«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Отрывок из книги «Мужской роман»
На объектах, где я понарошку (ради ударного человековыхода) работал, мне вовсе не понарошку начисляли зарплату, остатки которой по удержании за еду, вещи и прочее откладывались на лицевой счёт. Ни времени, ни нужды интересоваться, сколько там собралось, у меня не было, и когда с дембельскими документами и с тремя тысячами целковых на руках я в последний раз прошёл по коридорчику КПП и ступил за порог части, мне казалось, что я крупно обжулил судьбу. Или она сыграла со мной в поддавки.
В обувном недалеко от Нового цирка давали югославские туфли. Шоколадного цвета, с плетёной союзкой… Мечта! В универмаге на Ленинском я купил летние венгерские брюки и польскую рубашку, и там же, в примерочной, переоделся.
В зеркале был я, и этот я был другим человеком. Не одеждою, а чем-то очень важным во мне самом.
Эта перемена проявила себя с первым же шагом за шторку примерочной. Девчонки из отдела паковали в оливковую бумагу и перевязывали шпагатом мою парадку. Я смотрел на них, с изумлением осознавая, что между мною и ими исчезла преграда, отделявшая меня, казённого человека, ровно два года.
— Вам всё к лицу, — сказала одна из них, чуть-чуть кокетничая, — но в форме было лучше.
— Это у нас семейное. Отец, когда демобилизовался, купил солидный костюм. И мы все покатом катались от смеха — такой он был потешный в гражданском.
— Вот видите!
— Вижу. Спасибо, девочки! Спасибо!
Им было невдомёк, что форма — вторая кожа, что только выскользнув из неё, освобождаешься от армии.
Уволен… волен… И та граница, в которой, возможно, кроме моего предубеждения, ничего больше и не было, но граница эта исчезла. Я вернулся.
Лестницей на третий этаж, где предстояло поискать ремень для брюк, впереди меня поднималась дивчина в платье из очень лёгкой полупрозрачной ткани — белой, в крупный чёрный горошек. Вся она безошибочно угадывалась под платьем, и я с бесстыдной очарованностью разглядывал её.
«Шадр! Шадр! Девушка с веслом!» — кто-то с восторгом восклицал во мне. Я видел воочию то, чем восхитился некогда скульптор и, изваяв статую, втолковал и мне, что этим… этаким следует восхищаться.
Она была высока, мощна и грациозна. Высокие, налитые в бёдрах ноги играючи несли её по ступеням, и казалось, это движение вверх понадобилось ей лишь для того, чтобы показать всем и мне, какая она. И центром показа, безусловной изюминкой был геометрический центр её тыла — двуединая, объёмная, крепкая, безукоризненная в очертаниях округлость, которая перемежала быстрые, дающиеся без труда усилия с обворожительной расслабленностью и совершала непринуждённое возвратно-поступательное вращение, в несколько мгновений развинтившее во мне контроль над собой.
Войдя в толчею у отдела, она приподняла правое плечо и профилем ко мне повернула голову. «Дейнека!» — охнула моя память, воспроизводя полотно, словно бы списанное с неё.
Здесь она скользнула по мне взглядом. Я не успел смутиться — так быстро она вернулась к тому, что заинтересовало её за прилавком, и, разглядывая из-за чужих голов, приподнялась на цыпочки. Тут мне почудилось, что у меня не всё хорошо со зрением: в этом нехитром движении вся она вылепилась заново, словно показывая, как бесконечно по-разному бывает хороша.
Покидая очередь, она снова глянула на меня и осталась недовольна увиденным.
С озабоченным видом она изучала отдел за отделом; могло показаться, что моё, хлястиком, следование за ней девушке безразлично.
Но вот, когда этаж был пройден, она с возмущением тряхнула головой и, сделав лицо серьёзным, повернулась, с упрёком посмотрев на меня. Мне сделалось душно, я вздёрнул плечи, показывая, что сам удивляюсь своему поведению, а мимикой попробовал извиниться. Получилось, наверное, комично — она прыснула и, понимая, что от знакомства не уйти, спросила:
— Что ты здесь делаешь?
— Переоделся, — щипком оттянул я на себе рубаху. — А ты?
— А у меня два часа до электрички. Гуляю, смотрю, где что выбросят.
Мы вместе подобрали на первом этаже ремень к моим брюкам и там же, в кафешке, поели самого вкусного на земле тогдашнего московского мороженого.
Курский, с которого она уезжала, перестраивался. Ограждение участков, где велась работа, образовывало большой безлюдный карман у платформы. Мы миновали узкое место, похожее на перешеек, и поняли, почему здесь нет ожидающих: за катушкой из-под кабеля выясняли отношения два изрядно принявших вовнутрь воина, судя по засаленной повседневке — мои собратья по стройбату.
— Разбегайтесь! — крикнула она. — Патруль!
Один метнулся к забору, а второй, сложившись по сгибам, как шпаргалка, снизу выглянул из-под катушки. Вскоре он распрямился и, обозлённый тем, в какую панику привела его ложная тревога, до белых пятен на пальцах стиснул кулаки:
— Кого ты, сука, патрулём пугаешь?
Яростно концентрируя пьяный взгляд, он видел только её и, скорее всего, не понял, откуда принесло плюху, вернувшую его под катушку.
Второй, которому количество выпитого не позволило перемахнуть через забор, исполнился жаждой мести и пошёл на меня. По пути он разнял на себе ремень и шагах в трёх от нас остановился, чтобы картинно, лихим и точным замахом набросить хвост ремня удавкой на правую руку. Физиономия пьяненько просияла из-за того, как ловко захлестнулась вкруг его запястья кожаная шлея. Чтобы взбодрить себя и показать мне, с каким проворством станет сейчас охаживать меня бляхой, он встряхнул ремнём в воздухе, как делают пастухи, щелкая кнутом. Моя же новая знакомая, коротко поведя рукой, всего лишь вовремя сжала ладонь. И покрытая латунью тяжёлая пряжка, словно примагниченная, залипла у неё в руке.
Снисходительно хмыкнув, нападающий дёрнул орудие избиения к себе, но всего только сам качнулся к не поддавшемуся ни на сантиметр ремню. Тогда, собравшись с силой, он рванул, что было мочи.
Результат оказался в точности таким же, как если бы пряжку кто-то намертво приклепал к осветительной опоре, стоявшей неподалёку. Не ремень к нему — швырнуло к ремню его самого. И воин с отчаянием осознал, что попался. Его кисть была в петле, и всё, что он мог — это как посаженный на привязь, по кругу убегать от меня, получая душевные пендели, после которых корочки, сшитые умельцами-югами, сверкали, будто отполированные бархоткой.
Катюша не разрешила ехать с ней. Условились встретиться завтра на Ленинском, и я на метро и автобусе покатил к Куколке, квартира которой с лёгкой руки Эдькиной супруги всем нам поочерёдно служила аэродромом подскока.
На чистом, мягком, домашнего плетения коврике из трикотажных лоскутов я с наслаждением сбросил туфли, в которых из-за их новизны донельзя измучались ноги, и подумал — как же должен натирать и давить протез, грузновато припадая на который Куколка, впустив меня, уходила на кухню. Сзади из-за тяжёлой неровной поступи и коричневых, рубчиком чулок, надеваемых ради маскировки протеза, она выглядела ветхой старушкой. Но вот на кухне я сказал:
— Тут ко мне завтра должна невеста приехать… — и вынул двадцать пять рублей.
— Невеста-а?.. — умилённо пропела Куколка, проворно прибирая с глаз долой четвертную и расплываясь мне навстречу и без улыбки широким, вдруг зардевшимся молодым лицом. — Бог помочь! — съязвила она, жеманно прищуривая застарело воспалённые веки и заполняя взгляд умудрённым лукавством.
Жарко. Мимо открытого проёма балконной двери от плаца струится вверх раскалённый воздух. Катюша лежит на боку спиной ко мне. Она старательно отделена измятой, истолчённой нами простынёй.
— Кать! — шепчу я в её затылок, и кончики её тонких светлых волос колеблются, щекоча мне губы. — Кать! — повторяю я жалостливым тоном попрошайки.
Она вздрагивает плечом, словно прогоняя муху. Её не возьмёшь за плечико, не повернёшь к себе. С Катюшей если бороться, то как с противником на ковре — в полную силу.
— Ну, Кать, ну разве так можно!
Она поворачивается на спину и голосом слабой, затравленной девочки скороговоркой шепчет:
— Господи, ну как ты не понимаешь, что я боюсь.
— Катенька! — окрыляет меня надежда. — Я же поклялся, что ни капельки в тебя не попадёт!
— Ты одного себя слышишь, честное слово! — она поворачивает ко мне лицо. — Ты сколько уже капелек набросал? А сколько осталось у тебя в канале?
Я готов на любую глупость, я говорю:
— Давай оттуда всё выдавим! Вот вместе, давай!
— Всего не выдавишь! Ты просто не представляешь, какой жуткий у меня организм! Он схватывает такое, чего под микроскопом не видно. Ему позавчерашнее сухое с простынки стряхни — и вот вам беременность, кушайте её с маслом! Я зимой залетела — чего только не делала. И с сарая, с крыши, прыгала, и в кипятке себя варила…
— Кать, а давай как-нибудь по-другому, неужто мы твой организм вокруг пальца не обведём?
— Думаешь, первый ты такой умный? Я начну по-другому, а ему так захочется — не утерпеть…
Её вступление в разговор и шёпот, убыстряющийся с каждой фразой, манит меня, как обещание. Её удивительному телу нипочём жара; я глажу её прохладные бёдра, целую словно чем-то остуженный живот, складочку в зачине бедра. Русая, в кудряшках, поросль податливо растекается, пробегая меж моих пальцев. Я слышу, как там, немного вглубь от моей руки, пробуждается то, чему в ней нет сил противиться…
И вот для моего тёзки приоткрывается стёжка. Тропиночка при всём богатстве её стати узка и недоступна, но в ней всё так и изнывает от желания пустить. Счастливый, я пробиваюсь в неё и повторяю, повторяю тот же путь, словно ища большей и большей глубины. И того же — глубины — как воздуха не достаёт Катюше. Сильными и бережными руками она прижимает меня к себе, всхлипывает, пытаясь что-то сказать. И я уже верю, что вот, что наконец-то…
Когда она, вдруг выгнувшись дугой, отбрасывает меня прочь, рывком отворачивается и, словно паклей, непроницаемо оконопачивает себя простынкой.
«Наша песня хороша…» — удручённо думаю я.
Просыпаюсь оттого, что в комнате, над самым моим ухом, звучат команды развода. Выхожу на балкон, тихонько притворяю дверь. Кто в лес, кто по дрова спросонок дудят в оркестре. Взводы прямоугольниками расходятся к машинам, справа по одному цепочками пропадают в крытых кузовах. Я пытаюсь услышать в себе отклик на то, что там и вот так прошли два моих года. И ничего не слышу.
Наверное, всё моё из армии было со мною — во мне, стоящем на балконе у Куколки, а то, что совершалось на плацу, принадлежало уже тем, кем совершалось, и не имело отношения ко мне. Я открепился от армии всем сохранённым во мне в целости куском моей жизни, поэтому припасать ещё одну картинку на память было незачем да и некуда.
Катя лежит запрокинувшись и головою мимо подушки. Она румяна, губы переполнены алым соком, но кажется, что она не дышит. Я отыскиваю признаки её дыхания, и во мне, свеженафаршированном цитатами, озвучивается:
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь её во сне…
Георгий Кулишкин
О себе. Кулишкин Георгий Семёнович. Родился в Харькове, среднюю школу закончил в Куряжской колонии для несовершеннолетних. Служил в армии, окончил с отличием ХГУ (филфак). Работал сапожником, а когда Михаил Сергеевич дал отмашку кооперативному движению, стал одним из самых первых предпринимателей в Союзе, развернувших дело с опорой на своё ремесло. Публиковался в центральной и местной печати. По первой моей книге «Ближе к рублю» (Москва, «Молодая гвардия» 1987) был поставлен двухсерийный телефильм. Сейчас живу и работаю в Харькове. Главный редактор нового издательского проекта, журнала «РХ».