным получается моё письмо…

Письма без ответов – второе и третье

23 июня. 7 утра. Так получилось, что я не закончила писать о вчерашнем дне. Не «дошла очередь» в первом письме ни до Аллы А., ни до меня. Придётся и об этом рассказать.

Алла А. 6 лет вместе с десятилетней сестричкой бродили по улицам родного городка. Даже сарай был «чужой-пречужой», негде отогреться, голод, страх, искусанные комарами, сидели девочки в камышах и видели большие сапоги немцев…  Её маленькую книжечку об этих событиях невозможно читать без слёз… Когда же возвращались в родной городок с мамой из концентрационного лагеря (отец девочек был расстрелян в первые дни войны) буквально вслед за армией-освободительницей шли они пешком, иногда их подсаживали в грузовики, немного проехать удавалось… Алла видела дымящиеся развалины, трупы людей,  раненых лошадей, которые дёргали ногами…

Ну, а мне вообще было 3,5 года. Но что-то позволило мне запомнить отца, которого я видела в последний раз, когда он приехал в отпуск в Подолянцы (название места, где мы временно остановились перед поездкой на Урал мне подсказала бывшая няня, удивляясь тому, что я ПОМНЮ). И вот вижу, как в кино – я перебирала маленькими ручками волокна внутри тыквы, которая стояла на табуретке возле домика. Хлопнула калитка в конце деревянной дорожки, выстеленной досками. Мой брат пяти лет с криком «папа» бросился к калитке, я – за ним. Вошёл мой отец. На голове зелёная пилотка, надетая немного набок, в руках чёрный твёрдый чемоданчик. Он ставит чемоданчик на дорожку, сам присел на корточки, на одно колено посадил брата, на другое – меня. Я посмотрела на него вверх, по его щеке ползла большая слеза… Я повернулась в сторону домика, там наша няня Фрося подняла передник к глазам… Больше ничего не помню…

Ну, вот. Этот день прошёл. Думала – посплю, но поспать мне не дали. Сначала всё время звонил-вибрировал мобильник с каким-то идиотским «кодом доступа». Связалась, дурёха, с сайтом-обманом… Потом в 10 вечера стали бахать салюты, вскочила посмотреть, а они не в обычной месте салютовали. Почему-то тут всегда салюты в 10 или в половине одиннадцатого вечера.

Только легла над самой головой, как мне казалось, стали барражировать большие вертолёты. Туда и обратно с таким ужасным грохотом, что о сне не могло быть и речи. Пошла смотреть по телевизору наш, девятый канал, – не случилось ли чего… Вроде тихо. Так и легла в час ночи. Сбегаю сейчас посмотреть новости. Пока…

24 июня – пятница. Вчера был 18-й Пушкинский вечер в Ашкелоне. Прошёл замечательно. Пришла поздно, почти в 11 часов вечера. Порадовал и монолог нашего Леонида Ф., влюблённого в Пушкина, и квинтет музыкантов из оркестра Зубина Мэта, и солисты этого коллектива. Исполнять квинтет  Ц.Франка в этой аудитории было рискованно (в основном, старики пришли), но слушали. А потом скрипачка Е. Пиковская озвучила «Размышления» Чайковского, а виолончелист –  «Размышления» Рахманинова. Отличный вечер…

Мой Мишутка не приедет ни сегодня, ни завтра. Только в понедельник к 10 вечера. Значит, я делаю, что хочу. Выходить на улицу в эту жару невозможно.  К вечеру, может быть, пойду к морю. Могу вышивать, читать, вернее, перечитывать Флобера. Иногда так обидно, что давно  не перечитывала авторов, которых любила. Ведь в разных возрастных периодах всё воспринимается совсем по-иному. Помню, как я читала «Войну и Мир» Льва Толстого, сначала в 16 лет, потом позднее, потом в лет 40. Такие бездны открываются… И как всё успеть?! Нужно СРОЧНО развести краски и исправить то самое море, которое я изобразила пару лет тому назад. Вернее, небо над морем. Надо, надо.

Подкрасить рамку картинки-батика, которую я нашла и затащила в дом. Надо подкрасить лаком рамку ещё одной небольшой картинки, довольно яркой, восточной… Надо поиграть, ведь руки, даже такие хитрые как у меня, становятся негибкими! А железная дорога! Я так давно её не раскладывала. Сначала нужно вытащить ковёр, убрать. Прекрасно, что помыла аквариум. Он давно у меня таким красивым не был. Получу деньги, куплю фильтр, мой испортился окончательно. Вы свободны, мадам!

Письмо четвертое

27 июня – понедельник. Молодец, Любочка! Сделала то, что хотела, не всё, конечно, но небо над морем исправила. А вот стало ли лучше, не знаю. Когда закончила раньше это море, Мишка мой – очень строгий ценитель – на этот раз сказал одно, но ценное для меня слово: «Дышит». Вот приедет он сегодня, покажу небо. Что скажет? Обычно он мягко высмеивает мои потуги. Рамку подкрасила, а маленькую покрыла лаком. Чуть-чуть вышивала, играла, тоже чуть-чуть. Но почти не выходила, ведь день сегодня, а завтра – хороший день – получаем пособие. Тогда можно бы и развернуться, оплатить всякие платёжки, что-то купить. Куда выходить в эту жару, когда нет денег! А на кухне стояла сравнительно недолго. Такие будни.

В среду иду на наши собрания, в четверг – презентация альманаха «Юг»(«Даром») и сборника русскоговорящих поэтов Ашкелона. Пойду. Есть идея для выступления. Напишу в своё время. А ещё в среду, послезавтра пойду к ЛОР-врачу спасаться от пробки в ухе. Капала, капала, стала совсем глухой на одно ухо. Мне позвонили по телефону, я приложила трубку к левому уху. А правым не слышу, в двери мне звонили минут 10. Я пошла посмотреть, т.к. была предупреждена, что ко мне идут… Во! Какие проблемы.

…Ну, приехал сын, посмотрел на картину, не понял, что изменилось,  и как попугай, опять повторил мне своё: «Нет объекта!» «Какой тебе ещё объект нужен? Море есть, небо есть, хватит!» «Нет, сделай маленький пароходик вдали и надпиши: «Флотилия свободы приближается к сектору Газа». Такие пироги! Сфотографировала, но фото есть фото. Не знаю…

Письмо пятое

30 июня 2011г. четверг. Перенесли презентацию на другой день, решила немного повышивать. И тут же вспомнила, как в редкие свободные минутки вышивала мама. Она меня не учила, но я смотрела и запоминала. Никогда сама не вышивала, но помнила, как это делается, о чём-то догадывалась… А ещё я тут же вспомнила мамину вышивку на наволочке, это была моя любимая подушечка. Мама вышила такой красивого петуха с ярким хвостом!

А потом мама сказала, что отправила эту подушечку папе на фронт. И я всё приставала, что хотела бы поменяться с ним подушечками… В прошлом году я наконец-то напечатала все 55 писем отца с фронта. И увидела в приписке к письму маме 13 мая 1943 года:

«На минутку замечтался и «очутился» в ВРК, вызвал тебя и детей и по радио разговаривал, даже прослезился. Это всё произошло  в течение моего пятикилометрового перехода домой после «поисков». Как прошёл грипп у Любочки? Дорогая доченька! Очень тебя обнимаю и целую за то, что ты слушаешь бабушку и маму. Люблю тебя и за то, что ты меня не забываешь и всегда кричишь: «Здравствуй, папа. Папа, где ты?»

И немного позднее 20 мая 1943 года: «Дорогая доченька! Мне мама пишет, что ты хочешь обменяться со мной подушечками. Я согласен на это. Сохраняй её, я скоро приеду домой и мы обменяемся».

Не приехал. Погиб 21 января 1944года.

Вот такие ассоциации во время вышивания. Помню на украинском языке стихи: «Вишивала я узори з тривогою пополам»…

Письма без ответов – шестое и седьмое

3 июля – воскресенье. Может ли превратиться сова в жаворонка? Может, как оказалось. Мне всегда легче было заниматься «своими делами» ночью, что-то писать, читать. В доме тихо. Я всегда думала, что только старики и ненормальные встают в 6 часов утра. И вот я стала старухой, ложусь рано, встаю в 6 часов, иногда даже раньше… Может быть, потому, что в доме тихо и днём, и ночью. Сегодня встала почти в шесть.

Успела увидеть яркое оранжевое солнце, которое только что взошло. Буквально через минутку оно спряталось в серую полосу тучи, я постояла, и скоро солнце вынырнуло из-под полосы, но оно стало уже не ярким, оранжевым, а белым. Потом снова под тучу и, наконец-то, ещё и семи часов нет, а оно уже раскалённое, сияющее, невозможно смотреть. Тихо… Нормальный народ ещё спит, очевидно. Посмотрим, что будет сегодня. У нас это первый рабочий день недели. Йом ришон (день первый). Мишка пока спит, я уже всё приготовила ему на завтрак и с собой «на вынос». Совсем стал взрослым, но смеяться и прощать не разучился…

К вечеру смогла выйти, пошла к морю, там, как всегда в последнее время встретила земляков, семейную пару, которая кормит в парке котят и лисицу с потомством. Попыталась чуть ближе подойти к лисице, но она отбежала. Боится. Пошла к морю. Успела к закату. Яркое, сияющее море, солнце – раскалённый круг, тянется к воде. Ещё немного, вот-вот, круг сейчас уже превращается в большую грушу по форме, а я начинаю считать. Посчитала до 157, я стояла чуть выше линии горизонта. Вот и последний краешек яркого диска исчез в воде, а море стало просто малахитовым. Сразу же стемнело.

Так мне сегодня посчастливилось увидеть и восход, и закат.

10 июля – воскресенье. Вожусь по дому. Вышиваю, читаю, пишу, иногда говорю по телефону, варю обед, если Мишка говорит, что приедет. Вчера вышла на улицу. Жара… Духота. Идут два мальчика из синагоги (Бейт кнессет) в чёрных костюмах, под пиджаком белая рубашка. Привыкли? Пробегает девочка в длинной чёрной юбке почти до щиколоток, ноги в белых чулках. В эту жару ей нельзя побегать в короткой юбочке, без чулок. Нельзя. Спасибо, что пока она маленькая, голову можно не закутывать платком, можно не надевать шляпу-кастрюлю, чтобы ни один локон не был виден. Зачем? Почему?

«Где я? Что я здесь делаю?» На секунду вспомнился город, где родилась, глаза мигом наполнились слезами. Почему? За что? Только на минутку…

Вспомнился фильм по Л.Н. Толстому «Простая история», лежит умирающий, в прихожей родственники и знакомые ждут, когда он отойдёт, а в его комнате только маятник ходит туда-сюда и слышится умирающему два вопроса: «Кто ты? Что ты? И снова: кто ты? Что ты?»

А потом пробежал мимо темнокожий эфиопский мальчишка без всякого костюма, без кипы на головке, он обернулся, посмотрел на меня, засмеялся и сказал: «Шалом!» Тут я повеселела, раз дети ещё узнают меня, несмотря на то, что я в тёмных очках.  Наверное, я на месте.

Письмо восьмое

Всё быт и быт… Какие-то скучные дни пошли… Жара. Приходится сидеть дома. Возня по хозяйству, замена крана, который потёк… обострение радикулита от малоподвижного образа жизни. А вечерком удалось как-то сбегать к морю, сделать несколько снимков, подышать бризом…

У нас почти всегда по вечерам штормит. Нет волнореза.

Когда понадобилось купить новый смеситель на кухню, ждала открытия магазинчика «Всё для дома», рядом – грузинская продуктовая лавка. Уже в начале девятого парень принёс ящик с лавашем. Хозяин не расплатился с ним, очевидно, сын работал дома, выпекая лаваши… Потянулись к лавке грузины, в основном мужчины. Хозяин, которого по-домашнему покупатели называли Яшей, быстро укладывал по два лаваша в пакет. Так по два и покупали. Пришла пожилая женщина в традиционных грузинских чёрных одеждах – длинной юбке, чёрном платке на голове. Там почти круглый год женщины носят траур по какому-либо родственнику. Здесь традиции помнят.

Пришла и другая женщина покупать свежий лаваш, она сильно хромала,  полная, без всяких платков или длинных юбок. Мужчины помимо покупки лаваша интересовались газетами, выставленными на открытой стойке, некоторые покупали газеты, иные просматривали их тут же на месте.

Вечер в этот день показался мрачным. Небо заволокли тучи – серые, тёмно-зелёные, чёрные, но меня уже не обманешь. Раньше я повторяла как затверженный урок «солнце село красно – завтра будет ясно» или «солнце село в тучу, жди на завтра бучу». Здесь ничего подобного. Вечером может быть темно, и солнце может зайти в тучу, а утром всё равно посветлеет, и наступит привычная жара. Сегодня чуть позднее солнце выплыло из туч. Нет, конечно, я понимаю, что дождя нам ждать ещё месяца два, как минимум. Август. Разгар лета.

Письмо девятое

Ну что тебе сказать… Как живу? Ничего. Поехала автобусом на кладбище – не так, как чаще всего, не в пятницу утром, а в понедельник. Краном же протекающим занималась дома…

В понедельник собралось в эту поездку мало народу. Ведь только один раз в день автобус №8 отвозит людей на кладбище, через 40 минут этот же восьмой номер приезжает и забирает ожидающих.

Я пошла к месту успокоения брата, пришла вовремя, нужно сказать. Похозяйничала, скорее всего, ворона, выбросила часть цветов из гранитной вазы на землю и сделала свою отметину на чёрном граните. Я всё помыла, навела порядок и пошла к друзьям-писателям и поэтам в конец длинного ряда. Помыла не в первый раз плиту Вадима Летова, который ушёл от нас совсем недавно. Тяжело болел… К сожалению, и плита неважная, и никто не посещает его, как видно, потом подошла к памятнику нашему чудесному поэту Якову Тублину. Рядом для кого-то готовили место… Побывала и у Иосифа Гуммера, с которым дружили, он ушёл первым из них 5 января 2011 года…

Совсем недавно перечитала его «Ведьмину историю», буквально проглотила за пару часов. На обложке он в военной кубанке, молодой, бравый… Ох и досталось ему в жизни! И вербовали, и клеймили, и затыкали рот, а выстоял, не поддался… Одно хорошо, что ушел почти в 90 лет… Времени хватало, я медленно пошла к выходу. Красивые памятники, можно сказать помпезные дворцы с балдахинами, особенно у тех, кто с грузинскими и бухарскими фамилиями. Помню, почти два месяца на одной свежей могильной плите лежал шикарный выходной молодёжный костюм, красный пиджак, белая рубаха, галстук, брюки – всё как надо, даже на плечиках. Лежал этот костюм на плите долго-долго на солнцепёке, и никто не брал…

Так видимо глубоко было отчаяние людей, потерявших близкого молодого парня!  «И поносить не успел новёхонький костюм…»

И вот стою я в ожидании автобуса и думаю, что если в этом городе у меня есть СВОИ могилы, значит, это уже мой город… А автобус всё не идёт. Спросила время, уже лишних двадцать минут стоим. Бросил, значит, нас водитель автобуса. Другого транспорта нет, только если пройти пешком по жаре довольно далеко. А что делать? Пошла. Увидела остановку на противоположном конце улицы, дождалась автобуса, как спасения. Ведь и вода, взятая с собой, уже закончилась. Тяжёлый был день.

А потом иду по улице, музыка гремит. Оглянулась – точно, как я и думала, хасид едет в своём весёлом фургоне. Когда машины останавливаются на красный свет светофора, он выскакивает из кабины в своём белом костюме с торчащими чёрными руками и ногами, сухой, загорелый и пляшет под музыку, вскидывая руки вверх, подпрыгивая, его закрученные пейсы танцуют над плечами. Люди оглядываются и улыбаются. Хасиды – весёлый народ! Как только зажёгся зелёный свет, он запрыгнул в машину, и поехали вместе со всеми. Перед следующим красным сигналом он снова будет неутомимо подпрыгивать и поднимать всем настроение…

Вот так и живём…

Любовь Розенфельд

Подготовила к публикации Зинаида Вилькорицкая 

Редколлегия американского литературно-художественного альманаха «Новый Континент» (Чикаго, США) продолжает публиковать произведения нашего автора и замечательного человека Любови  Розенфельд, жизнь которой оборвалась 13 ноября 2018 года. Сегодня – годовщина. Светлая память тебе, Любочка…