Исай ШПИЦЕР | Кузнец

КУЗНЕЦ

Мало кто из местных жителей помнил уже, когда в их местечке появился глухонемой кузнец Давид. Как поселился он в заброшенной, полуразвалившейся кузнице на самом краю местечка. На пригорке. Метрах в ста от реки. Когда же по весне река разливалась по всей округе, пригорок она обходила. А все подходы к кузнице были затопленными. Тогда-то Давид вытаскивал из ветхой сараюхи, что была прилеплена к кузнице, утлую лодчонку и, гребя одним веслом, осуществлял связь с «большой землёй» — незатопленными улочками местечка. Там в лавках можно было купить продукты, керосин, мыло, спички и ещё какую-то мелочёвку для житейских нужд.

Ветхое состояние кузницы тогда Давида не смутило. Он был воодушевлён возможностью заниматься любимым делом – ковкой по металлу. А уж строение постепенно приведёт в порядок. Так оно и получилось. Главное — что самое необходимое для работы в кузнице было: горн, наковальня, молот, клещи, кузнечный мех и какие-то металлические заготовки.

В любом населённом пункте ремесло кузнеца в почёте. И потребность в его изделиях всегда у людей есть. Давид выковывал топоры, ножи, серпы, косы, подковы, дверные петли и засовы. Умел делать металлические калитки и могильные ограды. Мог и лошадь подковать. И в посёлке, пожалуй, не было дома, жильцы которого не обращались бы к кузнецу с разными заказами. На заработанные деньги он покупал стройматериалы, инструмент, скромную мебель. Первым делом отремонтировал и привёл в порядок кузницу. Затем пристроил к ней комнату, покрыв их общей крышей. Получился пятистенок. В этой комнате, собранной из соснового бруса, он и стал жить.

Был он высокого роста, широкоплеч. Обветренное, точёное лицо. Руки с набухшими жилами – словно ветви большого дерева. Лет ему было около тридцати. Жил один. Общаться было не с кем. Никто в посёлке не знал языка жестов, на котором общаются между собой глухонемые. Когда людям что-то от него надо было, они излагали это на бумаге в виде рисунка или текста. Некоторые слова он считывал с губ собеседника. Многое понимал по мимике лица, выражению глаз и жестам говорящего. Сам же Давид на рынке, в лавках или присутственных местах тоже пользовался записками.

Мечтал он о семье: жене, детях. И… о лошади. Что за хозяйство без тяглового животного? А он в нём нуждался – привезти те же стройматериалы, металл для работы, дрова для печи, уголь для горна… Да мало ли что ещё.

Выросший на немецком хуторе на белорусской земле, он знал и любил крестьянский труд. С детства был приучен к нему. Не мог равнодушно смотреть, как летом жухнут и пропадают сочные травы, выросшие на заливных лугах вблизи кузницы. Тогда-то и стал он скашивать их, сушить на солнце с расчётом, что рано или поздно лошадь у него появится. Сено держал в отстроенном заново сарае. В нём же сделал отсек — стойло для будущего постояльца.

И вот в один из ярмарочных в местечке дней увидел он молодого коня, которого крестьянин предлагал к продаже. Конь продавался вместе с телегой. Долго ходил Давид вокруг да около, присматривался к животному. К его мускулистому телу шоколадной масти, тёмной гриве, тонким пружинистым ногам. Присматривался, да так, чтобы хозяин не заметил его пытливого интереса – не набил бы цены. Наконец, подошёл с запиской. Сторговались. Тут же на рынке купил и мешок овса.

Так в небогатом хозяйстве Давида появился конь. Крепкий конь, красивый. С неделю привыкал он к новому хозяину, его жестам, его запаху. Давид же каждое утро – а вставал он чуть свет – заходил в сарай. Вдыхал приятные ему запахи сена и животного. Широкой ладонью гладил тёплый и влажный круп коня, давал овёс. Подносил ведро с водой и радовался, видя, как конь опускал в ведро морду и шумно всасывал в себя живительную влагу. Вскоре Давид стал выпускать животное попастись на травах около кузницы. Правда, держал коня стреноженным.

Однажды в кузнице появилась Ривка, тридцатилетняя, незамужняя дочь бывшего кантора местной синагоги. Почему бывшего? Потому, что власти синагогу закрыли, а в её помещение въехал поселковый совет. Ривка не была красавицей, но и не была дурнушкой – обыкновенная женщина, со смуглой кожей, кареглазая брюнетка. Бойкая, громкоголосая. Работала продавщицей в одной из лавок, торговавших всякой всячиной.

Давид иногда заходил туда за покупками, и Ривка была ему знакома. Пришла с просьбой заточить ножи и ножницы. Села на лавку у окна и неотрывно смотрела, как на ножном точильном станке из-под рук Давида струились и падали на земляной пол кузницы яркие, как звёздочки в небе, искры. Давида не проведёшь. Хоть и стоял он у станка вполоборота к Ривке, чувствовал на себе её заинтересованный взгляд. Подумал: «В посёлке ведь есть два точильщика, а почему-то она пришла ко мне».

Закончив работу, он куском материи обтёр от металлической пыли заточенные инструменты, завернул их в ту же материю и отдал Ривке. Она в знак благодарности поцеловала Давида в его заросшую жёсткой рыжеватой щетиной щеку. Для этого ей пришлось подняться на цыпочки. А он, увидя, как она при этом пошатнулась, охватил её рукой за талию и машинально прижал к себе. Какие-то мгновения простояли они, прижавшись друг к другу. И тут Ривка ощутила, как по телу кузнеца, этого большого и сильного человека, прокатилась волна дрожи. Она отпрянула от него и с улыбкой, стукнув кулачком по упругому его плечу, выскочила из кузницы.

Пришла на следующий день. Принесла деньги за работу. Написала на листке бумаги: «Забыла вчера заплатить». Он написал в ответ: «Это мой подарок». – «Тогда угостись этим», – написала Ривка и достала из сумки, что была при ней, керамический горшок, укутанный тряпицей.

Открыла крышку. Из чрева горшка пахнул на Давида смачный запах тушеного мяса и поджаренной картошки в смеси с запахом перца и лаврового листа. Он написал: «Только вместе». И пригласил Ривку в свою жилую комнату. Достал из навесного шкафчика две тарелки, вилки и показал на небольшой столик в углу. Так прошёл у них первый совместный обед.

Ривка стала приходить к Давиду, как только у неё выдавалось свободное время. И всегда приносила чего-нибудь из еды, ею же приготовленной.

Однажды она принесла чёрную грифельную доску и мелки. На доске написала: «Обучи меня твоему языку». Он улыбнулся: «Это же так просто!» И показал ей несколько жестов руками и пальцами: «мой дом», «работа», «идти»…

С этого дня Ривка стала осваивать язык Давида. И очень радовалась, когда он понимал её. Он радовался тому, что и она начинает понимать его.

Однажды она попросила Давида: «Расскажи о себе». Он испытующе посмотрел на неё. Подумав, ответил: «Я напишу. Но мне надо какое-то время».

Через несколько дней Давид отдал Ривке школьную тетрадку с листами в косую линейку, исписанными довольно крупным почерком. Она села на лавку у окна и стала читать. Хотя Давид был занят работой, время от времени он бросал на Ривку взгляд. Она, увлечённая чтением, этого не замечала.

Из записей Давида Ривка узнала, что он из рода немецких колонистов. Что его предки, как и многие другие представители немецкой нации, ещё в 18-м веке по приглашению российских властей стали заселять пустовавшие украинские земли. Почва там была жирная, плодородная.

Переселенцы, а в основном это были земледельцы, сразу оценили это. Основали хутора. Построили добротные дома с расчётом на большие семьи. Распахали залежалые земли. Посеяли разного вида зерновые. Развели огороды, приобрели домашний скот, посадили сады с фруктовыми деревьями. В дальнейшем пооткрывали детские сады, школы, медицинские пункты, чего в этих краях не было. По благоустройству и зажиточности хозяйства хуторян заметно отличались от хозяйств местных крестьян. Но у тех зависти не было – они жили по-своему, как привыкли здесь жить веками. По прошествии многих лет внуки и правнуки немцев колонистами себя уже не считали. Они бегло общались с местными жителями на их же языке. Но бережно хранили свой язык, свою веру, свои традиции.

А когда началась Первая мировая – война с Германией, царское правительство посчитало «своих» немцев «чужаками». Под угрозой ареста их стали принудительно выселять, кого в Поволжье, кого подальше – в Сибирь. Владельцы зажиточных хозяйств были вынуждены бросать свои дома и всё, что создали и нажили за полтора века жизни на Украине, и отправиться в необжитые, суровые края, чтоб начинать всё сызнова.

Также Ривка узнала, что не все немецкие семьи, в том числе и семья Давида, покорились властям. Да, они оставили свои дома, свои хозяйства. Но не оставили надежды когда-нибудь вернуться назад. Не дожидаясь депортации, взяв с собой самое необходимое, многочисленными семьями ночью на подводах они перекочевали в малонаселённое, заболоченное и лесистое белорусское Восточное Полесье. И стали там так же старательно, как и их предки полтора века назад, строить новую жизнь. Так появились в белорусских краях немецкие хутора. Один из них, где жила семья Давида, местные жители и прозвали Млын немецкий. По водяной мельнице, построенной новосёлами.

Ребёнком Давид вместе с двумя младшими братьями-погодками помогал родителям выполнять необходимые в хозяйстве работы. Особенно любил он бывать в кузнице, когда в ней работал отец. Смотрел завороженно, как тот, ворочая на наковальне длинными клещами раскалённую заготовку, тяжёлым молотом придавал ей необходимую форму. Как ещё красное, отдающее жаром изделие, опускал он в чан с холодной водой, и оттуда, шипя, вырывалось облачко горячего пара. Видя такой интерес сына к своей работе, отец стал обучать его секретам кузнечного дела.

Когда Давиду исполнилось тринадцать лет, родители с его согласия отвезли сына в уездный город и отдали в школу-интернат для глухонемых. Учителей было двое. Директор школы Вильгельм и его жена София. Оба мягкие, интеллигентные люди. Своих детей у них не было. Всю душу они вкладывали в своих учеников. Старались, чтобы те чувствовали себя в интернате как дома. Дети называли их – Вилли и Софи. Детей прежде всего учили грамоте. Сначала по картинкам, затем по упрощенным текстам. Получали ученики знания по математике и другим предметам. Часто детей водили в кино. В те времена шли немые фильмы с субтитрами и с яркой жестикуляцией актёров. Давид быстро освоил не только язык жестов, но пальцевую азбуку, о которой до этого не имел представления. При том не только русского языка, но и немецкого.

Хотя родители навещали его в интернете каждый месяц, всё-таки в первый год Давид скучал по дому. С нетерпением ждал он лета, чтобы снова можно было пожить вольной деревенской жизнью, а также помогать отцу в кузнице.

А за стенами интерната завихрялась растревоженная революцией жизнь: гражданская война – красные, белые, разного цвета банды. Власть в городе то и дело менялась в пользу противостоящих сторон. Всё же победили красные. В городе учредилась советская власть, и жизнь потихоньку стала налаживаться.

Школьники вырастали и покидали интернат. Задумался об уходе и Давид. Но на это надо было получить согласие родителей. Он ждал их – они всё не приезжали. Давид попросил у учителей разрешения съездить на хутор. «Подожди, – ответили ему. – Сначала мы что-либо узнаем».

И узнали. Вильгельм пригласил Давида к себе в кабинет, плотно прикрыл дверь и сказал, что Давиду лучше не появляться на хуторе. Рассказал, что в стране началось коллективизация. Что все хозяйства в обязательном порядке должны вступать в колхозы. Но не все владельцы хозяйств были с этим согласны. В некоторых районах возникали крестьянские бунты. Тогда зажиточные хозяйства несогласных с коллективизацией властями объявили кулацкими. Под эту категорию попала и семья Давида.

В один из весенних дней хуторян под конвоем красноармейцев отвезли на железнодорожную станцию и отправили в неизвестном направлении. Вильгельм и София посоветовали Давиду никому об этом не говорить, и предложили ему остаться пока в интернате. Прошло ещё несколько лет. Давид превратился в крепкого стройного юношу. Он часто вспоминал родителей, братьев, не терял надежды на встречу с ними.

Зная, что Давид имел уже какой-то опыт работы в кузнице отца, Вильгельм сообщил ему однажды, что в одном небольшом посёлке, что в 10 километрах от их города, есть покинутая кузница, и что поселковый совет ищет кузнеца.

С хорошей характеристикой в кармане куртки Давид пешком отправился в местечко. Председатель совета, пожилой бородатый мужчина в чёрной широкополой шляпе, предложил ему для жилья небольшую комнату в частном доме у одной одинокой старушки. Но Давид отказался. Написал на бумаге, что пока лето, хотел бы жить в кузнице и постепенно приводить её в порядок…

Ривка была так увлечена чтением, что не услышала приближение грозы. Она закрыла тетрадку, когда раскаты грома сделались такими сильными, что даже глухонемой Давид услышал их. И вскоре, на обитель кузнеца, как и на всё в округе, сплошной стеной обрушился ливень.

Ривке казалось, что от ударов грозы стены кузницы вот-вот распадутся в разные стороны. Она в страхе прижалась к Давиду. Он стал целовать её волосы, нежно гладить плечи. Она подняла своё лицо навстречу его поцелуям.

За окнами стало совсем темно. О том, чтобы Ривке в такую погоду возвращаться домой, не могло быть и речи. Давид взял её на руки и легко, как маленькую девочку, отнёс в свою комнату и уложил на кушетке. Он хотел было уйти, но Ривка задержала его руку…

Домой она пошла ранним утром, тихим и солнечным. Оно совсем не напоминало вчерашнее буйство природы. Разве что на всём протяжении пути до дома перед ней блестели отраженным в них солнцем широкие лужи. Их надо было обходить. Ривка сняла босоножки и с ними в руках пошла прямо по лужам. У неё было радостно на душе. Дома её ждали родители. Хотя они знали, что она у Давида, и всё-таки были обеспокоены — впервые их дочь не ночевала дома.

С порога босоногая Ривка объявила родителям, что выходит за Давида замуж…

Свадьбу решили справлять на поляне возле кузницы. Был июнь, и моложёны выбрали 21-е число – самый длинный день в году.

Приглашение было послано только Вильгельму и Софии.

Остальные гости приходили просто так – по желанию. В местечке все друг друга знали и там было принято: на свадьбу приходить без приглашения. А подарки – кто-то из гостей принёс к столу свою выпечку, кто-то – свои наливки и настойки. Кто-то – овощи и фрукты со своих огородов и садов. И, конечно же, все с цветами — из своего палисадника. Дорогих подарков в те годы дарить было не принято.

После традиционных тостов с поздравлениями молодожёнов и пожеланиями им счастливой жизни и кучи детей, после выпитых настоек и наливок и съеденных разнообразных блюд за свадебным столом зазвучали песни. Песни всем известные и их пели все вместе, на разных языках: белорусском, русском, украинском, на языке идиш. А Вильгельм на губной гармошке сыграл свадебный марш Мендельсона, а затем спел немецкую свадебную песню «Schön ist die Jugend». Отец Ривки, по имени Лейзер, бывший кантор, запел весёлую «Хава нагила» и даже пустился в пляс. Слегка отдышавшись, он пожелал молодым и всем гостям «Мазль тов!» («Счастливой судьбы!»).

Вильгельм посредством сурдоперевода переводил Давиду всё, что пели и о чём говорилось на свадьбе.

Гости стали расходиться по домам поздно вечером. За столами оставались ещё родители Ривки, её сестра и несколько близких родственников. Вильгельм попросил Давида зайти с ним в кузницу. Там он достал из бокового кармана пиджака почтовый конверт серого цвета и протянул его Давиду. Первое, что бросилось тому в глаза, это стоящий на конверте лиловый треугольный штамп «Цензурой проверено». По написанному на конверте обратному адресу: «Леспромхоз №13, Коми АССР», Давид узнал почерк отца. С учащённо бьющимся сердцем распечатал конверт. Но письма в нём не обнаружил.

Лицо его выражало растерянность. Он вопросительно посмотрел на Вильгельма. Тот стоял рядом и всё видел. В это время в кузницу вошли Ривка с Софией. Они сразу обратили внимание на состояние Давида. Вильгельм рассказал им, в чём дело. В кузнице воцарилась тишина. Её через пару минут нарушил Вильгельм. Он предположил, что лагерный цензор после чтения письма забыл вложить его обратно в конверт. А София сказала, что, возможно, отец Давида сознательно не вложил письмо, адресованное сыну, чтобы каким-то образом не навредить ему. Что, очевидно, при аресте семьи Давида и допросах имя старшего сына не фигурировало. И это его спасло от заключения. София предложила написать отцу Давида от своего имени, просить его и дальше писать на адрес интерната. Когда Давиду перевели это предложение Софии, он кивнул в знак согласия.

Поскольку за окнами кузницы стало темнеть, Давид предложил Вильгельму и Софии переночевать в его комнате. А сам вывел из сарая коня, быстро запряг его в телегу, усадил на неё Ривку, её родных, сел сам, и этот свадебный кортеж тронулся к ривкиному дому.

Не случайно говорят, что утро вечера мудренее. Так вот, утром следующего дня Давид объявил Ривке, что он должен непременно выяснить, что с его родными, все ли живы, где они сейчас. Что он готов хоть сегодня отправиться на их поиски по тому адресу, что на конверте. Ривка выслушала его доводы очень спокойно и также спокойно сказала: «Одного тебя не отпущу. Ты не знаешь жизни. Пропадёшь. Мы поедем вместе».

Они пошли в кузницу, где ночевали Вильгельм с Софией, рассказали им о своём решении. Те, подумав, одобрили его. Стали вместе обсуждать детали намечаемой поездки.

В полдень в кузницу вбежала семнадцатилетняя сестра Ривки Эстер. На ней лица не было. Сказала, как выдохнула: «Только что по радио выступил Молотов. Война! Ночью на нас напал Гитлер»…

(Эту историю мне рассказал сын Ривки и Давида, Роман, уже здесь в Германии. А ему её рассказала мать, когда жили они все вместе в деревянном бараке с родителями Давида в далёком от Германии леспромхозовском посёлке в Коми ССР. Братья Давида с первых же дней войны были призваны на фронт. И оба погибли («смертью храбрых, защищая Родину»), как было написано в похоронках. Ту родину, что была так несправедливо жестока к народу, к которому они принадлежали.

Рассказал Роман также, как Давид в первые дни войны на своей телеге  ежедневно отвозил пожилых жителей местечка на ближайшую железнодорожную станцию, что была от посёлка в десяти километрах. Как помогал им втиснуться в переполненные беженцами товарные вагоны. Как родителям Романа вместе с другими родственниками, а также Вильгельму с Софией, посчастливилось попасть в последний эшелон, увозящий беженцев на Восток. Как рыдал Давид на станции, гладя и целуя шею своего коня, прощаясь с ним.

При этом конь стоял, понурив голову, словно в трауре.

Исай Шпицер