«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
В последний день уходящего лета захотелось мне прогуляться по грибным тропинкам, которыми ходили мы когда-то с отцом. Детство осталось далеко-далеко, но стоило ступить на знакомую узкую колею среди пестрого ковра хрустящей под ногами осенней листвы, как оно ожило, встало перед глазами, наполнив сердце жгучей тоской по тому, что никогда уже не вернуть. Образ отца, с велосипедом идущего по гривке, то и дело мелькал передо мной, выныривая из соснового подроста и тут же скрываясь за очередным холмом. Я тихо следовала за ним с опущенной головой, вспоминая о том, как далеко порой мы забредали в бор, в самую его древнюю глубину, где еще жили глухари и длиннохвостые неясыти, дремавшие на ветках и шумно снимавшиеся при нашем появлении. Там, вдоль минерализованной полосы, служившей нам дорогой, росла брусника, вспыхивая на солнце рубиновыми огоньками среди зеленого мха. Мы с отцом останавливались с уважением у бугорка и утоляли жажду горстью терпких ягод, горько-кисло-сладких, как наша жизнь. А потом мы искали грибы — сухие грузди (сырые в сухих борах не растут, как известно) и рыжики, в основном. Грузди росли обычно «семьями»: из земли торчали старые и обычно уже червивые грибы с какими-то мятыми огромными грязно-белыми шляпами (да, это были не шляпки, а именно шляпы), а вокруг поднимались холмики и бугорки, покрытые хвоей и прелой листвой. Я брала сухую сосновую веточку и откапывала ею свежие молодые грузди с белой твердой мякотью, которая с приятным хрустом разламывалась в руке. Если добраться до такой «семейки» раньше червей, то с одного захода можно было наполнить грибами небольшое ведерко. А по соседству с груздями на ярко-зеленом подсвеченном солнцем сфагнуме горели медные пятачки рыжиков. Рыжиков никогда не было много, и почему-то, чем старше я становилась, тем меньше и меньше встречала их в бору.
С детства была я ловкой и быстрой на руку, всегда набирала грибов и ягод больше отца. Какой-то древний охотничий азарт каждый раз просыпался во мне при виде добычи. Отец же напротив, собирал все медлительно, без суеты и спешки, но меня хвалил за выдающийся результат, гладил по голове шершавой рукой, говоря: «Кормилица ты наша!» Набрав ведро на двоих, мы устраивали на взгорке привал и отдыхали. Отец выбирал сухое место и стелил на хвою куртку — такая привычка осталась у него от военной службы. Сидя на куртке, мы обычно пили чай с пряниками и слушали молча лес. Тогда я еще не знала всех его голосов, не распознавала ни веселого циньканья синиц, ни свиста невзрачных на вид сереньких самок зяблика, ни веселого говорка гаичек, ни нежного пения лесных коньков, ни трелей соловья-красношейки в густых зарослях караганы. Все сливалось для меня в единую мелодию леса, переливающуюся и журчащую, как полноводный ручей на перекатах. А однажды эту музыку прервал какой-то страшный и грубый лай, заставивший вздрогнуть от неожиданности и замереть с надкушенным пряником в руке. «Это козёл!» — пояснил отец. Было мне лет семь, и я уже знала, как кричит козёл, поскольку видела его не раз в деревне, поэтому объяснение отца меня не удовлетворило. Да и откуда взяться козлу в такой глуши, вдали от человеческого жилья? Любопытство исследователя тогда пересилило во мне страх маленькой девочки, и, встав с отцовской куртки, я, стараясь ступать неслышно, пошла на звук. На пути у меня встал густой частокол из полумертвого соснового подроста — слишком часто взошли молодые сосны и задушили друг друга своей близостью. Сквозь густой занавес сухих веток я разглядела вдалеке на красноватом от хвои открытом пятачке бора красавца самца косули с небольшими рожками и блестящей на солнце шерсткой. Очевидно, что-то напугало его, и своим лаем он желал показать, что тоже может быть грозным для невидимого врага. Через мгновение, словно почувствовав на себе мой любопытный взгляд, он взмахнул копытами и скрылся, а я вернулась к отцу, озадаченная: вроде бы косуля — это маленький олень, но почему называют его козлом? Отец не знал, почему, и только пожал плечами, допивая свой чай. И так нам хорошо было вместе в предосеннем лесу в ясный солнечный день, что прогулка казалась праздником.
Не было такого уголка бора, который мы бы не посетили с отцом во времена моего далекого детства. Когда заканчивались дороги и тропинки, мы прислоняли велосипеды к соснам и отправлялись навстречу неизведанному пешком. Вдали от людей, в самом сердце леса, некому было красть наш транспорт, к тому же, в СССР преступности было меньше, и люди без страха оставляли своих двухколесных коней у входа в магазин. Но однажды мы потеряли оставленные велосипеды. Долго мы ходили кругами по старой просеке, натыкаясь на заросшие мхом пни, и, изучив все вдоль и поперек, раздосадованные направились домой, но дорогу преграждал ствол упавшего дерева, которого не было на пути прежде. Оказалось, выйдя из дебрей леса, мы свернули на другую тропинку, похожую на нашу, как брат-близнец. Монотонный облик таких одинаковых поросших сосной дюн сыграл с нами злую шутку. Вернувшись, вскоре мы нашли другую тропинку, также ведущую к просеке, и вскоре я увидела красный корпус своей «Камы», выглядывающей из-за ствола.
Отца не стало четыре месяца назад, но его особая и светлая энергетика все еще осталась в бору, в котором был он последний раз за три с лишним года до смерти. Тогда он уже не выходил из дому, и я привезла его на машине, попрощаться с лесом. Умирая, он смотрел в окно и улыбался: «День сегодня будет ясный и солнечный! Может быть, к обеду я встану, и пойдем, погуляем с тобой по бору!» К концу жизни он не помнил имен близких друзей, и все в его сознании перепуталось, но образ бора оставался неприкосновенным, последней ниточкой, связывающей его с миром, островком покоя и радости среди больших и маленьких трагедий в его длинной и трудной судьбе. Из-за бора он переехал в Шушенское, выйдя в отставку, променяв огни больших городов на эту ленинскую «искру». Свою любовь к нему он завещал мне. И вот я чувствую, как она бьется во мне изо дня в день, помогая жить и дышать ровно, быть частицей одного целого, а не оторванным от природы куском ядовитой плоти. Каждый день я радостно бегу к нему на свидание, а если свидания не случается, то к вечеру накатывает страшное чувство пустоты, а моя работа в национальном парке — вовсе не работа, а оправдание для того, чтобы быть каждый день в бору.
Ничего никогда не исчезает бесследно. Каждая тропинка Шушенского бора ведет в детство, и мое счастье, как баночка маринованных маслят, законсервировано здесь. Я дышу воспоминаниями и густым влажным воздухом, напитанным запахом грибов и прелой листвы. Отец здесь ощущается всюду, не всегда понятный мне, сложный, отдаленный нашей разницей в возрасте почти на шестьдесят лет, но все же единственный по-настоящему близкий человек на свете, и эта близость пронизывает мое сознание, как гифы мицелия — благодатный субстрат. А грибы разные попадаются на пути. Здесь и причудливый ежовик или гериций, похожий на коралловые рифы в миниатюре и получивший видовой эпитет коралловидный, и белые мясистые кругляши дождевиков, и дрожалки, и губки, и трутовики. Некоторые из них похожи на цветы, например, телефора гвоздичная с резными краями. Есть и розы с бархатистыми лепестками, расцветающие на останках мертвой березы. Местами кажется, что эти розы сами по себе растут из земли, но это не так: если покапать палкой, то под тонким слоем почвы обязательно наткнешься на твердое, то, что было когда-то деревом. Мне это кажется символичным, ведь даже их цвет — цвет траура, цвет земли. Вспоминаются стихи из того самого далекого детства про розы, расцветающие на березе. Улыбаюсь молча. Теперь я знаю, что это не поэтический бред. Это красиво — уходя, подарить жизнь чему-то новому и прекрасному.
Жизнь продолжается. Мой сын — быстрый, как ртуть, внук своего деда, и в выражении его лица, постоянно находящегося в движении, беспокойного и живого, как речная волна, я нахожу знакомую улыбку отца, знакомый взгляд, и даже руками мой уже двухлетний малыш размахивает так же, как отец, рассказывающий смешную и захватывающую историю. Ребенок не запомнит уже дедушку, который пел ему скрипучим старческим голосом колыбельную, но мне приятно от мысли, что на закате жизни отец успел увидеть свое продолжение. И я спешу к сыну домой. До свидания, бор, мы встретимся с тобой завтра!
Элинор Пэйт
Фотоиллюстрации автора