Илья Абель | Партитура боли и утрат

Пятикнижие Моисеево
Книга Брейшит
Глава Ваера

21. /3/ И назвал Авраhам сына своего,
родившегося у него, которого родила
ему Сара, именем Ицхак.
/4/И обрезал Авраhам Ицхака, сына
своего, на восьмой день, как повелел
ему Всесильный.
/5/ А Авраhаму было сто лет, когда
родился у него Ицхак, сын его.

Эпиграф

27 Нисана установлен День Катастрофы и героизма. В Израиле, в еврейских общинах диаспоры зажигают поминальные свечи в память о шести миллионах евреев, погибших в Европе в годы войны – замученных в концлагерях, уничтоженных фашистами поголовно с особой, маниакальной жестокостью как окончательное решение еврейского вопроса, как это хотели осуществить нацисты во время Второй мировой войны.

В Израиле днем тогда звучит двухминутная сирена, и вся страна замирает в скорбном молчании, отдавая долг памяти и сочувствия тем, кто погиб в результате фашисткой политики по уничтожению евреев.

Вряд ли можно найти семью, где не было бы родственников, пострадавших в годы той войны.

У меня этот день связан с еще одним горьким событием – днем смерти дедушки, Зейда Срул Эле, благословенна его память, который ушел из жизни уже после войны. Он с женой и детьми – трое сыновей и дочь – до конца тридцатых годов благополучно проживали в местечке на Украине. А потом в одночасье снялись с места, и из обжитого дома с большим хозяйством, перебрались в Москву. Подальше от приближающейся войны, которая была уже у границ Польши, рядом с которой на советской территории располагалось их благословенное местечко.

Трое сыновей дедушки погибли, осталась дочь, моя дорогая мама Хая. Так что война коснулась и их, живших все четыре года ее в Москве, жестоко и горько. Потому 27 нисана, выпавшее в этом году на 12 апреля, снова и снова возвращение к тому, что пережила семья моей матери из местечка, жители которого были убиты безжалостно и планомерно.

Книга и инсценировка ее режиссером

Спектакль «Ничья длится мгновение», который идет в РАМТе (Российском молодежном академическом театре), мне довелось посмотреть 9 апреля. Через день после окончания недели праздника Песах и за несколько дней до зажигания поминальных свечей Дня Катастрофы и героизма, что произошло вроде бы случайно, но оказалось символичным и значимым для меня. Он поставлен режиссером Миндаугасом Карбаускисом (премьера 9 февраля 2010 года) по роману Ицхокаса Мероса «Вечный шах» («Ничья длится мгновение»). Давно хотелось его посмотреть, но в афише он оказывался то в пятницу, то в субботу, то в праздники, так что раньше все никак не получалось, о чем я искренно сожалею. Потому еще, что перед нами постановка такого уровня, такой силы и убедительности, что ее надо время от времени пересматривать, чтобы опять и опять переживать те чувства, которые вызывает искренняя игра артистов, поистине театральная форма, которую мастерски и практически с совершенной виртуозностью использовал Миндаугас Карбаускис, работая над этим спектаклем. (Режиссер в данном случае выступил и как автор инсценировки. И она такова, что кажется настолько аутентичной, что только так, а не иначе мог написать пьесу по своему роману Ицхокас Мерас, если бы был драматургом. И так, а не иначе, поставил бы ее на сцене театра, если бы был режиссером.)

Тем более чем странно было прочитать во влиятельной и авторитетной газете рецензию на спектакль «Ничья длится мгновение», написанную известной столичной критикессой Диной Годер. Не приведу основной упрек в виде цитаты, поскольку давно была та самая публикация, но основной посыл был такой – постановка вызывает у зрителей слезы, и это не совсем правильно было, по мнению написавшей тогда рецензию. Кажется, что именно подобной претензии к спектаклю «Ничья длится мгновение» быть не могло по определению. (Да, в зрительном зале во время его действия, женщина, сидевшая за мной в другом ряду, постоянно всхлипывала время от времени, сочувствуя тому, что происходило на сцене, рядом со зрителями. В то время как в начале его раздался смешок, когда певица Ина Липман произнесла название классической оперы известного французского композитора девятнадцатого века Галеви «Жидовка», которую узники гетто собирались репетировать по ночам. А в основном зрители внимательно и, затаив дыхание, следили за всем происходящим. Учитывая, что спектакль идет уже девятый год, что он требует постоянной сосредоточенности, что тема его далека от развлекательности, что в нем нет иллюстративности, а действие, как и монологи героев его экономны до невероятной выразительности, это настоящий успех.)

На той же неделе, что я посмотрел версию книги Мераса в РАМТе, актер МХТ имени Чехова Константин Хабенский показал депутатам Государственной думы РФ свой режиссерский дебют – фильм «Собибор», где речь идет о спасении советским офицером евреев из фашистского концлагеря. Фильм снят правильно – нужные ракурсы плаца со стоящими рядами заключенных, соответствующий грим, как и многое другое, о чем можно судить по новостному ролику о фильме «Собибор». Но думаю, что в нем нет главного – ощущения трагедии. Во всяком случае в такой интерпретации ее, как удалось показать Миндаугасу Карбаускису в спектакле о гетто. При том, что режиссер здесь использовал театральные средства выразительности настолько просто и внятно, что они достигают подлинного эффекта. Пусть не соприсутствия из-за давности лет, но сочувствия и соучастия. (Это на другой день, о чем свидетельствую по собственному впечатлению, когда мысленно проходишь сцену за сцену то, что есть постановка «Ничья длится мгновение», накрывает волна сопричастности, ком подступает к горлу и собираются в уголках глаз слезы горечи и отклика на беду несчастных, безвинно страдавших и погибших людей.) Но разве не есть в катарсисе, в отклике на увиденное в театре и предназначение искусства, театра, в первую очередь. Почему же надо стесняться настоящего проявления чувств, стыдиться того, что история, которую сыграли артисты РАМТа в режиссуре Миндаугаса Карбаускиса, трогает душу и сердце. Разве в этом недостаток такой прекрасной работы всех, кто участвовал в создании названной постановки, а не достоинство ее, не повод для уважения, приязни и признательности.

Режиссер сознательно и последовательно тут ушел от иллюстративности. Его интересовал, что очевидно, не просто сюжет, рассказ о том, как у еврея-портного Авраама Липмана погибли дочери и сын, а то, что даже значительнее потери близких – выбор остаться человеком в совершенно немыслимых для достойной жизни условиях. (Мы можем, например, вспомнить известного австрийского психолога Виктора Франкла, который перед войной защитил диссертацию, главный тезис которой был – человеческую жизнь определяет мотивация, именно ее наличие помогает индивидууму справиться с обстоятельствами, преодолеть препятствия. Поразительно, но собственной биографией знаменитому доктору удалось доказать правильность своих научных тезисов, когда он смог пережить в ряду других заключение в лагерь смерти и после войны продолжать свои ученые изыскания, пропагандируя их в мире с полным на это правом.)

Миндаугас Карбаускис настолько серьезно прочитал и прожил каждую страницу книги Ицхокаса Мероса, что при том, что в его инсценировке есть заведомые сокращения, пьеса совершенно точно и подробно в меру требуемого по мысли режиссера, передает содержание романа. (Естественно, роман в почти две сотни страниц сложно вместить в пьесу, которая в сценическом варианте идет без перерыва около двух часов. Конечно, пришлось при переводе ее на язык театра пойти на заведомые и оправданные сокращения: практически упрощен образ поляка Янека, который дружил с евреем, оказавшемся в гетто – Янек в память о погибшем товарище выдал себя за еврея, стал также узником гетто, чуть не погиб, но был спасен, когда группу обитателей гетто везли в машине на расстрел; только упомянуты дочери Авраама Липмана – Бася и Рива – одна была в отношениях с фельдфебелем Гансом, который обещал ее спасти, а Рива вместе с литовцем устроила засаду и отстреливалась от фашистов, окруживших дом, в котором они месяц прожили с литовцем, ее соратником, брат которого, полицай, был незадолго до того убит в гетто. Несомненно, в инсценировке, вдумчиво и почтительно к первоисточнику выполненной Миндаугасом Карбаускисом, есть и другие купюры. При том, что сохранено главное – речь в спектакле «Ничья длится мгновение» ведь о достоинстве человека. И вполне естественно, что по сути своей постановка получилась концептуальной и экзистенциальной. Собственно говоря, как практически любое произведение литературы и искусства в той или иной мере. Другое дело, что здесь концептуальное и экзистенциальное заложено в самой прозе Ицхокаса Мераса, написавшего роман в несколько модернистском ключе, когда реалистичное сочетается с лаконичной конкретикой, представляющей каждого героя такой прозы в момент кульминации его характера, проявления на грани трагедии, буквально жизни и смерти его убеждений, верности традициям отцов, преданности идеалам своего народа. Отсюда такое поразительное сосуществование минималистичной выразительности постановки и обобщения, концентрации ее содержания почти до пафоса, здесь допустимого и наиболее приемлемого без котурнов, демонстративных эмоций и нарочитого мелодраматизма. Потому нет, да и не могло быть в инсценировке Карбаускиса, никакой литературности, даже литературности, слащавости и иллюстративности. Его переложение текста литовского писателя оказалось созвучным и букве, и духе его, тем, что и должно быть на самом деле, когда литературное произведение становится произведением театральным, что бывает довольно редко, и , более того, слишком редко. Потому и столь неожиданно может восприниматься та работа, которую режиссер провел, работая над осмыслением романа Мероса в его сценической ипостаси.

Спектакль, прочитанный как откровение

Содержание спектакля «Ничья длится мгновение» точно следует за сказанным в романе «Вечный шаг», где даже главы в большинстве своем помечены номером хода шахматной партии. Ее ведут Исаак, сын Авраама Липмана, и Адольф Шогер. Один – узник гетто, потерявший близких людей, другой – комендант гетто, уверенный в собственной непогрешимости, довольный властью и возможностью вершить судьбы тех, кто стал заключенным гетто.

Не в первый раз оба встречаются за шахматной доской. Но описанная в романе Мероса партия особенная. На этот раз она играется не в доме коменданта Шогера, а в гетто, на виду у его обитателей. Кроме того, Исааку (русифицированный вариант библейского имени Ицхак) поставлены жесткие условия: если он выиграет у Шогера, то в очередной раз детей не увезут из гетто (хотя в запале фашист признается, что этому не бывать), но Исаака он лично расстреляет. Если Исаак проиграет, то останется жив, но погибнут дети гетто (как сказал Шогеру Авраам Липман – все наши дети, все без исключения, а не только те, кого он потерял). Если Исааку удастся свести партию вничью, тогда и дети останутся живы, и он тоже не погибнет от руки Шогера, который считает, что такого результата молодому человеку добиться не удастся, поскольку он, играя с комендантом гетто, слишком хорошо обучил его шахматам. И поэтому ничьи никак не может быть по его самоуверенному мнению. В романе описано, как делая очередной ход, Исаак вспоминает, как ушли из жизни те, кто был дорог ему с детства. И вот ему осталось сделать два последних хода. Он может добиться ничьей из-за вечного шага или победить, несмотря на угрозу своей жизни. Молодой человек выбирает победу. И это не просто игровая ситуация: в гетто готовилось восстание. Так выигрыш Исаака в шахматы закономерно стал сигналом к восстанию началом его. И можно память, что теми, кто стал по воле обстоятельств зрителями той партии, комендант Адольф Шогер был буквально растерзан, что стало заслуженным концов всей его человеконенавистнической философии, самодовольства и самолюбования как бы вершителя судеб других людей, кем он себя считал в полном соответствии с национальной идеологией Германии того времени.

Каждая глава романа Мероса, где говорится о детях еврея-портного, начинается о подглавки, где описывается ход партии Исаака и Шогера, а затем отдельной подглавкой идет одна строка: – Я родил дочь Рахиль, – сказал Авраам Липман.

Это сохранено в спектакле «Ничья длится мгновение». Авраам Липман (Илья Исаев) почти весь спектакль находится на сцене. Как участник событий, как свидетель того, что и как рассказывают его взрослые дети.

Миндаугас Карбаускис использует достаточно известный театральный прием – одни и те же артисты играют несколько ролей. Дело не в новизне режиссерского хода тут, а в том, как он соответствует литературной основе постановки. Все женские роли в этом составе играют Нелли Уварова и Дарья Семенова (в другом составе еще и Рамиля Искандер). Но перед нами каждый раз как бы новые героини в предлагаемых обстоятельствах. И все они разные, хотя понятно, что все исполняются двумя артистками. В таком воплощении романа Мероса воссоздается его специфика, как и мысль-лейтмотив: здесь нет чужих людей, здесь все свои, кроме коменданта гетто.

Тоже касается и артистов – Тараса Епифанцева, Владислава Погиба, Александра Доронина – все они выступают то как единое целое – возвращающиеся с работы на складе в гетто, то как образы, представляющие разных персонажей. И все же между ними есть единство такое же, как и у тех, кто выступает в женских ролях. Их объединяет общая боль, обстоятельства бытования в заключении, ощущение опасности и каждодневно грядущей смерти. Они появляются на сцене или уходят за кулисы, возвращаясь в новых мизансценах. И создается ощущение родства, единства, внутреннего, что выражается и внешне, ведь здесь уже не каждый за себя, а каждый – часть целого, суть которого в сопротивлении порядкам гетто, усилия по освобождению из него. И любая мизансцена, пусть она длится секунды, это есть рассказ о том, что связывает всех этих людей. Хотя очевидно, что главным здесь стали монологи сыновей и дочерей Авраама Липмана.

Исаак Липман (Дмитрий Кривощапов) совсем молодой человек, возможно, мизиникер, младший и самый любимый ребенок. Он влюблен в девушку Эстер и постоянно вспоминает повесть Шолом-Алейхема «Песнь песней», считая себя и Эстер как бы героями того произведения. И потому просит называть себя Шимеком, а ее зовет Бузей, как написано было в прозе классика еврейской литературы на идиш. Правда, та история закончилась печально. Влюбленная девушка не дождалась того, кто не решался семь лет связать с нею жизнь, потому вышла замуж за другого. Исаак Лимпан даже в совершенно жутких условиях гетто остается еще подростком, немного романтиком. Ему захотелось принести Эстер цветы, и он рвет их и пытается пронести под курткой, зная, что, если их найдут у него, то по приказу Шогера его накажут ударами плети. Он рискует сам, а также может подставить остальных обитателей гетто, которые по деталям каждый день проносят в гетто части стрелкового оружия. Исаак терпит наказание, поскольку, несмотря ни на что, влюблен. Он любит шахматы, возможно, не до конца понимая, что, играя с Шогером, отвлекает его от обысков и иных спецакций. Исаак, каким он сыгран артистом, человек искренный, добрый, почтительный и уважающий мудрость отца, дорожащий родством с братом, сестрами, дружбой с Янеком. Конечно, он противопоставлен всем личности Шогера, но здесь нет прямолинейного контраста. Миндаугах Карбаускис все выстраивает правдоподобно и достоверно, почти как жизни, но только в театре. (Чего стоит начало спектакля «Ничья длится мгновение». Исаак сидит спиной к зрителям, склонившись над шахматами.

Слева от него небольшой кувшин с белыми полевыми цветами. Шогер будет снова и снова выбрасывать цветы за мольберты, а Исаак опять будет пробовать пронести их в гетто, возвращаясь с работы. Потом по одному цветку раз за разом ему будут чуть суетливо и вместе с тем торжественно вручать остальные мужчины, не хуже его зная, чем им и ему грозит нарушение установленных гетто правил.) Исаак Липман – один из таких же, как он, просто комендант заметил его выдающиеся способности, и изображает некоторое внимание к его явному таланту. Ровно до тех пор и настолько, насколько это его устраивает. И чувства Исаака к Эстер поэтому – не прекраснодушная история, сочиненная Шолом-Алейхемом, а испытание, которое вряд ли и для него закончится столь безоблачно, как хотелось бы героям еврейского писателя конца девятнадцатого – начала двадцатого века.

Вот Ина до войны блистала на лучших оперных сценах. И мечтает, что такое когда-то у нее будет. Но ее замечает Шогер, когда она возвращается в гетто с нотами оперы Галеви «Жидовка».

Вот Рахиль радуется рождению ребенка, думая, что он от ее мужа Давида, которого фашисты убили. Но от соседки по палате в больнице гетто узнает, что ребенок не от мужа, что фашисты осуществили гнусный эксперимент, сделав еврейских женщин-рожениц матерями чьих-то чужих детей. И Рахиль, которая только минуты назад говорила о ребенке, принесенном ей для кормления, что он ее плоть и радость, узнав от Лизы правду о беременности обеих женщин, своими руками убивает собственного ребенка и дитя Лиза.

Вот Лиза, которая хотела бы, чтобы рожденный ею ребенок умер, отказывается кормить ребенка, который остался без родителей-литовцев, поскольку они были повешены за то, что пестовали и любили младшую дочь Авраама Липмана, за что Он дал им счастье стать и самим отцом и матерью.

Вот Касриэл, буквально, местечковый философ, недоучившийся почитатель Ницше, возомнивший себя сверхчеловеком (хотя таковым не просто считает, а ощущает себя комендант гетто Шогер) чуть не оказался в роли предателя, выдавшего фашисту тайники, где хранилось вынесенное по частям и собранное оружие, приготовленное для попытки освобождения из гетто. Его философии хватает только на два момента: в один из вечеров Шогер показывает ему, отбивая пистолетом пальцы руки, чего на самом деле стоят его хлебосольство и все остальное. В другой раз, когда Касриэл говорит с отцом, Авраамом Липманом, тот на все его жалостливые слова, что он не выдержит пыток Шогера, отвечает, что уже ему не по силам убить сына, но тот сам должен справиться с возникшей ситуацией. И молодой человек вешается в укромном месте, не став предателем.

(Тут необходимо обратить внимание на очевидное: роман «Вечный шах» Ицхокаса Мероса, имея, несомненно, и автобиографический подтекст, прямо и однозначно связан с библейским текстом, еврейской Библией, состоящей из трех частей, и в первую очередь – с Пятикнижием Моисеевом. В той же главе деления первой книги Пятикнижия Моисеева на главы на основе еврейской традиции говорится не только о том, как у Аврhама и Сары появился сын Ицхак, а и о том, как Всевышний испытывал Авраhама, дав ему наказ принести любимого сына в жертву. Этот фрагмент еврейской Библии читается в наших молитвах каждый день. Несомненно, что Авраам Липман, герой романа Мероса, не мог не быть религиозным евреем. При этом описано, как он теряет сына и дочерей, что в какой-то мере, но без свойственной заглавному герою романа Шолом-Алейхем «Тевье Молочник» слащавости, повторяет в реальных условиях ситуацию жертвоприношения. К слову, Катастрофа европейского еврейства, Холокост в привычной интерпретации, на иврите имеет название – Шоа, что переводится, как сожжение, то есть, жертва, преданная огню. В данном случае, жертва страшная и невосполнимая.

Да и само имя Авраам, которое переводится как прародитель народов, что использовал в своих глумливых целях и политической выродок , несколько десятилетий правивший СССР, гнусная и мерзкая тварь, не к ночи будь помянут, повторим, имя Авраам здесь значимо и в контексте библейского текста, и в связи с реально возможной ситуацией, когда родители в годы войны теряли детей, близких людей.)

Несомненно, надо сказать отдельно о том, как Илья Исаев передает суть образа Авраама Липмана. (Мой дед по отцу, Янкель, у которого было несколько сыновей и дочерей, был до войны портным в Нежине. От него осталась только фотография, увеличенная, черно-белая, где изображен худощавый, озабоченный человек – он погиб на фронте через несколько лет после начала войны, когда отцу моему было 16 лет.)

В романе Мероса Авраам Липман представляется, кажется таким, каким его показал режиссер Аскольдов и артист Ролан Быков в фильме «Комиссар» про гражданскую войну. Суетливый, замотанный заботами человек, который спасает ребенка, родившего у комиссара (Нонна Мордюкова).

Илья Исаев, высокий, крепкий, основательный – показывает Авраама Липмана именно отцом большого семейства, хранителем традиции семейной и религиозной, тем, кто для всех его детей закон и истина в последней инстанции. Он нетороплив, немногословен. Но достаточно ему нагнуть голову при разговоре с Касриэлом или упереться пальцами в стол, почти до хруста в костяшках, ему непросто прямо стоять перед Шогером, прося его не увозить из гетто детей, или смотреть за партией его сына Исаака и Шогера, чтобы переставлять белые (у Исаака) и черные (!) у Шогера на доске, просто молча присутствовать на сцене, чтобы ощутить как меру его переживаний, так и степень ответственности за то, что происходит с его выросшими детьми. Важнее, однако, другое: в книге и в спектакле «Ничья длится мгновение» Авраам Липман выражает то, о чем книга Мераса и постановка Карбаускиса: ничто не оправдывает трусость и подлость, ничто не может быть причиной несчастья для других. По еврейскому закону нет ничего ценнее человеческой жизни. И Авраам Липман это знает. Правда, его дети выбрали каждый свой путь и он не мешает им пройти его до самого конца, до смерти, до того, чтобы жертвовать собой ради других. Ему трудно убеждать сына, говоря с ним о том, каков должен быть исход партии с Шогером. Он понимает, что любой вариант окончания ее – выигрыш, проигрыш, ничья – только передышка. Но он верит в Иссака, и сын его поступает так, как нужно, поскольку, как сказал его отец – в гетто нет чужих детей, все дети – свои. И, если есть возможность их спасти даже ценой собственной жизни, это надо сделать, не сомневаясь.

Именно Авраам Липман после последнего хода Исаака тихо и прочувствованно говорит: Он победил, что сопровождается аплодисментами в зале, являясь логичным финалом шахматной партии, всего спектакля.

Спектакль как воплощенная театральность

Постановка «Ничья длится мгновение» играется на основной сцене РАМТа. Большая часть ее отдана семи рядам зрительских рядов, ступенями поднимающимися вверх (по двадцать с небольшим мест в каждом). А меньшая, включая кулисы за черными полотнами, оставлена собственно сцене. На подиуме расположен длинный стол черного цвета, составленный из нескольких обычных столов. По обеим сторонам его стулья с высокими спинками. За столом – семь мольбертов. Но на них вместо холстов – шахматные доски (как это знакомо по партиям, которые собирают большое количество зрителей). На досках – фигуры, которые Авраам Липман время от времени передвигает, в зависимости от изменения ситуации на доске, за которой друг против друга в качестве противников не только в подобном состязании – Исаак и Шогер.

Авраам Липман снимает доски, что в определенной мере соответствует окончанию монолога его выросших детей. Потом совсем уносит их со сцены. И тогда деревянные конструкции выглядят окнами, виселицами, бойницами или мраком тайников, тайных ходов и подвалов. Когда он говорит о своих погибших от рук фашистов (Шогера) детях, то те, которые рассказывали о том, что предшествовало их смерти, сидят лицом к залу. А тогда, когда он просто называет других, вешает их одежду на спинку каждого из пустующих стульев. Когда говорится о том, что литовская семья – муж и жена – погибли из-за того, что спасали дочь Авраама Липмана, он вешает их одежду на крюки мольбертов. И это выглядит сурово, ужасно, но так, как было на самом деле, без лишней экзальтации и желания добиться слез зрителей любой ценой (так что, Дина Годер или заведомо ошибается, или не хотела видеть то, что было тут на самом деле).

Маленькая палата в больнице гетто – два стула. Нелли Уварова перевешивают с одного на другой черную кожаную куртку Шогера с красной повязкой со свастикой на левом рукаве – и это обозначает ребенка, зачатого поневоле от немца. Лиза снимает с головы платок и свертывает его, играя бабушку малыша, рожденного праведниками-литовцами, и такой кулек – ребенок, который кричит от голода и требует еды.

В финале спектакля только Шогер остается за столом, склонившись над доской с черно-белыми клетками, а остальные участники спектакля по очереди подходят к одной из семи досок и синхронно отводят в сторону руку и почти касаются ею доски, повторяя одно и то же движение – ход Исаака, завершивший партию. И в этом снова выражается как единство их в желании стать выше собственного благополучия, как и то, что перед нами не отдельные люди, а частица народа, страдавшего, но не сломленного, несмотря ни на что.

Комендант Шогер (Александр Гришин) – в черных брюках, коричневой водолазке, в куртке – как бы простой обыватель, почти из нашего времени. Он доволен положением вещей, ему все нравится в сложившемся распределении обязанностей и ролей. Он уверен в непогрешимости того, идеям кого служит. Не солдафон, не маньяк, не Мефистофель, конечно же. Так, принимающий все происходящее, как данность. Чего стоит его реплика, обращенная к Исааку – «Ты мой партнер по шахматам, но закон есть закон, потому получишь плетью удары за его нарушение!» Только внешне комично он обыгрывает плеть, похожую на шпагу. Ему приятно имитировать удар ею, фехтовать, зная, что он может позволить с этими людьми все, что угодно, и им придется терпеть его выходки, поскольку только от его воли зависит их жизнь, жизнь их детей и родственников. Такой глуповатый лавочник во власти со своей философией. Он рассказывает Исааку с гордостью, что обыграл несколько сослуживцев. И даже с долей сарказма замечает, что у него, наверное, еврейская голова. При этом, он левой рукой проводит по волосам и вытягивает сжатую ладонь так, как будто измеряет череп, как это делали нацисты, на основе чего выстраивали теорию о неполноценности иных рас, народов, отдельных наций. Шогер – веселящийся от кажущегося ему всесилия немец, такой тихий фашист, который в любой момент покажет, кто он на самом деле, как это случилось во время разговора с Касриэлом, которому он изуродовал правую руку.

Практически, буквально каждая минута, пока идет спектакль – такие мгновенные актерские работы, которые выражают основной посыл спектакля Миндаугаса Карбаускиса. И весь его можно было бы разбирать как симфонию, где все звучит в унисон, без фальши и без заведомой аффектации.

Нельзя не сказать про музыкальное оформление спектакля «Ничья длится мгновение». Нужно иметь в виду, что по природе своей он похож на мелодекламацию, будучи литературным произведением, исполняемым как концертное звучание оперы, где арии-монологи есть разговорная речь на фоне музыки. Она, написанная и подобранная специально Гиедрюсом Пускунигисом, звучит на протяжении постановки почти беспрерывно. То это чуть меланхоличная мелодия, исполняемая небольшим ансамблем, воспринимаемая как знаковый фон действия. То скрипичное соло, придающее развивающимся на сцене событиям узнаваемо-национальную окраску. При том, что ни первое, ни второе не педалируется, поскольку здесь важнее не сугубо фольклорный аспект, а то, как музыка передает состояние персонажей спектакля в данный момент его бытования на сцене.

Порой музыка прерывается шумом. Рахиль рассказывает, как в ее сознание вошло впечатление о море в Паланге. И звучит усиленный шум волны, что сопровождается жестами, передающими движение волн. (Тогда же одним движением руки она показывает протяженность полосы на автобусе, который увез предыдущую партию детей гетто как бы на прививку от тяжкой болезни. И этот жест, невидимая полоса им обозначенная, как граница между жизнью и смертью. И так подробно и с подтекстом сыгран весь спектакль «Ничья длится мгновение». Возникают раскаты грозы, когда та же Рахиль собирается умертвить рожденного ею ребенка.)

Музыка, оставаясь как бы на втором плане, сопутствует действию настолько точно и закономерно, что разделить одно и другое просто невозможно, да и не нужно. Поскольку как бы ни были хороши в отдельности разные особенности спектакля, он интересен в целостности своей, как единое авторское, творческое, гуманистическое высказывание.

Эпилог

После окончания спектакля у меня было несколько вопросов по его поводу. Поскольку он только что закончился и те, кто его вел, были заняты, я задал их сосредоточенной, миловидной девушке с рыжими волосами – дежурному администратору театра, которая перед началом спектакля выписывала мне пропуск для просмотра его. Благодаря ее желанию помочь, мне удалось узнать, что спектакль «Ничья длится мгновение» сыгран был в тот вечер в 68 раз, и что он идет один раз в месяц-два. В таком случае, если следующие его показы пусть и не совпадут, но могут быть, в принципе, приурочены к семидесятилетию государства Израиль, которое отмечается в этом году совсем скоро. Также мне было сообщено, что политика спектакля состоит в том, чтобы зрители на постановки приходили семьями, а если школьники из одного класса, то так, чтобы рядом с ними были и взрослые. Это нужно для того, чтобы была возможность обсудить увиденное с теми, чье мнение может быть авторитетно и поучительно. Кроме того, приятно было услышать, что дежурный администратор прочитала роман Мераса и отлично знает о том, что при инсценировке Карбаускисом было сокращено. Поэтому то, что привелось услышать за считанные минуты общения с сотрудницей театра, рассказало о нем, РАМТе гораздо больше аннотаций и иной информации, поскольку свидетельствует о том, что РАМТ – театр живой, развивающийся, настоящий, где работают талантливые артисты и ставят хорошие режиссеры, что немаловажно с любой точки зрения.

Cпектакль «Ничья длится мгновение» не только про евреев, хотя понятно, что содержание его касается бедствий узников гетто (в данном случае) в Литве. Он о том, что всегда приходится делать выбор (как и сказано было в Пятикнижии Моисеевом перед вхождением в Землю Обетованную – различайте добро и зло). Он о том, что главное, что нам дано, как ориентир – душа, а с нею – вера и совесть. И их невозможно обмануть, поскольку любые доказательства неправедной жизни – гнилая философия, которая оборачивается против тех, кто ее исповедует, рано или поздно. Против них самих, их близких, детей, поскольку мы судимся за намерение и поступки, намерения, ставшие или не ставшие поступками. А значит, написанная Ицхокасом Мерасом о мытарствах евреев в годы войны книга в сущности о человеке, как таковом, с его отношением к вере, к традициям своего народа, с его попыткой сохранить свое «я» при любых режимах, социальных устройствах, перипетиях и событиях. Об этом и поставил свой замечательный спектакль Миндаугас Карбаускис, чутко прочитавший и проживший вместе со всеми участниками спектакля эту страшную, мужественную и трудную историю, поставив пронзительную и волнующую сердце и душу композицию, собственно говоря, о том, что актуально здесь и сейчас, как и всегда для каждого зрителя.

P.S. Отмечу в заключение перевод Феликса Дектора, сценографию Анны Федоровой, костюмы Наталии Войновой, которые внесли свой большой вклад в успех постановки.

Илья Абель

Фото: ramt.ru