Георгий КУЛИШКИН | Срочники

СРОЧНИКИ

Глава из книги «Сага о ремесле» 

Изо дня в день рискуя свободой и тратя на меня время, и Сергей, и Фёдор Иванович вели себя так, словно без отдачи брали у меня в долг. И будто бы именно поэтому, не переставая, искали случая сделать мне что-то доброе — как бы отплатить.

— Срочника бы третьего… — сказал как-то Фёдор Иванович Сергею. — Сезон накатит — захлебнёмся.

Лицо у Сергея стало хитрым, и Фёдор Иванович открылся:

— Ну да, Димыча. Пересадил бы к нам…

Я испугался:

— А в цеху что скажут?

— Твоё дело маленькое, приказали — ты пересел.

— Ага, приказали! Они асы, семьи у них, а срочный — мне. Красиво!

— А если… — заговорил Фёдор Иванович Сергею на ухо.

И срочником стал Колюня, а меня подсадили к нему стажироваться.

— Как работаем? — сразу уточнил Колюня. — На одну руку?

— На одну! — просиял я, зная, что с Колюней не пропадёшь.

Цех провожал нас завистливым молчанием.

— Такие вы? — остановился Колюня. — Думаете, ухватил калечка деньгу за хвост — своих знать перестал?

На срочном первое, что он сделал, — это набрал заказов, сложил их колодцем и вприскок убежал в цех. Получив за работу с клиентов, украдкой, для одного меня, облизнулся.

— Жизнь идёт, катится, — завелась у него новая мудрость, — кто не хапнул, когда мог, поздно схватится!

Колюня всё помнит, всё успевает — и поработать не меньше меня, и сбегать в цех, и выдать заказы. А ещё — слетать в раздевалку. Там, в шкафчике, припасена у него «Пшеничная». Вернётся Колюня из раздевалки, оближется, захмелеет. Но скоро отойдёт. А сбегав снова, захмелеет глубже. И чем сильнее он пьян, тем предупредительнее к заказчику и невоздержанней в ценах. Починенное у него утром за пятьдесят копеек после обеда можно не привести в порядок и за три рубля.

Надвинулся март, время пик, когда люди вспоминают о весенней обуви и, как по команде, все разом несут её в починку. Весело тогда в мастерских! В каждом закутке — свалка вышиною по пояс, по колено, а в ней, будто бомжи на помойке, роются озлобленные, по горло сытые враньём приёмщиц и завов заказчики. Случается, что они находят своё и вскоре даже забирают его отремонтированным. Но в какой же неразберихе остаётся после них то, что остаётся!..

И этот март начался половодьем заказов. Бум как бум. А мастерская работает себе, и словно бы даже впроголодь. А всё — Колюня. Темп и темп! Вот я злым движением сорвал набойку. Колюня в мгновение ока прикрепил новую, я способом, позаимствованным у Янчика, в одно касание обрезал её, да так чисто, что нечего подправлять на шлифере. Готово! Слепящая Колюнина улыбка — и раздутый карман проглатывает деньги. Следующий!

С такими соседями не озябнешь, работая. Фёдор Иванович и Фон-Петя забыли о перекурах. Болезненно завистливый Фон-Петя в суете терял собственный молоток, чертыхался, дёргался, будто его донимали комары. А Колюня у него из-под носа брал от заказчиков обувь, скоком уносился в цех.

— Набоечки! Чистенькие! — кричал ещё издали. — Кому? Подмётки с набойками! Три рубля и двадцать минут времени! Кто? Быстро! Быстро!

Готовое из цеха не выносят — выбрасывают, берегут секунды. Поднимать вскакиваю я. Подниму, отдам Колюне, у того улыбка, как фотовспышка по глазам клиента, — деньги в кармане. Следующий!

Пить — тоже на бегу. Из-за трудностей, связанных с борьбою за трезвость, спиртное набирают в запас. Но запас — он же и соблазн. Расчётный недельный рацион иссякает в три дня. Янчик и дядя Сева раздеты до маек, пот вытирают замурзанными полотенцами. Грохочут молотки, в сторону от быстрых ножей летят обрезки. Дядя Сева, теряя силы, тянется к бутылке, что припрятана здесь же, за верстаком. Глотнёт — и очертя голову в работу. Бутылка — работа! Бутылка — работа! К концу дня наглотается до помутнения ума. Однажды полуголый, весь в поту, с белёсой слюной в углах рта, он ввалился к срочникам.

— Колюня-а-а! — заорал дико и жестом завоевателя бросил пьяную руку в сторону очереди. — Гр-рабь их, козлов!!!

Очередь дрогнула. Дядя Сева шагнул на неё с выпученными малиновыми глазами:

— Грабь, я сказал! Всех!

Фёдор Иванович, за ним я, Колюня взялись выталкивать его. Он сипел, рыча, хватался за отделочный комбайн.

— А я сказа-ал!!! Всех без разбора! Всех-х-ы-ы-гы!!!

— Да, водку не обманешь! — мудрствовал потом Колюня. За полдень он тоже начинал сдавать. Иной раз изящно складывал ладони на лапку, ронял на них голову. Со своей вытянутой в струнку ногой напоминал тогда умирающего лебедя. Так и говорил: «Ухожу в лебедя!»

Подремав минут десять, распрямлялся, бодрым голосом спрашивал у ближнего в очереди:

— Что у вас?

И улыбался свежими глазами. Улыбался разнообразно. Ассортимент улыбок у Колюни неисчерпаем, поскольку сам он — изощрённый психолог. Клиента «с душком» распознаёт с проницательностью рентгена. И начинает лавировать. Изворачивается, как может, только бы клиент этот достался не нам или, упаси Господи, не пришлось бы перебрасывать его обувь в цех. Фон-Петя на плутовство ответил плутовством. Совсем, кажется, проигравший, носом к носу сведённый с «вонючим», он мог подняться и, галантно извинясь, отбыть в уборную. Битый несколько раз кряду, Колюня напрягся и изобрёл противоядие.

— Вы не очень торопитесь? — благожелательно спросил даму с брезгливо подобранными губами. — Нет? Тогда я вам советую дождаться мастера, который вышел. Лучше него этой работы никто не сделает. Никто! Как вы говорите — не возьмётся? Да, у него такая клиентура… Но вы вот что — вы скажите, что пришли от Ларисы Зиновьевны. И что никому другому не доверите этого заказа. Он это любит.

Через несколько минут Фон-Петя выслушивал лесть заказчицы, свысока поглядывая на коллег. Колюня скромно потупил взор: всё, Фон-Петя бит.

Зазвучало заговорщицкое: «От Ирины Марковны, от Ильи Борисовича»… Колюня и подсунул ему десятка полтора заказчиков, не больше. Но эти привели своих знакомых, те — своих. В считанные дни Фон-Петя обрёл громкую популярность. К нему стала выстраиваться отдельная очередёнка, как на подбор состоящая из многоречивых, дотошных к качеству и прижимистых в оплате клиентов, которые со второго, третьего появления в мастерской начинают комызиться, спекулируя уже на своём постоянстве.

В юности Фон-Петя окончил консерваторию, но певческая карьера не задалась, и вот теперь, сидя на сапожной «стулке», Фон-Петя и внешностью, и манерами подчёркивает, что он не просто сапожник. Воспитанность — его конёк. Но её необходимо демонстрировать, а на это уходит время — то самое время, за которое рядом сидящие обгоняют его в рублях… Вот почему так издёрган Фон-Петя и почему в его приветливости всегда проглядывают настроения садиста.

— Петенька! — задушевно проливается сверху, от стойки. — Как здоровье? Как детки? Как супруга? Дай вам Бог, дай Бог! А я привёл к вам родственника. Представляете, у него нигде не взяли в починку детские топы, пинеточки. А я говорю — Петенька сделает. Никто не сделал, а он сделает! Петенька, тут два раза шильцем кольнуть, подошевка — видите? — кашки запросила…

— Хм, — с видом искренне желающего помочь задумывается Фон-Петя. — А нитку куда спрячем? Не спрячем — два шага — и нет её.

— А если сверху потом подмёточку тоненькую?

— Пожалуй, — коварно соглашается Фон-Петя. — Сдавайте приёмщице, вам сделают.

— А вы, Петенька?

— На срочном подмётки не делаются.

— Что вы, мы не можем вам изменять! Бог с ней, с подмёточкой, ребёнку по комнате топать.

Фон-Петя, сопя, взялся за крючок. Мясистые пальцы с трудом забираются в крошечный башмачок, он искололся, словно ученик, и не хочет замечать, что верх башмачка давно полез по всем швам — речи о том не было, авось и не будет.

— Огромное спасибо, Петенька! Вот что значит мастер! Петенька, а нельзя ещё и здесь уколоть разика два-три? Остальное уж ладно, а тут — ножка выпадает.

Фон-Петя сопит уже с подсвистом: Колюня получил с четвёртого человека, а у него — разговоры да работа, за которую рубля не дадут. Зашил. Выдал. Любезный старичок вертит пинетку в руках, выщипывает из разлезшихся швов старые нитки…

— Понимаете, — в упреждение новой просьбы сам просительно говорит Фон-Петя. — Нет смысла возиться, подошва всё равно сразу отпадёт.

— Да-да, вы такой специалист, вы, конечно, правы. Но, может быть, ещё вот этот шовчик?

Фон-Петя внимательно посмотрел на старичка, но, решив, что сделать проще, чем препираться, снова взялся за крючок. И пришил. И твёрдо выставил на стойку. А старичок не уходит. Просить ему неудобно, но ведь Петенька воспитанный человек, он поймёт…

О, Фон-Петя прекрасно его понимает! Потому так демонстративно обращается к другому заказчику. Старичок посторонился, но не затем, чтобы уйти. Нет, он подождёт, когда мастер освободится, ему не к спеху…

Одно присутствие сладкоречивого старикана вызывает у Фон-Пети дрожь в руках.

— Ых! — вскрикивает он, вгорячах отхватив ножом лишнего от набойки. Вскрикнул так, словно сам порезался.

— Что-о? — ядовито обеспокоился Колюня.

— Иди ты!

Колюня присмотрелся как к испытуемому:

— Готов! — сообщил мне.

— Не сметь! — закричал Фон-Петя. — Не сметь обо мне!

— Что вы себе позволяете?! — напустился на Колюню и старичок. — Петенька, — стал утешать любимца, — не обращайте внимания, завистников в каждом деле хватает! Лучше скажите, не подметать ли нам ещё и в этом местечке?

— Вон! — прошептал Фон-Петя. — Во-о-он! — заорал он баритоном, на постановку которого ушли консерваторские годы. — Во-о-он! — кричал и не мог остановиться.

Но соперничество соперничеством, козни кознями, а рассориться нам никак нельзя. Мы — срочники, и в конце каждой смены должны решать, сколько отдадим Сергею.

Фон-Петя тих, сейчас попросит:

— Хлопцы, не подставляйте меня перед Серёгой, не кидайте ему много! Двадцать четыре с мелочью — что я ему выделю? Рублей девять? Или восемь? А семь — не мало?..

Фёдор Иванович:

— Тридцать один у меня. Для ровного счёта одиннадцать отдам.

Я обязан помалкивать, Колюня лучше знает, как соврать сегодня.

— Смотри-ка, — с восхищением скажет Колюня Фёдору Ивановичу, — рубль в рубль с тобой идём! Но мы с двоих — четвертак Серому. И в цех я таскал, оттуда Серёге — пятнашка.

И оттуда Сергею полагалась бы отнюдь не «пятнашка», но никто по доброй воле не отдаст, как договорено. Знает это Сергей, знаем мы. Однако сохраняется видимость доверия, «деловой» порядочности. Мне эта порядочность далась не сразу.

— Не в жилу оно как-то… — заикнулся я было. — Какая-то честность должна же быть.

— Что-что-о? — наперёд непримиримо отозвался Колюня.

— Вы как хотите, а я своё честно отдам.

— Какое — своё? — уточнил Колюня. — А моё — как?

— Твоё дело!

— Моё? А не наше? Ты принесёшь два червонца, а мы — по дешке? Ты, выходит, такой великий мастер, что вдвое больше нашего выбиваешь?

Фон-Петя ударил по самому слабому:

— Ты не подсадной?

— Вот что, — обнял меня Фёдор Иванович, — держись-ка ты своих. Пока ты с нами — мы тебе свои. Пересядешь в Серёгин кабинет — другие свои заведутся.

Настенька одним взглядом согнала с мягкого стула-вертушки парня в стойотрядовской штормовке, забралась на стул коленками, сказала напевно:

— Здравствуйте!

Расцвёл, приосанился Фон-Петя, оправил причёску, усы. Не умеющий подмигивать Фёдор Иванович, приветствуя её, радостно зажмурил оба глаза. И Колюня оторвал голову от лапки и даже приоткрыл глаза, цвет которых начисто выполоскало выпитым.

— Доченька! — выговорил он клейкими губами и опять ушёл «в лебедя». Четвёртый день Колюня пьёт как не в себя. Словно боится протрезветь, ни на минуту не даёт себе опомниться.

Будто бы для удобства Настенька развела в стороны борта розового пиджака со вздутыми плечами, прогнулась, показывая себя под прозрачной маечкой.

«Ну не зараза?!» — подумал я, поёживаясь от ревности и, озлоблённо косясь на Настеньку, спросил у девушки из очереди:

— Что вы… — я не запнулся, заминка произошла в сознании, а голос договорил — … хотели?

Мне подавала свои порядком заношенные туфли Ирка Загурская, первая мучительная неразделённая любовь. Она улыбнулась, но то был рефлекс на увиденное знакомое лицо. В глазах — оторопь и смущение. Снятые с ноги туфли не всегда ловко подать сапожнику, но если им к тому же окажется вдруг одноклассник…

— Так что вы хотели, девушка? — повторил я уже шутливо.

— Набоечки, — чужим голосом выговорила Ирка.

— Это можно! — мигнул я, подбадривая её.

Каблуки стесались глубоко, я встал к машине — подровнять. Пластмасса не стачивалась — вязла, текла. Рыхлый наплыв, повиснув на крокуле, бился у меня под пальцем. И секунды текли вязко. Новое, липкое чувство прицепилось ко мне. Неужели я стыжусь своей работы? Почему? Мне же так хорошо здесь. Но эта неловкость, с которой не может справиться Ирка… «Чистюля…» — ощутил я тяжёлую неприязнь к ней, а заодно и к себе за то, что околачиваюсь у станка, никак не наберусь храбрости снова посмотреть Ирке в глаза.

— Там что-нибудь осталось от каблуков? — уже освоившись, встретила меня Ирка, поигрывая лисьими глазками.

— Кое-что, — улыбнулся и я. Подмазывая клеем обтяжку, крокуль, спросил:

— Ты где сейчас?

— В медицинском. А ты? — спросила она по инерции.

Настенька придирчиво осмотрела её лицо.

— Я — здесь.

— Димыч! — вышел Сергей, всегда угадывающий Настенькино появление. — Будь другом, признайся, где ты берёшь таких девушек?!

С явным желанием ничего не оставить от комплимента Ирке, Настенька потянулась, показывая себя ещё отчаяннее:

— Там же, где и вы, товарищ заведующий!

Зарывшись носом ей в волосы, Сергей зашептал что-то. Она, как переводчица, разглашала фразу за фразой:

— Дим, нас в сауну приглашают. Говорят — мягкая мебель, видушка… Что? Что-что?…

Ирка, чтобы показать свою непричастность, открыла сумочку, что-то искала в ней.

— Порядок! — выставил я её туфли.

— Сколько с меня? — ох и старательно готовилась она к этому вопросу!

— Совсем с ума сошла!

— Дим, в сауну — в воскресенье. Как мы в воскресенье?

— Слушай, работа есть работа, — говорила Ирка. — Не ставь меня в неловкое положение!

— Да перестань ты!

— Хорошо, перестану. Спасибо тебе!

— Эт другое дело.

— Но если так, я с ремонтом к тебе больше не приду.

— Ну и напрасно! — сказал я, хотя знал, что буду ей благодарен, если она не станет ходить сюда.

— Опаздываю! — соврала Ирка.

— Ага, — отпустил я её. — Заходи!

Настенька проводила её долгим взглядом:

— Что за крыса?

— Сама ты крыса! Одноклассница моя.

— А-а… Ну, пусть живёт.

Колюня медленно, словно мешок с чем-то тяжёлым и сыпучим, стал заваливаться на бок. Я поймал его за рубаху:

— Пойдём в раздевалку, проспишься!

Колюня, держась за деревянную рамку стула, чтобы не свалиться, обиженно засопел. Потом согнулся, нашарил под верстаком лаковый сапожок, в котором нужно было сменить застёжку. Тыкаясь ножом в нитки шва, он время от времени ронял голову. Я отнял сапожок, сам выпорол «молнию». Колюня таращил на меня бесцветные глаза и издавал металлический писк зубами. И вдруг, внезапно вскочив, подхватил сапожок, раскачиваясь, чуть не падая, отбежал к рукавной машине. Там встрочил змейку, вернулся, мешковато бухнулся в стул и остался сидеть, водя пальцем по пухлым волнам, в которые стянуло лак косо вшитой застёжкой.

— Справился? — бросил я.

Колюня пискнул зубами, снял с плитки раскалённый амбус, нацелился на морщины.

— Э! — остерегающе окликнул его я.

Колюня повернул к себе амбус, мелко поплевал. Брызги взрывались облачками пара.

— М-м, — произнёс Колюня в мою сторону, что значило: видишь, всё в норме. И, скалясь от усилия, припёк одну из складок. Лак фыркнул белым дымом — Колюня отдёрнул руку. Хмель исчез из его глаз так же быстро, как растворился в воздухе дымок от лаковой плёнки.

— Капец? — спросил я.

Колюня утвердительно уронил голову. Потом вскинулся, крикнул:

— За что на меня все несчастья? За что?!

И швырнув сапожок в угол, где стояла отделочная машина, тяжело ухромал в глубь мастерской.

— Всё видела? — сказал Сергей Настеньке. — Долго тут проживёшь, если не расслабляться? В сауну, и никаких!

Вскоре ко мне подошла Рита, шепнула:

— Коля плачет в раздевалке. Так плачет — я подойти боюсь.

— Коля! Коль! — окликал я. — Брось! Было бы из-за чего! Вернём хозяйке деньги и все дела!

Колюня рыдал, вжимаясь лицом в салатную занавеску, о которую Янчик иногда вытирал в перерыв недомытые руки.

— За что? — крикнул он через пыльную ткань. — Что я ей сделал?

— Коль, да брось ты!

— Не могу её бросить! Сына бросить — да? Квартиру, что нажито бросить? За что она выживает меня? Что я за проклятый такой, никому не нужный!

Согнутая спина Колюни вздрагивала, дышали под бумазейной рубахой худые лопатки, а в шею впивалась брезентовая шлея фартука, и казалось, что как раз на ней подвешен груз, согнувший Колюню.

Заплаканный, он повернулся ко мне.

— Ну был ненужный — и сказала бы сразу. Так нет, выдаивала! Вкалываешь, выходных не видишь — ради семьи, чтобы и дом, и в доме… За что, Дим? Или я не человек уже совсем? Скажи!

Он ступенчато всхлипнул, по-ребячьи утёрся кулаками.

— Годами готовилась! Квартира её, деньги все — у мамочки. Ты, мол, воруешь, у мамы надёжнее… А сын? А как мне жить? Могу, говорит, дать тысячу отступного, чтобы вещи не делить. Ну?

— Коль, перемелется! У тебя невесты такие — в магазине, в парикмахерской! Ещё как женим тебя! Избавился — радуйся! Рук у тебя никто не заберёт, а с твоими руками…

— Хе-хе-хе… — прерывисто протянул Колюня. — Заработать можно. Но надо же знать, для кого. А так… Зачем? На пропой?

— Кончай! Найдётся, для кого. Пойдём, заказчица разутая сидит. А на эти, на припаленные, пару дней поработаем — отдадим.

— Отдадим? — насторожился Колюня. — Не сразу. Она ещё походить должна: которая много ходит, меньше хочет…

Георгий Кулишкин