Еврейская трагедия в литературе послевоенной Германии

В 1947 году в Западной Германии сложилась писательская «Группа 47» под руководством Ганса Рихтера. В неё вошли Борхерт, Бёлль, Кёппен, Вальзер, Грасс, Бахман, юный Энценсбергер и другие. На встречах группы бывал и критик Райх-Раницкий. Писатели выдвинули на первый план задачу «расчёта с прошлым». Но их голос был не слышен, да и как услышать? Ведь героем своим они избрали «человека с тихим голосом». К тому же, когда Германия лежала поверженная, в руинах, немцам было не чтения. Если взглянуть на информационное поле послевоенной Германии, то можно отметить его девственную чистоту: никакого разоблачения преступлений нацизма. Слова «Холокост/Шоа» получили широкое хождение в Германии лишь на исходе 1970-х годов, и немалую роль в этом сыграл Голливуд.

В апреле 1978-го на экраны Германии (в том числе и телевизионные) вышел восьмичасовый сериал голливудского режиссёра Йена Хомски «Холокост». Медленно разворачивалась сага о двух семьях – доктора Вайса, еврея, и немца Эрика Дорфа. Добрые соседи, они дружили, пока к власти не пришли нацисты и не начали преследовать евреев. При этом Эрик Дорф активно участвует в реализации плана по «окончательному решению еврейского вопроса». План принят на конференции в Ваннзее в январе 1942 года. Почти все члены семьи доктора Вайса погибают ужасной смертью. Впервые массовый немецкий зритель смотрел в глаза страшной правде, о которой столько лет молчали. Фильм произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Лишь после этого Федеративная Германия, восставшая из пепла и пережившая экономическое чудо, обратилась к печатному слову, т.е. к книгам. Нобелевские лауреаты в будущем, а пока молодые писатели, активные участники «Группы 47» – Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс одними из первых обратились к еврейской теме.

Бёлль родился в 1917 году в Кёльне. Он был воспитан в католической семье в антифашистском духе, гимназистом даже смог уклониться от вступления в гитлерюгенд. Но в войне он участвовал, побывал на разных фронтах, в том числе и на русском. Принадлежит к «поколению вернувшихся», как Рихтер, основатель «Группы 47», и рано умерший от ран Борхерт. Бёлль начал с рассказов, и все они посвящены войне. Герои их – всегда жертвы. В бою мы их почти не видим. Как жертвы предстают и герои его первого романа «Где ты был, Адам?», вышедшего в 1951 году. Он невелик по объёму – 160 страниц. И в нём присутствует еврейская тема. Происходящее в нём относится к последним месяцам боевых действий, когда стало ясно, что Германия войну проиграла.

Солдат Файнхальс, в мирное время архитектор, в одном из венгерских городков знакомится со школьной учительницей Илоной. В школе, которую она окончила и где преподаёт уже 9 лет, разместился госпиталь для немецких военнослужащих, а её оставили охранять школьное имущество. Файнхальс был среди раненых, и в течение недели он часто беседовал с Илоной, наблюдал за нею, всё больше проникаясь к ней нежностью. Они – ровесники, им по 33 года. Он узнал, что она еврейка, но это его не смутило. Почему она не в гетто? Илона объяснила: «Отец служил офицером в прошлую войну, был награждён высокими орденами и лишился обеих ног». Потому их пока не тронули, но вся родня – в гетто.

В день его выписки из госпиталя он решился сказать Илоне о своём чувстве, потому что понял, что он ей не безразличен, и просил её остаться с ним. Но ей нужно было забежать домой, успокоить мать и навестить родственников в гетто, отнести им что-то из еды, т.к. прошёл слух, что их будут куда-то вывозить. Поцеловав Файнхальса в губы (она впервые целовала мужчину), Илона обещала через час вернуться. Он напрасно ждал её в условленном месте, предчувствие, что теряет её навсегда, его не покидало.

Дадим слово Бёллю: «В какие-то мгновения он верил, что не всё ещё потеряно. Но надежда тут же рассеивалась. Ведь Илона – еврейка. На что же он может рассчитывать, полюбив в такое время еврейку? Но он любил её вопреки всему, очень любил – и знал, что с этой женщиной он мог бы не только спать, но и говорить, говорить подолгу и часто, а как мало на свете женщин, с которыми можно не только спать, но и говорить обо всём. С Илоной это было бы возможно – Илона была бы для него всем…»

Случилось так, что Илона родителей дома не обнаружила, их забрали днём. Она бросилась в гетто. Последних его обитателей (65 человек) уже погрузили в фургон, втолкнули туда и Илону. Зелёный фургон покатил на север в небольшой венгерский концлагерь, в котором уже спешно шла ликвидация евреев, поскольку приближались советские войска. Начальник лагеря, эсесовец Фильскайт, страстный меломан, специалист в области хорового пения, в каждом концлагере организовывал хор заключённых. И в этот раз, прежде чем пустить в расход привезённых евреев, он устроил прослушивание.

Первой вошла в его кабинет Илона. После окончания института она год провела в монастыре, но не постриглась в монахини, ей хотелось иметь семью и детей. Услышав приказ петь, она запела литанию, которую исполняют в католических церквях в день всех святых. Её божественный голос, её пение потрясло нациста. Илона была красивая женщина. Жизнь офицера СС прошла в тоскливом целомудрии. Расовую теорию, будучи юнцом, он воспринял как осуществление своих сокровенных идеалов. Наедине с собой он часто гляделся в зеркало, пытаясь обнаружить в себе красоту, величие и расовое совершенство. Но тщетно: он походил на Геббельса, только что не хромал.

«Всё это было в ней, в этой женщине: и красота, и величие, и расовое совершенство. Но в голосе её звучало ещё нечто, что потрясло его – это была вера. Он видел, как она дрожит, и всё же в её взгляде светилась какая-то любовь, а в голосе звучала сила, теплота и удивительная просветлённость». Он весь дрожал. Ведь перед ним стояла «расово неполноценная» узница, и она была само совершенство! Ему казалось, что он сходит с ума. Схватив со стола дрожащей рукой пистолет, он выстрелил в неё в упор, а затем выпустил в уже лежащую, но ещё живую, всю обойму. Затем в бешенстве приказал расстрелять всех евреев, в том числе и хористов.

В других книгах Бёлля эта тема не получила развития. Проблема вины немцев перед другими народами не вошла непосредственно в образную систему его книг. Лишь в романе «Глазами клоуна» (1963), где он атакует лицемерие бывших нацистов и их пособников, теперь перекрасившихся и проникших во все сферы боннского государства, можно найти упоминание о евреях. Мать главного героя Ганса Шнира, сына угольного магната, будучи убеждённой нацистской, на исходе войны отправила родную дочь, вчерашнюю школьницу, держать оборону и, как она выражалась, «защищать священную немецкую землю от жидовствующих янки». Гибелью дочери мать, похоже, гордилась: ведь Генриетта выполнила священный долг. Прошло 10 лет. Теперь г-жа Шнир возглавляет Комитет по примирению расовых противоречий, ездит по делам Комитета (и конечно, за его счёт!) в Америку и время от времени посещает с делегациями дом Анны Франк в Амстердаме, убежище, из которого Анну и всю семью увезли на смерть такие же, как эта немецкая фрау.

Предвосхищая Ханну Аренд, Бёлль в этом романе показал лицемерие, глубоко поразившее в годы нацизма немецкое общество на самых разных уровнях, позволяющее многим жить в послевоенном мире без угрызений совести.

Гюнтер Грасс, младший сподвижник Бёлля, которого в Советском Союзе совсем не знали, не переводили, то он к теме Холокоста обратился уже в первом романе «Жестяной барабан» (1959), которым открывается «Данцигская трилогия». Одной из ведущих тем становится она в романе «Собачьи годы» (1963), которым трилогия завершается. Тема Холокоста, а конкретно гибель еврейской общины родного города Грасса Данцига находится в центре его книги «Из дневника улитки» (1972). Создавая книгу «Моё столетие» (2000), как бы производя смотр ХХ века, Грасс не обходит еврейскую тему. Верен он этой теме и в одном из поздних романов «Путём краба» (2002).

1959 год. Руины в основном расчищены, но Германия бесповоротно разделена. На востоке, поспешая, куют социализм советского образца. Западные немцы готовятся пережить «экономическое чудо». Забвение прошлого многим весьма желательно, чуть ли не предписывается. И вдруг почти никому не известный Гюнтер Грасс, выкормыш «Группы 47», преподносит сюрприз – «Жестяной барабан». Дробь и треск грассовского барабана повергли нацию в шок. И кто барабанит?! Некий Оскар Мацерат! Карлик, зловредный гном – не иначе! Да это совсем не тот «маленький человек», к которому уже привыкли, которого приняли. А не пародия ли это на Гитлера, ведь вождь нации ещё совсем недавно объявлял себя «великим барабанщиком»? Впрочем, с фюрером герою Грасса явно не по пути. Кто же он, этот Оскар Мацерат, сознательно прекративший расти в возрасте трёх лет, но интеллектом превосходящий взрослых и получивший над ними загадочную власть? И что означают эти фантасмагории, нелепости и абсурд под маской реальности? Но не только загадки и насмешливая манера шокировали немецкое общество.

Грасс замахнулся на народ. В истории такое позволял себе Гёте, имя которого часто всплывает в грассовском романе. Но то, что позволено Олимпийцу, то бишь Юпитеру, не позволено никому другому. Нацистские кумиры повержены, но молодой писатель добирался до тех, чья верноподданническая психология и шкурничество, чья серость и скудость мышления способствовали приходу нацистов к власти. Грасс ворошил обывательские гнёзда. Он был на стороне тех, кто признал вину немцев.

Грасс стал раскапывать корни этой вины. Как рушатся стёкла от пронзительного голоса Оскара Мацерата, так повергаются в романе все мыслимые авторитеты – семьи, церкви, государства. В осколки разлетается миф о немецких добродетелях – честности, верности и порядочности – как основе национального характера. Это было тотальное отрицание (кстати, излюбленное слово из языка Третьего рейха), и оно потрясло читателя. Роман прозвучал «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Насмешкой не только горькой, но и издевательской. Шоковую терапию Грасса смогли понять, оценить и тем более принять немногие. Разразился скандал, последовало даже судебное разбирательство. «Осквернитель святынь, нигилист, пачкун родного гнезда» – таков был «общий глас».

Однако 40 лет спустя Грассу присудили Нобелевскую премию «за мрачные фантазии, отразившие лик современности, за будирующий их характер». То есть имелся в виду прежде всего «Жестяной барабан» с его гротесками. Вот так-то!

Еврейская тема хоть и не является ведущей, но чётко обозначена в «Жестяном барабане». Она связана напрямую лишь с двумя персонажами, Сигизмундом Маркусом, владельцем магазинчика игрушек, и с полубезумным господином Файнгольдом, уцелевшим узником Треблинки, где сожгли всю его семью, но тема Холокоста звучит в подтексте: срабатывает принцип айсберга.

Поначалу кажется, что второстепенный герой Маркус – значительное лицо лишь в глазах маленького Мацерата, ибо он – хозяин жестяных барабанов, без которых малышу жизнь не в жизнь. Но вот выясняется, что тихий еврей влюблен в мать Оскара, причём настолько, что даже окрестился на случай, если она захочет покинуть с ним город перед вторжением немцев. В том, что войска войдут в Вольный город Данциг, Маркус не сомневается. Стоя на коленях, сжимая в руках обе руки матушки Оскара и плача при том, он заклинает: «Поедем с вами в Лондон, фрау Агнес, у меня есть там свои люди, и есть документы, если только пожелаете уехать, а если вы не хотите с Маркусом, потому что его презираете, ну тогда презирайте… И Оскара мы тоже возьмём в Лондон, пусть как принц там живёт, как принц!» Агнес не примет предложения не потому, что презирает Маркуса, а из-за того, что душой и телом принадлежит другому. Не мужу, Мацерату, нет, а возлюбленному своему, Яну Бронски. Маркус знает об этой многолетней связи, как знает о ней маленький Оскар. Оба принимают этот союз как данность. Преданная безответная любовь Маркуса к красавице Агнес придаёт ему нечто от Девушкина Достоевского или от несчастного Желткова из «Гранатового браслета».

Так бы и остался этот невзрачный и грустный, не включённый в любовный треугольник еврей забавной фигурой, если бы не события, которые для него завершились одним ноябрьским днём 1938 года. Но до этого дня ему довелось пережить смерть Агнес. Он идёт на кладбище проводить её в последний путь, но его оттирают от гроба и грубо изгоняют. Оскар, заметивший, как выпроваживали Маркуса, бежит за ним. «Оскархен! – удивился Маркус. – Скажи на милость, что они хотят от Маркуса? Чего он им такого сделал, почему они так делают? Я не знал, что сделал Маркус, я взял его за потную руку, провёл его через чугунные распахнутые ворота, и оба мы, хранитель моих барабанов и я, возможно – его барабанщик, натолкнулись на Лео Дурачка, который подобно нам верил в существование рая».

Поскольку любая деталь у художника значима, обратите внимание на эту троицу за кладбищенскими воротами. В какую компанию включён на равных еврей Сигизмунд Маркус? В компанию городского юродивого и маленького шута (именно так воспринимают Оскара многие). И дурачок Лео, и карлик Оскар – не такие, как все, они – изгои. Еврей Маркус – тоже изгой. Но вспомните традицию! Юродивые – своего рода святые, выступающие подчас как пророки (пушкинского Николку из «Бориса Годунова» все помнят). Шуты в Средневековье пользовались при дворах привилегией, пусть в закамуфлированной форме, но говорить правду властителю. И в свете традиции образ Маркуса вырастает. Это уже не только маленький, обиженный и униженный еврей, достойный жалости. Он предстаёт в ореоле особой святости. И Грасс недвусмысленно даёт понять, кому он отдаёт предпочтение, на чьей стороне его маленький барабанщик.

Грасс первым в немецкой литературе рассказал о так называемой «хрустальной ночи». В этот день по всей Германии и в вольном городе Данциге горели синагоги. Писатель показал реакцию немецких обывателей на происходящее и резко осудил её. Лавочник Мацерат отправился на трамвае поглазеть на зрелище, прихватив сынишку. «Перед дымящимися развалинами люди в форме и в штатском сносили в кучу священные предметы и диковинные ткани. Потом кучу подожгли, и лавочник, воспользовавшись случаем, отогрел свои пальцы и свои чувства над общедоступным огнём» (Курсив мой. – Г. И.). Его сынишка тем временем поспешил к магазину игрушек, ибо судьба любимых бело-красных барабанов внушала ему опасения.

Тут вступают в действие особые художественные законы Грасса, по которым заурядный торговец игрушками превращается в персонаж сказочный, на что прямо указывает характерный зачин: «Давным-давно жил да был продавец игрушек, звали его Сигизмунд Маркус…» Однако законы жанра перестают действовать, когда в сказочный мир вламываются поджигатели в коричневой форме штурмовиков. Сказка избегает деталировки, а Грасс приводит впечатляющие, несмотря на их грубый прозаизм, детали: «Обмакнув кисточки в краску, они уже успели готическим шрифтом написать поперёк витрины „еврейская свинья“, потом, возможно, недовольные своим почерком, выбили стекло витрины каблуками своих сапог, после чего о прозвище, которым они наградили Маркуса, можно было лишь догадываться. Пренебрегая дверью, они проникли в лавку через разбитую витрину и там на свой лад начали забавляться игрушками. …Некоторые спустили штаны и навалили коричневые колобашки, в которых можно было увидеть непереваренный горох, на парусники, обезьян, играющих на скрипке, и на барабаны».

Хозяин лавки сумел уклониться от встречи с погромщиками, от их ярости. Он сидел у себя в конторке, недоступный для оскорблений. «Перед ним на письменном столе стоял стакан, который нестерпимая жажда заставила его выпить до дна именно в ту минуту, когда вскрикнувшая всеми осколками витрина его лавки вызвала сухость во рту». Маркус предвидел этот визит, он к нему подготовился.

Если самоубийство счесть за благо в свете еврейского исторического опыта той поры, то законы сказочного жанра сработали до конца: добро если не победило зло, то не далось ему в руки. Еврей ускользнул от мучителей в смерть. Естественно напрашивается вопрос: если смерть становится единственным выходом для человека, то какова жизнь? Сказка перерастает в трагедию.

Сказки, где рассказчик выступает как очевидец, заканчиваются одинаково: «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало». А наш маленький свидетель, нахлебавшись горечи на чужом пиру, завершает свою сказку иначе: «Давным-давно жил торговец игрушками по имени Маркус, и он унёс с собой все игрушки из этого мира». Со смертью Маркуса мир детства осиротел, опустел.

Стремление Грасса к обобщениям и символизации соседствует в книге с трансформацией и переосмыслением привычных образов. История Маркуса становится как бы увертюрой к трагической истории еврейства, к Холокосту. Вроде бы автор не касается этой трагедии. Но он говорит о том, что сказочный Дед Мороз, в которого верил легковерный народ, на поверку оказался газовщиком. Поначалу он не отделяет себя от народа: «Я верил, что это пахнет орехами и миндалём, а на деле пахло газом». Газ, газовые камеры… Аллюзия из недавнего прошлого настолько прозрачна, что в комментариях не нуждается. Обмануться можно единожды. Но если «вера в Деда Мороза оборачивается верой в газовщика», то жить по такой вере преступно. Грасс создаёт гротескный образ своих соотечественников, избравших ныне, после войны, позицию страуса. Не забывайте, роман создавался в годы, когда о преступлениях нацизма помалкивали, чтобы немцы, не дай Бог, не впали в депрессию под тяжестью вины. Даже термина «Холокост» в те годы ещё не существовало. Грасс первым ударил в жестяной барабан памяти.

Огромный 700-страничный сатирический роман «Собачьи годы» (так поименованы 12 лет правления Гитлера) – это хроника жизни в тени свастики. В этой эпопее Грассу, единственному из его поколения, удалось, объединив трезвый взгляд и мужество большого художника, отождествить себя с судьбой немцев во всём её мраке, жестокости и непоправимом трагизме.

В центре сюжета – 2 персонажа, связанные полувековой дружбой, – Вальтер Матерн и Амзель. Они родились в 1917 году на Эльбе рядом с Данцигом, родным городом Грасса. Матерн из бедной семьи, а Амзель – сын лавочника-еврея, погибшего в конце первой мировой войны за месяц до рождения сына. Мальчишки дружат, ходят в одну школу. Амзель – гениальный художник, он делает почти живые артистические пугала, которых боятся все птицы, их охотно покупают огородники. Матерн ему помогает. Рослый, сильный, он выполняет роль силача-телохранителя при друге. Амзель дарит ему красивый перочинный нож с наворотами. Матерн острым лезвием делает надрез на своей руке и руке друга, кровь их смешивается. Отныне они – побратимы. Лишь однажды в пылу ссоры он бросает Амзелю обидное: «Абрашка!» Подростки растут и наблюдают, как растёт и побеждает нацизм. Героев исключают из спортклуба: Амзеля за происхождение. Матерна – за дружбу с евреем. Начинается новая эпоха.

Однажды Матерн, стоя на берегу Эльбы, на глазах друга забрасывает в реку подаренный ножик. Не хотел ли он освободиться от чувства зависимости, или зависть сработала? А может быть, захотел отказался от доказательства своей дружбы с евреем? Человек меняет кожу. Матерн подчиняется системе постепенно, Вначале он, член молодёжной коммунистической организации, оставляет товарищей и перекидывается к нацистам. Однажды зимней ночью Амзеля зверски избивают штурмовики СД и среди них – его старый друг Матерн. Это и есть кульминация капитуляции честного немца. Вся его дальнейшая жизнь состоит из попыток забыть, скрыть, сгладить свою измену другу, своё преступление. В дальнейшей жизни Матерна – алкоголизм, исключение из СД, фронт, ранение, тыловая служба, суд за неблагонадёжные речи. После войны его попытки отыскать виновников и отомстить им наталкиваются на нечто непостижимое; Все как один – товарищи по спортклубу, преследовавшие еврея, штурмовики, доносчики и предатели, судьи, каравшие инакомыслящих, уклоняются от ответственности, увиливают от наказания и изменяют поверженной системе, изменяют себе же, вчерашним. «Собачьи годы» – роман о тотальной Измене.

А что касается Амзеля, то после избиения он исчезает. Умершая мать оставила ему деньги, он меняет фамилию, вставляет вместо выбитых 32 золотых зуба и создаёт балетную школу, а после войны, вновь сменив фамилию, становится крупным бизнесменом, истинным автором «немецкого чуда» – воскрешения Германии.

В конце романа бывшие друзья встречаются, и Амзель отдаёт Матерну заржавевший ножик. Ему, всесильному бизнесмену, ничего не стоило распорядиться обшарить дно реки. Перочинный ножик, пролежавший 40 лет под водой, – символ неразрывной связи героев и одновременно глубокой пропасти между ними.

И ещё одной стороной оборачивается история перочинного ножа. Он падает в воду, но не исчезает. Река возвращает его. Река – это время. Мы ошибаемся, надеясь, что время скроет наши поступки. Какими бы ничтожными они ни были, время хранит их, и память раньше или позже извлечёт их на поверхность. Таких символических деталей в этом романе много. «Собачьи годы» – роман большой, извилистый, непростой для чтения. В нём всё многозначительно, в нём много литературной игры, иногда это утомляет. Я коснулась лишь темы, нас интересующей.

Грета Ионкис