Галина Феликсон | Улыбки судьбы

Улыбки судьбы

Эта история жизненных испытаний и судьбы близкого мне человека, записанная в вечерние часы, когда время располагает к воспоминаниям минувших дней.

1
Шёл 41-й год. Лето. Каждая семья в Одессе планирует, как и где провести выходной день на море: на Ланжероне, в Аркадии, в Лузановке, на Золотом берегу Большого фонтана, в Люстдорфе. Тёплые, солнечные дни, тёплое Чёрное море. Мне шесть лет. Я не участвую в обсуждениях, больше люблю кататься на велосипеде или спускаться по крутой лесенке с мамой к границам торгового порта, чтобы смотреть на проходящие мимо поезда. Страшные, но очень интересные пыхтящие паровозы, длинные вагоны и платформы медленно проплывают мимо, щёлкая колёсами на стыках рельс.

К бабушке часто приходят гости. Они сидят за круглым столом, в центре которого стоит пузатый надутый самовар. Гости всегда медленно с удовольствием пьют крепко заваренный чай из чайничка, сидящего сверху на самоваре, и не спеша ведут долгие беседы на идиш, из которого я понимаю только отдельные слова. Над столом, как раскрывшийся парашют, висит огромный оранжевый абажур, создавая комфорт и уют не большой комнаты. Я жил с родителями в другой комнате с балконом, выходящим в узкий двор. Из обстановки помню пианино, на котором изредка играла мама. У меня музыкального слуха не было, и меня, как редкого ребёнка в еврейской семье, оставили без музыкального образования. В большом горшке рос фикус – непременное условие комфорта квартиры. Игрушек у меня было много, читать я уже умел. Когда мне на именины подарили красивую с картинками книгу: «Сказки Пушкина», то медленно прочитав название, я сказал, что эти сказки написала жена Пушкина.

Наша семья была полупролетарская. Дедушка, старый член коммунистической партии, работал рабочим-литейщиком на Судоремонтном заводе. Отец мой был инженером. А бабушка и мама не работали. Около дедушкиной кровати стояла деревянная шаткая этажерка с целым рядом одинаковых книжек с Лениным на обложках. У бабушки, кроме моей мамы, было ещё двое сыновей, которые жили отдельно. А семья моего отца после революции оказалась за границей в Бессарабии.

Перемены произошли внезапно и неожиданно в несколько часов. Чёрная тарелка на стене, которую называли радиоточкой, стала самым важным объектом в нашей жизни. Если раньше она бормотала чуть слышно, то теперь её включили погромче и стали внимательно вслушиваться в каждое сообщение. Все почему-то были озабочены и расстроены. Отца и одного дядю врача сразу забрали на фронт. Отец попал в авиационную часть под Одессой. Вся наша жизнь резко изменилась. Нужно было плотно занавешивать окна – это называлось светомаскировкой. Но самое страшное было, когда начали бомбить город. Вражеские самолёты низко пролетали над домами и бросали бомбы. Стреляли зенитки. Я подбирал разбросанные по улицам осколки снарядов, а мама это не разрешала, потому что острыми кромками я мог порезать руки.

После одного из налётов мы с мамой отправились посмотреть на дом, в который попала бомба. Это был большой старый четырёхэтажный дом. От взрыва три верхние этажа разрушились, а первый оказался целым. После этого мама сделала вывод, что при объявлении воздушной тревоги можно прятаться в подвале нашего дома, где были сараи с топливом. Мы жили на третьем этаже старого дома дореволюционной постройки.

Однажды фугасная бомба упала через дорогу прямо перед нашим домом. Там росло большое дерево. Его вырвало с корнем и отшвырнуло в сторону. На его месте образовалась глубокая воронка. Все соседи и я с мамой после сигнала отбоя вышли посмотреть, что произошло. Люди стояли вокруг этой ямы молча, низко опустив головы и печально смотрели на искорёженное мёртвое дерево.

Наша семья и все наши соседи и знакомые никак не могли понять, почему вражеские самолёты так свободно летают над городом.

Когда налёты и объявления тревоги стали повторяться по несколько раз в сутки, остатки нашей семьи собрались за столом и стали решать, что делать. Каждая семья должна была принять решение об эвакуации самостоятельно, потому что официально никто этого не предлагал. Дядя, у которого была травмирована правая рука и поэтому на фронт его не взяли, сказал:

– Что вы так переполошились? Куда ехать? Зачем? Мы – такая сильная, могучая, большая страна. А немцы воюют уже два года. Думаю, они уже изрядно устали, так что скоро всё это благополучно закончится. Кроме того, даже если немцы появятся в Одессе, моя жена может свободно говорить на немецком языке. Так что лично я никуда не поеду.

Дедушка с ним не согласился.

– Твоя жизнь – твоё дело. Ты взрослый человек, и я не могу тебе указывать. Но я – старый большевик и при фашистах оставаться в Одессе не могу.

– Ну что ты, папа! Немцы такая культурная нация. И там много пролетариев, есть коммунистическая партия. К чему такая паника?

Все как будто согласились. Я по этому вопросу ещё своего мнения не имел, только сказал:

– Ну и что, если поедем, возьму с собой велосипед.

Тем не менее, наша семья реальных шагов так и не предпринимала. Никаких советов, никаких инструкций, никаких рекомендаций эта чёрная тарелка на стене нам не давала. Она только громко по многу раз повторяла: «Граждане, воздушная тревога!», и тогда под непрерывное завывание сирены и рычание низколетящих самолётов мы вскакивали с мест, поднимались из постелей, хватали заранее приготовленные вещи и спускались в тёмный подвал, где пахло сыростью. Для меня это казалось какой-то новой игрой, спускаясь вниз, я даже что-то пел. Бабушка часто оставалась дома:

– Оставьте меня с вашим подвалом! После ужасов гражданской войны, разрухи и голода я уже ничего и никого не боюсь.

Я помнил, что совсем недавно звучали по радио песенки про трёх танкистов и «Если завтра война, если враг нападёт» … По радиоточке по-прежнему передавали победные марши, а бомбёжка только усиливалась. Люди ждали хоть каких-нибудь объяснений. Но «От советского информбюро» поступали только короткие бодрые сводки.

Государство с самого начала войны позаботилось о вывозе станков и прочего оборудования на восток. Но великую социалистическую державу граждане мало заботили. Я уже в более позднем возрасте удивлялся, почему взрослые люди, которые так же, как я с мамой, перед войной смотрели в доме моряков фильм «Профессор Мамлок», но не сделали для себя вывод об отношении фашистов к евреям в самой Германии. Фильм был выпущен у нас в 1938-м году, когда мы с немцами ещё не дружили. Далее – сплошное умолчание.

Подробности о «Хрустальной ночи», о лагерях смерти, «Бабьем Яре», «благожелательном» отношении к евреям Европы союзниками антигитлеровской коалиции стали известны после Перестройки, развала «нерушимого» Советского Союза.

2
Участились ночные налёты вражеской авиации на город. Стало по-настоящему страшно. И тогда два офицера авиационной части, расположенной в селе немецкой колонии – таких посёлков было несколько в Одесской области – обратились к командиру части с просьбой вывезти их семьи в это село на две недели до прекращения бомбардировки города.

В Одессу направили грузовую машину, выделили нам два часа на сборы и велели взять только самые необходимые вещи для короткого проживания в селе. Стояла хорошая погода. Но моя мама каким-то чудом проявила удивительную прозорливость и взяла в дорогу тёплую одежду. Благодаря этому мы впоследствии остались живы.

Это одна из удивительных улыбок нашей судьбы.

С нами вместе поехала жена дяди-врача, который был на фронте. Она закончила вместе с ним Медицинский институт и тоже была врачом.

Я дремал у мамы на коленях в кабине водителя.

В деревне была тишь и благодать. Фашисты немецкое село не бомбили. Когда в небе над крышами домиков пролетали вражеские самолёты, местные дети выбегали с криком:

– Смотрите! Смотрите! Это наши летят! Не ваши – наши.

Каждое утро политрук авиачасти собирал нас и читал нам сводку Информбюро. Я не слушал и не понимал о чём там говорилось, но люди расходились, успокоено приговаривая:

– Ну, слава Богу! Слава Богу!

Это были последние дни, когда я был счастлив – там мне было хорошо. Не было проблем с едой и ночлегом, кругом много зелени. Я мог забраться в кабину любой стоящей машины и крутить руль, сколько захочется. Никто мне этого не запрещал. Местные дети со мной не общались и не играли.

Внезапно нам объявили, что воинская часть переезжает на восток, на новый аэродром.

– В немецком селе вас оставлять нельзя, – заявил командир воинской части. И обе семьи в спешном порядке посадили в грузовики, перевозившие авиабомбы – других автомашин не было. Мы ехали днём без маскировки груза. Счастье, что наше движение осталось немцами не замеченным. Когда добрались до переправы через реку, там стояла огромная бесконечная извилистая очередь различной техники для въезда на понтонный мост. И только благодаря нашему опасному грузу, колонну авиачасти пропустили вне очереди. Под колёсами тяжело гружённых машин мост дрожал и качался. Я не понимал, что происходит и поэтому не боялся. Вопросов я научился не задавать, а принимать, что решает мама.

Нас высадили на какой-то железнодорожной станции. Вечером того же дня слышалась стрельба. Осколки снарядов взвизгивали вокруг. Мой дед из чемоданов соорудил защитную стенку. Очень скоро мы загрузились на железнодорожные платформы с какими-то станками. Товарный поезд ночью тронулся. Я впервые ехал по железной дороге, но почему-то радости не чувствовал. Как я потом узнал: через три дня немцы заняли Николаев. Одесса была окружена.

Какие-то продукты у нас ещё были. Их нам выдали перед самым отъездом из части. Там среди еды была даже махорка. Для курящего деда это было особой радостью. Своё сокровище он разделил на небольшие порции. Но всё хорошее имеет привычку заканчиваться. Дедушка сердито ворчал:

– Ну как я теперь без курева? Это просто ужас какой-то.

На все его стоны и сетования бабушка только отмахивалась.

– Перестань ныть, как ребёнок. Пусть это будет последним нашим горем. У меня душа за детей болит. Особенно за старшего. Как он там со своей верой в немецкий гуманизм?

Скучал ли я по своему дому? Вряд ли. Новые события, новые ощущения: проходящие мимо поезда, мелькающие станции, вокруг другие люди. Ел без капризов, что давали. Главное, что рядом была мама.

Мы успели уехать – это вторая улыбка судьбы.

3
С погодой нам везло – не было дождей. На открытой платформе от потоков льющейся с небес воды спрятаться было негде. Промокнуть – значит, заболеть, что в нашем положении крайне опасно. В Саратове мы впервые покинули поезд в надежде остаться там на жительство. В городе было темно – соблюдали светомаскировку. Мы обратились к коменданту города. Дедушка, показывая ему партбилет, несколько раз повторял:

– Смотрите, кто я такой!

Но нам отказали. Следующим городом, где мы оказались, был Уральск. Там нас тоже не ждали. Мы были в отчаянии. Продукты, полученные при отъезде в авиачасти, подходили к концу. Нам необходимо было где-то обосноваться, найти работу, чтобы выжить. Неужели этим скитаньям не будет конца?

Комендант сказал:

– Просто так я не могу вас оставить. Вот, если у вас есть какая-то дефицитная специальность, тогда совсем другой разговор.

– Так я – литейщик, – обрадовался дедушка.

– А я врач! – воскликнула жена дяди.

– Так что же вы сразу не сказали? Конечно, такие люди нам просто необходимы. Вы можете остаться.

Нас четверых поселили в огромной комнате старого дома, где уже жил один мужчина. Повесили перегородку. Врач жила при госпитале.

Деда немедленно приняли на завод. У мамы был аттестат мужа-офицера.

Жизнь за перегородкой налаживалась с трудом. К общему не уюту добавлялся острый запах табака – дед сушил махорку возле печки.

– Я без курева не могу, – говорил он в ответ на ворчанье бабушки.

Меня зачислили в первый класс школы, открытой недалеко от реки Урал. Читать и писать я уже умел. И это хорошо, потому что трудно чему-нибудь научиться, когда ни учебников, ни тетрадей не было. Писали на каких- то обрывках бумаги, старых плакатов, сшитых нитками. Моё образование продолжалось недолго.

Помню – страшный холод! Стёкла окон, затянутые толстой коркой льда, стали почти непрозрачными. Подходящей одежды для такой зимы не было, я оставался дома.

Дедушка в литейном цехе простудился, воспаление лёгких, его не стало. После его смерти мама пошла работать на этот же завод. Домой после работы она приносила железные инструменты, которые были невероятно ценными и оставлять их без надзора не разрешалось. Я мог рассмотреть их только в руках матери.

Из старого пальто деда с меховым воротником и каких-то кусков ткани мне сшили что-то похожее на тулуп. В нём можно было на короткое время выйти на улицу. Бабушка наставляла:

– Следи за носом! Прячь уши. Отморозишь – новые не вырастут.

Но гораздо страшнее холода было ещё одно испытание – голод. Это унижающее чувство человеческого достоинства, когда постоянно хочется есть, когда мысли о еде мешают жить. Я думаю, меня могут понять в настоящее время только люди, пережившие эту войну, ленинградцы, потомки крестьян Украины…

Мы по карточкам получали две горсти чёрного хлеба. Мама говорила мне:

– Раздели их поровну на троих.

И я справедливо раскладывал хлеб на три равные кучки, не понимая, что взрослым необходимо было бы выделить больше.

Все плохие события мы стараемся забывать. Но один эпизод врезался в мою память навсегда. На нашем втором этаже была большая веранда, где я часто гулял. Там было несколько квартир, и на веранде играли другие дети. Со мной была девочка возможно четырёх лет, мне было семь – семь с половиной. Из дома вышла её мама и дала девочке ломоть хлеба с толстым слоем масла. Я стоял рядом и смотрел на хлеб, оторвать взгляд не удавалось. Я был очень голоден, по щекам текли слёзы, но попросить кусочек или, наконец, отобрать я не мог. Видимо, срабатывал инстинкт: не обижать, не ударить маленькую девочку. Страшное чувство голода я неосознанно победил. Зато потом, вспоминая этот случай, мне не так горько. Может быть, поэтому я никогда хлеб не намазываю маслом.

Рядом с нашей комнатой жила казахская семья несколько более благополучная, чем наша. С моим ровесником из неё мы проводили много времени. Летом гуляли по городу, цеплялись за лошадиные коляски, чтобы прокатиться, кормили лошадей его семьи, лазили на крышу дома, делали шпаги из прутков.

Иногда он без моей просьбы приносил нам из своего дома несколько кусочков хлеба.

Мама спрашивала летом по вечерам:

– Где ты целый день гуляешь, почему штаны грязные?

Что я мог на это ответить. Больше отмалчивался. Город мне казался большим. Проезжая часть улиц – грунтовая дорога, где весной застревали машины, точно мухи на липкой бумаге.

Война была где-то далеко, а здесь тихо, спокойно, безопасно, как возможно много веков назад. Местное население к нам относилось нейтрально, для меня малозаметно. Оно также страдало от тягот войны.

4
Летом 1944 года было принято решение вернуть завод, где работала мама, в освобождённую Украину на его старое место – в Токмак. Одновременно с оборудованием предложили вернуться рабочим завода. Станки погрузили в большие вагоны, накрыли каким-то настилом, и на этом настиле с трудом размесились люди. Поезд двигался невероятно медленно, с длительными остановками. Стоял иногда часами, иногда сутками. Нас в вагонах было набито, как селёдок в бочке, вряд ли так перевозят скот. Грязь, вонь, полная антисанитария. На станциях выбегали с чайниками за кипяточком. Кипяток был главной ценностью в нашей странной жизни. Другой воды не было. Я недоумевал и удивлялся:

– Мама, но ты же сама меня учила, что нельзя брать еду грязными руками.

– Ты уже большой мальчик и должен понимать, что это только пока мы в дороге, – объясняла мама.

В поезде я узнал, что такое вши. Зудело тело под одеждой, чесалась голова. Люди вокруг так же страдали.

– Ничего страшного, – утешала меня мама, – Потерпи ещё немного. Вот приедем и быстро избавимся от этой гадости.

Наконец, путешествие завершилось. Города я не увидел. Нас поселили в пригороде. Там был фруктовый сад, обнесенный высоким забором, охраняемый сторожем, и единственная школа на украинском языке. Я пришёл в класс, и тут выяснилось, что детей я понимаю, а учительницу совершенно понять не могу. Так что снова моё образование через несколько дней оборвалось. Школу я покинул, а у мамы времени заниматься со мной не было. Взамен именно там я узнал, что я – жид. Мне об этом очень подробно и обстоятельно сообщили большие мальчишки. Таковы были плоды фашистской оккупации.

Вокруг в траве, в воронках от снарядов валялось много предметов прошедших боёв. Один инвалид войны, проживающий в нашем доме, нас детей предупреждал:

– Ничего не хватайте руками! Не бросайте друг в друга. Это не игрушки. Оно может взорваться и покалечить вас.

Он выкапывал яму, складывал в неё эти остатки былых боёв и огораживал колышками.

Однажды мама принесла мне яблочко – маленькое, зеленовато жёлтое и белую булочку величиной с детский кулачок. Я недоумённо вертел яблоко в руках, такие новые незнакомые предметы.

– Что с этим нужно делать? – спросил я.

– Это яблоко, – сказала мама. – Его нужно съесть. И булочку съешь тоже.

– Не может быть! – воскликнул я. – Яблоки совсем другие. Посмотри, в книжке оно должно быть большое и красное.

А вот эту булочку нужно кушать с хлебом?

Такова была реальность.

Здесь, в Токмаке мы узнали об окончании войны. Пора было возвращаться домой в Одессу.

5
В Одессу ехали нормальным пассажирским поездом. Я отвык от шумных улиц, больших красивых зданий. С изумлением крутил головой. Приютила нас папина племянница, проживающая в трёх комнатной квартире. Флигель дома, в котором мы ранее жили, был разрушен бомбой до основания и не восстанавливался.

Вся семья маминого брата, который остался в Одессе, погибла от рук румынских фашистов. Во время краткого их владычества Одессу спешно переименовали в город Антонеску. К концу войны сам Антонеску за все зверства и мерзости был повешен.

Мама сразу пошла работать на почту сортировщицей иностранной корреспонденции. Отец вернулся с фронта. Он пытался меня воспитывать, но опоздал. У меня уже сложился свой характер. После проверочных экзаменов меня приняли сразу во второй класс.

Я оказался на два года старше остальных учеников.

Жить у родственников было сложно. Мы стали искать себе пристанище. В Советском Союзе официально квартиры выделяло государство. Но фактически никто никому ничего не давал. Нам с трудом удалось купить на четверых человек одну комнату 18 кв. метров. У неё был отдельный вход и туалет во дворе.

Нашлись старые знакомые, приглашали в гости. Однажды нас угощали черноморской рыбкой – бычками. Мне положили на тарелку маленький кусочек с красной лужицей чего-то возможно сладкого. Я взял полную ложечку в рот и замер.

– Что случилось? – спросил отец. Ответить я не смог. В Уральске такие «деликатесы» мы не ели. С тех пор ни хрен, ни горчицу я никогда больше не употреблял.

Знаменит ещё 47 год. Чтобы есть не хотелось, я грыз «макуху» – жмых, оставшийся после прессования жареных семечек для выделения масла на Одесском маслобойном заводе.

Летом мальчишки играли в «маялки» – зашитые в носок мелкие камешки, которые надо было подбрасывать одной ногой; в «цурки» – деревянные кусочки, по которым били палкой и ловили; катали по улице небольшие обручи при помощи загнутых стальных прутков; обменивались «кинами» – кусочками киноленты, играя на чёт-нечет. Девочки играли в классики, прыгая на одной ножке с закрытыми глазами по рисунку на асфальте, или скакали через вращающуюся верёвочку-«скакалку».

В школе я занимался легко, отметки были хорошие. Особенно нравились математика, физика и литература. Учитель меня хвалил.

В нашей жизни времена менялись, как погода осенью. Маму из почты уволили, когда в стране начался «маланский» вопрос. Так одесситы в разговорах между собой заменяли слово «Еврей» на идиоматический синоним – «Маланец».

Тем не менее я вступил в ряды комсомола, увлекался работой в разных кружках.

При очень хорошем аттестате после седьмого класса в техникум меня не приняли, завалив на последнем экзамене по конституции. Огорчённый я вернулся в школу в свой класс.

Одноклассники меня утешали:

– Зачем тебе техникум? С твоими отметками после десятого класса легко попадёшь в любой технический ВУЗ.

Маме тоже совсем не нравилась моя идея с техникумом.

– Это к лучшему, – сказала она. – Закончишь десятилетку и будешь серьёзно выбирать, куда поступить.

Летние каникулы – море и книги. С большим удовольствием я читал не только приключенческие книги Гюго и Жюль Верна, но и так называемую литературу критического реализма X1X века Франции и Англии. Через много лет я советовал молодёжи: зачем познавать жизнь на собственных ошибках, когда они уже известны и подробно описаны, ибо присущи человечеству и наблюдались в глубокой древности минувших веков независимо от социального уклада общества.

С моими школьными товарищами мы пытались дружить с девочками соседней школы. При раздельном обучении в школах они казались мне инопланетянками. О чём вообще с ними можно было говорить? А потом был выпускной бал. На него пригласили выпускниц из соседней школы. Они пришли в белых платьях – прямо настоящие принцессы. Что делать, никто не знал. Танцевать мы не умели. Фокстроты были запрещены. Радиола играла только вальсы. Девчонки танцевали друг с дружкой. А мальчишки стояли вдоль стенки, тараща на них глаза, как на восьмое чудо света.

Школу я закончил в девятнадцать лет с очень хорошим аттестатом зрелости. В институте меня опять-таки срезали на последнем экзамене из пяти – по английскому языку.

Экзаменатор бегло заговорил со мной на английском и не дал времени перевести текст.

И такая кривая ухмылка судьбы оказалась в моей жизни.

Три года службы в танковых войсках армии. Учили нас кое-как, так же и кормили. Я мог после обеда съесть в один присест стандартный большой батон за двадцать две копейки или выпить целый литр молока, если его продавали. Эта возможность была очень редкой. К концу моей службы мама подала документы в тот же институт. При этом из армии можно было уволиться несколько досрочно.

Теперь через три года без подготовки английский язык я сдал на четвёрку. В стране мелькнула короткая хрущёвская оттепель.

Что далее? Диплом с отличием, ведущий конструктор Института морского флота, авторские свидетельства, медали ВДНХ, Государственная премия за важную работу, бесконечные награды генсека, пустые магазины, не построенная Перестройка, независимая Украина, развал Черноморского пароходства, Израиль.

Последняя добрая улыбка судьбы.

Галина Феликсон

Компьютерная графика Вадима Альтеровича