Лиза Азвалинская | Кредитная история

Кредитная история

Было восемь часов утра. Старик Харви, опираясь на палочку, выходил из синагоги. Зачатый где-то в России, но рождённый в Америке, так что эмигра­ции он никак не почувствовал, Харви досталось одно из самых модных в те годы имён, что в сочетании с фамилией Кофман ему всегда казалось звучным и даже щеголеватым. Харви было за восемь­десят, возможно, ближе к девяносто, точный свой возраст он из суеверия не разглашал.

За долгие годы с Богом у него сложились свои отно­шения. Отношения эти были если не дружеские, то основанные на взаимопонимании. Со своей стороны Харви избегал некошерного, соблю­дал все праздники и субботы, а последние лет двенадцать каждый день начинал с молитвы в синагоге.

Всё это делал он по привычке, но без излишнего рвения, и не из страха, а скорее из уважения. Вера его сплета­лась с доверием. Тем доверием, какое существует в мире животных и растений, которые не понимают как, не знают почему, но чувствуют: всё, что должно с ними произойти, непременно произойдёт надлежащим образом в соответствии с их родом, ви­дом и разновидностью. И принимают это благодарно, независимо от того, что выпадает другим.

В самом деле, может ли ромашка жаловаться на то, что рядом с ней благоухает роза? Может ли куст сире­ни за свалкой мусора завидовать цветущему на видном месте? Может ли дворняга возом­нить себя породистой и страдать от несправедливости, всё равно оставаясь дворнягой?

Не обременённый учёностью, Харви всю жизнь про­работал в мясной лавке. Словно созданный под деви­зом «Если хочешь быть счастливым — будь им», у него был простой и ясный взгляд на вещи. Он как бы не замечал всего, что было ему недоступно, и умело поль­зовался тем, что было дано. К той силе, которая при­вела его в этот мир, он относился как к ветру, — если ему не противоречить, он всегда будет попутным. Поэтому несмотря на неурядицы, лабиринты и тупики, на которые каждый натыкается в жизни, в душе у Харви всегда царил образцовый порядок. Он давно нащупал ту грань, согласно которой распределялись роли. И ему ничуть не мешало, что где-то за этой гранью, на ка­ком-то высшем этаже всё решалось без его ведома. Ему вполне хватало нижнего этажа, предназначенно­го для деятельности человека, и тут-то он блистал со­образительностью, остроумием и всевозможными вы­думками. И, возможно, за то, что почти не утруждал Всевышнего ни жалобами, ни огромным количеством просьб, Харви удалось не только добраться до пре­клонного возраста, но и сохранить в душе ту озорную искру, за которую в детстве его называли проказни­ком, в юности шалопаем, а в старости…

В старости Харви сделался коммерсантом. По его мнению он так преуспевал, что иногда недоуме­вал, почему не занялся этим раньше.

Однажды по воле случая Харви попал на оптовую базу галантерейных товаров, где поначалу клиента в нём не распознали. Но то ли из уважения к его возрасту, то ли оттого, что Харви сразу же вытащил деньги и этим произвёл впечатление человека дела, в ви­де исключения ему продали в качестве образцов не­сколько вещей на его выбор. Так у него сложился ас­сортимент бижутерии.

Вернувшись домой, он внимательно осмотрел товар. И по тому, как он разглядывал каждую вещь, Фрида поняла, что в нем зреет замысел.

У самой Фриды, кроме сверкающей чистоты в квар­тире и вкусного обеда, никаких других замыслов не было. Из-за плохого зрения она носила боль­шие очки с толстыми стёклами, отчего казалась ещё серьёзнее, чем на самом деле была. Многое из того, что могло прийти в голову Харви, было ей недоступно. И она это знала, поэтому к занятиям мужа всегда относилась серьёзно и уважительно. Она свято помнила слова, которые он произнёс, когда делал ей предложение: «Фрида, ты со мной не пропадёшь…»

Рано утром Харви осторожно спускался со сту­пенек и, как только садился в свой «Олдсмобил», сразу же молодел. Потому что автомобиль слушался его го­раздо лучше, чем собственные ноги. По старой памяти, он всё ещё умел заехать в такое узкое место, что мно­гие не рискнули бы.

По понедельникам он ездил в банк, где понемногу снимал с пенсии. По вторникам возил Фриду в парик­махерскую, откуда она выходила с аккуратно уложен­ными седыми локонами, строгая и правильная, как учительница. По средам предпринималась поездка за кошерной курицей в тот магазин, где Харви все знали. Все эти места, как и прочие, которые он посещал, помимо своего назначения, представляли собой огромный рынок сбыта.

Обычно в банке Харви появлялся в тот час, когда там было немноголюдно. Он направлялся к выбран­ному окошечку и проделывал свою финансовую опе­рацию. При этом он поглядывал на девушку, которая отсчитывала деньги и неожиданно восклицал: «Какие пре­красные голубые глаза!», если глаза у девушки дейст­вительно были голубыми. Но если глаза оказывались карими, он тут же вносил поправку в комплимент. Или если глаза, увы,не дотягивали до прекрасных, Харви умел моментально сориентироваться и отыскать другие достоинства  — причёску, носик или, на худой конец, блузку.

Лицо у девушки озарялось улыбкой. А Харви как бы невзначай вынимал из кармана несколько пар серё­жек или браслетик и говорил:

— Вот полюбуйтесь, вчера прислали новые образцы. У меня в Гонконге фабрика по производству… через месяц будут продаваться в «Bloomingdale’s» по… — и он загибал цену. -По-моему, вам это очень пошло бы, конечно, если хотите… Вам по себестоимости.

Из жизненного опыта Харви знал, что человеку должен быть предоставлен выбор. Но выбор должен быть таким, чтобы мысли не путались и человек не распылялся. Поэтому больше трёх предметов сразу он не вынимал. Говорил он уверенно, несколько небреж­но, поскольку войдя в роль, сам искренне верил в то, что у него фабрика в Гонконге, и всем своим видом излучал доверие. В эту минуту маленький, аккурат­ный, словно усохший до окончательного размера, Харви становился значительным и солидным. И де­вушке казалось, что ей выпадает случай, который нельзя упустить. Не говоря о том, что цена всегда бы­ла доступной, так как Харви зарабатывал не больше доллара или двух.

Несмотря на то, что бижутерия продавалась легко, как будто сама собой, к бизнесу Харви относился серьёзно и готовился к каждому выходу. Особенно тщательно он готовился к посещениям врача. В поликлинике было много знакомых медсестёр, и пока ему измеряли давление, Харви мысленно раскладывал товар. Дома у него имелся отдельный конвертик, куда он складывал прибыль, и обычно к концу недели сколько-то долларов там собиралось.

Когда он вновь появлялся на базе, чтобы пополнить и обновить ассортимент, то выглядел важно, как че­ловек, который достиг мастерства и потому заслужен­но преуспевает. Выбирал он долго, в соответствии с модой и своим вкусом, пробовал торговаться и требо­вал внимания, достойного самых почитаемых клиен­тов. Зато честно рассчитывался тут же на месте, ни­когда ничего не возвращал — и его уважали.

С наступлением холодов он с Фридой своим ходом уезжали во Флориду, где проводили зимние месяцы. На протяжении двадцати лет они снимали одну и ту же небольшую квартирку, которую при небольшом взносе за эти годы давно могли приобрести. Но Харви не любил жить впрок, связывать себя имуществом и загадывать на будущее. Возможно, по своему просто­му пониманию, что будущим распоряжается не он. Во Флориде их встречали пальмы, солнце, старые соседи, знакомые и дополнительные возможности.

Таким образом, в старости, как и в молодости, Хар­ви жил по своему разумению широко, свободно и со вкусом. В кармане у него всегда водилось несколько лиш­них долларов. Это ему позволяло жить широко. Чувст­вовал себя он свободно, как птица, которой даны крылья. И уверенность в том, что, несмотря на недуги, эти крылья будут служить до тех пор, пока им предоставлено небо. И наконец, Фрида по-прежнему остава­лась девушкой в его вкусе.

Выйдя из синагоги, Харви нашёл глазами свой «Олдсмобил» и неторопливо поплёлся к машине.

На улице стояла весна. Всё вокруг зеленело. Послед­ние дни апреля отчётливо переходили в май. И ещё не наступивший май подхватывал пробудившуюся ве­сеннюю ноту, чтобы вознести её до новых высот, за­звучать насыщенее и ярче, провозглашая всеобщее цве­тение. Под помолодевшими деревьями горделиво тя­нулись вверх острые пики тюльпанов и покачивали белыми головками нарциссы. Раннее солнце нежно золотило облака. И дыхание утра сливалось с дыхани­ем весны, как в поцелуе двух влюблённых, наполняя воздух обещанием счастья.

Машина стояла неподалёку, под тополем. На его вет­ках совсем недавно, позже, чем у других, вылупились молодые листочки. Они казались робкими и смущёнными, будто стыдились своего опо­здания. От легкого дуновения ветерка они прогибались, словно впервые пытались попробовать себя в танце. Ещё неумело двигаясь в такт только ими слышимой музыки, они настороженно ловили лучи солнца, словно оценивающие взгляды, пытаясь разгадать, как у них получается. И ощутив одобрение, обретали уверенность, наливались си­лой и начинали шелестеть, как все остальные.

Мысли у Харви были невесёлые, такие же невесё­лые, как вчера и как позавчера. Они кружили над ним, как рой мошкары. Он их отгонял, а они опять возвращались. За дни и недели эти мысли не отступали, а накапливались, напоминая симптомы, которые никак не проходят, превращаясь в диагноз. Харви чувствовал горечь. И глядя на листья, солнце, цветы, ему казалось, что он сам по себе, а они сами по себе, что ничего его с ними больше не связывает. То, что в нём надломилось, как он ни надеялся, как ни старал­ся, — не срасталось, не заживало, а только станови­лось глубже, как трещина, которую ничем уже нельзя скрыть.

Это случилось полгода назад. Осенью Фрида умерла. Вдруг загрустила, слегла, перестала есть и умерла. Просто, как голубка, вспорхнула и улетела. Во Флори­ду Харви один не поехал, а про бижутерию и вовсе забыл. Он остался один среди осенних дождей и не­привычных зимних холодов, карабкаясь от одного дня к другому, цепляясь за знакомые вещи и едва находя себе место. Раз в неделю приходила женщина убрать и сготовить, но всё было не так. Как заброшенный сте­бель бессознательно тянется к свету, не потому, что такова его воля, а просто потому что в этом единственный способ существовать, так и Харви утром, открыв глаза, совершал ритуал жизни, по инерции делал то, что необходимо, но ни к чему не стремился и ничего не желал.

Хотя втайне он ждал весны. Он верил в неё, как в лекарство, способное залечить его рану. Он помнил, как, возвращаясь из Флориды, его охватывала радость при виде цветущих кустов и шелестящих деревьев. И ему казалось, что этот кипящий жизнью весенний по­ток подхватит его с собой, как песчинку, закружит своим вихрем, и он как-то приспособится и вновь об­ретёт себя. Но пришла весна, всё зацвело, а для него ничего не изменилось.

И вот сегодня утром в синагоге после заученных наизусть молитв, которые прославляли Всевышнего, его мудрость и милосердие, Харви обратился к нему не по форме, выражаясь словами, которые сами выплыли из души. Так он делал всегда, когда заходил в тупик, когда не знал, что дальше — он просто мыс­ленно возносился к тому высшему этажу, где верил: ему покровительствовали и шли навстречу, и вопро­шал о том, что сам разрешить не мог. И всегда вслед за этим он что-то ощущал в душе — то, в чём находил ответ.

А сегодня он, хоть и почувствовал облегчение, но не то, на какое надеялся. Это напоминало случай, как если бы он допоздна засиделся в гостях. И вот сказал, что пора уходить. А ему, хоть и рады, и улыбаются, но не удерживают. А наоборот: соглашаются, что, мол, в самом деле пора.

И Харви понял, что всё ни к чему. Как будто где-то в закоул­ках души он и сам всё знал, но теперь это подтвердилось, рассеяло последние сомнения и исключило надежды. И вместе с тем он не почувствовал ни страха, ни обиды. В нём наступила ясность. Он просто понял, что время пришло, как приходит время кому-то родиться, а кому-то выпорхнуть из гнезда. И нет в этом несчастья, и нет не­справедливости. Есть заведенный ход вещей, так мудро продуманный, что ничто не может его нарушить.

Так кружатся и опадают листья. Но с ними, как и без них, всё продолжается. Так идут часы, добираясь до того часа, который нужно пробить, и идут дальше. И Харви вдруг почувствовал, что Фрида где-то совсем рядом и что она ему ближе, чем сын с внучками, чем соседи, чем всё, что его окружает.

Охваченный этой ясностью, он сел в машину и тронулся в путь. Он проехал несколько светофоров, не думая о том, куда едет. И только на полпути сообразил, что направляется в магазин за курицей, потому что сегодня среда. Так он доехал до магазина. Но не вошёл. Он представил себе, как его будут приветствовать, гово­рить о погоде, справляться о здоровье, а он будет плохо понимать, как будто вдруг заговорил на другом языке. И не выходя из машины, он развернулся и по­ехал домой.

Он медленно выбрался из машины и, тяжело опира­ясь на палочку, потому что ходить показалось совсем трудно, дошёл до подъезда. По привычке, как делал это всегда, достал почту и, останавливаясь на каждой ступеньке, дошёл до своей двери.

Квартира ему показалась слишком большой, незнакомой. Он оста­новился на пороге кухни, совсем не зная, что делать дальше. И словно в нём всё перепуталось, самые далёкие события, какие-то незначительные эпизоды, давно за­бытые мелочи с удивительной ясностью стали выдвигаться вперёд. А то, что происходило совсем не­давно, казалось насущным и важным, стало отодвигаться. И опять показалось, что Фрида где-то рядом, будто притаилась в соседней комнате.

Перед его глазами стали проплывать все блюда, которые она умела готовить из курицы. И так отчётливо, что слышались даже за­пахи… Иногда она фаршировала курицу рисом с грибами, иногда запекала с яб­локами… и вся квартира наполнялась таким арома­том, что сразу тянуло к столу. А фаршированная шейка, особенно к праздникам! У Фриды она не рассыпалась, она растворялась во рту. А её знаменитые пирожки с куриной начинкой из вытяжного теста! Но больше всего он любил Фридин бульон. Он всегда получался пахучим, прозрачным, с золотистыми «глазками» на поверхности. Харви хорошо разбирался в курах. Из лишь бы какой курицы такой бульон не получится. И хотя есть не хотелось, он подумал, что вот от тарелки такого бульона он и сей­час бы не отказался. А ведь сегодня был уже почти в магазине, но курицу не купил… может, стоило? А с другой стороны…

Он опять растерялся. И чтобы отвлечься, собраться с мыслями, стал перебирать почту. Как обычно, почту он раскладывал на нужное и ненужное. Счёт за теле­фон отложил направо, чтобы оплатить. Рекламки и объявления — налево, чтобы выбросить. Тут он увидел конверт из банка. Банк был незнакомым, из другого города. Харви подумал, что это ошибка, и уже собирался от­ложить конверт, но всё же открыл. И тут оказалось, что письмо адресовано было ему.

Письмо начиналось с поздравления. Первым словом значилось «Поздравляем!», дальше крупными буквами сооб­щалось, что ему, мистеру Харви Кофману за безупреч­ную кредитную историю предоставляется дополни­тельный кредит в сумму до двадцати тысяч долларов.

— Какая кредитная история? — недоумевал Харви и, напрягая память, стал перебирать всё, что когда-либо брал в долг. – Может, дом?

Когда-то в молодости у них с Фридой был небольшой домик, на который брали ссуду в банке. Но это было очень давно. И давно его выплатили, и давно продали. Больше ничего он не мог припомнить.

Вообще-то Харви долгов не признавал. Наоборот, он всю жизнь уважал наличные. Они выражали стиль отношений, узаконенный в мясной лавке, где, полу­чив покупку, требовалось за неё уплатить. Этот стиль был прост и понятен. Он чётко очерчивал, что твоё и что не твоё. Тут он вспомнил, что была у него ещё кредитная карточка «Visa», которую когда-то оформил сын. Пользовался ею Харви считанные разы, как бы недолюбливая за то, что она вносила путаницу в его расчёты и некоторым образом умаляла достоинство наличных. Но выходит, она-то и сотворила ему кредитную исто­рию.

Тут Харви разволновался. Это письмо с поздравле­нием, попавшее к нему в руки, когда он не был уверен, нужна ли ему ещё курица, звучало насмешкой. И он возмутился:

— Да на что мне кредит? Что мне с ним делать? И во­обще, где это видано, чтобы человек не изъявлял желание, а ему предоставляли… И как это можно, не глядя на человека, одалживать деньги?

Ему вспомнилось то далёкое время, когда они с Фридой брали ссуду в банке.

С ними здоровались за руку, задавали вопросы. А они явились принаряжёнными, улыбались и, конечно, произвели впечатление очень достойных людей. Тут у него возник вопрос: как же это получается? Конечно, он, Харви Кофман честный человек. Но вот как они в том банке, в другом городе, знают об этом?

И опять он подумал о своём. Он почувствовал, что отстал, что этот мир с компьютерами, технологиями и всякими нов­шествами обогнал его, не оставил места для его пони­мания. И это ещё раз лишь подтверждает одно: нечего ему в этом мире больше делать.

На этом месте вполне можно было остановиться, по­тому что стало неинтересно. Но не иначе, как из уп­рямства, Харви продолжал читать.

А дальше красочно описывалось всякое-разное, на что эти деньги предлагалось употребить. Путешествия, драгоценности, кра­сивые, изысканные вещи не просто перечислялись, а оживали в сверкающих красках. И всё это выглядело так заманчиво и вместе с тем так доступно, что у любого человека с нормальным аппетитом должны были потечь слюнки.

Тут в Харви заговорила старомодная логика челове­ка, который ещё недавно считал себя коммерсантом. И сводилась она к тому, что если что-то дают, то за это что-то хотят. И именно этот пункт, это самое главное, заинтересовало его, как неизвестное в урав­нении.

Но дальше говорилось только о том, как быстро и удобно можно воспользоваться деньгами. Достаточно лишь вписать имя в чек на желаемую сумму, разуме­ется, не превышая лимит, и положить на свой счёт в банке. И вправду, здесь же был пустой чек с отпеча­танным его, Харви именем, чему он подивился — так складно и предусмотрительно это было.

Он почти дошёл до конца и только в самом низу, словно это была пустая, не заслуживающая внима­ния формальность, сообщались условия. Написаны они были таким путаным языком, что половины Хар­ви не понял. Но всё же он безошибочно уловил, что при грабитель­ском проценте условия выставлялись кабальные.

Но больше всего его возмутил размер букв, которыми об этом писали. Буквы выглядели крошечными, словно умышленно, чтобы их не заметили. Они казались какими-то игрушечными по сравнению с крупными, торжест­венными буквами, которыми начиналось письмо. Это Харви показалось особенно хитроумным. А всё письмо воспринималось ловко продуманным трюком, умелым заманиваем в ловушку. И он с отвращением бросил его в стопку не­нужного, словно ему предлагали нечестную игру или пытались подсунуть что-то некошерное.

— Мошенники, ах, мошенники, — бормотал он, вы­ходя из кухни. Но словно пробудившись от собст­венного гнева, он почувствовал знакомую делови­тость, с какой обычно собирался во Флориду, прове­ряя, всё ли на месте, ничего ли не пропущено. И стал самому себе перечислять: место на кладбище куплено рядом с Фридой, похороны оплачены, завещание есть.

По завещанию всё оставалось сыну:  счёт в банке, вещи, машина. Но машина старая, зачем она сыну? Запонки золотые, сейчас такие не носят. Счёт в банке есть, но на счету совсем не густо. Выходит, и завеща­ние не нужно. Да и сын не нуждается и ничего не ждёт.

И тут в первый раз, как от лёгкого сквозняка, Харви обдало давно забытым чувством новизны, волнением перед неизвестностью; перед тем, что не с чем сравнить, потому что такого ещё просто не было. И в то же время появилось странное чувство, словно он что-то забыл, выпустил из виду и из-за этого что-то выходит неправильно, не так… Но что? И как знать, как правильно? Ведь когда шёл на свидание и в пер­вый раз целовал Фриду, разве знал он, как правильно?

И опять из памяти выплыли годы, когда он был мо­лодым… весельчаком, заводилой, артистом.

Да, да, он был артистом. В любительских концертах у него был свой номер, очень даже неплохой. Харви выходил  на сцену в костюме цвета кофе с молоком, пел купле­ты и отбивал чечётку. Но вся «изюминка» была в самом конце, когда он подбрасывал в воздух шляпу, выжидал мо­мент, изгибался, и шляпа падала ему прямо на голову. А он делал отрепетированную гримасу и, помахивая тросточкой, удалялся. И как только заходил за кулисы, раздавались аплодисменты. Тогда он выходил на сце­ну и раскланивался. Вот эта концовка «делала» весь номер. Харви тяжело опустился на диван.

В его видавшей виды голове забушевали волны сравне­ний, ассоциаций, примеров из жизни. Как художник смешивает краски, он смешивал прошлое с настоя­щим, эти неравнозначные составные жизни, выбирая из всей палитры то, что запомнилось самым ярким и впечатляющим. И вдруг вся жизнь показалась ему «номером», который не вяжется с концовкой. У него сжалось сердце и заболело непонятной тупой болью, не похожей на ту, какой обычно оно болело.

А какой же она должна быть, эта концовка? Какой она может быть? Но без неё как будто всё перечёрки­валось, получалось бесцветно и плоско. И он почувст­вовал себя несчастным. Выходит, он какой-то нику­дышный старик, который ничего не видел, и ничего в этой жизни не понимал. А если понимал, то в чём это вы­ражается? Где доказательство того, каким он был? Должен же остаться след… как мелодия от запомнив­шейся песни. Песня закончилась, а мелодию напевают. Должна же остаться хоть нота, но созвучная жизни. Пусть слегка грустная, потому что всё уже в прошлом, но лёгкая, жизнелюби­вая, запоминающаяся. Такая, чтобы оставалось тёплое чувство, приятное воспоминание, как… от хорошего застолья?

— Вот, вот, именно, — обрадовался он, словно нашёл правильную тональность, — хорошее застолье запоминается. О нём всегда вспоминают с улыбкой. Сначала, как водится, выпили, закусили, а потом расслабились, шутили, выдумывали, дурачились… и опять пили и закусывали. А на столе — всего не пере­честь. Блюда особые, такие готовят не каждый день. И выпивки столько, что хватило бы до утра. Да, вот такое застолье не забывается. И после него всегда ещё остаётся… И то, что остаётся, на следующий день кажется даже вкуснее.

Он запнулся, будто шёл-шёл, заблудился, вы­шел, но в  незнакомом месте. Это явление, в котором он лично столько раз убеждался, удивило его. Почему это так? Почему то, что остаётся на следую­щий день, всегда вкуснее? Теряясь в догадках, он пе­ребирал доводы, как ключи перед запертой дверью. Но так и не найдя вразумительного ответа, только смутно почувствовал, что в мире есть нечто универсальное, обще­принятое, чем всё измеряется. И по этим негласным мерками предвкушают, ценят и восхищаются. И это не прихоть… так было задумано. Значит, в этом скрывается смысл.

Мысленным взглядом он увидел перед собой лицо сына. Не те­перешнее лицо взрослого мужчины, а лицо мальчика лет восьми, которому только что вручили коробку с подарком. И ему не терпелось её открыть.

Вспомнилось да­же не всё лицо, а только одни глаза. Сын был похож на Фриду, и глаза были Фридины. Только иногда от неожиданной радости, от удивления у него в глазах начинали сверкать озорные искры. Точь-в-точь такие же, как у Харви. И Харви в эту минуту безумно захотелось, — никогда ничего так страстно он не желал — чтобы эти искры остались, опять засверкали, вспыхнули озорным фейерверком.

Что-то сильно сдавило виски. Харви обхватил голову руками и растерянно стал разглядывать стены. Затем, сделав усилие, встал и принялся обходить все комнаты. Он открывал шкафы, вытягивал ящики, заглядывал во все углы. Долго рылся в вещах и где-то случайно наткнулся на остатки бижутерии. Но он напрасно старался. Он только очень устал, но ничего путного не нашёл. И от безысходности почувст­вовал себя ещё несчастней. Так он дошёл до кухни и остановился, бесцельно переводя взгляд со стены на хо­лодильник, с холодильника на плиту, с плиты на стол…

Вдруг в голове промелькнула мысль, и во взгляде заблестел огонёк, как всегда от зарождавшейся вы­думки. Но заблестел и сразу погас, потому что Харви отверг эту мысль, усмотрев в ней недозволенное. Он опять сник и, словно со стороны, увидел себя ничтожным и жалким. И совсем безнадёжно, не предчувствуя ниче­го хорошего, по привычке вознёсся мыслью вверх. Но странно, его охватило чувство, чем-то похожее на согласие. От удивления он замер… но тут же понял, что это ему не кажется. Как будто во­преки всем законам, по неведомо каким меркам, од­ним коротким кивком ему свыше давали добро.

Дрожащей от волнения рукой он вписал своё имя в чек. Затем, мгновение подумав, вывел цифрами два­дцать тысяч, максимальную сумму, которая не пре­вышала лимит. И подгоняя себя, словно боясь пе­редумать, захлопнул дверь.

Сердце его колотилось, ноги подкашивались. Он чуть не споткнулся на одной из ступенек и только на улице немного пришёл в себя.

Совсем рядом мимо него проходил большой рыжий кот. Кот шёл важной походкой куда-то по своим кошачьим делам, не обра­щая внимания на Харви. А Харви почему-то вспом­нил, что сегодня среда, в то время как в банк полага­лось по понедельникам.

И глянув вслед удалявшемуся коту, подумал с такой иронией, на какую коты не спо­собны: «Вот получается, всю жизнь не имел долгов, а теперь…»

За рулём он почти успокоился. А когда немного проехал, ему показалось, что впереди его дожидается Флорида, и он уже выехал на 95-ю дорогу. А значит, всё в порядке, он в пути. Ещё не там, но уже не здесь.

С этой мыслью Харви прибавил скорость и с удивлением обнару­жил, что улыбается, словно в первый раз за всё это время почувствовал прикосновение весны.

И ещё раз залюбовался жизнью. Опять она нашла, чем его удивить.

Лиза Азвалинская