Надежда Исмайлова | Голова на розовой подушке

Об авторе

Исмайлова Надежда Васильевна – бакинка в третьем поколении, окончила Азгосуниверситет, филфак (1962 г.), а также Московский Всесоюзный Институт кинематографии (1974 г.). Сценарист, Заслуженный журналист Азербайджана. Обладатель Гран-при Международного фестиваля телевизионных фильмов («Только остров с собой не возьмешь».1982 г.), Лауреат премии Ленинского комсомола. Обладатель премии «Золотое перо» и «Хумай». Автор полнометражных художественных фильмов «Только остров с собой не возьмешь», «Асиф, Васиф, Агасиф» (по Заказу Центрального телевидения СССР). «Ловушка» (Интердет, Москва).

Автор художественно-публицистических телепрограмм «Далга». «Курьер» (АзТВ), «Перекресток», «Линия фронта» ( «Интерньюс»). Автор киноромана «Миллионер». В настоящее время – Главный редактор интернет-канала «KULTURAPLUS». Автор документальных фильмов «Ночной разговор», «История одной фотографии», «Морщины времени», «Максуд навсегда» и др.

ГОЛОВА НА РОЗОВОЙ ПОДУШКЕ
(невыдуманная история с реальными персонажами)

Вялое рукопожатие, недовольный вид:

– Простите, что заставил вас ждать, но хочу сразу предупредить, я собеседник скучный, неинтересный, и не очень себе представляю, о чем разговаривать. Обо мне все написано в мировых каталогах и наших энциклопедиях.

«Ну, вот, началось!», – подумала я, и как раз в этот момент кто-то крикнул:

– Мири Аби! Мы выезжаем. Вы с нами?

– Нет, я подъеду минут через пятнадцать, – ответил мой собеседник, и я поняла, что говорить со мной он все-таки собрался. А пятнадцати минут и мне хватит.

Мы стояли в переполненном публикой фойе Союза Художников. Только что закончилось заседание секции живописцев, и все спешили определиться с транспортом, чтобы попасть на открытие первой частной галереи в Баку, но те, кто проходил мимо нас, задерживались, чтобы поприветствовать моего визави. Мири Аби был крупный мужчина, не очень стройный, не очень высокого роста, сложен, как тяжеловес. В черном берете, вельветовых брюках и клетчатой сорочке на выпуск, он был одет, как персонаж с Монмартра.

– В Союзе есть комната, где мы могли бы…

– Только не здесь, – Мири Аби, перебив меня, раздраженно спросил:

– А вы видели хоть какие-то мои работы?

– Конечно, – сказала, мысленно похвалив себя за то, что перед интервью полистала каталоги с репродукциями работ художника. Не могу сказать, что мне нравились его «Строители счастья», «На полях Азербайджана», «Огни Мингечаура», за что он получил звания Народного художника и академика. Но в них был масштаб и крепкая рука мастера.

– И что? Они вам нравятся? – с иронией спросил художник.

– У вас разные работы… что-то нравится больше, что-то меньше… но, безусловно, лирическая тема…

– Вы можете назвать конкретную работу, – он снова перебил меня.

«Вот зануда! Спроси еще, какие всесветные награды ты получил», – я включила чарующую улыбку №7.

– Ваши женщины очень хороши…

– Какие? – в голосе сквозила явная ирония, – Хачмаские, Ленкоранские, Бенгальские, Афганистана? – перечислял он свои знаменитые циклы и серии.

«С меня довольно! Скажи ему до свидания и уходи, в редакции тебя поймут», – но вслух, не снимая с лица улыбки, сказала:

– «Лейла, расчесывающая волосы перед зеркалом»… в этой работе есть какая-то тайна… прикосновение к душе.

– Тайна? – Мири Аби изменился в лице, – а где вы видели эту работу?

– В каталоге, кажется, 1959 года.

Он замолчал, растерянно глядя в след уезжающим сотоварищам. Фойе опустело и стихло.

– Может, мы все-таки присядем? – предложила я, а себе сказала: «Последняя попытка, и уходим, ты сделала все, что могла».

– Хорошо, – хмуро вздохнул художник, всем своим видом показывая, что ничего хорошего от этого интервью он не ждет. – Хотите, пройдем в кафе, тут рядом, на бульваре, заодно выпьем кофе, – последняя фраза прозвучала приветливо, такое извинение за грубость.

В «Лепесток» ходили люди, чтобы себя показать и на других посмотреть… Другие – это влиятельные отцы города, ученые, писатели, художники: ранним утром они бегали трусцой из конца в конец бульвара, а заканчивали бег здесь, чтобы выпить хороший чай со специями и вареньем из белой черешни. И узнать самые свежие новости. Завсегдатаям кафе это общение дарило временное бессмертие, как колонка хроники газеты «Бакинский рабочий». Летом и осенью посетителей было так много, что столы выносили на террасу перед кафе. Они стояли в тени деревьев под тентами. И сидеть здесь было приятно.

От кофе с шарлоткой художник слегка повеселел, а я судорожно искала свой первый вопрос, который снимет напряжение, возникшее между нами.

– Хорошее имя – Мири Аби. Это псевдоним?

– Фамилия моего отца – Абиев, я сократил ее почти вдвое. Мири – это полное имя.

– Можно было сократить его тоже. Ми Аби. Прекрасно звучит! Считается, что сложные, даже трагические жизни случаются у людей, чьи имена произносятся трудно. Мири Аби – коротко и ясно, и никаких трудных поворотов в жизни. Абсолютно светлая судьба. Да?

– Кто так считает?

– Мериме. Проспер Мериме, – но увидев, как нахмурился мой собеседник, я пошла на попятную, – это литературная традиция – словесный облик имени должен открывать судьбу, носящего имя. Некоторые писатели долго выбирают имена своим героям. К вам это не относится.

– За вашей спиной через дорогу стоит дом, – задумчиво начал Мири Аби, – мы с вами прошли мимо него, когда шли сюда.

– Знаю этот дом, там был мой детский сад, – я подвинула диктофон ближе к своему собеседнику.

– Ненавижу эти подслушивающие устройства, – поморщился Аби.

– Ну и ладно… у меня хорошая память, – я торопливо убрала диктофон.

– В этом доме жил мой старший брат. Звали его Джошгун. Многие спотыкались об его имя, как только его ни называли: Дон, Джон, Шон, Жога, Джан, Джаник.

– А что означает Джошгун?

– Кипящий, бурлящий, и его судьбе это имя подошло, как нельзя лучше, – сказал с горьким сарказмом. – Он был талантливым журналистом, как вы, (я удивилась), был редактором популярной тогда газеты «Гяндж ишчи»(«Молодой труженик»). В 1936 году его осудили за «политическую близорукость» – была такая статья в уголовном кодексе, и сослали на север в Котлас. Через три года он вернулся без права жить в Баку, поселился в Гяндже. Работал завлитом драмтеатра имени Берия. Перевел для гянджинской труппы «Разбойников» Шиллера. А в 1941-м ушел на фронт и пропал без вести.

– Ну и судьба…

Мири Аби замолчал, как-то тяжело замолчал, надолго, и я испугалась, что он встанет и уйдет.

– Если хотите, поговорим о ваших картинах, – осторожно сказала я, но Аби меня не услышал.

– В 1950 году в составе делегации советских художников я приехал в Лейпциг на открытие советского павильона на «Старой ярмарке», – продолжил он свой рассказ. – Прекрасный павильон с 63-метровой башней, которую венчала пятиконечная звезда, копия кремлевской. Там экспонировались четыре мои картины. Торжественная премьера, много гостей, речи, здравицы. И вдруг в полутора метрах от себя я вижу Джошгуна. Он смотрит на меня и улыбается.

– Потрясающе!

– Что делать? Это был мой первый выезд за границу. Накануне нам приказали быть бдительными, особенно с перемещенными лицами, а с невозвращенцами категорически запрещалось вступать в контакт.

– Ситуация Штирлица с женой в кафе «Элефант»!

– Гораздо драматичнее: они знали о встрече, а мы – нет! Я опустил глаза, а когда взглянул, Джошгуна уже не было.

– Вы не нашли его!? – потрясенно спросила я и тут же осеклась: «Осторожно… ты не судья ему, мы им не судьи».

– Я увидел его в следующем зале, где висела моя картина «Портрет матери», нашей с ним матери. Он нежно гладил ее лицо. Немецкий гид сделала ему замечание, и Джошгун торопливо покинул зал.

– И вы не пошли за ним?

– Нет.

– И никогда об этом не пожалели?

– Нет. Не знаю… – опять пауза.

– Почему вы мне рассказали о брате?

– Я рассказал о времени, – печально ответил Мири Аби, – хотите еще кофе?

– Да, только со сливками…

Художник сделал новый заказ.

– А знаете, почему я согласился поговорить с вами? Я ведь давно уже не даю интервью.

– Почему не даете интервью?

– Устал не отвечать на вопрос журналистов: «Расскажите какой-нибудь смешной эпизод из вашей жизни?»

– Ой, – рассмеялась я, – как раз мой редактор попросил задать вам такой вопрос.

Он тоже рассмеялся.

– Почему вы решили со мной поговорить? Вот уж час, как я бьюсь над этой загадкой.

– Вы единственная, кто обратил внимание на тайну Лейлы, расчесывающей волосы.

– Длинные, гладкие, черные волосы, как у восточной женщины, хранящей вековые тайны. Она написана не кистью… душой, а душа никогда не ошибается.

Мири Аби стал серьезным.

– Вы почти угадали, – усмехнулся невесело, – расскажу, как она была написана, – сказал решительно, словно, прыгнул в бездну без парашюта, – я никому это не рассказывал… никогда.

– Это был 1953 год. Март. Мастерская, – начал он, – первая моя мастерская. Звонок из ЦК компартии Азербайджана: «Товарищ Абиев, возьмите небольшой этюдник, который можно повесить на шею, и срочно в аэропорт. Вы летите в Москву». Я стал собираться.

– И не спросили, зачем, что за причина, на какой срок?

– В те времена людям из ЦК не задавали лишних вопросов. В Шереметьево прилетел за полночь. Меня встретили, молча. Молча, отвезли в Большой зал Московской консерватории. Мне едва исполнилось 30 лет, и у меня голова пошла кругом от такого общества. Здесь на каждый квадратный метр площади было столько талантов, силы, энергии, амбиций, что воздух клубился от тщеславия. И дух захватывало. Положив под голову пиджак, нахлобучив на лицо шляпу, спал монументалист Иогансон. Знаменитый Соколов-Скаля позировал не менее знаменитому Лактионову. Томский сражался в шахматы с Кибриком. За их игрой наблюдали лауреаты Сталинской премии, Герои Соц.Труда, Народные художники: Корецкий, Климашин, Джапаридзе, Налбандян – весь цвет советской художественной элиты. Никто не разговаривал, изредка звучали реплики о каком-то особом задании. В воздухе витала тревога.

Как я оказался в этой звездной кампании корифеев? Не знаю. Может, жена Ворошилова, она была директором музея, где среди дипломных работ Суриковской академия висела и моя работа, она ее очень хвалила. А может, это рекомендация самого президента АХ СССР Герасимова. В 1943 году по пути на Тегеранскую конференцию он заезжал в Баку и посещал выставку, где экспонировалась моё «Заседание военсовета» с фигурой Сталина в необычном освещении. Он тогда не поверил, что юноша мог добиться такого «мужского освещения», «рембрандтовского освещения»….

Всю ночь я не спал от холода и беспокойства. На рассвете нас, молча, вывели на площадь Маяковского. В автобусе уже сидели музыканты Государственного оркестра, и мы поехали в Колонный зал Дома Советов. Помню, как оцепенел я на пороге зала. Первое, что увидел в полумраке, сцену, гроб, а в нем – генералиссимус Иосиф Сталин.

Нам объяснили суть исторического поручения. Политбюро постановило создать серию полотен «Прощание с вождем». Для истории. А пока мы должны были сделать зарисовки с натуры. Сталин в гробу, прощальная церемония, плач народа. Знаете, меня потрясла мертвая голова Сталина на розовой подушке. Величественное в смерти лицо вождя и обыденные невыразительные лица соратников, мельтешащих вокруг… Маленков, Булганин, Берия, Хрущев, Микоян суетились, что-то репетировали, определяли ранжир: кому за кем, с какой стороны подходить и стоять у гроба.

Я работал увлеченно, но что-то замечал: как Томский снимал посмертную маску, Иогансон делал наброски соратников, Налбандян мелькал с фотоаппаратом. Иногда подходил Хрущев, подбадривал, подсматривал, подсказывал…

Позже я увидел хронику похорон Сталина, людской поток, сметающий кордоны, люди давили друг друга, бежали по трупам. Страна в истерике провожала вождя. Но в Колонном зале было тихо, благоговейно…

На следующее утро нас повезли на ближнюю дачу, где умер Сталин. Нашим гидом был грузин, старый повар вождя. Он рассказал, что прежде чем Хозяин принимался за еду, он, повар, пробовал все блюда у него на глазах. Потом показал кушетку, на которой Хозяин умер: низкая кушетка с заборчиками вокруг ножек, чтобы под ней нельзя было спрятаться. Сталин тоже боялся.

Через какое-то время я сообщил в ЦК, что эскиз «Прощания» готов, могу выехать в Москву для его утверждения, чтобы начать работу, так как сроки поджимают. Через день звонок, но не из ЦК, а из редакции главной газеты республики на русском языке «Бакинский рабочий». Сам всесильный редактор Малютин приглашает меня на чай. «Над чем работаете?» – спросил. Я рассказал. Малютин поморщился. «Он что, Сталина не уважает?!» – удивился я. «Вы читали сегодняшнюю «Правду»? – спросил редактор. «Нет». «Обязательно почитайте» – посоветовал он, провожая меня до двери. Странное чаепитие, странный разговор, – встревоженный, пошел покупать «Правду».

«С кончиной Сталина заканчивается эпоха Сталина» – резанул глаза заголовок статьи президента США Дуайта Эйзенхауэра. Так вот оно что! Малютин выполнял деликатное поручение партии, это сигнал о прекращении работы.

– А советские художники хорошо понимали эзоповский язык?

– Да уж! Весь день я не находил себе места, ходил из угла в угол мастерской. Стемнело, я опустил шторы. Мрачный лик вождя заполнил все пространство. Я зажег свет. Дерзкая решительность овладела мной: сознание, что теперь я все могу, все смею, и больше никого не надо бояться… Как в лихорадке, я схватил кисть и прямо поверх траурного сюжета стал писать портрет своей жены. Писал всю ночь, а когда закончил, стало так грустно, я был опустошенным, как будто что-то во мне умирало…

– Это было сильное переживание…

– …Но зато с политикой я завязал навсегда. Никаких политических заказов! «…Жизни путь пройдя до половины», я понял, что только к ней готовился и не совсем так, как надо.

– И написали чудесный портрет.

– Он до сих пор висит в нашей спальне. Лейла расчесывает волосы, а под ней – невидимый Сталин в гробу…

– А что стало с другими эскизами, теми, что с натуры?

Он вдруг засмеялся.

– Другие наброски тоже пустил в дело, один только – «голова Сталина» – остался, затерялся между холстами…

Где-то в начале 90-х годов ко мне в мастерскую напросился английский журналист Мэтью. Смотрел мои картины, восхищался, а уходя, попросил на память «Голову»: «На что она вам, все равно пылится», – сказал он и оставил на мольберте стодолларовую купюру, это я потом обнаружил…

Но вот что удивительно: когда Мэтью уносил эскиз, мне показалось, что Сталин с подушки мне подмигнул… Мистика. «Что бы это значило», – подумал я. А вскоре мне рассказали, что «Голова на розовой подушке» была продана с аукциона «Сотбис» за 60 тысяч долларов, ее приобрел какой-то американец, коллекционер всего, что имеет отношение к Сталину, моя зарисовка со смертного одра стала уникальным экспонатом его коллекции. Я очень расстроился, при встрече с английским послом в Баку рассказал ему эту историю. Увы! «Сотбис» – частная структура, а дипломаты Ее Высочества не занимаются частными делами…

С Мири Аби мы расставались друзьями. На прощанье он мне сказал:

– Передайте редактору, что мертвая «голова на розовой подушке» – самая смешная история в моей жизни.

Баку. 1999- 2018 г. Специально для «Нового Континента».

Надежда Исмайлова