Галина КАЛИНКИНА | Ангелы, серафимы и херувимы на колесах

АНГЕЛЫ, СЕРАФИМЫ И ХЕРУВИМЫ НА КОЛЕСАХ

О романе В.Пановой «Спутники»

«Радио договаривало слова, не оставляющие сомнений. Радио замолчало. Данилов поднял голову. Все стало другим. 

— Папа, а мы пойдем все-таки? – спросил сын.

Сыну было четыре года.

– Нет, – ответил Данилов, и сын заплакал…

В тот день Данилов разобрал свои бумаги, написал письмо отцу, сходил на почту и отправил старику денег».

А день тот был воскресным – 22 июня 1941 года.

Вещь эта «Спутники» – «Поезд милосердия» – «На всю оставшуюся жизнь» – запомнилась по повторам экранизации 1975 года. Вера Федоровна Панова совершенно современный писатель, понятный, близкий, умный, тонкий. Стиль этой вещи выверен, лаконичен, насыщен наблюдательностью и психологизмами, лишен излишней сентиментальности при фасеточном женском видении, вранья и каким-то образом даже обеззаражен от формализма идеологии, хотя год написания 1946-й.

Вера Федоровна не только как автор, но и сама по себе, как человек, сохранила иммунитет ко лжи, потому как двадцатью годами позже оказаться в числе защитников Иосифа Бродского, преследуемого властью, означало отстаивать правду, дать вызов системе, прежде обласкавшей и отличившей тремя сталинскими премиями. В литературных секретарях у Пановой состоял Довлатов, по ее повести «Сережа» вышел режиссерский дебют Данелии. Это такая особая сцепка дарований, неслучайность случайностей.

Но много раньше – во время Великой Отечественной, тридцатипятилетняя Вера Панова, в сущности, девчонка по нынешним меркам, с заданием редакции за два месяца четырежды съездила на специализированном санитарном поезде из тылов на фронт.

«Пахло серой, щелоком, лаком и тем неуловимым, безыменным запахом, который присущ вагонам и вокзалам и не уничтожается ни окраской, ни дезинфекцией. Еще двух недель не было, как шла война, а казалось, что она длится годы».

Состав случайно набранных в санпоезд людей, со своей личной историей горя, растерянности перед мощью разразившейся беды, внезапной прострацией, расщеплением, распадом организма, души и тела, диссоциацией прежде толковых и собранных личностей, за четыре «дорожных» года сложился вдруг в монолит, в союз спутников, почти в семью, едино переживающую наравне с огромной трагедией – замаячившей гибелью страны – свои «маленькие трагедии»: боль потери близких доктора Белова, сиротство бывшей под немцами санитарки Васьки и лихо множества-множества перевозимых «поездом милосердия» раненых. Почти семью – здесь так приведено потому, что надеявшаяся на буквальное создание семейных отношений с военврачом Супруговым перевязочная сестра Юлия Дмитриевна, с ожесточением несчастья на лице краснокожего индейца и пониманием своей некрасивости, по мере повествования ставшая близкой, понятной, заслуживающей уважения читателя, терпит крах вечных во Времени, женских планов и гордо-горько прощается с доктором, напыщенным своею мужской свободой.

«Она говорила повелительно и твердо, а он смотрел на нее и думал: «Женщина ошиблась в расчетах. Но она недурно маскируется».

Вера Панова удивительно наблюдательна, подмечает мгновения людской рефлексии, указывает нам на смену личностных свойств персонажей, на динамику душевных состояний героев и делает это ненатужно, совершенно естественно, органично. Говорит о личном в теме общей: военной – сложной, исторической, мировоззренческой. И говорит простым языком, доходчиво, доверительно, но не скучно.

Поразительно, но так выходит, что у нее, советского писателя, создающего произведение по заказу, протагонистом становится не замполит Данилов – человек из народа, сельский житель, окончивший массу курсов в армии, а начальник поезда доктор Белов? Белов – медик старой формации, интеллигент-старичок, не чуждый дневникового графоманства, неуверенный в себе, не умеющий отстоять собственное мнение, более близкое к истине, чем чужое нахрапистое, но далекое от нее, мнение оппонента. Симпатичный доктор Белов не стыдится своей неистребимой, взрослой любви к жене Сонечке. Он молодеет рядом с ней при их встрече в пригороде Ленинграда, последней земной встрече. Он бредит своей Сонечкой, он живет в том мире, где существует Соня – в мире призрачном, мире воспоминаний, мысленных диалогов. А здесь, где рвутся снаряды, где кровь и стоны умирающих воинов, где он сам – военврач – ежечасно исцеляет, здесь он не живет, здесь он находится. И автору удается, даже при том, что вроде бы весь пересказ ведется от лица замполита Данилова, все же сместить акцент главенства, проникновенности в сторону образа и истории милейшего доктора Белова.

Может быть, ей – автору новой эпохи – все же небезынтересны оставались люди ушедшей России, ведь её саму – Верочку – учили в детстве делать реверансы, ходить со сложенными «коробочкой» у талии руками; её бабушки носили пенсне и воротники с кружевными рюшами. То время ушло, но живо, его не вытравить из метрики и души.

Сначала автор сводит всех героев в одно место и в одну сложную ситуацию, затем дает предысторию каждого, снова возвращается в мчащийся по рельсам поезд и показывает читателю, что изменилось там – на войне – за время наших отлучек в мирную довоенную жизнь. И заметьте, не останавливаясь на подробном, излишне скучном описании внешности, автор показывает героя в динамике, даёт ситуацию с фокальным персонажем, в какой внимательный читатель или зоркая  читательница как бы сразу всё понимают об образе военврача Супругова, хирургической сестры Юлии, замполита Данилова, начальника поезда Белова, физкультурницы Лены.

ВОЕНВРАЧ  СУПРУГОВ.  «– Да куда едем? – хихикнул Супругов. Отвратительная у него эта манера – хихикать. Хорошие люди улыбаются или смеются громко.

Утром в поезде, после того, как они позавтракали, он сосчитал оставшиеся продукты, щепетильно разделил их на две равные части и переложил в чемодан Юлии Дмитриевны сколько-то банок и сколько-то кульков.

И в том, как он считал эти банки и резал шпик, было что-то до того унизительное, что у нее сжималось горло при воспоминании об этом».

ХИРУРГИЧЕСКАЯ СЕСТРА – ЮЛИЯ ДМИТРИЕВНА.   «Мать вела хозяйство. В ее руках были деньги, ключи, власть над кастрюлями и бельем. Отец занимал за столом председательское место, он был глава, на дверях висела фарфоровая дощечка с его именем. Но настоящей госпожой в доме была Юленька. Потому что все, что она говорила и делала, было правильно и добродетельно. А в этой семье, где за каждым водились грешки, искренне чтили добродетель. 

     Она прислушалась. Ей хотелось испытать еще один толчок. Война – так война, в чем дело!

Юлия Дмитриевна облачила профессора в халат, налила на его малиновые ладони спирт и подала перчатки. Красивый старик, похожий на актера, недоуменно взглянул в ее довольное лицо…Но через две минуты он понял ее. Она священнодействовала»

ДАНИЛОВ – ЗАМПОЛИТ.    «Его волновали сны, солнечное тепло, женские голоса.      

– Легкая или нет – не знаю, – ответил Данилов, – но хорошая была жизнь у меня, я таких жизней еще штук сто бы прожил и не устал.

Они помолчали. И странно сказал Сухоедов:

– Тебя не убьют. 

    – Какие жертвы? – спросил Данилов. – Жертва приносится кому-нибудь, правда? Самому себе нельзя принести жертву. То, что вы называете жертвой, есть естественная функция народа, ваша функция, моя функция, девочек этих функция. Подвиг для нашего народа не жертва, а одно из его повседневных проявлений. Чтобы мы могли жить дальше как советский народ, часть из нас должна, возможно, сегодня умереть»

НАЧАЛЬНИК ПОЕЗДА – ДОКТОР БЕЛОВ.   «Родной мальчик, прости. Бери все, бери мою старую, догорающую жизнь, только живи! Только найдись! Только не уходи так сразу, мальчик…

Горе не отучило его от фантазий.

Сотни раз он представлял себе, что вот он приехал в Ленинград…

И во сне он это видел. Во сне Сонечка и Ляля были живы. Дом стоял на месте целехонек, они выходили навстречу, говорили, смеялись…» 

ЛЕНА-ФИЗКУЛЬТУРНИЦА.   «Нет. Не разлюбила – разлюбить невозможно; но торжество ее померкло бы. Она была спортсменка, амазонка, победительница в состязаниях, она понимала такие вещи. Торжествовать можно только победу над сильным. Много ли чести победить слабое сердце? У него было сильное сердце. Она гордилась им».

И особая сцена. Совершенно современная или вневременная. Встреча героев. Зарождение любви. И ведь Панова пишет это в 1947-м году. А кажется, вот только что написано, сейчас, сегодня. Не пошло о романтичном и, одновременно, эротично о чувственном, чувственно об эротичном и плотском. Ненарочито, без подглядываний, без присутствия третьего. Только двое, только дождь, тяжесть брезента…только глухие удары кровотока, незнакомого чувства. И читательница понимает, в чем причины бессонницы, подступающей к горлу смуты или даже свежей приклеившейся морщины: слышать  – как искушение, как бес попутал – сердцебиенье чужого тебе мужчины… А читатель вдруг укрывает одеялом супругу, хотя в комнате совсем не прохладно, но его вечернее чтение прервано дробью дождя и тряской полуторки.

«Ей было так холодно и мокро, что она не чувствовала ни малейшего стеснения. Только сердилась, что помощь пришла так поздно. Когда догадался, дурак.

Ее голова была около его груди. Она смотрела вниз и видела только свои стиснутые мокрые колени под натянутой, тяжелой, как брезент, мокрой юбкой да кусок клетчатой подкладки пальто.

И вдруг она услышала у самого уха медленные громкие удары. Это билось сердце. Его сердце.

Она удивилась, прислушалась. Ей-богу, оно сначала не билось. То есть билось, конечно, но обыкновенно, без стука. А теперь оно билось необыкновенно.

Почему оно так бьется?

Ей страшно захотелось увидеть его лицо. Ведь неизвестно, какой он. Может быть, такой, что пусть лучше сердце не бьется? Нет, какой ни есть, а оно все равно пускай бьется.

Оно билось.

Двумя пальцами, не пошевельнувшись, она проделала в палатке спереди маленькую щелочку, чтобы было светлее, и, осторожно повернув голову, снизу заглянула ему в лицо.

Лицо было затененное, нахмуренное, встревоженное. Черные глаза смотрели вниз, на Лену.

Она поскорее нагнула опять голову и больше не поднимала ее. Теперь в кожаной палатке стучали уже два сердца.

Закрыв глаза, она слушала эту грозу, эти разряды – в себе и в нем.

Горячий вихрь поднимался в ней – стыд, и радость стыда, и гордость, и удивление, и восторг.

Дождь кончился, и он встал».

Панову называют «по-ахматовски» монументальной, в смысле величественности и стати. Признаем масштабность ее творчества, так же, как и нынешнюю полузабытость. Собственные убеждения могут ведь идти вразрез с общепринятыми, официально заявленными, могут причинять человеку боль, но могут и придавать силу.

Представляется, что сила этого автора заключена в принадлежности к «старой» России на излете литературы Серебряного века в сочетании с новыми течениями постреволюционного времени с его натурализмом и репортажностью творчества. Легло ли новое поверх старого и насколько прочно? Сама Вера Федоровна говорила, что «Спутники» возникли из некоего пронзительного впечатления, основоположного, обжегшего, к которому напластовываются другие впечатления, встречи, мысли. В нынешнее времена роман «Спутники» относят к самым правдивым высказываниям о войне, о священности её жертв и её немилосердности. Представляется, что роман и ныне достоин главной литпремии за обдающую жаром правду, за честный разговор о любви, о неминуемом сострадании, будь он номинирован сейчас. 

«Мы должны быть ангелы. Херувимы и серафимы, да. Мы – братья и сестры милосердия…»

Галина Калинкина