Илья Абель | Недавняя прощальная проза. Продолжение. 2. Нью-Йорк, касриловская окраина

Часть 2.

Нью-Йорк, касриловская окраина

Потому что не было еще случая, чтобы эмигрант приехал на Брайтон Бич, а потом чтобы Брайтон Бич его отпустил.
Марк Гиршин. Брайтон Бич

Город маленьких людей, куда я ввожу тебя, друг читатель, находится в самой середине благословенной  «черты». Евреев туда натолкали — теснее некуда, как сельдей в бочку, и наказали плодиться и множиться; а название этому прославленному городу — Касриловка.
Шолом-Алейхем. В маленьком мире маленьких людей.

Марк Гиршин, родившийся в Одессе, уже в зрелом возрасте в середине семидесятых годов прошлого века эмигрировал в США. Если судить информативному и респектабельному по сайту «Журнальный зал», то в новой России его начали печатать в 1999 году, а потом постоянно с начала нулевых до середины десятых годов нашего века. Сначала в питерском журнале «Звезда», потом в питерском же журнале «Нева», а потом в московском издании «Слово/Word». Его манеру письма того времени трудно спутать с чьей-то другой. Единственно, что рядом можно поставить прозу Анатолия Азольского, который писал также беллетристично, вязко и увлекательно. Но в ней больше было интриги, развития событий, обычно — бытовых, но описанных сочно и вдохновенно, так что от его прозы невозможно было оторваться, пока произведение не дочитаешь до конца. Марк Гиршин в своем творчестве тоже не лишен умения писать выразительно и так, что захватывает его повествование от начала до конца. Но всегда в его произведениях была и сохранялась постоянно, как подтекст, как оттенок — грустная нота. Он не просто великолепно описывал героев в своих произведениях, а явно и искренно сочувствовал им, что было не приемом, не фигурой речи, не заведомой заданностью, а подлинным писательским взглядом на то, о чем он говорил в том или ином случае.

Эти же черты, усиленные до лаконичности и проявляющиеся с первых строк заметны в сборнике «Убийство эмигранта», куда вошли два романа — заглавный и «Брайтон Бич», которые сосуществуют в интересном, программном и взаимно дополняющем единстве, как и произведения нескольких писателей в сборнике «Город и мир».

Но перед тем как перейти к разговору непосредственно о романах Марка Гиршине в книге «Убийство эмигранта», стоит, как кажется правильным, сделать некоторый краткий экскурс в историю национальной и американской литературы одновременно. Речь здесь о творчестве классика еврейской литературы второй половины девятнадцатого — первых десятилетий двадцатого веков. Чуть больше ста лет назад по некоторым обстоятельствам своей жизни он вынужден был перебраться в Америку, где и умер в 1916 году.

В царской России наряду с литературной деятельностью Шолом-Алейхем исполнял обязанности казенного раввина, то есть, был представителем еврейской общины в переговорах с местной властью.

После революции, заметим, его произведения были очень востребованы, поскольку он создал в них такой образ еврея, который вполне, в зависимости от тех или иных кампаний в СССР, устраивал советскую власть — чудаковатый человек, суетливый, озабоченный простодушный, обремененный детьми и желанием хоть что-то заработать, в меру религиозный, тихий и немного странный. Такой образ еврея настолько пришелся ко двору советской власти, что его пропагандировали, как единственно приемлемый для восприятия и удобный для разговоров о национальной политике в стране. Чего стоит, например, тот факт, что именно идиш, диалектный и собранный из разных языков — иврита, польского, немецкого и других, идиш, разговорный язык европейского еврейства, в СССР официально был признан единственным языком евреев. (Заметим, что богослужение и в наше время ведется исключительно на библейском иврите, маме лашон, языке матери.) Шолом-Алейхем специально подчеркивал, что в своем творчестве имел в качестве образца русскую литературу его времени. При этом на идише, в основном, создавал повести, романы, пьесы, в которых местечковая прежде всего жизнь представала несколько карикатурно, романтично и приблизительно. То есть, Шолом-Алейхем задал на столетие вперед тот тип народной литературы, который признан был властями и читателями, вне зависимости от происхождения, идеальным по отображению жизни евреев в «черте оседлости» и, порой, за ее пределами.

Шолом-Алейхем также был человеком в меру религиозным, в меру светским, что и отразилось в его книгах, которые при всем том, что с замечательной трепетностью переведены на русский язык, все же чем дальше, тем больше воспринимаются как нечто поверхностное и банальное.

Самым известным циклом небольших произведений Шолом-Алейхема было собрание прозы о касриловцах, жителях Касриловки, такого вымышленного города, в котором проживали бедные евреи, отмеченные всеми теми чертами, которые характерны для традиционных героев классика еврейской национальной литературы. Цикл этот создавался с начала двадцатого века. И продолжался после переезда автора его в США. Тут к местечковым сценкам и событиям, описанным, как всегда с грустью и как бы юмором, ну, вылитый Гоголь, добавились истории о том, какова жизнь в Америке. То, что выходило в рамках «В маленьком мире маленьких людей» развито было в «Новой Касриловке», особенно в одноименном произведении и в «Касриловском прогрессе». Здесь Шолом-Алейхем в буквальном смысле слова описывает излюбленных своих персонажей явно с другого берега, из другого полушария, что дает ему возможность воссоздать местечковый быт в том же ключе, но притом — с большей отстраненностью.

А про американскую жизнь вроде бы смешно, но с очевидной литературщиной кратко поведано писателем в рассказе «Берл-Айзик». Начинается он с того, что сказано главное об этом персонаже — за ним в Касриловке ходила слава враля и фантазера, мягко говоря. Потому к его словам прислушивались невнимательно, а имя его в отрицательном смысле вошло в местную поговорку. Именно Берл-Айзик, побывав в США, возвратился в Касриловку, и с явными преувеличениями, но все же в основе близко к фактам, описывает заокеанские нравы.

В связи с романами Марка Гиршина обратим внимание на два момента в этом рассказе. Берл-Айзик замечает, что в Америке каждый свободен быть, кем хочет, и жить, как хочет, и что внешнее проявление религиозности американцами по его наблюдениям явно не приветствуется. А, скажем, вовсе — наоборот. Так что, и в США у евреев есть проблемы проживания среди других народов. Понятно, что Берл-Айзик по привычке что-то приукрашивает и преувеличивает, но все же многое передал из тамошней жизни точно, уловив самую ее суть. Так что, есть смысл в очень лаконичных цитатах познакомиться с касриловцами, поскольку они не исчезли, а продолжают быть самими собой и в наше время.

Маленький мир маленьких людей

Город маленьких людей

Откуда взялось название Касриловка? Вот откуда.

В нашем быту бедняк, всякому известно, имеет великое множество названий — и человек скудного достатка, и впавший в нищету, и просто убогий, и до чего же убогий, нищий, побирушка, бродяжка, попрошайка и бедняк из бедняков. Каждое из этих перечисленных названий произносится со своей особой интонацией, со своим особым напевом… И есть еще одно обозначение бедняка: касриел или касрилик. Это название произносится уже с напевом другого рода, к примеру: «Ой, и касрилик же я, не сглазить бы!..» Касрилик — это уже не просто бедняк, неудачник, это уже, понимаете ли, такой породы бедняк, который не считает, что бедность унижает, упаси боже, его достоинство. Наоборот, она — даже предмет гордости! Как говорится, нужда песенки поет…
Забитый в уголок, в самую глушь, отрешенный от всего окружающего мира, сиротливо стоит этот город, заворожен, заколдован и погружен в себя, словно никакого касательства к нему не имеет весь этот тарарам с его кутерьмой, суетой, сумятицей, кипением страстей, стремлением подавить один другого и всеми прочими милыми вещами, которые люди удосужились создать, придумав для них всякие названия, вроде «культура», «прогресс», «цивилизация» и другие красивые слова, перед которыми порядочный человек с величайшим благоговением снимает шапку. Маленькие, маленькие люди!.. с. 279-280

Таковы, как говорится, все они, эти маленькие люди, — не мрачные ипохондрики, не слишком озабоченные делами воротилы. Наоборот, они славятся на свете, как недюжинные выдумщики, краснобаи, как неунывающие души, живые создания, убогие достатком, но веселые нравом. Трудно сказать, чем они так, собственно, довольны. Ничем особенным — живем, не тужим!.. Живем? А ну, спросите их, к примеру: «На какие доходы вы живете?» И они вам ответят: «На какие доходы мы живем? Вот видите, же, ха-ха, живем…» И примечательно! — когда бы вы их ни встретили, они мечутся как угорелые — этот сюда, тот туда, и вечно им некогда. « Куда же вы бежите?» — «Куда мы бежим? Вот видите же, ха-ха, бежим, все надеемся, — не удастся ли что-нибудь урвать, чтобы достойно справить субботу…» с.281 

Вам хочется, конечно, знать, как выглядит Касриловка? Хороша неописуемо! А уж если посмотреть издали — и того лучше! Издали город живо напоминает… Что мне вам такое, к примеру, назвать?.. Подсолнух, густо усаженный семечками, доску, покрытую мелко накрошенной лапшой. Как на блюде, лежит он перед вами, и вы за версту можете разглядеть все его прелести, потому что город, понимаете ли, стоит на горе, то есть на город надвинулась гора, а под горой скучилось множество лачужек, одна на другой, как могилы на старом кладбище, как ветхие черные накренившиеся памятники. Об улицах говорить не приходится, потому что дома строились как попало, их не рассчитывали, не измеряли при помощи циркуля; свободного места между домишками тоже нет: почему ни с того ни с сего пустовать месту, если на нем можно поставить дом?

…

И тем не менее, не огорчайтесь, имеются и улицы, большие улицы и малые улички, тесные переулки и закоулки. Но они, скажете, не так прямы, малость извилисты — то ползут в гору, то бегут под гору, а то вдруг перед вами на самой дороге дом, или погреб, или просто яма? Ну, и остается вам не ходить одному ночью без фонаря! О маленьких людях не тревожьтесь — касриловец в Касриловке никогда не заблудится; каждый попадает к себе домой, к своей жене и детям, как птичка в свое гнездо…

А далее, в середине города, имеется широкая полукруглая, а может, четырехугольная, площадь, на которой находятся магазины, мясные лавки, лабазы, рундуки и ларьки. с. 283-284

Новая Касриловка

Берл-Айзик
(Американские чудеса)

Представьте себе, что этот самый Берл-Айзик оправился в Америку, пробыл там несколько лет и вернулся назад, в Касриловку. Каких только чудес он не рассказал об Америке!

— Во-первых, о самой стране, Земля тут сочится молоком и медом. Люди зарабатывают большие деньги, набирают их полными пригоршнями, прямо-таки загребают золото! А дел — по-тамошнему «бизнес» — там столько, что голова кругом идет! Что пожелается, то и делаете. Хотите на фабрику — вот вам фабрика, желаете открыть лавчонку — откройте лавчонку, нравится толкать тележку — по-ихнему «пушкар» — толкайте тележку. Не нравится — возьмитесь за торговлю вразнос, а не то идите работать на завод — свободная страна! Вы там можете распухнуть от голода, свалиться посреди улицы — пожалуйста, никто вам не помешает, никто слова не скажет…

А какие города! А ширина улиц! А высота домов! Есть там «домишко», называется «волворт», трубой уходит он в облака и еще выше; домишко этот имеет, надо думать, несколько сот этажей. Хотите знать, как влезают на чердак? При помощи такой лестницы, которая называется «элевейтор». Если вам, скажем, нужно попасть на верхний этаж, вы садитесь внизу рано утром на элевейтор и под вечер, примерно к предвечерней молитве, прибываете на место. с. 638

А живут они там! — всю свою жизнь только и знают, что спешить, мчаться, бежать. У них это называется «ари гоп»! Все они делают второпях, даже едят на ходу. с. 639

А почет, который нам, евреям, там оказывают! Ни один народ так не почитаем, уважаем и возвышен в Америке, как еврейский. У них еврей — это самый цимес; то, что ты еврей, это — предмет гордости. Вы можете, к примеру, в праздник кущей встретить еврея на самой Пятой Авеню, шествующим с лулевом и эсрогом в руках, причем он нисколько не боится, что его за это посадят в кутузку. Говорю вам — там любят еврея, можете не сомневаться. Вот чего там не любят — это еврейскую бороду и пейсы. На их языке это называется «вискес». Завидев еврея с вискес, они его самого не трогают, зато как возьмутся за его бороду и пейсы — и дергают и щиплют так, что он вынужден в конце концов снять их, сбрить. Поэтому-то евреи там в большинстве без бород и усов. Лицо гладкое, как тарелка. А как ты узнаешь еврея, если у него ни бороды, ни еврейской речи?.. Разве только по проворной походке или по тому, как он при разговоре размахивает руками… Во всем прочем они евреи. Евреи по всем приметам. Соблюдают все еврейские обычаи, любят все еврейские блюда, справляют все еврейские праздники. Пасха у них — пасха. Мацу пекут там круглый год, «харойсес» изготовляет специальная фабрика, называется «фектори». Тысячи рабочих сидят в этом фектори и «мануфекчируют харойсес». На горких приправах к пасхальной трапезе тамошние евреи  устраивают себе недурную жизнь — вы шутки шутите с Америкой?.. с. 340

Шолом-Алейхем. Собрание сочинений в шести томах. Том 4. Рассказы. М.: ГИЗ «Художественная литература», 1960.

Если проводить очевидные параллели, то реальным прототипом Касриловки можно считать Одессу, город со специфичным до начала эмиграции составом населения, атмосферой разросшегося местечка, специфическими отношениями между близкими людьми и окружением, разговорами в советское послевоенное время про эмиграцию (прежде всего — в США и Европу), легендарным рынком Привоз, портом, песней Никиты Богословского «Шаланды», именами Утесова, Багрицкого, Катаева, а теперь и Жванецкого.

Это был такой удивительный островок жизнелюбия и остроумия на мрачной карте СССР, то, что замечалось несмотря ни на что при всех режимах и городских властях.

Не будучи столичным, как Москва, знаковым, как Ленинград, несмотря на наличие легендарного Оперного театра и традиции музыкальных штудий Столярского по обучению игре на скрипке, Одесса оставалась при всей своей всесоюзной и мировой славе, городом провинциальным, окраинным. В чем были и определенные преимущества: возможность непосредственно по морю уехать в любой конец света, вернее, в Новый Свет (США, Канаду), в Старый Свет (Германию), или, как говорится, по желанию на худой конец на историческую родину, в Израиль. То бишь, думается, что эмиграция еврейская из Одессы в любую точку мира была, наверное, проще, а информированность населения, как и кучность, так сказать, переезжающих в другую страну — больше.

В таком контексте понятно, что Марк Гиршин в обоих своих романах описывает именно то, как чувствуют себя, как ведут себя в Америке именно одесситы, те, кого он знает очень хорошо с рождения, те, кто переехали в нью-йоркский район Брайтон Бич для того, чтобы остаться там самими собой — касриловцами по определению. С небольшими, вероятно, гешефтами, с надеждами, планами, разочарованиями и ожиданиями. Но все же — повторим, самими собой, одни — мечтатели, другие — деловые люди. (Примечательно, что эти романы заинтересовали российское издательство, поскольку они поучительными оказались в разговорах об эмиграции, которая в начале девяностых годов прошлого века стала для россиян актуальной второй раз после революции 1917 года. Но Марк Гиршин написал все же не сатиру, а практически документальную прозу, что вне зависимости от того, какой посыл в публикацию ее вкладывали издатели его двух романов, значительнее того, что в ней хотели бы они видеть, сильнее и многообразнее антипропаганды переезда в другую страну на постоянное место жительства.)

Эмиграция Марка Гиршина связана с Чикаго, но действие обоих его романов происходит в Нью-Йорке, как сказали бы одесситы, на минуточку.

Роман «Убийство эмигранта», по объему в два раза меньший, чем «Брайтон Бич» может быть обозначен, как пролог к последнему. В нем небольшое количество основных героев, хотя при всем этом основные проблемы их житья-бытья в Америке названы конкретно: потребность получать как можно больше ссуд и чеков от благотворительных организаций, при наличии вэлфера, получения субсидий на проживание в гостинице и изучение английского языка, возможность нелегальной подработки, а также потребность любым способом обратить на себя внимание.

То, что в названных романах рассказывает Марк Гиршин, есть и некоторое обобщение, поскольку нечто похожее можно было бы сказать и про то, как евреи проживали в те десятилетия в Германии, и в Израиле. Не случайно ведь, что на Земле Обетованной тех, кто приезжал до и после перестройки на Святую Землю называли «колбасной эмиграцией», как и то, что выходцы из СССР демонстративно селятся в Тель-Авиве, как городе сугубо нерелигиозном по определению, сохраняя местечковость по языку, оказываясь в гетто нового рода, поскольку не стремятся изучать иврит и вписываться в полной мере в израильскую жизнь. Это, во-первых.

Во-вторых, Марк Гиршин написал в романах о том времени, когда интернет в мире не был еще так развит, как теперь, тем более, в СССР. И потому можно было рассказывать о себе любые небылицы. В «Брайтон Бич» эмигрировавший писатель рассказывает на лекциях о том, что ему не давали печататься, но наряду с другими сборниками собственной прозы носит и тот, что назван «Партийцы», а на одном из его вечеров в Нью-Йорке почитатель его таланта наизусть повторяет тот рассказ, который писатель выдает за неопубликованный, хотя его печатали в одесской прессе.

Другой герой, собственно, тот эмигрант, который и был убит на глазах рассказчика, читает дремучие по дилетантизму лекции по истории, занимается плагиатом и не стесняется врать на каждом шагу, создавая с женой имидж гонимого и преследуемого, что не соответствовало действительности.

Отметим, что оба романа Марка Гиршина не просто бытовые как бы в духе «натуральной школы», но и нравоописательные. Вот лишь один пример из множества: один из спонсоров выделил благотворительной организации солидную сумму на приобретение для нуждающихся очков. Выяснилось, что практически все, жившие на Брайтон Бич, имели проблемы со зрением. И потому встали в очередь на получение бесплатных очков, которые тут же посылались в Одессу, пока город не был полностью завален ими. Но, когда в ту же организацию пришел одинокий человек, которому на самом деле по медицинским показаниям нужны были очки, вдруг выяснилось, что отпущенные на это мероприятия средства спонсора закончились. И молодому человеку пришлось покупать очки за свои деньги.

Но, повторим, Марк Гиршин — не сатирик. Его цель — не повеселить читателя в духе Шолом-Алейхема, приведя сценки из нью-йоркской жизни. Он пишет о том, что важнее бытовых удач и умения обмануть американцев и эмигрантов заодно.

У романа «Убийство эмигранта» есть и второе название — «Дневник простака». И это не просто жанр, в котором написан роман, а и отсыл к «петербургским повестям» Гоголя. И — в первую очередь — к «Запискам сумасшедшего». Поприщин ведет свои записки осенью, в тусклое, грустное время промозглой петербургской жизни. Он не хочет меняться сам, ему хотелось бы — сначала в мечтах, а потом в реальности — чтобы его жажда женитьбы на дочери начальника департамента сбылась наяву. Но он не делает для этого ничего, оставаясь никчемным, дурноватым и неприметным чиновником.

Автор дневника в «Убийстве эмигранта», имеющего подзаголовок «Случай в гостинице на 44-й улице», начинает свои заметки через две недели после прибытия в Америку, в конце лета, а завершает их в ноябре. Но важно подчеркнуть, что тут совпадение не только в жанре произведения Гиршина с повестью Гоголя, а в том, что характер ведущего дневник человека многим напоминает то, что известно про Поприщина. Несомненно, что пишущий дневник человек больше привязан к реальности, по сути — ближе к норме поведения. Он практично и правильно реагирует на все, что с ним происходит. Но живет именно как посторонний, заглавный герой классика французской литературы двадцатого века.

Он все делает правильно, но несколько заторможено и не так активно, как нужно.

В установленный срок ходит получать чеки в благотворительную организацию, ждет ответа редактора из эмигрантской русскоязычной «Новой речи», понимая, что там его никогда не напечатают (и потому, что он пишет настоящую литературу, и потому, что она не только серьезна, а иронична, заставляя думать, а не сплетничать), изучает английский язык самостоятельно и на курсах, ищет работу и в конце находит ее, поселяясь в закутке склада пишущих машинок. А еще вступает в отношения с замужней женщиной, которая не уходит от американца, но все же испытывает удовольствие побыть наедине с бывшим, наверное, отнюдь не первым в ее жизни соотечественником. Общается с соседкой, которая занимается сомнительными делами, то сходится с компаньоном, то прячется от него. И как-то общается с тем, кого потом убьют негры прямо в гостиничном номере. Писателю хочется работать, он любитель порядка, потому покупает метлу и однажды собирает уличный мусор в картонные коробки, чтобы его забрали потом местные сотрудники коммунальных служб.

В нем постоянно прорастает привычка о чем-то написать. И он пишет, поскольку ясно, что занятие литературой — его призвание.

Если эмигрантская литература в сборнике «Город и мир» в некотором роде соотносима была с творчеством Аксенова советского периода, то оба названных выше романа Марка Гиршина в определенном роде близки прозе Сергея Довлатова американского периода. И дело тут не в очевидном совпадении жанра «Убийства эмигранта» и сборников прозы Сергея Довлатова, где в названии в одном случае указана пишущая машинка, в другом — персональный компьютер. Марк Гиршин писал экономнее. У него короткие фразы и диалоги, то, что есть известные лирические отступления любого рода — кратки и визуальны до предела, как в киносценарии, переведенном  в режиссерский текст.

Герою дневника сразу не нравится семейка соседей по гостинице: цинизмом своим, напористостью, равносильной наглости. И поэтому, когда пишущий заметки замечает, что к тому эмигранту врывается в открытую дверь негр, чтобы попросить денег, которые только что отказал давать автор дневника простака, он не делает ничего, чтобы спасти товарища по эмиграции. Потому, что накопилось по отношению к нему много такого, что уже нельзя скрывать. Например, то, что устроители лекции того лжеученого и страстотерпца не приняли во внимание замечания писателя о том, что лекция была профанацией. (Но по стечению обстоятельств, именно то, что тезисы критического содержания постфактум были им написаны и переданы в учебное заведение, которое проводило лекцию, стало поводом для обвинения критика псевдоученого в наличии мотива для совершения преступления, в данном случае, убийства.) Марк Гиршин подробно и с некоторым сарказмом описывает, как его героя допрашивал местный полицейский в присутствии эмигранта чуть ли первой волны в качестве переводчика. Буквально в один день он становится знаменитостью. Его расспрашивают, тайно фотографируют, выпытывают у него подробности, чтобы за счет таким способом полученных сведений обратить внимание на себя — получить приработок в виде гонорара за фото, заявить о создании книги о преступлении. То есть, за счет несчастья другого создать себе славу и не оказаться в проигрыше, раз в руки идет скандальный и востребованный прессой материал. Нормы морали, уважение к тому, кого ославили как соучастника преступления, сочувствие к пострадавшему безвинно человеку — все это за пределами логики тех, кто вдруг стал втираться к нему в доверие. Заметим, что герой романа «Убийство эмигранта» отдает себе прекрасно отчет в том, что его выпытывают, что тем, что связано с его переживанием, все в меру наглости и упрямства хотят воспользоваться. Но, тем не менее, будучи человеком покладистым, вроде бы и бесконфликтным, понимая все сказанное, он все же не пресекает вмешательства в собственную жизнь. А тогда, когда заканчиваются доллары, обмененные в СССР на рубли и вывезенные в Штаты, когда из-за шумихи вокруг его имени благотворительная организация отказывает ему в продлении выдачи чеков, не говоря уже о заветной восьмой программе, он смиряется с тем, что произошло. Съезжает из гостиницы, и принимает рабские по сути своей условия работы и проживания, которые, воспользовавшись его незавидным положением, навязывает ему тот, у кого в магазине она брал до того пишущую машинку в аренду. И его жизнь теперь, с того самого момента, приобретает наконец-то определенность, пусть и мизерабельную, но четкую перспективу, которая, хоть и не устраивает нашего простака, возможно, и в вольтеровском духе, но принимается им, поскольку ничего другого, оказавшись неподготовленным к американским условиям бытия, он предпринять не смог и не сумел, что одно и тоже вроде бы.

Вот кредо творческого человека в «Убийстве эмигранта»:

Настроение немного лучше. А то получается нелепость. Кто врет, того слушают. А если хочешь сказать правду, то надо освободить аудиторию, то все страшно заняты. Приятно, когда добьешься своего. с.66

Другое дело, что перед нами больше — благие намерения, хотя и поступки тоже. Но с оглядкой на советскую жизнь, как и одного из героев романа «Брайтон Бич». В Одессе он был правдолюбцем, писал жалобы во все инстанции, за что его отовсюду гнали, что и привело его в Америку. И тут он стал тоже борцом за справедливость, но потерпел полный крах, поскольку  его по-советски отыскиваемая правота тут оказалась излишней. И вот к какому выводу он пришел, когда его зашикали на собрании благотворительного фонда:

Впервые за диссидентскую деятельность  почувствовал, он не нужен. Эти люди имеют все, что хотят. Им не за что бороться. с. 308

С очень большой долей справедливости, но и упрощения можно было бы утверждать, что роман «Брайтон Бич» написан в духе небольших произведений Шолом-Алейхема. Это маленькие сценки, где действуют множество героев. Их взаимоотношения сосуществуют, пересекаются, взаимодействуют, находят отклик. Если записыватель мыслей в дневник был человеком неторопливым, то  в том, что можно с некоторой уверенностью считать как бы его рассказами, написанными за годы жизни в США, в Нью-Йорке, показаны все подряд люди энергичные, по-американски деловые, однако, конечно же, с одесским акцентом. Снова мысли о том, чтобы получать вэлфер и немного работать, иметь доступ к вожделенной восьмой программе, устраивать личную жизнь, продавать все и все, чтобы получить прибыль, нарушая американские законы, не зная английского и живя, как еще недавно в Одессе, но в Нью-Йорке, ставшим филиалом приморского города Украины.

Каждый устраивается, как может, не стесняясь никого и ничего. Так, владелец антикварного магазина, любитель женщин и карточной игры, каждый раз доказывает тем, кто только приехал в США, что бывшие в употреблении матрасы выцвели от солнца. И только от этого на них пятна, а не от выделений обитателей дома престарелых. Он же совершенно спокойно скупает краденое и разбивает витрину пошивочной мастерской, которую по случаю приобрел его сотрудник Арон, учитель, порядочный человек, знающий английский язык.

Кстати, наверное, только Арон в романе «Брайтон Бич» единственный, с оговорками, положительный герой. Он хочет соблюдать закон, платить налоги с продукции мастерской, оформить честно бумаги по зарплате закройщику и швеям. Но именно это не устраивает некоторых его сотрудников, потому и убытки пока не оставляют места прибыли. Но и Арон, понимая махинации своего шефа в антикварном магазине, хоть и  не согласен с ним, но терпит все махинации того.

Замечательны, несомненно, в романе Марка Гиршина женщины. Они наивны, но преданы. Им хочется пусть не большой любви, но какого-никакого семейного счастья. Они ищут его, изменяя мужьям, идя на очевидные преступления, вроде распространения наркотиков, гражданские браки и тому подобное. Но в сравнении с мужчинами, которые заняты в «Брайтон Бич» делами и развлечениями, они думают о детях и будущем.

Это не те две дамы, о которых рассказал в своем дневнике его автор в «Убийстве эмигранта». Они честны даже в некоторой своей порочности, поскольку ощущают себя именно женщинами, женами, матерями, сохраняя при всем том и мудрость, и чистоту, и доброжелательность, и преданность, и отзывчивость, чего нет у их мужчин — мужей и любовников.

В этой прозе Марка Гиршина меньше литературности, так сказать, художественности, что несколько выпячено было в том, что публиковалось из его произведений в российских журналах недавних лет. Здесь художественность проявляет себя в документальности, в такой уникальной степени достоверности и безыскусности, когда кажется, что перед нами не роман, а именно дневник в первоначальном, неприукрашенном виде. При том, что хоть и выстроен этот роман подобно мозаике, в нем чувствуется жесткая и упругая композиция. И вовсе не случайно последние абзацы его посвящены последствиям блэкаута (аварии с электроэнергией) 1977 года в Нью-Йорке, что стало естественным завершающим аккордом данной правдивой фантасмагории в лицах и событиях.

В «Брайтон Бич» особенно писатель рассказал о тех, кто воспринимает эмиграцию исключительно как переезд из одной страны в другую. О тех, кто не хочет меняться. И из-за уже немолодого возраста, что интересно сравнить с находчивостью и деловитостью школьника, которого одесская семья послала в Нью-Йорк в качестве, так сказать, разведчика. Этот юный эмигрант быстро и четко сориентировался во всех предлагаемых ситуациях, показав, что далеко пойдет и обставит скоро тех, кто думает, что устроился в жизни основательно и надолго. Марк Гиршин написал романы о тех, кто уверен, что ничего не изменится, что можно игнорировать новые условия своего бытования в социуме, выносить их за скобки, демонстративно не обращать на них внимание. То, что такая позиция достаточно масссова — известно не из литературы, а из того, что есть эмигрантская действительность где бы то ни было, скажем, шире, с советским лицом. Не морализируя, оба романа Гиршина доказывают, что подобное отношения к реалиям другой страны обрекает на местечковость, на загнанность в узкие рамки быта  и сплетен об общих знакомых или новостях о ком-то другом. То, что подобные усилия прожить по-старому, как в Одессе, обречены рано или поздно на провал.

С писателем проще: если он не сломается, то рано или позже пробьется в местной литературе, ведь у него уже есть дама-агент, а вот с предпринимателями теневой экономике — проще и однозначнее. Они могут даже стать богатыми и уважаемыми не только на Брайтон Бич, но и в США, но вот измениться, принять новую жизнь именно в ее сути они вряд ли смогут.

Но Марк Гиршин все же не судья им, не прокурор и обличитель. Он честно и непредвзято описал их в романах, которые вышли четверть века назад. К счастью, видимо, не устарели в своих выводах, хотя и несут в себе отпечаток тех чувств, которые были у автора в годы их создания.

Но выводы, которые и сейчас можно сделать после их прочтения, не подвержены условностям и ссылкам на то, что автор романов был очень резок и нелицеприятен. Марк Гиршин в них правдив, но не беспощаден. Он описал то, что видел и знал так, как есть, вероятно, чуть сгладив некоторые моменты, поскольку занимался не публицистикой, а литературой.

И потому книги его не могли с течением лет устареть, являя пример настоящего творчества, будучи уроком преданности призванию, сочетания профессионального мастерства, деликатности, порядочности и самодовлеющего таланта, всего, что в них сошлось оригинально, сильно и правильно. Став и фактом литературы, и поступком, выходящим за рамки сугубо писательской деятельности. То есть, тем настоящим, что мы всегда замечает в хорошем произведении, что привлекает в нем, что всегда радостно и неожиданно, как открытие и переживание сопричастности прочитанному, которое становится не только провождением времени, но и возможностью соприкоснуться с тем, что не испытано, но любопытно, полезно для размышления и выработки своей позиции по поводу того, что удалось узнать в данной книге.

И тут  тоже хочется сказать пару слов об оформлении и выходных данных книги Марка Гиршина «Убийство эмигранта». Здесь в изобразительном плане задействованы только первая и последняя страница обложки.

На одной — художник А.В. Сергеев поместил трагикомический рисунок: черный силуэт  летящего человека распят  в рисунке с небоскребами, как в колодках у позорного столба. Внешне выглядит даже юмористически, мало соответствуя содержанию романов писателя, настраивая вероятного читателя на юмористический лад восприятия текстов Марка Гиршина. В них, на самом деле, есть и юмористическая интонация, но веселыми их назвать нельзя. Наверное, издательство именно так захотело привлечь к эмигрантским текстам внимание, а затем в конце дало по советской привычке фотографию автора и два отзыва о нем известных людей. Фотография заведомо нечеткая — пожилой человек в осенней куртке у моря. А отзывы о его романах написали кратко Сергей Довлатов («Убийство эмигранта») и Норман Майлер («Брайтон Бич»). Гражданство последнего специально подчеркнуто — США, а вот Сергей Довлатов почему-то оказался лишен данной информации, хотя в Штатах — с конца семидесятых годов прошлого века. Вероятно, не хотели издательские работники педалировать принадлежность носителей обоих авторитетных мнений к одной и той же стране. А получилось парадоксально, манерно и не совсем понятно.

Эта книга сдана в набор — 5.10.93, а подписана в печать — 04.11.93. Ясно, что и тут не обошлось без вмешательства в литературные дела исторического момента: начало октября того грустного года запомнилось тем, что был сначала расстрелян из танка, а потом разогнан первый парламент новой России, с чего начались известные теперь противоречивые, с неоднозначной оценкой годы правления Бориса Ельцина на посту Первого Президента России. Понятно и то, почему проза Гиршина вышла тиражом всего в 15 000 экз. Или средств на большее количество экз. у издательства не хватило, или не знали, как будут развиваться события в стране, придется ли подобная литература ко двору, или снова окажется в статусе враждебной и потому — невостребованной.

Вот ведь как совпало — две книги сходного посыла — одна о России, другая об Америке, написанные эмигрантами, попали буквально в водоворот событий. И, разделенные всего двумя годами по времени опубликования, стали документами иных исторических реалий, что по-своему отразилось и на восприятии их содержания.

Если Гордин убеждал, что и в России можно творить, а Гиршин — что Нью-Йорк есть часть Одессы, так что и не стоило бы многим по-хорошему эмигрировать, то ситуация в стране повернулась так резко и непредсказуемо, что то, что закладывали издатели в выпуск обеих книг, приобрело новый аспект, незапланированный и крайне злободневный, сделав чтение обеих книг и тогда, и особенно теперь, не только удовлетворением любопытства и знакомством с хорошей литературой, представленной персоналиями, но и поводом для неоднозначных размышлений не о текстах книг, а о собственной жизни в России.

Так две книги из прошлого времени, совпав сейчас в читательском восприятии, оказались своевременными и значимыми по ряду имеющихся у них достоинств, а еще потому, что в них удалось встретить и разнообразие мнений, талантов и того, что в чем-то соразмерно теперешнему восприятию времени и места, где мы живем, каждый в отдельности, и все вместе. Но по-своему и неоднозначно по целям и средствам достижения предполагаемого душой идеала.

Илья Абель