Любовь (Люба) Розенфельд | И возвращается ветер на круги свои…

Об авторе

Родилась в Киеве 17 декабря 1938 года (юбилей у меня скоро!). Эвакуация. Училась, а вуз в Ярославле (в Киеве моя фамилия не идёт). Ярославский педагогический институт им. Ушинского, русский язык и литература. Писала давно, но на Украине не публиковалась, только подрабатывала на республиканском радио. Первая книга вышла в Херсоне (а посылала рукописи уже из Израиля), издала 23 книги, включая «Письма с фронта» моего отца, который погиб последним из своей семьи (4 брата, сестра, мать, дети — Бабий Яр и фронт).

И возвращается ветер на круги свои…

«И может быть, на мой закат печальный
блеснёт любовь улыбкою прощальной…»
А.С. Пушкин

 Всё произошло как-то само собой. Был молодым, весёлым, душа компании, баловень судьбы. В скольких сражениях пришлось участвовать, а уцелел! Полковник.

А вот состарился, глаза слезятся, мешает кашель, вернее, какое-то странное покашливание, перханье…

Тоска одолевала, особенно по ночам. Жена ушла навеки. Всё пошло холостяцким порядком. Усадьбишка. Прислуга. Щи да каша – пища наша. Доживай свой век, человек! Он любил приводить слова Экклезиста: «Всё суета сует и томление духа». Иногда выходил подышать воздухом, шёл к маленькому кладбищу, что за старой белёной церковью, проведывал жену. Жаловался ей без слов: «Скоро уж, скоро. Встретимся мы с тобой… вернусь и я на круги своя»

Стряпуха иногда спрашивала его:

− Не приготовить ли чего новенького, а, Пётр Игнатьевич? А то, всё одно – щи да каша. Или сынка поджидаете? Вот будет радости, хлопот да готовки!

− Спасибо, − отвечал Пётр Игнатьевич, − всем доволен. Хорошо стряпаешь, говорил уж тебе. А приедет сын, тогда и скомандую: «Равнение на кухню! Шагом марш!»

Ночью ему становилось по-настоящему плохо. Страшно. Часто подвывал ветер, то ли рама неплотно пригнана, то ли трубы печные гудят в закрытых-то горницах… А только жутко. Тогда Пётр поднимался и шёл к окошку. Смотри, не смотри – тьма, ни огонька, ни шороха. Иногда Пётр Игнатьевич зажигал свечу и читал старый календарь – скорее бы ночь миновала. Любил он стихи. Читал, и ему казалось, что он – уже не он, а кто-то молодой, влюблённый, полный сил и счастливого предчувствия чего-то радостного, нового, небывалого…

Но отрезвев после чтения, он всё чаще и чаще думал о том, что ничего уже не будет, ни хорошего, ни плохого. Всё в прошлом… Когда же приезжал из города сын, тут уж праздновали, вносились свечи, да побольше. Появлялись на столе грибки маринованные, рыбка солёная, капуста квашеная, хрустящая, винцо красное, наливочки, а «казёнку», ту сын привозил сам. Он, как всегда, уговаривал Петра Игнатьевича:

− Ну, поедемте ко мне, право, папа. И как вам не скучно здесь одному?! В этакой глуши! А в моём дому всё по-городскому устроено, как полагается, ванну вот привезли недавно из Германии, раскладную. А? Поехали. Как славно будет!

− Нет, сам знаешь, не поеду. Мне и в баньке попариться в радость. Без ванны твоей обойдусь! – неизменно отвечал отец.

Никогда не признавался он сыну, что не спит ночами, что ест его, заедает тоска смертная. Зачем? Там и своих хлопот полон рот. Трое детишек. Младшенький ещё ползает. А старших, тех учить надо. Недавно, сын рассказывал, гувернёра прогнали, англичанина. Со скуки, что ль, стал к жене сыновой подъезжать, с подходцем, значит, с разговором, с музыкой. Вот ему и дали отставку, теперь нового ищут… А всё молодость. Романы заводят, развлечений ищут. Такие страсти! Смешно… И всё суета сует и томление духа.

Зимой сын приезжал редко, а явится, в доме тепло становится, все печи топятся, оттаивает намёрзшая наледь на стёклах в закрытых раньше комнатах. Стол полон всяких блюд домашних: блинчиков с начинкой творожной, сладкой, а то и с икоркой. А ещё куриных котлет нажарят. Дух стоит в доме сытный тёплый… А отбудет сын домой и, странно, но Петру Игнатьевичу вроде и легче становится как-то. Настают прежние, привычные порядки. Тишина. И думает он: «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя». Снова щи да каша. Опять не спит ночами Пётр Игнатьевич.

В одну из таких ночей услыхал он необычный дружный лай собак. То за одним окном вспыхнет, то за другим брешут. «Не иначе, едет кто-то мимо», − подумал Пётр Игнатьевич. И точно. Утром влетает в комнату прислуга, Пелагея.

− Ой, а в закрытую-то усадьбу барыня приехала из-за границы вчера ночью, с чугунки, и прямо сюда. Целую ночь печи топили работники. Окна все кисеёй занавесили. Будет вам соседка! Да какая молодая, красивая барыня, бабы сказывали.

− Ох, эти бабы! Ночью приехала, а уже разглядеть успели, что и молода, и красива!

− Дак, это ихняя прислуга говорили. Право слово.

− Ну, Пелагея, чего уж гадать, какая будет соседка, такая и будет.

А ближе к вечеру появился от новой соседки гонец, работник Степан.

− Барыня просит Вас пожаловать к нам на чай, значит.

Пётр Игнатьевич давненько не бывал в гостях, давно записал себя в домоседы, но тут вдруг захотелось тряхнуть стариной. «Была, не была! Поеду» − решил он.

− Передай барыне, что буду непременно, − отчеканил он.

А сам стал думать, во что бы ему обрядиться получше. По-городскому – надо бы в костюм, да давно не чищен, лежит в шкапу, пожалуй, и нафталином припахивает. «А надену-ка я мундир! Эполет блестит – это все дамы любят!» Пётр Игнатьевич достал из шифоньера мундир, проверил, всё ли на месте, начищены ли пуговки. Оказалось – как надо. Пойдёт!

Вечером велел он запрягать гнедого, хоть и рядышком усадьба барыни, а в экипаже солидней. В прихожей ярко горели свечи в канделябре, глянул на себя Пётр Игнатьевич, в зеркальном овале отразился довольно бравый военный. Поправил он седеющие усы, пригладил всё ещё густые волосы. «Ничего, песочек пока не сыплется!» − ободрил он себя. Вошёл в гостиную, а навстречу ему – элегантная дама, стройная, в длинном серебристом платье.

− Милости просим, сосед дорогой!

Огляделся Пётр Игнатьевич – красота. Хоть и не город, а паркет навощён (это за одну ночь успели, подумал), море свеч, а пахнет таким парфумом… Голова кругом!

− А Вы меня не помните, – заговорила дама, – а вот я Вас хорошо помню! Вы тогда в отпуск со службы прибыли и – сразу к нам с гостинцами. Мне привезли куколок тряпичных с Кавказа, да таких красивых, все в черкесских уборах, а на лошадках – сбруя золочёная. Сколько же радости было! Я у Вас всё на шее висела… Не помните?..

− Господи, – чуть ли не до слёз растрогался Пётр Игнатьевич, – как вы только помните эдакое! Такая милая девчушка была, словно птенчик пёстренький!

− Ага! – засмеялась барыня, подводя его к столику – а теперь нет птенчика, просто дама перезрелая. Так?

− Как можно? – испуганно возразил Пётр Игнатьевич, мучительно вспоминая, как же её величать.

Но тут работник появился, выручил.

− Александра Станиславовна, прикажете подавать?

− Подавай, голубчик! А вы, – обратилась она к гостю, – сделайте честь, отужинайте со мной.

− С превеликим удовольствием.

За ужином Пётр Игнатьевич почувствовал, как сами собой расправились плечи, от выпитого вина у него заблестели глаза. Он даже не заметил, что перестал привычно подкашливать. Беседовал он с молодой женщиной, рассказывал ей о сыне, который был её ровесником, спросил, можно ли называть её Сашенькой.

− Ну, конечно, – звонко рассмеялась она, – ведь мы с вами старые знакомые!

«Чаровница, просто колдунья! – думал Пётр Игнатьевич, возвращаясь домой…

Скоро в усадьбу Сашеньки потянулись гости. Старые друзья Александры из города, подруги ещё с гимназических лет. Они жили по нескольку дней, звучал старый рояль, пахло дорогими сигарами. Петра Игнатьевича всегда звали. Он давно привёл в порядок свой партикулярный костюм, ходил побритым, надушенным. Помолодел лет на десять. А молоденькие девушки так и увивались вокруг него, просили приходить в мундире с наградами, требовали всё новых и новых рассказов о военных походах…

Приехал сын нашего героя, отца он просто не узнал. «С чего бы это старик так расцвёл? – думал он, – вторая молодость?» Но вот и его пригласили в урочный день и час к соседке, вернувшейся из-за границы. Сын всё понял, оценил: «Мила, умна, ничего не скажешь. Но куда уж старику моему?!» Хотел даже поговорить с отцом, а потом передумал: «Пусть его развлекается! Старый, как малый. Не болеет, не хандрит – и ладно!»

А Пётр Игнатьевич к весне расцвёл, как старый дуб. Он стал потихоньку от всех писать по ночам стихи. Ночь быстрее пролетала, да и чувству новому хотелось дать выход. Он с удивлением осознал, что какое-то новое ранее не испытанное им розовое чувство проснулось в нём. И это было так радостно и так страшно! Он не знал, что с этим делать. Сказать ей, засмеётся по-девичьи, вон сколько молодёжи возле неё вертится! А ревности Пётр Игнатьевич не испытывал, он просто каким-то образом не видел мужчин вокруг неё, рядом с ней. Он видел её – и всё. Остальное существовало как декорация.

А Сашенька чутким женским сердцем поняла, что происходит с её соседом. Одолевали сомнения. «Он старше меня почти на тридцать лет, но человек достойный. Я прогуляла жизнь в чужих краях, по-настоящему не была счастлива. Меня любили, но не так беззаветно и бескорыстно. В нём что-то есть! И всё же, сын его – мой ровесник. Разговоры пойдут. А что мне до разговоров! Но ведь молчит, робеет. А моё время уже на донышке».

Так и жили по-соседски. Обедали, ужинали, играли в лото, когда бывали гости. Как-то летом велел Пётр Игнатьевич заложить лёгонькую бричку, повёз он свою соседку к большому пруду. Тепло, ясно, близ воды комарики попискивают. Разложили девки костёр. Приятно так потянуло дымком. Это был настоящий пикник. Расстелили бабы полотно, поверх – скатерть льняную с мережкой. Поставили пироги, яблоки, закуски, графинчик наливочки – всё чин по чину.

Пётр Игнатьевич с Александрой Станиславовной пошли к воде. А тишина такая, как будто они одни на всём белом свете. И вдруг Пётр Игнатьевич стал читать свои куплеты.

Пролетели годы серой чередой,
Потому что не был я знаком с тобой.
Стало сердцу тесно, тягостно в груди…
Не люби, не надо! Но… не уходи!

Потом ещё, ещё. Он помнил их наизусть. Сашенька удивлённо поглядывала на него. Слушала, не перебивая, а когда он затих, спросила:

− Чьи же это стихи? Неужели…

− Да, простите великодушно, не сдержался. Тут так прекрасно. И вы рядом. Грешен, каюсь, мои стихи – опустил он повинную голову.

− Какой же вы удивительный! Не думала я, что вы так талантливы!

− Простите меня, Сашенька. Я знаю, что вы в дочери мне годитесь. Нет, нет, не возражайте! Я сегодня всё скажу… Вот посмел же я, посмел полюбить вас. Решите мою участь. Будьте милосердны!

Александра вскинула на него свой бирюзовый взор, потом решительно протянула руки.

− Это судьба, – сказала она. – Будьте мне и мужем, и отцом, и наставником. Всегда буду восхищаться и гордиться вашим талантом! Буду любить вас! Это судьба. Может быть, Господь потому и призвал меня сюда…

Пётр Игнатьевич встрепенулся, хотел поднять её на руки, такую-то лёгонькую… но вдруг побледнел и стал оседать на траву. Сашенька вскрикнула, подбежали люди…

Удар поразил Петра Игнатьевича от переполнивших душу чувств. Он пролежал долгих три года, и всё это время была рядом с ним Сашенька, терпеливая и заботливая, нежная и преданная. Она перевезла его к себе. Говорить Пётр Игнатьевич не мог, и только Сашенька понимала его, улавливая желания по движению глаз. Иногда он показывал глазами на заветную тетрадь со стихами. Сашенька читала вслух, а он слушал, закрыв глаза, из-под ресниц выскальзывала слеза…

Гости больше не появлялись в усадьбе. И сын не приезжал к Петру Игнатьевичу. Неспокойно стало. Бунты, сходки, поджоги помещичьих усадьб, толпы с красными флагами, плакатами…

Похоронив Петра Игнатьевича, Сашенька уехала за границу навсегда, оставив за белой церквушкой высокий сосновый крест.

Любовь Розенфельд