Илья Абель | Изящная словесность Эрика-Эмманюэля Шмитта

Eric-Emmanuel Schmitt
LA VENGEANCE DU PARDON
Editions Albin Michel-Paris 2017

Теперь, когда хорошо писать литературные произведения есть норма для почти всех, кто публикует книги или печатается в журналах (об интернете не говорим, поскольку уровень графоманства здесь, как кажется на первый взгляд, просто зашкаливает), хотя не только для них, проза Эрика-Эмманюэля Шмитта, французского современного писателя, не достигшего и шестидесяти лет, и живущего в столице Бельгии, кажется одновременно и старомодной, и востребованной читателями.

Его не волнует, скорее всего, слава Бальзака, который отдавал все силы и весь свой талант бытописательству в самом прямом, хотя и, несомненно, художественном смысле слова, определения. Шмит пишет кратко, хотя его рассказы скорее равновелики небольшим повестям, где много диалогов, подробностей. Но ровно настолько, чтобы передать интригу, заявленную уже  в их названии, в самом начале, развертывая каждый раз перед публикой нечто вроде психологического детектива, финал которого настолько однозначен по своей логичности, что кажется необычайно парадоксальным.

Скорее, прекрасная проза Шмитта напоминает стиль Франсуазы Саган, где рационализм построения сюжета, скупая выразительность фраз и описаний искупается именно тем, что называется французским духом, особой атмосферой красивого и холодноватого описания жизни. Ближе всего Шмитт к тому, что и как писал всегда Андре Моруа, чуть напыщенная и витиеватая, почти эстетская проза которого тем не менее не оставляла равнодушным, привлекая не только изыском формы подачи сюжета, а и им самим, порой жестким и нелицеприятным, тем не менее, вписанным в прекрасную по совершенству рамку.

Шмитт может любителям литературы, пусть отдаленно (при заведомой лаконичности его письма), напомнить произведения американца Фолкнера. Прежде всего тем как раз, что и его герои на протяжении какого-то времени или большей, а то и всей части жизни, подвержены какой-то одной фобии, страсти, одному намерению, свершению или порыву, которые могут разрешиться оправданным для них поступком, который венчает их историю в почти отстраненном изложении ее Эриком-Эмманюэлем Шмиттом.

Об этом, несомненно и вполне явно можно судить по недавно вышедшей в России книги его рассказов-маленьких повестей. (Шмитт Э.-Э. Месть и прощение: рассказы. Пер. с фр. Р. Генкиной, Г. Соловьевой, М. Таймановой, Н. Хотинской. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. (Азбука-бестселлер).

Шмитт, заметим, известен и не менее популярен не только как писатель, признанный неоднократно одним из лучших в Европе, а и как драматург, чьи пьесы, где столь же талантливо выстроена интрига, как и в его прозе, пользуются , скорее всего и за это тоже, определенным успехом у публики. (Например, в Москве его пьесы одновременно  идут сразу в нескольких театрах, что для зарубежной драматургии новейшего времени не так уж часто случается, совпадая в одном сезоне.)

Апарт заметим, что, как думается, пишущие женщины старательно хотят походить в творчестве на мужчин, как бы стесняясь своей природной данности. У писателей-мужчин, наверное, такое вряд ли встречается. Но это не совсем случай Эрика-Эмманюэля Шмитта. Он, сознательно или нет, пишет любовные (то есть о разных проявлениях любви и ненависти) произведения для представительниц женского пола (вряд ли, например, случайно, что вышедшие сейчас на русском языке его опыты малой прозы выполнены переводчицами, именно женщинами, для кого избыточность его пафоса, его своеобразная и не отвлекающая от развития сюжетных перипетий манерность близка по восприятию, чуткому, отзывчивому, воодушевленному и доверчивому. Даже, если это не так на самом деле, как кажется по тому, как передача французской прозы популярного и признанного автора выразилась на русском языке, все равно четыре его истории книги «Месть и прощения» звучат в интерпретации для русского читателя немного терпко, чуть слащаво, но вместе с тем – закономерно и достаточно оригинально, несмотря ни на что. Перед нами просто хорошая литература, с прикрасами, с некоторой отвлеченностью, не претендующая на сугубый и прямолинейный реализм, просто приятное чтение, то, что прочитывается легко, с интересом, будучи в чем-то поучительным, даже откровенно дидактичным до философского трактата – автор философ по образованию –и при этом литературой как бы изначальной, предельно ясной и понимаемой с самого начала и до конца каждого из произведений, пусть, для примера, взятого из «Мести и прощения» – заглавного рассказа и всей книги.

Дав название всему сборнику, этот рассказ, будучи третьим из четырех, композиционно расположенный во второй части книги, где есть столь же небольшой по объему текст  «Нарисуй мне самолет», что противопоставлено как бы их удвоениям в начальном «Сестры Барбарен» и «Мадемуазель Баттерфляй», становится синонимом писательской манеры Шмитта. Как книга вся, так и данная часть ее, сначала почти нетороплива по введению читающего в обманчиво сразу же ясную историю. Чтобы потом, набрав темп, увлекая за собой приближением к развязке, не оставить уже его равнодушным и невнимательным к подробностям и интонациям. Наверное, в таком понимании литературы и реализации его в прозе и в драматургии проявляется искус, как и искусство письма французского писателя, родившегося, если верить интернету, в 1960 году в Лионе.

«Месть и прощение» – почти пьеса или киносценарий (а Шмитт пишет их столь же профессионально, как и прозу) о том, что женщина, потерявшая дочь, изнасилованную и убитую  мужчиной, которого оставила мать при рождении и предали приемные родители, приходит к нему на свидания в тюрьму, куда его посадили пожизненно. И тогда, когда его переводят в другой город, меняя место своего жительства и уклад жизни. (Не случайно ведь, что героиня этого рассказа переводчица и в тот момент ее жизни, который описывает в «Мести и прощении» Шмитт, занимается переводом исследования о жестокой деятельности итальянских «Красных бригад». Шмитт оставляет в прозе такие манки, как эпиграфы. Так в рассказе «Нарисуй мне самолет» это книга Экзюпери «Маленький принц», которую перешедший девяностолетний рубеж немец, служивший Гитлеру, читает с восьмилетней девочкой снова и снова. Это и опера Пуччини «Чио-Чио-сан», сюжет которой стал двойным поступком в рассказе « Мадемуазель Баттерфляй». Так Шмитт, подобно авторам детективных произведений, нарочито на виду оставляет какую-то примету, деталь, нечто такое, что сразу бросается в глаза. Другое дело, что писатель, однако, не скрывает при этом нарочитости приема обнаружения лейтмотива конкретного произведения, а и явно непринужденно выставляет его напоказ, но и без заведомой наивности, осознанно и оправданно дальнейшим развитием действия.)

Женщина в «Мести и прощении» проводит сознательно и последовательно как бы сеансы психоанализа. Но не для того, чтобы разобраться в причинах поступков убийцы ее дочери и еще четырнадцати девушек (хотя, возможно, изначально такой посыл был в ее целенаправленных намерениях), а для того, чтобы довести его до раскаяния – как судья и священник в одном лице. Нет смысла пересказывать финал заглавного рассказа этого сборника Шмитта, чтобы не портить впечатления от знакомства с его малой прозой. Как неинтересно говорить о том, как и почему завершились только так, а не иные рассказы книги «Месть и прощение», потому что тогда пропадет напрочь аура принятия авторского воссоздания житейского, переданного красиво, похожего на реальность, но все же больше напоминающего опять же притчу или трактат по этике, описанный в лицах и поступках.

В начальном рассказе сборника Шмитта – «Сестры Барберен» представлена читателю однозначно с религиозным подтекстом (впрочем, как и во всех других произведениях того же собрания его прозы) странная  жизнь двух сестер-близняшек, пронизанная с рождения и до конца жизни одной из них любовью и ненавистью, завистью, все тем же прощением, все такой же ненавистью и обидой, скорее, комплексом неполноценности одной из них, и смиренностью другой, старшей, родившейся на полчаса раньше другой.

В следующем за ним рассказе – «Мадемуазель Баттерфляй» показано различие любви женщины-матери-супруги – и мужчины-супруга-отца ( именно в такой последовательности) – как друг к другу, так и к их общему и единственному сыну. Женщина, воспитанная в простых условиях деревенской жизни, к тому же при рождении получившая травму, повлиявшую на ее развитие, любит поистине безмерно, самоотреченно и отзывчиво. Мужчина, для которого первостепенны были карьера и достаток, принимает заботу о сыне, как необходимость и некоторый труд, чтобы все-таки понять, что его чувства к нему и юношеской возлюбленной, которую он не перевез в Париж и не признал в качестве жены, тоже имеют как силу, так и ответственное приятие обязанностей, с ними связанных вне всякого сомнения и неприятия.

Завершается книга «Месть и прощение» версией того, как на склоне лет уже более чем престарелый человек на примере конкретного случая понимает собственную вину, частную, личную и вроде бы имеющую для него до какого-то момента оправдания, но всколыхнувшаяся в нем после знакомства с девочкой, которая его, бывшего летчика Люфтваффе, просила изобразить на листочке самолет. Вдруг в почти пасторальные отношения между стариком и девочкой вмешивается по воле обыденного события – выбора книги для чтения – судьба ее автора, его смерть (что есть излюбленный сюжет для европейской литературы – гибель Экзюпери в полете в последний год войны, что тут получает хоть и привычное, но все же мелодраматическое развития, подвигая старого пилота на резкий, несколько вынужденный и однозначно закономерный поступок.)

Опять же, чтобы не портить впечатления от знакомства с малой прозой Эрика-Эмманюэля Шмитта не стоит давать больше подробностей о его рассказах из «Мести и прощении». Они достойны того, чтобы стать ненадолго (поскольку прочитываются быстро и легко) неплохим досугом, погружением в мир пусть и несколько вымышленный, немного притчевый, что напоминает в чем-то для современного читателя нечто подобное хасидским историям про цадиков и злодеев, даже и в таком аспекте, если Шмитт и ничего не знал об их существовании.

Повторим, чтобы уточнить вывод: его произведения несут в себе явный морализаторский подтекст, что сближает их с литературой религиозного толка, не снижая уровень ничуть уровень художественности, а, более того, придавая им, при всей конкретности заявленной в них драме, заданную и воспринимаемую с правильным откликом души – достоверность и обобщение. Заметим, что и радует, что должно привлекать в литературе само собой, даже если она кажется чуть архаичной по письму (имеется в виду патетика) и деликатной по позиции ее автора, которого устраивает роль описателя людей и обстоятельств, событий и чувств. Но, понятно, что такая отстраненность, внешне заданная нейтральность описания (но до известного предела, до кульминации, до апофеоза раскрытия чувств и мыслей). Возможно, в том и проясняется безоговорочная популярность Эрика-Эмманюэля Шмитта, что он пишет что-то вроде таких текстов для взрослых, благодаря коим с участием его героев удается переживать самые сильные, но в меру – эмоции. И, в конце концов, думать над только что прочитанном хотя бы некоторое время после завершения его.

Великолепие формы здесь не превалирует все же над содержанием, а подчиняется ему, немного эстетски, несколько несвоевременно, но так притягательно по воспоминаниям о книгах, которые когда-то поразили воображение читателей, оставив след по своему отклику в сознании их. Так что, Эрик Эмманюэль Шмитт, возможно, как Феллини, воссоздает мир, близкий реальности, но все же чуть иной во всех своих проявлениях. Заманчивый, почти волшебны (по языку) и необыкновенно зовущий за собой. Хотя бы ненадолго, чтобы не отрываться от обычной жизни, но не забывать о чем-то ином в ее суетности и машинальности. Скорее всего, именно за это ощущение чего-то иного, чем то, что у них есть тут, что им привычно и знакомо до мелочей, благодарны Шмитту его многочисленные читатели. Скорее всего, именно так и обстоит дело с его популярностью и признанностью, что не отменяет, а доказывает талант и доверие ему, какими бы знакомыми ни казались после прочтения его истории, связанные с конкретикой, но будучи чуть выше ее, до трагедии, поэзии и изыска при их бытовании.

P.S. Два слова о «Мести и прощении» как части издательского проекта. Книга компактна по формату, вышла в суперобложке, обрез и форзацы ее выполнены оранжевым цветом – краска при перевертывании страницы напоминает о себе легким и романтичным потрескиванием, что все вместе создает образ такой немного романтичной и столь же чуть манерной по оформлению, как и проза Шмитта, книги, где сам почти петитом набранный текст и его подача сосуществуют в продуманном и аутентичном единстве друг с другом, что случается не так часто, потому и обращает на себя внимание. Книгу приятно поэтому взять в руки, ее хочется читать с первой же страницы и до последней, а что еще нужно не столько самолюбию автора, сколько любящему литературу читателю.

Илья Абель