Илья Абель | Недавняя прощальная проза

Взглянуть на Отечество извне можно, только оказавшись вне стен Отечества. Или – расстелив карту. Но, как замечено выше, кто теперь смотрит на карту.
Иосиф Бродский. Путешествие в Стамбул

…а кто знает, может быть, мне повезло – я жила здесь, в этом доме, и сумела рассказать о его несчастливых и тоскующих обитателях…
Виктория Платова. Обитатели

Удивительными, что ни скажи, бывают совпадения. Просматривая в интернет-магазине названия книг, имеющих прямое или косвенное отношение к жизни и творчеству Иосифа Бродского, с заведомым или своевременным, как знать, опозданием обратил внимание на книгу «Город и мир». Этот сборник выпустило издательство «Час пик», Лениздат (Л.,1991).

Составил сборник прозы эмигрантов новой волны главный редактор журнала «Звезда» Яков Гордин. Понятно, что с авторами его он был знаком лично, прежде всего, с Иосифом Бродским и Игорем Ефимовым, следил за их творческой судьбой в США. Имел представление и о других, чьи прозаические произведения разного формата – роман, повесть, рассказы издал под одной обложкой.

И мне захотелось написать об этой книге, как о взгляде на постсоветскую Россию, что называется, с другого берега. Но все же чего-то для этого не хватало. Понятно – чего, книги!

И там же, в интернете случайно выплыла и она, в которой под одной обложкой опубликовали два эмигрантских романа Марка Гиршина. Тоже сборник, тоже изданный в Ленинграде, с 1991 года ставшим снова Санкт-Петербургом. Называется он – «Убийство эмигранта. Романы» (СПб. ТОО «Журнал «Нева», 1993 – Библиотека журнала «Нева».)

Обе книги изданы были примерно в одно и то же время, в одном и том же городе. И, если «Город и мир» говорит о том, что авторы его оставили в своем родном городе, то в книге «Убийство эмигранта» речь идет о том, что они нашли, уехав из СССР (почти все авторы названных книг оказались в эмиграции в семидесятые годы прошлого века).

Таким образом, через 25 лет после выхода обеих книг оказалось возможным прочитать их из сегодняшнего дня, что дает возможность именно за счет дистанции временной увидеть острее и внимательнее их тематику, ракурсы восприятия реальности и контекст.

К сожалению, некоторых из авторов указанных изданий – например, Бродского, Довлатова, Нечаева, вероятно, кого-то еще, о чем неизвестно из-за неполноты сведений в интернете, нет в живых. Но есть тексты. И о них полезно теперь поговорить спокойно и серьезно.

Ленинград и дальние окрестности

Сборник русской прозы, названный оригинально и претенциозно одновременно, открывает краткое вступление его составителя, а возможно, и инициатора – Якова Гордина. Сейчас уже трудно во всех подробностях представить конец восьмидесятых – начало девяностых годов в СССР, когда эйфория от перестроечных надежд сменилась очевидным и драматическим разочарованием. Да и Гордин, историк, соредактор журнала «Звезда» написал в начале книги «Город и мир» то, что и должен был написать о том, что есть эмиграция, что такое единое культурное пространство, как относиться к тем, кто уехал тем, кто остался и станет читателем эмигрантской прозы нового времени. Его доводы и суждения небесспорны, порой осторожны и идеологичны (свобода свободой, а внутренняя цензура, как и дух времени, никуда не исчезли). Главная его заслуга в данном случае состоит в том, что книга все-таки вышла, несмотря на перипетии и перемены в государстве (о чем в финале), открыв прежде всего питерцам литературу, которая была недоступна. И потому, что издана за пределами СССР, что никогда до того не приветствовалось, если речь шла о бывших (?) соотечественниках. И потому, что была именно оттуда, ясной, правдивой в меру авторского таланта, при том, что уже в другом аспекте идеологизированной.

Вот как Яков Гордин говорил тогда о тех, кто уехал и нашел себя в иной культурной, литературной среде.

Я. Гордин. Литература и пространство

Различны причины изгнания и самоизгнания. Мир раздвинулся, и степень его интегрированности гораздо выше. Но суть проблемы остается – вне зависимости от удачности или неудачности конкретной эмигрантской судьбы.

Эмиграция писателя, человека языка, перемещение его в иноязычную стихию – это, безусловно, ситуация, с особенной жестокостью выявляющая драматические черты смены контекста. с. 6

При том – не надо впадать в крайности и видеть в той или иной книге особые достоинства только потому, что она – эмигрантская. Важность для нас эмигрантской литературы – в особенности взгляда, а не в тотальной гениальности. Думаю, что таланты распределились по обе стороны государственной границы вполне пропорционально. с. 8

Понятно, что тогда, когда эта книга вышла (в мягкой обложке, на плохой бумаге) еще не столь привычным было отношение к литературе эмиграции, потому суждения Гордина установочные и акцентирующие внимание на том, что ему важно было сказать – писатели уехали потому, что им в творческом и в человеческом плане было здесь не слишком приемлемо жить и писать свои произведения. (Заметим, что по советской привычке, за исключением единственного произведения рассказа «Обитатели» Виктории Платовой», все остальные публиковались в зарубежных изданиях – в «Ardis»,«Континенте», «Эрмитаже», «Третьей волне».)

Несомненно, что у тех, чья проза вошла в сборник «Город и мир» на тот момент, скорее всего, напечатаны были и другие произведения, например, у Иосифа Бродского (о ком – отдельный разговор). Но Гордин отобрал и в хронологическом порядке по тому, что в них описано, выстроил их так, чтобы подтвердить свои размышления о том, что авторам их было душевно тесно оставаться в предлагаемых им рамках (а в семидесятые годы – совершенно определенно и точно). Но все же несколько перестарался, нагнетая критическую интонацию по отношению к тому, что писатели оставили на исторической тогда для них родине. Если нет практически вопросов по тому, как композиционно выстроена книга – от довоенного времени до наших дней через литературные произведения, то есть проблема однообразия в том, как описано давнее и не слишком прошлое и настоящее. Всегда критично, для тех лет – диссидентски и иронично, но с горечью и сожалением, правда, и с патриотизмом тоже, поскольку речь идет не просто о месте на карте, а о годах, прожитых здесь когда-то, в первой половине жизни каждого из авторов.

Несомненно, что главной в своем роде вещью в этой книге является роман «Как одна плоть» Игоря Ефимова. Он достаточно непрост по структуре: герой его вспоминает себя с раннего детства, с того времени, когда остался с тетями, поскольку родители его были в тридцатые годы арестованы и сгинули. Тут и переживания из-за одиночества, в эвакуации и после возвращения в родной город, сложные взаимоотношения с женой, а также выбор линии в судебной процессе из-за аварии, в которой рассказчик пострадал. Все это – как бы его записи, сделанные во время лежания его в больнице после ДТП. А вместе с тем, есть тут и автобиографическая линия, публицистикой пробиваясь там, где заходит разговор о школе, о том, как в ней добивались единообразия во всем – от облика до мышления.

В каких-то подробностях роман Ефимова перекликается с повестью Марины Рачко «Через не могу»: детские разочарования и страхи, Ленинград в годы блокады, что дополняет роман Ефимова, создавая единую картину того, что пережили жители города в те сотни дней блокады , оставаясь в нем, и вне его. А американские впечатления героини повести Рачко дополняют то, что не сказано у Ефимова, как и у других участников сборника. И лишь намечено в рассказе «Встретились, поговорили» Сергея Довлатова.

То есть, перед нами интересный и поучительный литературный документ, где то, что выражает личную позицию каждого из писателей, каким-то образом сосуществует уместно и органично со всем остальным, как единое и информативное целое, художественное и дневниковое одновременно. По сути, перед нами своеобразная документальная, как уже отмечалось, автобиографическая в основе своей проза, ставшая фактом художественным и являющаяся в определенном смысле обобщением.

Прежде всего тут очевидна хорошая литература, с четко разработанной интригой, ясно и конкретно описанными характерами, читабельная беллетристика, где традиции литературы сугубо советской, несколько прямолинейной и заданной в основе своей, сочетаются с элементами фронды в духе Василия Аксенова. То есть, живость описаний совпадает с желанием сказать о том, что осталось там, в СССР так, чтобы не было сомнений, что уезжать было необходимо, и что эмиграция – правильный и единственно приемлемый выбор.

В первую очередь это ощутимо в рассказе «Лишний» Сергея Довлатова (само название которого напоминает уроки литературы в школе), повесть «Последний путь куда-нибудь» Вадима Нечаева, рассказ Виктории Платовой «Обитатели», рассказ Марка Зайчика «Крановщица Гладбах».

Но явным вторым ударным произведением в «Городе и мире» стала повесть Людмилы Штерн «Двенадцать коллегий». Сейчас она более известна как автор книг о Бродском, как и Игорь Ефимов, но в названном сборнике выступила, как самобытный и вполне профессиональный писатель.

Ее проза, опять же, не лишенная автобиографического момента, представляет научный мир на уровне одной из лабораторий Ленинградского университета. Здесь есть все, что знакомо не только по минувшим десятилетиям: свободный график работы; отчеты, которые делались для галочки; стояние в рабочее время за дефицитом – продуктов или товаров; интриги между учеными, подсиживание, даже войны и подлости по отношению друг к другу. Сквозной темой тут стала подготовка той, от имени которой написана повесть, кандидатской диссертации. Здесь необходимость лояльного отношения к новому руководителю лаборатории, который подсидел и практически выгнал из университета тихой сапой, цинично и нагло, предыдущего начальника; помощь тому, кто писал о том, что было в лагере, к которому прямое отношение имел его отец; отношение к эмиграции, куда собрался один из сослуживцев вместе с женой, а также многое другое. То, что известно по тем временам из личного опыта читателей повести «Двенадцать коллегий», что было еще не так далеко по времени, и потому воспринималось, как публицистика, будучи произведением прежде всего художественным. Проза Людмилы Штерн, добротная, выразительная есть то, чем была и чем осталась в главном советская литература и в постсоветское время. То есть, именно литературой, таким обозначением действительного, которое правдоподобно, но все же несколько сглажено и упрощено. Здесь заметен элемент увлекательной подачи материала, когда автором все названо своими именами, а читателю остается только внимать сказанному писателем, воспринимая это за художественность и мастерство.

Тоже можно сказать и о «Лишнем» Довлатова, где героем стал именно лишний человек, талантливый литератор, пытавшийся работать в газете «Советская Эстония», жить богемно за счет пожилых дам, опустившийся в конце концов и не вписавшийся в иные реалии тех лет. Естественно, различается мера таланта Довлатова и Штерн. Кроме того, в его рассказе есть ирония, грусть, нечто личное и прочувствованное через себя.

Горечь есть и в маленькой повести Нечаева «Последний путь куда-нибудь». В этой краткой истории два главных героя: тот, кто хотел переплыть в Японию и посмотреть там Сад камней, и тот, кто будучи поэтом средней руки и бабником по жизни, сопровождает его в поезде по дороге в Москву, практически, этапирует. И, к тому же, на каждой остановке состава дает отчет о поведении попутчика, о его высказываниях. Сначала кажется странным, зачем нужно было везти признанного психически нездоровым человека, перебежчика через всю страну. Потом становится ясно, что спецслужбам – людям в одинаковых костюмах и шляпах с одинаковой фамилией Сидоров – нужно было понять, опасен ли данный человек или нет, а, если опасен, то в какой степени, насколько, одним словом. Таким образом, в руках сопровождающего, как бы поэта – судьба, а как выяснилось, и жизнь того, с кем он вел откровенные и отнюдь не крамольные беседы. Попутчик понимал мизерабельность собственного положения, далекие от оптимизма перспективы того, что у него будет в ближайшее время, был спокоен и немногословен. А поэт все время сообщал встречающим – жарко, давая тем самым понять, что беседы носили вроде бы провокационный характер. Потом он узнал, что попутчик повесился, хотя по свидетельствам односельчан, похоже, это было на имитацию суицида. Пережив болезненно свое участие в происшедшем, поэт тоже попал в психушку, с вполне реальным диагнозом после запоя, а потом вышел из нее и выпустил сборник стихов.

Почему именно этот сюжет завершает книгу «Город и мир» – не совсем понятно. Очевидно, что лаконичная проза Нечаева характером и логикой, ей свойственным, акцентирует внимание читателей книги на том, что важно было, собирая ее, высказать и Якову Гордину. Но получилось мелковато и слишком упрощенно, мало для финала разговора о причинах и необходимости эмиграции.

Таким же странным кажется выбор «путевой прозы» (определение Бродского) «Путешествие в Стамбул». Да, в ней есть строчка о том, что поэт хотел посетить города, которые каким-то образом имеют отношение к географическим координатам Ленинграда, есть небольшая главка о том, как и почему христианство попало в Россию и прижилось в ней. Но основная часть написанного Бродским – о религии и власти, о христианстве и язычестве, что перемежается впечатлениями о Стамбуле и Афинах, где создавались эти заметки путешественника. (Кстати, буквальное название этой вещи Бродского звучит так – «Полет в Византию», но Гордин, вероятно, имел в виду ссылку на «Континент», где текст был опубликован и в таком свободном по смыслу виде и вошел в русскую литературу постперестроечных дней.) Ко времени выхода «Города и мира» Бродским были написаны «Полторы комнаты», «Меньше единицы», где речь шла именно о Ленинграде, «Трофейное», «Состояние, которое мы именуем изгнанием, или попутного ретро», где говорится о мечтах про эмиграцию. Так что, Якову Гордину, истинному другу поэта, можно и нужно было выбрать нечто более совпадающее с тематикой сборника. А он включил в него скучноватую, тягучую диатрибу, что, возможно, важно было с точки зрения религии в России, отношения Бродского к религии. Но все же никак не вязалось с тем, о чем другими авторами говорится в их произведениях, вошедших в «Город и мир».

Несомненно, что кульминацией этической, документальной стал рассказ Виктории Платовой «Обитатели». Там в духе черного юмора или исповедальной прозы, киношно, зримо и жестко до натурализма перечислены жильцы дома, где жила тогда героиня этого произведения, мать одиночка и писатель. Это ужасный по повседневной тупиковости коммунальный мир с изменами, нищетой, эгоизмом, пьянками, драками и разрывом родственных и иных отношений. Практически, очерк в духе «натуральной школы» девятнадцатого века, связанной, как известно, с Петербургом в первую очередь. При том, что нет здесь критического пафоса, обличения и осуждения. Заметно сочувствие, поскольку судьбы всех персонажей изломаны, исковерканы и по вине обстоятельств, и по их собственной привычке жить так, а не иначе. Так сказать, страница жизни с ее грязью и ее мукой, переданная узнаваемо, точно и горько.

Собственно говоря, об эмиграции в книгу, подготовленную Яковом Гординым, вошли два произведения – большой рассказ Марка Зайчика «Крановщица Гладбах» и небольшой – «Встретились, поговорили» Сергея Довлатова.

Довлатов снова иронично и достоверно описывает то, как неприметный человек, живший в СССР с нелюбимой женой, воспитывавший чужого ребенка – дочь, не имевший карьерного роста, не являвшийся в чем-то примечательным, благодаря своему усердию, педантичности, последовательности сделал карьеру в Америке. И в какой-то момент решивший приехать в СССР к бывшей жене с подарками и с заготовленными на все случаи жизни репликами. Подарки жена, озабоченная и усталая из-за бытовой замотанности, забрала без всяких сантиментов и особой благодарности. А то, что он готовился ей сказать на возможные ее доводы, герою рассказа пришлось говорить проститутке в шикарной местной гостинице. Типичная довлатовская проза, где смешное сочетается с грустным в духе Шолом-Алейхема, но в иное время и в иных обстоятельствах.

Марк Зайчик, подробно рассказывая о том, что было у Елизаветы Ароновны Гладбах до отъезда в Израиль, и после эмиграции на историческую для евреев родину, тоже описывает человека почти неприметного, женщину, которая старалась по жизни и по складу характера ничем не выделяться. Ее как-то угораздило работать в оборонном цеху Кировского завода (почти тридцать лет стажа). Первого мужа она потеряла в самом начале войны. Он пошел добровольцем в народное ополчение и там сгинул. Одна она поднимала в годы блокады маленькую дочь, которая потом не приняла ее второго мужа и уехала с мужем военным к месту его службы. Второго мужа Гладбах спасла от смерти, буквально выходив после возвращения того из тюрьмы, куда он попал за не совсем благовидные дела. От него она родила дочь. И вместе с ним собиралась в эмиграцию, но он умер накануне отъезда, так что полетела в Израиль она вместе с взрослой дочерью. И в Земле Обетованной наконец, уже в достаточно преклонном возрасте, нашла свое настоящее счастье, поздно, но все же заслуженно. Хотя понятно, что в восьмидесятые годы прошлого века, как и сейчас, как известно, Израиль – не самое тихое место в мире.

Третьим ударным не по значению, а по эпичности произведением книги оказалась повесть Марины Рачко «Через не могу». Если у Ефимова и Штерн художественность выражается в документальности, то у Марины Рачко – документальность приобретает статус художественности, оставаясь близким к документу повествованием. Здесь также – несколько планов: переписка рассказчицы с дальним родственником, с которым та случайно встретилась за пределами СССР во время перелета в США, и написанные специально для него воспоминания об истории семьи, главным образом, бабушки, которая в семье была главой и сохранила до 97 лет отменное здоровье, понятливость, как и упрямство и диктаторские замашки. Будучи, по словам составителя сборника, первым произведением автора, повесть Марины Рачко несколько вторична, уступая мастерству Ефимова, Штерн, Довлатова и Бродского. Вместе с тем, в ней есть не правдоподобие, а правда, то, что можно придумать, но, будучи пережитым, подлинным, становится обобщением, подкрепленным истинным чувством и искренней подачей бытового материала. Тут много подробностей блокадного и послевоенного быта, которые переданы именно в контексте жизни одной семьи, интеллигентной, обычной, ленинградской. Пожалуй, «Через не могу» – лучшее произведение сборника «Город и мир» именно потому, что литературность здесь не заданная, а связана с желанием автора написать правильную прозу. При том, что само содержание повести настолько емко, выразительно и значительно, что она именно документ пережитого, лишь введенный ради доступности в рамки литературного произведения. Это литература безыскусная, достоверная и четкая по отбору деталей, по строению сюжета, ясная и убедительная, пусть и несколько наивная в попытке писательства как профессии. Возможно, именно этой повестью и надо было заканчивать, как кажется с точки зрения читателя, данный сборник. Но Яков Гордин выстроил его так, как считал нужным, сделав представительным, в меру возможного – объективным и внятным.

Несколько слов стоит сказать и о том, как история подчас резко вмешивается в сугубо литературные дела. В выходных данных книги «Город и мир» указано, что она сдана в набор 10 июня 1991 года, то есть, за день до провозглашения независимости России, с чего началась новая история уходящего в небытие СССР и России как самостоятельного государства на постсоветском пространстве. А подписан сборник был в печать – 10 сентября того же 1991 года. То есть, после августовского путча, и через четыре дня после того, как Ленинград был переименован по инициативе и активном участии Собчака, тогдашнего мэра города и непосредственного начальника нынешнего Президента РФ, в Санкт-Петербург. То бишь, готовилась книга в одну эпоху, которая почти революционно завершилась, а вышла – в начале другой эпохи, которая с торможением (где оно, ускорение по Горбачеву), продолжается в наши дни. И тираж книги в 200 000 экз. теперь кажется просто фантастическим по своей данности, остатком советской книгоиздательской деятельности, который удалось чудом сохранить в первые, нервные, странные, еще почти в духе СССР до декабря того же 1991 года, месяцы свободного плавания нового государства.

Таким образом, вне зависимости от воли составителя, его детище, его жест, поддержанный издательством, приобрел несколько иной, повседневно животрепещущий, обостренный и неожиданный подтекст, что укрупнило и то, что сказано было участниками книги, и то, как это было именно ими сказано. Конечно, «Город и мир» – не «Метрополь» начала девяностых прошлого века, но что-то в книге выразилось свежо и неординарно. Потому она и сейчас читается не только, как свидетельство своего периода отечественной истории, в том числе, и истории литературы, а как оригинальное собрание талантливых, самобытных и интересных произведений, ярких по своей сути, составляя вместе уникальное и не устаревшее единство мысли и чувства.

Илья Абель